Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   Пока он строчил его на машине, я стучал молоточком по стенам.
   И до того осмелел, что даже взобрался на стол и начал стучать над головой клочкастого. Наверно, он принял меня за полоумного, потому что все поглядывал в мою сторону. Но, сколько я ни стучал, так ни до чего и здесь не достучался.
   Я сел на стол и, болтая ногами, принялся рассказывать, какой у меня был замечательный товарищ, по имени Петр, и как мы с ним странствовали по Крымской земле. Клочкастый слушал, кивал и похихикивал. Но когда я сам стал его спрашивать, откуда он приехал в Россию и зачем поступил в монахи, то оказалось, что он по-русски не понимает ни бельмеса. А может, он был глухой?
   Клочкастый сшил хитон быстро, сам надел его на меня и подвел к зеркалу. Вот так одежда! Настоящая ангельская! Только крыльев не хватало. Клочкастый отвел меня к патеру, последний раз хихикнул и ушел. Патер сказал:
   - Ца-ца-ца!.. Кала!.. * Орео!.. Ца-ца-ца!..
   И долго объяснял мне, какой сегодня великий день во всей Греции и почему целую неделю будут идти в церкви богослужения. Но я так и не понял, то ли греческий царь сам на ком-то женится, то ли выдает свою дочь за како
   * Хорошо (греческ.).
   го-то царя. Во всяком случае, сегодня я должен петь в греческой церкви "Символ веры". К этому времени я уже стал сомневаться, удастся ли мне достукаться до пиратского сокровища, но так как две кельи и бархатную комнату мне еще не удалось обстучать, то я решил из монастыря пока не удирать.
   Когда патер меня отпустил, мною завладел Дамиан.
   Регент долго тер содой мои пальцы, но так и не отмыл на них чернильные пятна. Потом он натянул мне на голову парик с волнистыми волосами до плеч, намазал щеки розовой мазью и попудрил лицо. Таким он и отвел меня через монастырский двор в церковь, в самый алтарь.
   В алтаре уже сидели Анастасэ и еще какой-то монах.
   Оба были в блестящих, вышитых золотом, ризах. Патер сказал мне, чтоб я из алтаря не выглядывал, а стоял перед иконой и молился. Молиться мне было неинтересно.
   О чем мне было просить бога? Чтоб он простил мне мои грехи? У меня, по-моему, грехов не было, а если и были, то не очень важные, так, мелочь разная. Чтоб он помог мне найти сокровища пирата? Так разве он выпустит их добровольно из монастыря? Вон сколько во всех церквах у него золота, серебра и драгоценных камней, а он хоть бы нищим, которые стоят на паперти с протянутой рукой, дал чтонибудь. Чтоб освободил Петра, пана Сигизмунда и Алексея Васильевича? Так сам батюшка говорит, что "несть власти, аще не от бога". Значит, бог и царь заодно. А главное, чего это ради я буду молиться богу, которого, скорее всего, и на свете совсем нет!
   Патер выглянул из алтаря, потер руки и сказал:
   - Эма!
   Я тоже выглянул: народу в церкви было уже много, и народ был по большей части греческий. Одеты были попраздничному, особенно женщины. Но были греки и плюгавые: в потертых штанах, полинялых пиджаках и посеревших манишках.
   Монах в ризе вышел из алтаря, стал перед царскими вратами и оттуда проревел:
   - Эвлогисе деспота-а-а!..
   Патер ответил ему из алтаря тоже ревом и тоже погречески, а монахи, которые собрались на клиросе, жалобно пропели:
   - Ами-и-ин!..
   Хоть в алтаре сидеть не полагалось, я все-таки сел.
   Патер укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Он то выходил из алтаря и пел перед молящимися, то возвращался в алтарь и подавал свой голос оттуда.
   Наконец он сказал мне:
   - Иди! Пой, как ангелос небесни.
   Как только я вышел, по всей церкви прошел гул.
   Я стал перед царскими вратами, сложил руки у подбородка, поднял глаза кверху и запел:
   - Пистева сена фео-о-он...
   - Фео-о-он... - отозвался мрачно хор монахов.
   И все греки, как по команде, опустились на колени.
