Ван Ластбадер Эрик. Мико

   Но сейчас не время думать об этом. Еще рано. Сейчас лучше погрустить, как маленькая девочка, скучающая без своего папы, всегда тосковавшая по нему, но теперь уже способная сказать ему, как жалеет она о том, что они не смогли ужиться вместе.
   Жизнь была несправедлива, и теперь она понимала это всем своим существом. Она не могла сдержать рыдания, да и не хотела. Не скоро же ее пробрало, не скоро начала она скорбеть об отце и о той застенчивой и ранимой девочке, которой была доныне. Ее истинный возраст как бы настиг Жюстин, и она отправилась своим тернистым путем из детства в зрелость.
   Впустив в себя долго сдерживаемую скорбь, позволив ей разлиться в душе, завладеть всем ее существом, принести едва ли не телесную боль, Жюстин начала взрослеть.

* * *

   Нанги лежал в своей постели в 911-м номере гостиницы “Мандарин” в Гонконге. За сверкающими стеклами окон его взору открывался залив Виктории, а за ним — часы на башне причала Стар-Ферри, южной оконечности Коулуна и всего азиатского берега. Где-то на севере, в далеком Пекине, жили хозяева Лю, в этом уже не было сомнений. И с ними, равно как и с самим Лю, надо было вести себя рассудительно.
   “Самая большая сложность — время”, — думал Нанги. Времени у него было не ахти как много, и пока коммунисты считают, что дело обстоит именно так, они будут крепко держать его своими зубами. То, о чем они просили устами Лю, было совершенно невозможно. Не могло быть и речи об отказе от управления его собственным “кэйрэцу”. Всю свою жизнь он боролся за это высокое положение, прошел через бесчисленные опасности, обезвредил множество соперников, свел в могилу целое полчище врагов.
   И все-таки, если не будет другого выхода, кроме как поставить подпись под этой бумагой, что проку ломать голову? В любом случае он терял “кэйрэцу”, ибо знал, что его компаний не сможет выдержать потерь на биржевых акциях и требований вернуть вклады, с которыми Паназиатский банк столкнулся по милости этого проклятого Энтони Чина.
   И все-таки Нанги сохранял спокойствие. Жизнь научила его терпению. Он обладал редкой способностью, известной в Японии как нариюки-но-мацу: он умел ждать перелома в ходе событий. Нанги веровал в Иисуса Христа и его чудеса. Если ему суждено лишиться “кэйрэцу”, значит, такова его карма, наказание за прегрешения в одной из прошлых жизней. Ибо для Тандзана Нанги не было ничего дороже его компании.
   И тем не менее он был совершенно уверен, что не потеряет ее. Как в свое время у Готаро на их импровизированном плотике много лет назад, у Нанги была вера. Его трезвый ум и вера проведут его через все испытания, как не раз бывало прежде в трудную пору жизни.
   Нариюки-но-мацу.
   Кто-то постучал в дверь. Неужели он уловил изменение течения? Или оно продолжает нести его в открытое море?
   — Войдите, — сказал он. — Открыто.
   Появился Везунчик Чу и прикрыл за собой дверь. На нем был устрично-серый помятый шелковый костюм. При свете дня он казался мускулистым и весьма щеголеватым. У него было красивое, довольно узкое лицо и проницательные, умные глаза. “Ну, если учесть все это, — подумал Нанги, — Сато умеет выбирать людей”.
   — Ровно семь утра, — сказал Везунчик Чу, стоя у дверей. — Мне очень хочется произвести на вас благоприятное впечатление... после прошлой ночи.
   — Вы закончили перевод?
   Везунчик Чу кивнул.
   — Да, сэр. Правда, местами приходилось трудновато, потому что, как вам несомненно уже известно, в китайском языке интонация несравненно важнее, чем слово само по себе.
   — Вам нет нужды выражаться столь высокопарно, — сказал Нанги.
   Везунчик Чу снова кивнул и, ухмыляясь, пересек комнату.
