Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   Утром я в школу не пошел, а пошел прямо в лавку к Алехе Пузатому.
   - Ну, надумал? - спросил Алеха.
   - Надумал, - ответил я. - Только сто мало, давай сразу двести.
   Но Алеха двести не дал. Он отсчитал мне на первый раз тридцать открыток и потребовал в залог фуражку.
   - Я от всех беру заклад, а то дашь товар - и поминай как звали.
   Свою фуражку я положил на полку, где уже лежали две шапки.
   На всех открытках изображались генералы. Больше года уже шла война с Японией, и имена этих генералов знали все. Вот командующий Первой маньчжурской армией генерал-от-инфантерии Линевич: седые усищи до ушей, лента через плечо, вся грудь, как иконостас, в крестах и звездах. Смотрит так, будто одними только глазами испепелит всех японцев. Вот лысый, с бульдожьей головой, военный министр, генерал-адъютант Сахаров.
   Вот "доблестный защитник нашей твердыни на Дальнем Востоке" генерал-адъютант Стессель, тоже с усищами, звездами и крестами.
   Вот главнокомандующий всеми сухопутными вооруженными силами генерал-адъютант Куропаткин - верхом на коне, но с таким видом, будто у него живот болит.
   Я отправился с открытками в привоз. День был субботний, и крестьянских возов съехалось особенно много.
   Стояли подводы с укутанными соломой глечиками кислого и сладкого молока, с яйцами, с живыми курами и гусями, с пучками бело-розовой редиски и зеленого лука, с ранними свежими огурчиками, с черешней, крыжовником и со всякой всячиной. У возов лежали распряженные волы, тяжело вздыхали и жевали свою бесконечную жвачку. Вдоль рядов бегали босоногие мальчишки и продавали свои изделия: у одного в руках были змеи, склеенные из разноцветной бумаги, у другого - вертящиеся на ветру бумажные звезды, у третьего - выпиленные из фанеры шкатулочки. Мальчишки звонко кричали, расхваливали свой товар: "Вот змей-чародей, дай пятак, не жалей!", "Вот рамка на портрет, на всем свете лучше нет!", "Кому шкатулочку продать, чтобы гроши в ней ховать?". Я сложил открытки веером и тоже стал хвалить свой товар: "Вот генералы - первый сорт! На всем свете нет таких генералов боевых!" Я думал, что на генералов так все и накинутся, и был очень обескуражен тем, что на мои выкрики обращали внимания еще меньше, чем на выкрики других мальчишек. Прошел, наверно, целый час, прежде чем один крестьянин, малость подвыпивший, поманил меня пальцем и, лукаво щуря глаза, сказал:
   - А ну, хлопчик, покажи, яки таки генералы у тебе.
   Я с готовностью вручил ему все тридцать открыток. Он стал их перебирать черными от земли пальцами и, все так же щуря глаза, объяснять окружившим его крестьянам:
   - Стессель. Бачите, скильки звезд да крестив? Це ж той самый, що Порт-Артур... - И он сказал такое слово, что все вокруг загоготали. - А це хто ж? Це сам Куропаткин, тот самый, що усих увещивае: "Терпения, терпения!" А японцы его все бьють та бьють. Булы у нас разни генералы та адмиралы и Суворовы, и Кутузовы, и Нахимовы, и Корниловы. А такого зроду не було. Одно слово: куропатка. - И тут опять все загоготали. Сколько в руке у него было генералов, он всех их осмеял.
   А потом вернул мне открытки и сказал:
   - Знаешь, хлопчик, що: побросай их всих в нужник. Нехай там и воюють и ворують. Не генералы це, а обиралы.
   Так ни одного генерала я и не продал. Все открытки я вернул Алехе.
   - Что ты мне всучил Стесселя, когда он Порт Артур... Тут я повторил то слово, каким выразился подвыпивший мужичок. - Никто твоих генералов не покупает.