   Пока я пел, греки крестились, вздыхали и сморкались.
   Кончив петь, я пошел в алтарь, а по церкви двинулись гуськом три грека: передний нес большую медную кружку на двух замочках, двое других - медные тарелки.
   Даже в алтаре было слышно, как звякали монеты, которые бросали молящиеся в кружку и на тарелки. И пока звякало, патер стоял неподвижно в алтаре, наклонив голову набок и прислушиваясь.
   А когда звякать перестало, он погладил меня по парику и сказал, чтоб я шел кушать и отдыхать.
   КЛЮЧ
   Поздно вечером, когда я уже поделал уроки, снизу опять донеслись голоса Дуки и нашего батюшки. Я заглянул в щелку: на столе блестела та самая медная кружка, в которую бросали в церкви деньги. Наш батюшка приподнял ее двумя руками, потряс и сказал:
   - Щедрые даяния, щедрые! Скажу не в осуждение своим соотечественникам, русские прихожане поскупее будут. На украшение храма божьего еще туда-сюда, а в кружку, для своего отца духовного и всего причта, норовят полушкой медной отделаться. Был даже случай, когда в кружке фальшивый гривенник обнаружился. Очень мне хотелось дознаться, какая это шельма всунула его туда, но даже на исповеди никто не признался. А жалко!.. Я б такую наложил эпитимию на этого фальшивого христианина, что он до самой смерти стукался б лбом перед святой иконой. - Батюшка ласково погладил кружку. - Что ж, патер Анастасэ, приступим с божьего благословения. Половина кружечки вам, половина, как договорились, мне.
   Анастасэ, который слушал о фальшивом гривеннике равнодушно, тут вдруг заворочал глазами и сказал:
   - Что-о-о?..
   И они начали спорить. Патер доказывал, что отцу Евстафию следовало получить не половину всей кружки, а половину доли патера, доля же патера составляет три шестых всей кружки, так как другие три шестых идут дьякону и остальному причту. На это наш батюшка отвечал, что ему нет дела до дьякона и остального причта, а есть дело только до кружки, и что иначе он немедленно отберет меня у греков и вернет в русскую церковь, как подданного российского государя императора. Анастасэ, задыхаясь от волнения, кричал, что в русской церкви не попадет в кружку и десятой доли того, что попадает в греческой. Но батюшка заткнул пальцами уши и, мотая головой, в свою очередь кричал, что он и слышать ничего не хочет. В конце концов наш батюшка взял верх. Оба они вынули из карманов по ключику и открыли на кружке по замочку; а потом вместе опрокинули кружку на середину стола и принялись считать монеты.
   Иногда попадались даже золотые драхмы. Их откладывали в сторону.
   Наш батюшка сказал:
   - Вот так бы и поделить: вам русские монеты, а мне греческие.
   Но Анастасэ, который все время сердито пыхтел, показал нашему батюшке кукиш и продолжал считать.
   Когда дележка кончилась, наш батюшка переложил свою долю в клетчатый платок и увязал кончики его в узелок.
   - Ну-с, - сказал он весело, - теперь можно и предсказаниями судьбы заняться. Я тут кое-что подготовил.
   Пока батюшка и Анастасэ делили кружку, Дука раскладывал карты, теперь он смешал их и сказал:
   - Вот это разговор! К черту пасьянс! Займемся цыганским ремеслом. За хорошее предсказание, отец Евстафий, позолочу ручку.
   - Вот первое: "Гряди, гряди, от Ливана невеста! Приди, приди, добрая моя, приди, приди, ближняя моя!" А? Как находите? Здорово? И богу угодно, и всякие эротические чувства возбуждает.
   Дука ударил ладонью по столу:
   - Здорово! Ну, отец Евстафий, скажу прямо, не ожидал я от вас! Да за такое предсказание каждая девица, особенно перезрелая, на шею бросится торговцу шоколадом.
   Батюшка облизал губы, будто съел ложку варенья, и подмигнул Дуке.
   - Это было из обряда венчания, а вот это из тропаря: "Се жених грядет в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща".
   Дука вопросительно посмотрел на Анастасэ. Тот подумал и кивнул.