   — Там, на этой кассете, довольно много промежутков. Если богам будет угодно, я бы когда-нибудь встретился с этой женщиной. Она, должно быть, родилась под счастливой звездой, если ее действо, совершенное с этим смердящим коммунистом, сыном шелудивой собаки, принесет какие-либо сведения.
   — Я тут позволил себе заказать завтрак для нас обоих, — сказал Нанги, рукой помогая себе спустить ноги с кровати на пол. — Садитесь и составьте мне компанию, если не возражаете.
   И он принялся вытаскивать маленькие тарелочки из печи для подогревания пищи и ставить их на стол.
   — Дим-сум, — прошептал Везунчик Чу.
   Нанги видел, что произвел на него впечатление, угощая традиционно китайским завтраком. Молодой человек уселся в одно из обитых атласом кресел у стола и взял палочки для еды.
   За едой Везунчик Чу рассказал о том, что почерпнул из магнитофонной записи.
   — Во-первых, я не знаю, много ли у вас сведений о нашем товарище Лю.
   Нанги пожал плечами.
   — Самые общие, я полагаю. Я не новичок в Гонконге, но мне не удалось пока воспользоваться осведомленностью президента моего банка, Аллана Су. Он не посвящен в то, чем мы здесь занимаемся. Мне не хотелось бы вовлекать его до самого последнего момента. — Нанги на мгновение умолк, приводя в порядок свои мысли. — Лю вносит вклад в поддержание благоденствия Гонконга. Его многочисленные предприятия на самом острове и в Коулуне притягивают в Гонконг огромные суммы денег. Доставка грузов, банковское дело, книгоиздание... Думаю, что одна из его компаний владеет большинством крупных магазинов в Кантоне.
   Кладя в рот кусочек креветки, Везунчик Чу кивнул. Он жевал типичными для китайцев быстрыми движениями.
   — Да, это уж точно. Но известно ли вам, что он еще и глава синдиката, владеющего “Франтаном”?
   — Этим казино в Макао?
   — Именно им, — сказал Везунчик Чу, поглощая запеченное в тесте перепелиное яйцо. — Коммунисты считают наиболее удобным отмывать деньги через “Франтан”, потому что это позволяет им получать миллиарды в любой валюте по их выбору, избегая неприятных вопросов, которые им могли бы задать. Некоторые из здешних крупных дельцов поступают так же, хоть и не через “Франтан”.
   Нанги лихорадочно соображал, просчитывая все возможности. Он начал улавливать первые признаки перелома в течении дел.
   — Товарищ Лю и эта баба, Сочная Пен, давние любовники, это-то вполне ясно! — Везунчик Чу засунул за щеку кусок свиного рулета и принялся жевать с довольным видом, продолжая говорить. — Этот охочий до грязи морской слизень придумал для нее столько изощренных ласк, что у меня голова идет кругом. Он такой пылкий.
   — А она? — поинтересовался Нанги.
   — Ох, уж эти женщины, — сказал Везунчик Чу, словно это было исчерпывающим ответом. Он сдвинул пустые тарелки на край стола и поставил перед собой полные. Схватив соевый соус, он энергично потряс бутылочкой над клецками, стоявшими перед ним. Потом протянул руку за жгучим соусом чилли, красным как кровь. — Исходя из моего личного опыта, о женщинах никогда нельзя ничего сказать наверняка. Они рождаются обманщицами, как олень рождается парнокопытным. Они развивают в себе обман так же рьяно, как следят за модными стрижками. А разве у вас не было такого же личного опыта?
   Нанги ничего не ответил, гадая, куда клонит этот молодой человек.
   — Ну, значит, это у меня такой опыт, — сказал Везунчик Чу так, словно Нанги вставил какое-то замечание. — И эта девица — не исключение.
   — А она любит, что ли, этого коммуниста?