   Алеха укоризненно покачал головой.
   - Знаешь нашу поговорку: не обманешь - не продашь? Какой же из тебя купец, ежели ты не можешь гнилой товар сбыть! - Он помолчал и примирительно сказал: - Ладно, дам тебе другие открытки. Эти пойдут, только надо знать, кому их поднести. Рабочим или там мастеровым даже не показывай, а вот барыням в шляпах или, к примеру, духовным особам, или господам коммерсантам - тем подноси смело. Да и мужикам, которые побогаче, предложить можно. Одним словом, кумекай сам, крутись.
   И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество Наследник - Цесаревич Алексей Николаевич.
   Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так c& много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.
   - Мадам, купите наследника! - подбежал я к ней.
   - Кого купить? - не поняла барыня.
   - Наследника-цесаревича Алексея Николаевича, его императорское высочество.
   Барыня взяла из моих рук открытку, посмотрела и заулыбалась:
   - Ах, какая прелесть! Сколько тебе?
   Как и подобало купцу, я сразу же решил использовать восторг покупательницы и храбро сказал:
   - Гривенник.
   - Ну, гривенник! Довольно тебе и пятачка. - Барыня вынула из серебряной плетеной сумочки крошечную серебряную монетку и сунула мне в руку. - Получи.
   Осмелев, я стал громко выкрикивать:
   - Кому наследника-цесаревича! Навались! Отдаю по дешевке наследника-цесаревича!
   За несколько минут я продал половину открыток. Брали барыни, господа в соломенных шляпах "панама", чиновники. А соборный дьякон - тот сразу взял две. Я уже мысленно подсчитывал свои барыши, как случилось неожиданное. Трое мужчин в перепачканных краской блузах, с ведрами и кистями в руках, остановили меня и принялись рассматривать открытки.
   - Вот и еще кровосос родился, - сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.
   - У него и в соске, наверно, кровь, - сказал другой.
   А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.
   - Продавай теперь его императорское высочество, - сказал он, - да смотри ие продешеви.
   Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:
   - Что тут продают? - Не видите, что ли! Царя продают! Не царя, а наследника. - Это все равно. - Продают всю Россию. - Кто продает Россию? Кто? - Известно, кто: студенты, рабочие, евреи! - Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как Мать родную. - Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? - Дурак! Я православный! - От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь: у меня глаз на вашего брата наметанный. - Р-разойдись, господа! - Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! - Не царя, господин колбасник, а наследника. - Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. - На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. - Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. - Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! - Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! - Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! - Мальчишка тут ни при чем. - Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! - Петренко, взять мальчишку!
   Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок.
   Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:
   - Ррразойдитесь, господа! Ррразойдитесь!
   Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас.
   Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:
   - С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!
   Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.
   Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.
   - Тикай, хлопчик!..
   Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.
   Я задал такого стрекача, что. и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.
   НА МЕНЯ НАЛАГАЮТ ЭПИТИМИЮ
   - Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?
   Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.
   - Артем Павлович, у меня... всегда голос был... - пролепетал я.
   - Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!
   - Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали... я никогда не был глухонемым... Я всегда слышал и говорил.. Спросите кого хотите... Весь класс подтвердит...
   - А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе "Повii, вiтре, на Вкраiну"? Ты?
   - Я...
   - То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!
   Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал, И вообще делался совсем другим человеком.
   Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение хо* дить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть "до-ре-ми", я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: "Петух!"
   А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню "Повii, вiтре, на Вкраiну", и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: "А ну, спой! Интересно, что это за песня такая". И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.
   После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять "Повii, вiтре, на Вкраiну". Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел: Повiй, вiтре, на Вкраiну, Де покинув я дiвчiну, Де покинув карi очi, Повiй, вixpe, овночi.
   Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую.
   Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-громче, пропел: Biтep Bie, сiрцe eie, А козаче серце нуie, Bixep sie, не вертае, Серце з жалю замирае.
   Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.
   - Да-да... - пробормотал он. - Да-да... Жизнь - корявая штука. - И вдруг рассердился: - Ты притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!
   Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке.
   Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:
   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя,
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя.
   - Хорошо! - сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.
   Ребята хором повторили:
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя.
   Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:
   - Что ж это! На носу конец учебного года! Не "Польку" ж нам петь на молебне. Ну-ка, "Богородицу".
   Так с "Польки" хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.
   Неожиданно в зал вошли два священника - наш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазами - весь черный.
   Наш батюшка сказал:
   - Это ученический хор, патер * Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.
   Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву.
   Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал:
   - Душа исполняется священным восторгом. Чудно! Вот только "тя величаем" получилось без душевного подъема. Следовало бы протянуть. Тя велича-а-аем! - пропел он козлиным голосом.
   - Оставьте, отец Евстафий! - еще более кривясь, сказал Артем Павлович. - Я не регент, а учитель пения. - И явно назло батюшкам приказал мне пропеть "Повiй, вiтре".
   Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалось - и дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся.
   - Как, патер Анастасэ, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?
   - Эма!.. Орео! ** - ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.
   - Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, - продолжал наш батюшка. - Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.
   Оба священника пошли к окну и стали шептаться.
   - Связался рыжий с черным, - пробормотал Артем Павлович. Мальчишки захихикали. - Ну, вы! Цыц! - прикрикнул на нас учитель. - Споем опять "Богородицу".
   Мы еще немного попели и отправились наконец по домам.
   Вечером я сидел в чайной. Вдруг замечаю, что все босяки и нищие, которые тут были, сразу встали со своих мест. Что такое?
   Глянул в сторону двери, а там стоят оба батюшки. Не знаю почему, но у меня душа сжалась.
   Зачем они пришли сюда?
   * Отец (латинск.).
   ** О. превосходно! (греческ.)
   Батюшки направились к стойке, за которой сидел отец. При виде их, он так удивился, что даже забыл пошаркать ногой, что делал всегда, когда к нам приходили важные особы.
   - Здравствуйте, - медовым голосом сказал наш батюшка. Не вы ли будете Мимоходенко?
   - Так точно, - ошеломленно ответил отец. - Чем могу служить?
   - Мы с патером Анастаса ходили по требам в Алчевский переулок. Решили заглянуть попутно и к вам. Желательно поговорить о вашем младшем сынке, об отроке Димитрии.
   - К вашим услугам, - поклонился отец и шаркнул наконец ногой.
   - Да, но келейно, келейно.
   - В таком случае, разрешите вас проводить в мое личное помещение. Вот сюда, пожалуйте-с, вот сюда.
   И отец повел священников через кухню в наши комнаты.
   Услышав, что батюшки будут говорить с отцом обо мне, я еще больше встревожился.
   Босяки опять сели и задымили махоркой. Тряпичник Подберионуча сказал:
   - Этот вот рыжий, что из церкви Михаила архангела, ох и скупердяй! Намедни зашел я до него во двор. "Дэатюшка, говорю, нет ли какой тряпицы негодной али там бутылок пустопорожних? Пожертвуйте бедному человеку". Вынес он мне портки дырявые и говорит: "Вот бери, плати полтину". - "Что вы, говорю, батюшка! Да за них мне самому и гривенника не дадут. Пятак им красная цена". Стали мы торговаться: он копейку скинет, я копейку накину. Торгуется и все словом божьим припечатывает: "Не собирай себе сокровищ на земле, а собирай их на небе". Терпел я, терпел, потом и сказал: "Мои сокровища всему городу ведомы, они вроде вот этих ваших портков: дырка на дырке сидит и дыркой погоняет. А вот вы, батюшка, уже два дома построили и на третий кирпич завозите. Неужто норовите в рай с тремя домами въехать?" Ох и озлился ж он! "Вон, кричит, со двора! Я думал, ты православный, а ты, наверно, татарин. Чтоб духу твоего мусульманского тут не было!" Так мы и не сторговались.