   - Ладно, сойдет, - сказал Дука. - Не очень понятно, но так и надо: пусть покупатель жует шоколад и думает: что бы оно, это предсказание, означало. Главное, что тут про жениха есть. Женихов на войну с японцами забрали, так они теперь здесь в цене. Выкладывайте дальше.
   - Теперь из литургии святого Иоанна Златоуста: "О пособите и покорите под нозе их всякого врага и супостата".
   - Гм... - Дука опять посмотрел на Анастасэ. Патер заворочал глазами. - Это под чьи же ноги? - спросил Дука.
   - Известно, под чьи, - гордо ответил батюшка. - Под ноги государя императора Николая Александровича и всего царствующего дома.
   - А кого же это - под их ноги?
   - На данном этапе японцев, а если не изъявят покорности другие нации, то и их.
   - И греков тоже? - вытаращил глаза Дука.
   - А что ж такое - греки?
   - Слышали, патер Анастасэ? - взвизгнул Дука. - Греков под ноги! Вот так фунт изюму!
   Патер опять показал нашему батюшке фигу. Батюшка озлился и стал кричать, что вся Греция у него на ладошке поместится и что наш царь, если захочет, спрячет греческого царя у себя в жилетном кармане.
   Они долго ругались, но потом помирились и опять стали обсуждать предсказания. Дука сказал, что хватит цеплять к каждой плитке шоколада священное писание, надо прицепить что-нибудь из оперетты. Патер же гудел, что надо брать предсказания из "Илиады", например: "Верь и дерзай возвести на оракул, какой бы он ни был", или: "Будет некогда день, и погибнет священная Троя".
   Против "оракула"'наш батюшка ничего не возразил, а "Трои" испугался. Он замахал руками:
   - Что вы, что вы! Всякие могут быть толкования в наше смутное время. Еще кто-нибудь подумает, что под Троей подразумевается Российская империя с государем-самодержцем во главе. Нельзя!
   Дука сказал, что те, кто так могут подумать, шоколада не едят, а едят житный хлеб с квасом, но батюшка настоял на своем.
   Вдруг в комнату вбежал Дамиан. Лицо монаха блестело от пота.
   - Тесто сбезало!.. - крикнул он задыхаясь.
   Дука, Анастаса и наш батюшка бросились вон из комнаты. За ними, страшно топая толстыми, как у слона, ногами, побежал и Дамиан. Впопыхах патер не только не запер дверь, но даже не прикрыл ее. За время моей жизни в монастыре это был первый случай, когда комната патера осталась открытой. Меня будто ветром сдуло с чердачной кельи. На лестнице в нос ударил дух горелого сахара. Но мне было не до сахара. Я вскочил в бархатную комнату и принялся колотить по стенам. Я ужасно волновался, иногда даже не различал, что было стуком в висках, а что стуком молотка. И вдруг ясно услышал, как под молотком отозвалось что-то глухо и гулко.
   "Нашел!" - крикнул я и весь сжался, испугавшись своего же голоса. Но сейчас же овладел собой и опять стукнул. И опять услышал тот же глухой и гулкий звук.
   Хоть я весь дрожал, но, выбегая, все же заметил, что в двери торчит ключ. И скорее безотчетно, чем с умыслом, выхватил его и сунул в карман.
   В коридоре горелым сахаром пахло еще сильней.
   Дверь в кухню была распахнута, и оттуда в темный коридор падал туманный свет. Когда я подбежал ближе, то понял, что таким он казался от дыма. А в самой кухне чад стоял такой густой, что видны были только бегающие фигуры. Какая из них батюшка, какая патер или Дука, рассмотреть было невозможно. На плите, сплошь во всю ее длину, что-то с шипением и треском горело синим огнем.
   Фигуры суетились, наталкивались одна на другую и ругались. Слышно было, как батюшка кричал: "Пожарную!", а Дука ему отвечал: "Вы с ума спятили? Узнают - нам крышка! Воды!" В кельях захлопали двери, и отовсюду стали сбегаться люди. Они были в белых рубахах и кальсонах, и я только по патлам узнавал, что это монахи. Огонь потушили, но все, на кого я в этой кутерьме натыкался, стали мокрыми и липкими, наверно, от шоколадного теста.