   — О да. Думаю, что любит. Хоть я и не могу представить себе, чем ее мог прельстить этот вшивый козел, не имеющий матери. Но ее чувства к нему, я думаю, к делу не относятся! — Он опустошил еще одну тарелку и пододвинул к себе следующую, снова взявшись за соевый соус чилли. — Это я говорю потому, что мне ясно: денежки она любит куда больше.
   — О, — сказал Нанги, чувствуя, что течение повернуло обратно. — И где же она утоляет эту жгучую жажду? Со своим дружком Лю?
   — Да, именно с ним! — Везунчик Чу кивнул. Он даже вспотел от обжорства. — Этот сифилитичный пес прямо-таки балдеет, даря ей подарки. Только я боюсь, что не такой уж он щедрый, как хотелось бы нашей Сочной Пен.
   — И поэтому она блудит по другим местам.
   — Ну, так мне говорили.
   Нанги быстро рассердился, видя, что вступает на узкую дорожку.
   — А кто знает, что вам это известно?
   — Да никто, кроме вас! — Везунчик Чу наконец наелся. Он отодвинул последнюю тарелку. Его лицо лоснилось от жира и пота. — Но кое-что из того, что она говорила Лю, заставило меня навести справки. Сочная Пен живет в этом новом районе, на По-Шан-роуд. Эта территория принадлежит Триаде Зеленого Пэнга. — Он извлек белый шелковый носовой платок и старательно вытер лицо. Потом ухмыльнулся. — Случилось как раз так, что мой Третий кузен — четыреста тридцать восьмой у Зеленого Пэнга.
   — Я не хочу быть обязанным никому из Триады за какую бы то ни было услугу, — сказал Нанги.
   — Это не проблема, — выдохнул Везунчик Чу. — Мой брат обязан своим возвышением у Зеленого Пэнга моему отцу. Он будет только рад помочь. Никаких условий тут и не понадобится.
   Нанги подумал, что разговор с этим человеком подрывает его моральные устои.
   — Ну-ну, дальше, — сказал он.
   — Похоже, кто-то еще бороздит ту же самую благоуханную бухточку, что и товарищ Лю.
   — И кто же это может быть?
   — Ну, я же не волшебник. Мне нужно некоторое время, чтобы это выяснить. Они очень тщательно заметают следы! — Он искоса посмотрел на Нанги. — Нам с троюродным братцем, возможно, придется провести этой ночью кое-какую проверку на месте.
   — И в это придется вовлечь Зеленого Пэнга?
   — У меня нет выбора. Это их территория. Я даже и посрать-то не смогу в этом районе, не дав им знать об этом.
   Нанги кивнул. Он хорошо знал, какова сила Триады в Гонконге.
   — А что скажет Сочная Пен, если узнает, что вы стали ею заниматься?
   — Рэдмен, — сказал Везунчик Чу. — Чарльз Перси Рэдмен. Она использует его имя. Вы его знаете?
   Нанги на мгновение задумался.
   — Это тот судовладелец, да? Англичанин. Его семья давно живет в Гонконге.
   — Да, это Рэдмен, — согласился Везунчик Чу. — Но вот чего почти никто другой не знает, так это, что он агент правительства ее величества.
   — Рэдмен — шпион?! О Бог мой! — Нанги был искренне потрясен. — Но где же его связь с Сочной Пен? Она что же, каким-то образом следит за ним?
   — Похоже на то, не так ли?
   “Все это очень интересно, — подумал Нанги. — Только что из этих сведений может помочь мне в общении с коммунистами? Мое время истекает. Если я не дам Лю подтверждающую телефонограмму сегодня к шести вечера, то сделка отменяется, я не получу никакого капитала, Паназиатский банк рухнет, и в конечном счете то же самое произойдет и с кэйрэцу”.
   — Есть что-нибудь еще? — спросил он.
   — Нет, пока я не заберусь в постельку с Сочной Пен и не посмотрю, что у нее там спрятано между ног.
   — Ну, это ерунда, как и все остальное, — резко заметил Нанги. — Мне нужно иметь что-нибудь до шести часов.