   Босяки слушали и смеялись. Один из них спросил:
   - А черный - это кто же будет?
   - Черный - это из греческой церкви царя Константина. Он монах не простой, он поп. По-ихнему, по-греческому, перевс называется. Только так его здесь мало кто величает: больше все патером зовут, как и попа католического, хоть это и неправильно.
   Служит в церкви, а живет в монастыре, что в Куркумелиевском переулке. Они, монахи эти, все там черные. Уж такая у них масть.
   Действительно, в Куркумелиевском переулке стояло двухэтажное длинное здание с окнами, забранными железными решетками. Мимо я проходил всегда с жутким чувством, особенно если к решетке, бывало, прильнет бледное лицо монаха с черной бородой и черными неподвижными глазами.
   - Не житье там, а малина, - продолжал рассказывать тряпичник. - Кто видел хоть одного из ихнего брата, чтоб он худой был? Все откормлены, как гуси к рождеству. Им мало того, что русская земля родит, им подавай еще разные маслины да апельсины. Каждую субботу пароход привозит подарочки из греческого государства.
   - Вот бы и тебе там якорь бросить, в монастыре том, посоветовали слушатели тряпичнику.
   - Во-первых, я не грек, а чистокровный русский, во-вторых, я не зверь какой, чтоб за решеткой сидеть, а главное, мне не по нраву такая жизнь - самому не есть и другому не давать.
   - А говорил, все откормленные, - заметили тряпичнику.
   - Э, милок, я не про то. Я люблю на княжескую ногу жить, чтоб, значит, на тройке кататься, в ресторациях шампаньское хлопать, чтобы меня цыганский хор величал, а они сидят на несметных богатствах и не вылазят из своих келий. Только и радости, что через решетку на людей поглазеть. Нет, братики, такая жизнь не по мне. Доведись в тот монастырь проникнуть, я бы живо те сокровища вынюхал и в Петербург с ними укатил, а то и в Париж, к тамошним французихам. Только они, монахи эти, никого до себя не допущают. Все там за решетками да на пудовых замках. Пойди перегрызи те решетки без зубов останешься.
   - Неужто там и вправду сокровища есть? - спросил нищий старик.
   - Ого! А ты не слыхал? Там столько золота да камней драгоценных, что все на свете трактиры купить можно. Но, я так думаю, монахи и сами не знают, где оно, в какой стене замуровано, сокровище это. А я бы нашел!
   Ей-богу, нашел! Взял бы молоточек - и давай им выстукивать все стены. Где гулким отзовется, там оно, значит, и лежит. Один знакомый печник, которого в монастырь позвали печки перекладывать, говорил мне, что совсем было уже нашел место это, да монахи догадались, за каким зверем он охотится, и выбросили его со всем печным инструментом на улицу.
   - Кто ж его упрятал там, сокровище это? Не разбойник же? - спросил нищий. - Разбойники - те награбленное добро под курганами прячут.
   - А вот как раз и разбойник. Куркумели его фамилия. Аль не слыхал? Самый настоящий разбойник. По его фамилии и переулок теперь так зовется: Куркумелиевский. Было это лет сто тридцать назад, еще Екатерина сидела на престоле. В ту пору плавал по разным морям на своем разбойничьем корабле морской пират грек Куркумели. Что людей загубил - и сосчитать невозможно. Случись тут русско-турецкая война. Известно, какая промежду греками и турками была любовь: так и ловчились, чтоб голову срубить один у другого.
   Подплыл Куркумели к русскому флоту и говорит графу, Орлову: так, мол, и так, желаю со всей своей командой на вашей стороне с турками драться. Ежели угодно, могу даже указать, где он прячется, турецкий флот. В Чесменской гавани прячется, вот где. Проверил Орлов - правильно, в Чесменской и есть. Ну и давай его топить.