   Я вернулся в чердачную келью несказанно счастливый и уже совсем засыпал, когда услышал внизу шум и какое-то шлепанье. С трудом я заставил себя подняться и заглянуть в щелочку. Но то, что я увидел, сразу согнало с меня сон: посредине комнаты стоял на коленях огромный Дамиан, а патер Анастасэ таскал его за волосы, бил по толстым розовым щекам и злобно кричал:
   - Катэргарис!.. Катэргарис!.. Катэргарис!.. *
   НЕ ЗДЕСЬ ЛИ СОКРОВИЩА ПИРАТА?
   Все смешалось в моем сне, и все было черное: черным огнем горел какой-то каменный дом, и из его окон валил черный дым; черный бык с патлатой головой патера Анастасэ бил ногами о землю, и из-под ног его во все стороны летели куски черного угля; я в страхе бежал по улице, а на улице буря ломала акации, и на них трепетали черные гроздья. Я не знал, от кого убегаю, я только слышал позади топот ног. И оттого, что я не видел, кто гонится за мной, мне делалось еще страшнее. Топот все ближе, и вот уж кто-то схватил меня сзади каменной рукой за плечо. В ужасе я замычал и проснулся. Надо мной склонился Дамиан. Пухлой, совсем не каменной, рукой монах тихонько тряс меня за плечо.
   - Зачем крицись? Вставай, мальцик. Надо скоро одевать. - Он показал на белый хитон и золотистый парик, лежавшие на кровати Нифонта. Щеки Дамиана были в синих пятнах.
   - Дамиан, - спросил я, - почему у тебя лицо в синяках?
   Он провел рукой по щеке и покачал своей огромной головой.
   - Это менэ бог наказал, бог!..
   - Неправда! - горячо воскликнул я. - Не бог, а патер Анастасэ. За то, что у тебя шоколадное тесто сбежало. Зачем ты позволяешь себя бить? Ты ж сильней его. Дай ему лапой по башке!..
   Дамиан в ужасе попятился от меня:
   * Подлец (греческ.).
   - Сто ти, сто ти!.. Он перевс!.. *
   Пока я одевался, Дамиан все время бормотал, что его наказал бог: из-за него, Дамиана, чуть не сгорел весь монастырь, из-за него ряса Анастаса стала липкой, как пластырь, из-за него перевс затерял где-то ключ от комнаты, и монахи с ног сбились, ищут этот ключ. Вот что он, несчастный Дамиан, наделал и вот за что его наказал бог.
   - Что ж будет, если ключ не найдется? - осторожно спросил я.
   - А!.. - Дамиан махнул рукой. - Нисиво не будет! Адельфос Мефодий узе делает новый. Адельфос Мефодий усо умеет делать: и рясу, и клюц.
   Когда Дамиан привел меня в алтарь, вся церковь была уже битком набита. Я смотрел, как Анастаса крестится, читает нараспев молитвы, благословляет молящихся, и мне казалось, что на свете есть два Анастаса - один этот, добрый и благостный, а другой тот, который бил Дамиана, жестокий и ненавидящий.
   - Иди! - приказал мне патер.
   Как только я появился перед алтарем, по всей церкви пронесся шепот, будто зашелестели под ветром деревья.
   Я опять запел. Глаза мои были подняты кверху, людей я почти не видел, но по шуму и глухому стуку я догадался, что все опять опустились на колени. Мне это все надоело, и я думал только о том, как поскорее кончить молитву.
   Вдруг я заметил, что около меня в воздухе что-то мелькнуло.
   Невольно я опустил глаза. У ног моих лежала большая белая роза.
   "Кто же ее бросил?" - подумал я, и в тот же момент глаза мои встретились с яркими карими глазами, которые смотрели на меня с любопытством и удивлением. Голос мой оборвался: я узнал глаза Дэзи.
   Она стояла на коленях в белом платье, и любой ангел был бы в сравнении с ней просто уродцем. Когда я немного пришел в себя, то заметил, что рядом с Дэзи стояла на коленях ее мама, мадам Прохорова, та самая хорошенькая дамочка с усиками, к которой мы с братом Витей когда-то ходили за книжками Поль де Кока для наших босяков.