   — Этого вечера? — Везунчик Чу сделал большие глаза. — Никак невозможно, сэр. Она же дома и никуда не собирается выходить. За покупками ходит ее служанка. Я думаю, что она готовится к полуночной трапезе с каким-то дружком. Завтра рано утром — это самое большее, что я могу сделать. Я сожалею.
   Нанги глубоко вздохнул.
   — Боюсь, что далеко не так сильно, как я сам.

* * *

   Ночь. Капли дождя барабанят вокруг. Небо было черным и непроницаемым, если не считать серо-перламутрового пятна, за которым плыла полная луна, призрачная, как лик бывшей возлюбленной. Маленькие теплые волны подбирались к их телам, отражения качающихся желтых фонарей на деревьях позади них рассыпали белые блестки, которые тускнели и смягчались, превращаясь в насыщенное сияние благодаря наползающему со всех сторон туману.
   Двойные ряды фонариков, изогнутые в форме нитки жемчуга на шее какой-нибудь экзотической африканской принцессы, указывали путь к какой-то черной горбатой тени, поднимающейся над волнообразной землей. А позади этой громады, должно быть, лежало море: Николас уже чувствовал его острый соленый дух.
   Сидевший рядом с Николасом Сато заерзал, и по воде от них обоих пошли мягкие круги.
   — Вон там, — сказал он тихо, — разве этот вид не один из самых прекрасных в мире, разве он не делает Японию уникальной?
   Николас посмотрел в указанном направлении и увидел крутой отрог отвесных скал, сбегавших к Тихому океану. На его вздымавшейся груди ритмично покачивались крошечные оранжевые фонарики на носу и корме рыбацких посудин. Их хозяева и команды в поте лица гнули спину.
   — Они кажутся такими маленькими и суетливыми, будто светлячки, — сказал Николас. У него слипались глаза. День был долгий и трудный, полный тревог и опасений за жизнь его друга. И теперь горячая вода волшебным образом расслабляла его напряженное тело, сведенные мышцы, сухожилия на шее и плечах. И накопившаяся за день усталость утекала прочь. Он все еще беспокоился из-за того, что позволил Сато ехать с ним. Но коль скоро сам он был здесь, а Котэн сторожил около ротэнбуро, Николас почувствовал себя более уверенно, чем поначалу.
   Сато блаженствовал, ему было хорошо. Он вытянул свои длинные ноги и погрузил их в маленький водоворот, дыша полной грудью, наслаждаясь ощущением здоровья, которое внушал ему этот минеральный источник. Именно тогда он и почувствовал что-то у своей левой икры. Это что-то было мягким и теплым и со странной настойчивостью толкало, толкало, толкало его.
   Он вяло наклонился вперед, представляя себя этаким журавлем, скользящим по воде в узеньком морском заливе. Его ищущие пальцы ухватили что-то похожее на пучок морских водорослей. Сато с любопытством медленно потянул их вверх. Они оказались довольно увесистыми.
   Дождь прекратился. Свет фонарей доставал до пузатых бегущих облаков. Они скользили по небу, сливаясь и расходясь, и холодный опаловый свет луны, проникая в прорехи, окутывал, будто корона, тот предмет, который Сато извлекал из окутанного паром источника.
   Его мышцы напряглись от усилий, и ему пришлось действовать двумя руками, хотя Николас пришел на подмогу. Что-то чудовищно тяжелое упало под водой на его ноги. Потом оно медленно поднялось над водой, будто призрак, встающий из пучины, и Николас вздрогнул.
   — О, Будда! — прошептал Сато.
   Его руки так тряслись, что капли воды веером падали с извлеченного ими предмета. Это было тело с изображением огромного тигра, свернувшегося клубком. Вода стекала с мощной спины, когти задних лап словно оставили вмятины вдоль изогнутого хребта. Из-за воды казалось, будто цветная татуировка ожила.
   — О, Феникс, что же они сделали с тобой? — негромко воскликнул Сато.