   Узнала про то Екатерина и пожаловала разбойника Куркумели званием почетного гражданина Российской империи. В придачу земель она ему надавала множество и всяких рыбных промыслов в Астраханском крае. Разбойнику и своего награбленного добра девать было некуда, а тут еще несметное богатство подвалило. И что ни день, то богаче и богаче делался он. Но чем время ближе к смерти, тем страшней ему становилось: как-то дело обернется на том свете, не придется ли раскаленную сковородку языком лизать? И вот задумал он откупиться от грехов. Понастроил богу часовенок да кампличек разных от Астрахани до самого Саратова. А в нашем городе, куда он переехал на постоянное жительство, даже выстроил агромадную церковь на греческий манер и монастырь на двадцать монашеских персон греческой нации.
   Однако все на бога не истратил, а на всякий случай оставил себе пуда два золота да целую кубышку драгоценных камней. Замуровал в монастыре в стенку, а куда именно, пo старческому слабоумию, и сам забыл.
   Так и помер, не отыскав своего богатства. А чтоб монахи не вздумали растаскать золото и камни и загубить свои души в разврате жизни, он на сокровище запрет наложил: кто, мол, тронет, того собственной рукой отведет на том свете к диаволу на расправу. Вот монахи и сидят на богатстве, как собака на сене: и сами не пользуются, и другим не дают.
   Что еще тряпичник рассказывал, я не знаю: прибежал Витька и сказал, что отец меня зовет.
   - Ага, набедокурил! Вот тебе будет теперь!
   "Значит, дознались, кто цесаревича вымазал в зеленое", - мелькнуло у меня в голове.
   Порог в нашу комнату я перешагнул ни жив ни мертв, Оба батюшки сидели у стола, покрытого по-праздничному новой скатертью.
   Перед ними стояли тарелка с остатками голландского сыра и пустые уже рюмки. Отец строго сказал:
   - Целуй у батюшек руки.
   Я покорно поцеловал сначала руку белую с золотистыми пучочками волос на пальцах, потом смуглую с черными пучочками.
   - Проси у батюшек прощения, - приказал отец. - Знаешь, за что?
   - Знаю, - тихонько сказал я.
   - Вот, батюшки, я же говорил, что он мальчик, в общем, хороший и всегда признает свою вину. Ну, скажи, Митя, в чем ты виноват, покайся батюшкам.
   - В том, что вымазал... в зеленое... - выдавил я из себя.
   - Что-что? - удивился отец. - Какая чушь! При чем тут зеленое! В том, что на уроках закона божьего задаешь батюшке глупые вопросы и будоражишь весь класс. Понял? Вот и покайся батюшкам. Скажи: простите, батюшки, я больше не буду.
   Но у меня будто язык прилип к гортани. Во-первых, почему я должен каяться не только перед нашим батюшкой, но и перед чужим?
   Во-вторых, я глупых вопросов нз задавал. И, в-третьих, что ж это получается? У нас общество трезвости, а батюшки в один присест выдули целый графин водки.
   - Что же ты молчишь? - с досадой спросил отец.
   - Я думаю, - ответил я.
   Наш батюшка развел руками:
   - Слышали, патер Анастасэ? Он думает. Как вам это нравится?
   - Ца-ца-ца-ца!.. - укоризненно покачал черный своим клобуком.
   Не знаю, откуда у меня взялась смелость, только я сказал:
   - В "Ветхом завете" написано, что от сотворения мира до рождения Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет. И батюшка нам это говорил. Я подсчитал, и выходит, что бог сотворил мир семь тысяч четыреста тринадцать лет назад. А наш Алексей Васильевич объяснял на уроках географии, что Земле уже много миллионов лет. Кому ж верить?