   Монахи на клиросе уже третий раз пропели "пантон ке аортон", слова, которые застряли у меня в горле, а я все еще не мог оторвать взгляд от Дэзи. А когда опять
   * Священник (греческ.).
   запел, то голос у меня так задрожал, что все от умиления закрестились. Я пел, но на Дэзи уже не смотрел: я боялся, что если опять увижу ее, то и совсем лишусь голоса. Кое-как я дотянул до конца и не ушел, а прямо-таки убежал, так что слово "аминь" пропел уже на ходу. Мне бы выскочить в монастырский двор, а я заглянул в алтарь и там стал смотреть в щелочку на Дэзи. Все уже поднялись с колен. Дэзи, плутовато улыбаясь, тянулась к уху мадам Прохоровой, наверно, хотела ей что-то сказать смешное, а мадам Прохорова хмурилась и отстраняла все: в церкви ведь разговаривать не полагалось. Сзади ко мне подошел патер Анастасэ, взял за ухо и три раза дернул.
   - Не спеси, не спеси, не спеси!.. - сказал он, сдвинув свои и без того сросшиеся брови.
   Хорошо, что Дэзи не видела, а то бы я провалился от стыда. Я обозлился, показал патеру кулак и убежал.
   Монастырь был совсем пустой: Анастасэ, Дамиан, монахи все были в церкви. Я переоделся, взвалил на плечо тяжелый молоток, которым Нифонт разбивал в сарае глыбы угля, и пробрался к комнате Анастасэ. Ноги у меня подгибались и, как и в прошлый раз, в висках ужасно стучало, но я решил не отступать, что бы ни случилось. Я долго не мог нащупать в кармане ключ, а когда наконец вытащил его, то с трудом вставил в замочную скважину - так у меня дрожали руки.
   Больше всего я боялся, что Мефодий переделал замок и к нему старый ключ не подойдет. Но ключ повернулся легко.
   Дверь открылась. Подняв над головой молот, я ринулся прямо к тому месту, где раздавался вчера гулкий звук.
   Еще секунда - и я хватил бы изо всех сил молотком по стене.
   Только в самый последний момент сообразил, что сперва надо оттянуть синюю бархатную материю. Я опустил на пол молот и ухватился за край полотнища, который еле приметно отходил от стены. Полотнище отошло, и я с удивлением увидел стену не каменную, а деревянную, полированную, с круглой маленькой кнопочкой.
   Едва я к этой кнопочке прикоснулся, как стена раздвинулась.
   Открылась внутренность чего-то вроде шкафа, только очень глубокого и большого. В шкафу один нз другом стояли деревянные ящики, те самые, которые ночью сгружали Анастасэ, Дамиан и Дука. Но не в них же пират Куркумели спрятал свои сокровища! Я поднялся на цыпочки и заглянул в верхний ящик. Там лежали толстые широкие брусья, упакованные в глянцевую бумагу. На бумаге что-то было напечатано латинскими буквами, но что, я разобрать не успел: в церкви в это время затрезвонили. Испугавшись, что сейчас вернется патер, я поскорей задвинул стену, схватил молот и ушел.
   Ах, как я был опечален!
   ТАЙНА КУЗНИЦЫ
   Мне захотелось погулять с Илькой и поиграть с ним в городки.
   Весь день я провел дома, где по мне уже все соскучились, а перед вечером отправился на край города.
   Подойдя к кузнице, я заметил, что к крыше приставлена лестница: значит, Илька опять прячется за трубой и наблюдает.
   Конечно, я тоже полез на крышу. Но там Ильки не оказалось.