   Подернутые дымкой слепые мертвые глаза уставились на него, распухшее лицо, обращенное к небу, блестело в лунном свете, зубы были крепко стиснуты, как будто даже боль не могла поколебать решимости их обладателя.

* * *

   Акико думала о том обещании, которое она дала Сайго. Или, говоря точнее, дала “ками” Сайго.
   Она перевернулась на своем футоне, провела рукой по глазам. Красный свет потеснил мрак. “Гири”. Это связывало ее, словно стальные наручники. Не в первый раз жалела она, что родилась японкой. Как, должно быть, свободны американки или англичанки. И никакого тебе “гири”. Ибо Акико знала, что, если не чувствовать “гири”, то и не будешь связана им. Но она была японкой. Кровь самураев текла в ее жилах. О нет, не кровь прославленного Офуды. Она выбрала это имя по достижении совершеннолетия во многом по той самой причине, по которой Жюстин предпочла именовать себя Тобин вместо Томкин: она хотела скрыть свое прошлое.
   Но разве было такое время, когда она в мыслях называла себя Акико Симада? Она ведь даже не знала полного имени своей матери. В фуядзё употреблялись только прозвища, да и те зачастую были ненастоящими. Икан! Получила ли ее мать это имя при рождении? Или она взяла его уже в фуядзё? Или же, что было столь же вероятно, те, кто управлял этим “замком, не ведавшим ночи”, попросту дали его ей?
   Она опустила руки и сложила их чашечкой между ног. Она все еще ощущала остаточную дрожь, растяжение влагалища, которое вызвали ласки Николаса. Она никогда больше не будет прежней. Акико с ужасом сознавала, что не уверена, хочет ли быть такой, как раньше.
   Но что же ее ответ? Мщение значило так много, дало ей цель, когда Акико думала, что цели нет. Не находя утешения в мыслях о возмездии, согревавших душу, она могла зачахнуть и умереть. Те, кто вынудил ее бежать из фуядзё, давно были мертвы и спали вечным сном, в котором она парила над ними по ночам. Но они были стариками, и в ее понимании это не было истинной справедливостью. Они уже неистребимы, и с этим ничего не поделаешь. По ее мнению, они прожили гораздо дольше, чем хотелось бы. Но все же она отомстила за себя.
   Жизнь должна обрести некие очертания. Ее уделом было мщение. Акико подумалось, что в прошлой жизни она была каким-то зловещим созданием, ибо ее злая карма не ослабевала и в нынешней. И вот теперь этой мрачной гармонии угрожал Николас Линнер. Наверное, она знала это с того мига, когда впервые воочию увидела его у “Дзян-Дзяна”. Он сумел растопить сердце, которое, как она полагала, было сделано из гранита и льда. В своей самонадеянности она считала, что уж ее-то любовь не коснется.
   Но она ошиблась.
   Рыдая на футоне, одна в доме своего мужа и своей жертвы, она молила всесильного Будду только об отпущении грехов и о смерти. Ибо от мысли — о Будда! о это знание! — что она могла полюбить как любой другой смертный, на нее накатывали волны ужаса. Она же пустила свою жизнь по определенному руслу, веря в особое свое предназначение.
   Но теперь боль, пронизывавшая ее душу насквозь при мысли о Николасе Линнере (или говоря проще, постоянно), швыряла ее в горнило откровения. Потому что она поклялась уничтожить его.
   Она подумала, не отказаться ли ей от своего обета, не попытаться ли обрести благословенный покой. Как ей хотелось, чтобы все это кончилось.
   Но потом она раздвинула обнаженные бедра и пристально посмотрела вниз, на нежную кожу на их внутренней стороне. Там извивались огненные рогатые драконы — цветная, невероятно искусная татуировка. И она поняла, что покой и любовь — не ее удел. Ибо Кёки пометил ее душу так же, как и ее плоть. И попытки отступиться были безнадежным делом.