   Отец растерянно моргнул и уставился на батюшек. Те взглянули друг на друга, и каждый укоризненно покачал головой. Не дождавшись от них ответа, отец сказал:
   - Обоим надо верить, обоим! На то они и учителя. Понял?
   Я не понимал, как это можно верить обоим, если они говорят невпопад, но покорно ответил:
   - Понял.
   - Батюшка наложил на тебя эпитимию, - продолжал отец. Ты знаешь, что такое эпитимия? Эпитимия - это церковное наказание. Ты утром и вечером будешь класть перед иконой по двадцати поклонов и читать покаянную молитву, а в воскресенье придешь к батюшке в церковь и пропоешь перед всеми молящимися "Символ веры". - Боясь, наверно, что я задам еще какой-нибудь вопрос, отец поспешно приказал: - Теперь иди.
   - Подождите, господин Мимоходенко, - встрепенулся наш батюшка, - вы же не сказали самого главного: он должен до воскресенья приходить каждый день после уроков к нашему регенту на спевку.
   - Да-да, - подтвердил отец, - будешь каждый день после уроков приходить в церковь к регенту на спевку.
   Вечером, когда я уже хотел юркнуть в постель, отец велел мне стать на колени перед икдной, делать земные поклоны и повторять за ним слова покаянной молитвы.
   Он раскрыл молитвенник и, запинаясь, начал читать:
   - "Множество содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшного дня судного; но надеясь на милость благоутробия твоего..." Да тут язык поломаешь, - сказал он и отодвинул молитвенник. - Не покаянная, а прямо-таки окаянная молитва. И без покаяния обойдемся. Было бы в чем каяться, а то напутают сами, а ребенок отвечай.
   - Да вот же, - сказала и мама. - Где это видано, чтобы на ребенка эпитимию налагали? Подумаешь, грешника нашли! Лучше бы за собой смотрели. Черти патлатые!..
   Мама моя попов не любила. Она была донской казачкой и часто пела:
   Пусть меня не хоронят
   Ни попы, ни дьяки,
   А пусть меня похоронят
   Донские казаки.
   Все попы и дьяки
   С копеечки бьются,
   Донские ж казаки
   Горилки напьются.
   - Я им поставил графинчик для приличия, а они весь вылакали, - пожаловался отец и тут же рассказал, как за столом на чьих-то именинах спросили у дьякона: "Отец дьякон, вам что налить - водочки или винца?" - а дьякон ответил: "И пива".
   Этот анекдот отец рассказывал часто и, рассказав, сам же смеялся. Так, под смех, я и заснул, довольный, что все обошлось благополучно.
   "АНГЕЛ"
   Утром отец сказал:
   - Ты после уроков все-таки пойди к регенту, а то как бы батюшка не вздумал придираться.
   Первым уроком была арифметика. Артем Павлович опросил одного ученика, другого, а потом посмотрел в журнал и сказал:
   - Мимоходенко, что же это ты, братец, отстаешь по арифметике?
   Я удивился:
   - Артем Павлович, я не отстаю.
   - Не отстаешь, а две единицы получил. Это как же?
   - Не знаю, - еще больше удивился я.
   Мальчишки закричали:
   - Он не отстает, Артем Павлович! Он все задачи порешал!
   - Ну-ка, иди к доске, - приказал учитель.
   Он продиктовал задачу, и я, бойко отстукивая мелом по доске, решил ее без затруднения.
   - Странно, - пожал Артем Павлович плечом, засыпанным белой перхотью. - Очень странно. Почему ж у тебя стоят тут две единицы?
   Степка Лягушккн, который так прямо и говорит все, что думает, встал и сказал:
   - Это, Артем Павлович, не две единицы. Вы ему прошлый раз за хороший ответ поставили аж одиннадцать. Вы еще тогда сказали: "Поставил бы двенадцать, да ты ростом не вышел". Это одиннадцать, а не две единицы.