   Наверно, он отлучился. Я решил его подождать. Через дыру в крыше выходил кислый теплый чад. "Шик-шик-шик-шик" неслось из кузницы вместе с газом. "Не Илька ли раздувает мехом горн?" - подумал я и заглянул в дыру. На дворе были сумерки, и в кузнице уже горела лампа. При ее тусклом свете я увидел Тараса Ивановича, Гаврилу и еще нескольких человек. Мех раздувал не Илька, а Гаврила, Тарас же ворочал клещами в курном угле горна красную полосу железа. Около лампы сидел человек с серенькими усами и бороденкой, в очках, в шляпе. Перед ним стояло на полу корытце, до краев наполненное чемто желтым, похожим на студень. Человек брал из стопы лист бумаги, расстилал его на студне и откладывал в сторону, где уже лежали другие листы. У самой стены, на черном земляном полу, валялись железные штуки, похожие на тот пистолет, из которого стрелял Илька в подсолнечник. Двое мужчин в замасленных синих блузах поднимали их с пола и начищали наждачной бумагой. Так вот что скрывал от меня Илька! Тут делают пистолеты и печатают листовки вроде той, которую кто-то занес к нам в класс. Кто-то!
   Теперь ясно, кто: Илька и занес, а то кто ж еще!
   Едва я об этом подумал, как в голову пришла и еще одна мысль: за короткое время я одинаково - глядя через дыру, сверху вниз, - узнал две тайны. Но там, в монастыре, мне совсем не было стыдно. Почему же сейчас я чувствовал себя так, будто сделал что-то скверное? Бежать?.. Надо скорее бежать, пока меня не увидел Илька!
   Только я это подумал, как сзади кто-то схватил меня за ворот и так потянул, что с моей рубашки посыпались и запрыгали по крыше пуговицы.
   - Ты что тут делаешь? Подглядываешь?!! Ах ты, провокатор! - услышал я злобный шепот Ильки. Не выпуская ворота из рук, он заставил меня слезть на землю и потащил к домику, где я когда-то обедал. - Сейчас мы тебя допросим, поповский подлипала, - сказал он и втолкнул меня в дверь.
   От страха я лишился голоса.
   Спустя минуту в дом вошли Тарас Иванович и Гаврила. Илька тыкал в меня пальцем и объяснял:
   - Вот он, поповский наймит. Полез я на крышу, а он поджал хвост и сиди-ит, в дырку смотрит. Это его попы подослали, не иначе,
   Тут ко мне вернулся голос и я сказал:
   - Ты, Илька, дурак!.. Ничего не знаешь, а тащишь. У меня все пуговицы отлетели...
   И, неожиданно для себя, я заплакал. В самом деле, я шел к Ильке, как к другу, а он - за ворот...
   Тарас Иванович усмехнулся в усы и двумя пальцами поднял за подбородок мою голову.
   - Ну, а все-таки, зачем ты на крышу залез, а? - спросил он, заглядывая мне в глаза.
   - К Ильке, - ответил я. - Мы и раньше за трубой прятались, провокаторов подстерегали.
   Илька смутился и заморгал глазами.
   - Так то ж вдвоем, а тут ты один залез. Еще скажешь, я и в кузницу позволил тебе заглядывать?
   - А что ты увидел в кузнице? - продолжал спрашивать Тарас Иванович.
   - Все, - ответил я, не таясь. - И как листовки печатают, и как пистолеты делают.
   Тарас Иванович посмотрел на Ильку и покачал укоризненно головой:
   - Ах, Илька, Илька!.. Что же нам теперь делать?
   - А ничего! - ответил я. - Пусть мне провокаторы руки-ноги ломают, я все равно смолчу.
   Мать Ильки, Кузьминишна, все время смотрела на меня своими карими ласковыми глазами молча, а тут и она вмешалась в разговор:
   - И смолчит. Он хороший мальчик.
   - Хороший-то хороший, а в церкви поет, - раздумчиво сказал Тарас Иванович.
   - Ах, вы не знаете! - горячо воскликнул я. - Это ж вовсе не потому!..
   - Тебя что ж, отец заставляет?
   - Нет, я сам... Я там клад искал...
   - Кла-ад? - удивленно воскликнули все четверо.
   У Ильки от любопытства глаза стали круглыми.
   - Ох ты!.. - присел он. - А мне ни слова! Ну не жулик?
   Меня принялись расспрашивать. Я ничего не утаил.
   Рассказал и про то, как патер и наш батюшка кружку делили и как сбежало шоколадное тесто. Ну и смеялся же Тарас Иванович!
   Пришел тот человек, который листовки печатал (звали его Михаилом Ефимовичем), и мне пришлось рассказывать все сначала; он слушал и записывал в книжечку.