   Просто у нее была передышка, затишье в бурю, и она вкусила от радостей иной жизни. “Гири” связывало ее сердце и дух. То, что начато, должно быть доведено до конца.
   Она снова подумала о Сайго, как он стоит, сильный и красивый, на той лесной полянке на Кюсю, и солнечные лучи опаляют его плечи, серебрят волосы. Как его присутствие изменило всю ее жизнь!
   Она поднялась и побрела по безмолвному дому. Он казался уже давно мертвым, толстые снопы солнечных лучей бились в закрытые окна, словно прося, чтобы их впустили. Но это был дом мертвых, и солнце отныне не властно здесь.
   Акико плыла по комнатам, словно хотела в последний раз запечатлеть в сознании каждое помещение и каждый предмет. Она трогала их, переставляла. И наткнулась на маленький магнитофон, которым пользовался Котэн, когда подслушивал разговоры ее мужа.
   Перемотав пленку и включив воспроизведение, Акико услышала все, что Феникс рассказал Сато.

* * *

   Дождь барабанил по ротэнбуро, бил по их плечам и макушкам. Кожа их делалась сморщенной. Но никто не чувствовал прикосновения капель.
   Вдали за завесой дождя то вспыхивали, то гасли манящие янтарные огни рыбацких лодок, а Николас и Сато тащили труп Феникса, мало-помалу извлекая его из теплой воды.
   — Амида! — прошептал Сато под шум дождя и поспешно выкарабкался из бассейна, прикрывая срам какой-то тряпицей, и отправился искать на мокрой черной земле еще одну такую же.
   Со всей возможной быстротой он вернулся к ротэнбуро, возле которого лежал ниндзя. Щиколотки его были скрещены, руки широко раскинуты. Сато положил небольшой квадратик ткани на чресла Феникса.
   — Как это унизительно, — прошептал он, опускаясь на корточки рядом с Николасом. Больше кругом не было ни души благодаря дождю. — Негоже так вот умирать.
   — Да, уж он выбрал бы другую кончину. Посмотри-ка сюда, — сказал Николас. Черная и зияющая дыра обезобразила затылок Феникса. — Такое не сделает ни один самурай.
   Сато печально опустил глаза на труп, побелевший и раздувшийся, заливаемый дождем.
   — Это могло быть казнью КГБ. — Его голос слегка дрожал. — Мой двоюродный брат одно время был в военной полиции. Он знал все о таких вещах и рассказал мне. Пуля в мозг — это русский стиль.
   — Кто бы это ни сделал, — заметил Николас, — мастер он замечательный! Ведь этот человек был ниндзя-сэнсэем.
   Сато схватился за голову.
   — У него были сведения для нас. Возможно, он утратил бдительность. Он был убежден, что Советы не знают о его поисках.
   — Его, должно быть, захватили врасплох здесь. В противном случае он бы никогда не погиб. Он явно сражался в поединке с профессионалом. Они были здесь и поджидали его.
   Сато поднял голову. Его глаза, окаймленные красными ободками, смотрели растерянно.
   — Но как?!
   Николас знал ответ, и тот ему не нравился.
   — Если предатель в “кэйрэцу”, то, возможно, он находится еще ближе. Внутри “кобуна”.
   — Чепуха, — сказал Сато. — Никто из моего “кобуна”, ни одна живая душа, не знал, куда я собираюсь. Феникс звонил мне домой. Там были только вы. Акико...
   — И Котэн.
   — Котэн?! — Глаза Сато округлились. — О, Будда, нет! — Потом он поразмыслил. — Он был со мной последние три или четыре раза, когда звонил Феникс. — Сато покачал головой. — Но даже с учетом этого я прилагал все усилия, чтобы оставаться в одиночестве, когда мы разговаривали.
   — Вы хотите сказать, что он не имел ни малейшей возможности подслушать?
   — Ну, нет. Я хочу сказать... — Сато ударил кулаком о ладонь. — Котэн — это сэнсэй “сумо”, по самой древней его разновидности — боевому “сумаи”. Феникс знал его и доверял ему! — Он поднял глаза к небу и воскликнул: — Мухон-нин!
   Между ними медленно курился пар, поднимавшийся от еще теплого тела Феникса, и казалось, что эта витиеватая многоцветная татуировка, покрывавшая его плечи и спину, поднималась вместе с паром, продолжая жить отдельно от тела.
   — Он должен поплатиться! — сказал Сато. — Он знает, куда Феникс должен был привести нас. И я заставлю его рассказать нам!
   Он поднялся и побежал, Николас не успел остановить его. За уступчатой дорожкой ротэнбуро огни рыбачьей флотилии исчезли, и теперь только омут мрака норовил поглотить их. Раскачивающиеся на деревьях фонарики вокруг бассейна потускнели за завесой косого дождя, некоторые уже погасли, их задуло нараставшим ветром.
   — Сато-сан! — кричал Николас на бегу.
   Но это было бесполезно. Ветер сдувал слова с губ, да и вообще Сато не собирался прислушиваться к голосу разума. “Тэндзи” было слишком важно для него, и время осторожничать прошло.
   Николас мчался через пустошь между камфарными деревьями, росшими вдоль ведущих к бассейну аллей. Не было слышно ни звука, только стон ветра и тяжелое биение дождя.
   Николас был предельно сосредоточен, когда ворвался в тускло освещенную раздевалку. Котэну, мастеру “сумо” и еще более опасного “сумаи”, понадобилось бы меньше трех секунд, чтобы разделаться с Сато, и поэтому Николас был очень встревожен.
   Это и было единственным объяснением тому, почему он слишком поздно почувствовал чье-то тайное присутствие, да и тогда его насторожило движение тени, которое он заметил краем глаза.
   Он увернулся вправо, закрутившись волчком, и едва успел пригнуться. Николас почувствовал дуновение ветерка и услышал звук, похожий на назойливое жужжание насекомого. Мимо что-то пролетело. Тихое “с-с-санк” за спиной, чуть левее, помогло определить, откуда бросили сюрикен. Ниндзя! Это означало, что преследуемый Фениксом зверь, этот мухон-нин, который бежал из “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, все еще находился здесь. Стало быть, еще оставался шанс спасти “Тэндзи” от гибели и уберечь его от русских!
   Николас повиновался своим инстинктам. Его напряженные мышцы блестели, покрытые капельками воды и пота. Он двинулся на противника, задумав как можно быстрее подобраться вплотную, чтобы свести на нет преимущества сюрикена.
   Вертясь и извиваясь, он мчался по лабиринту тоннелей ротэнбуро; он скользил, а порой и полз, все время помня, что нельзя двигаться ритмично. Дважды он слышал совсем рядом жужжание сюрикена и удвоил усилия, поняв по звуку, что его настигают. Положение было аховое и с каждой секундой ухудшалось. Где Сато? Его отсутствие мешало сосредоточиться, а отвлекаться на что-либо во время поединка крайне опасно.
   Скользя, Николас обогнул ряд железных шкафчиков, думая только о том, как бы добраться до своего, в котором лежал его дай-катана. И тут его на миг ошеломил ощутимый удар в плечо. Он от души выругал себя, продолжая скользить вперед, делая вид, будто буксует на мокром полу. Огромная тень пронеслась прямо над его головой.
   Николас развернулся, вслепую махнув правой рукой. Локоть на что-то наткнулся, а ребро ладони с хрустом обрушилось на чье-то тело. Николас услышал натужное кряхтение и звук тяжелого падения где-то слева. Он изогнулся, вывернув голени, и стал в позу хризантемы, вновь обретя опору и силы, а потом обрушил град ударов на невидимую фигуру, полулежавшую в темноте за шкафчиками.
   Николас обрадовался, услышав звуки ударов плоти о плоть, и приступил к серии блокирующих движений. Вдруг он почувствовал удар по голове, над самым ухом, а когда снова вытянул руки, тень исчезла.