   Потом Тарас Иванович сказал:
   - Ах ты, Митя, Митюха! Пользы от твоей затеи не получились никакой, а вреда ты наделал много. Если бы и был клад, так неужто монахи не поживились бы сами? На что другое, а на золото да на камни драгоценные у них нюх, как у гончих. А главное - не так надо освобождать царских узников. Не только твой Петр, или Сигизмунд, или учитель Алексей Васильевич весь трудовой народ в России узник. Главное - надо царя свалить и разогнать его свору, темницы ж потом сами раскроются.
   - Жди, когда вы его свалите, а у Алексея Васильевича чахотка, - опять вмешалась Кузьминишна. - Вот Илья рассказывал, учитель этот в школу с бутылочкой молока всегда приходил. Это как, а? Да он в тюрьме и года не протянет.
   - Поможем, - сказал Тарас Иванович. - Ты ж сама и передачу понесешь. Если на то пошло, то и Сигизмунду чего-нибудь подкинем, даром что паном прозывается.
   - Ой, какой он пан! - воскликнул я. - У него на штанах латка!
   Потом Тарас Иванович стал объяснять мне, какой я принес вред тем, что пел в церкви.
   - Пойми, что некоторые темные люди и впрямь посчитали тебя посланцем от бога!
   - А все-таки, что же у них было в тех ящиках? - спросил Михаил Ефимович. - Неужто контрабанда?
   - Судя по всему - контрабанда, - ответил Тарас Иванович. - Святые отцы на все идут, лишь бы набить карман потуже.
   - Если б знать наверняка, то хорошо б в листовке упомянуть.
   Мне так хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину, что я сейчас же крикнул:
   - Я узнаю! Завтра ж узнаю и скажу вам.
   Тарас Иванович переглянулся с Михаилом Ефимовичем и кивнул мне:
   - Главное, сматывай там удочки поскорее.
   Илька пошел меня проводить. Я сказал:
   - Хочешь, Илька, проведаем Зойкину бабку?
   - Этого не хватало - к бабкам в гости ходить! - отозвался Илька. Но подумал и согласился. - Ладно уж, пойдем. Вот я проверю, как ты правду говоришь.
   Про Зойку и про то, как я встретился с нею в Симферополе в цирке и как сам в цирке выступал, Илька уже не раз слышал от меня и каждый раз говорил: "А ты не врешь?" Вот пусть теперь узнает, как я вру.
   К переезду мы подошли в то время, когда шел поезд и бабка сигналила ему зеленым светом. То, что бабка по своей воле может пропустить, а может и остановить целый состав, сразу возвысило ее в глазах Ильки. Он спросил:
   - А если б царь ехал в поезде, вы б, и царя могли остановить?
   - А что мне царь! - фыркнула бабка.
   Илька гигикнул. А я подумал: неспроста бабка хорохорится, наверно, случилось что-то. Так и оказалось.
   Бабка покопалась в шкафчике и сунула мне конверт.
   Зойка писала, что пана Сигизмунда засудили и скоро по этапу отправят в Сибирь, но царь пусть не радуется: все равно народ ему пропишет сальто-мортале. А ей, Зойке, больше в Чугуеве сидеть незачем, она, того гляди, приедет к бабке в гости.
   Пока я читал, бабка говорила, что на пана Сигизмунда у нее всегда была обида - зачем он увез от нее Зойку! - но раз царь его сослал в Сибирь, значит, он был хороший человек. И еще она сказала, что рабочие нашего металлургического завода скоро забастуют и тогда она остановит тут все поезда: пусть стоят и тоже бастуют.
   Я просто не узнавал бабку: будто и не она уговаривала когда-то внучку жить тихонечко и никого не трогать. Куда и хворость ее делась! Когда мы вышли. Илька сказал:
   - Ну, бабка! Такой дай кувалду в руки, так она всех городовых разгонит.
   МЕНЯ ХОТЯТ ЗАТОЧИТЬ В МОНАСТЫРЬ НА ГОРЕ АТОС
   Я вернулся в Нифонтову келью и заглянул в щелочку. Кружка стояла на тумбочке раскрытая: значит, батюшка и патер ее уже поделили. Батюшка потирал руки и весело говорил: