Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   На время, пока чайную ремонтировали, отец снял для нас квартиру где-то около Старого базара. Туда мы и поехали с постоялого двора.
   Мы ехали, грохоча колесами по каменной мостовой и дребезжа цибаркой, а навстречу с двух сторон тянулись такие огромные дома, что в сравнении с ними даже дом панов Шаблинских мне теперь казался чем-то вроде поповского флигеля. То и дело нашу арбу обгоняли черные блестящие экипажи, в которых сидели барыни в шляпах с цветами и господа в шляпах-котелках. Мужчина в красной рубахе толкал впереди себя бочонок на двух колесах и на всю улицу кричал: "Во-о-от са-а-ахарное моро-оженое!" А толстая тетка с розовым лицом, похожая на нашу деревенскую просвирню, тащила большую плетеную корзину и тоненько пела: "Бу-ублики, бу-ублики!" Наши арбы поравнялись с домом, в котором вместо двери были широкие ворота. Над домом к небу поднималась башня. На ее верхушке ходил по кругу человек в золотой шапке. Я вспомнил, что говорила Маша о золотых брошках, и, хоть не очень ей поверил, на всякий случай стал смотреть на дорогу. Конечно, ни золотой брошки, ни серебряных часов так до самой квартиры и не увидел.
   А в квартиру нашу вход был со двора, по ступенькам вниз, и из окошка видны были только человеческие ноги да собаки, которые пробегали мимо. Когда мы перетащили с арб в комнату наше имущество, то оказалось, что для нас самих места почти не осталось. Но отец сказал:
   - Наплевать на кровать, спать на полу будем. Зато через две недели переедем в хоромы. - И отправился в чайную наблюдать за ремонтом.
   Все две недели мы спали на разостланном войлоке. Там же, за низеньким круглым столиком, мы и обедали, поджимая под себя ноги.
   Однажды в комнату зашла квартирная хозяйка купчиха Погорельская.
   Korga она увидела нас с поджатыми ногами, то удивилась и сказала:
   - Чи вы люди, чи турки?
   На это отец важно ответил ей:
   - Я уже неоднократно ставил вас в известность, что являюсь заведующим чайной-читальней общества трезвости. Что касается турок, то они тоже люди, но только в фесках.
   Хотя я и не знал, что такое общество трезвости и что такое фески, но было ясно: отец дал купчихе отпор.
   Впрочем, уже на следующий день я феску увидел собственными глазами. Мама пошла покупать хлеб и взяла меня с собой. Мы вошли в лавку. За прилавком стоял смуглый мужчина с черными глазами. На голове у него была круглая красная шапочка с кисточкой. Я подумал, что мужчина нарочно надел такую шапочку, чтоб побаловаться, и засмеялся. Но мама сказала, что это феска, которую носят все турки, а смеяться над чужими нарядами - грех.
   Затем она спросила, свежий ли хлеб. Турок взял с полки круглую белую булку, положил на прилавок и придавил сверху ладонью. Булка вся опустилась. Он принял ладонь, и она опять поднялась.
   - Хороший хлеб, - похвалила мама, беря булку. - О, да он еще теплый!
   - Мама, чем это здесь так вкусно пахнет? - шепотом спросил я.
   Но турок услышал, взял с блюда что-то розовое и протянул мне на ладони.
   - Ах, нет-нет! - сказала мама. - У меня денег только на хлеб. Нам сейчас не до пирожных.
   - Ничего, ничего, - кивнул турок головой, и на его феске закачалась кисточка. - Русски хороши, турка хороши, вся люди хороши.
   Потом я узнал, что в городе таких пекарен много.
   И почти во всех пекарнях сидели турки.
   За две недели, которые мы прожили в подвале купчихи Погорельской, я увидел в городе так много чудесного, что у меня голова пошла кругом. Особенно ошеломила меня Петропавловская улица. В деревне у нас было всего две лавки. В каждой из них продавались самые разнообразные товары: и лошадиный хомут, и мятные пряники. А здесь на всей улице - сплошь магазины, и каждый магазин продавал свое: в одном окне выставлены блестящие лакированные туфли, в другом - золотые кольца и браслеты, в третьем - окорока, в четвертом - шляпы и шапки. Даже было такое окно, где на задних лапах стоял медведь и скалил зубы. Но я, конечно, не боялся, потому что медведь был неживой. Я даже показал ему язык.
   И еще мне понравился базар. Чего только тут не было!
   Однажды мама, Витя и я пошли покупать картошку.
   Ходим по базару от воза к возу, мама приценивается, торгуется. Вдруг сзади кто-то закричал:
   - Поди!.. Поди!.. Поди!..
   Обернулись: на народ едет лакированный экипаж.
   Лошадь белая, в яблоках, на козлах - бородатый мужик в красной рубахе и черном бархатном жилете. А в самом экипаже сидит толстая барыня и смотрит на возы. Против барыни на скамеечке примостилась тетенька в платочке, с корзиной на коленях.
   - Поди!.. Поди!.. Поди!.. - опять кричит кучер.
   Народ раздается на две стороны, а барыня прямо с экипажа спрашивает:
   - Милая, почем твои утки? Мужичок, сколько просишь за гуся? - И торгуется, как цыганка.
   Наконец сторговалась. Тетенька в платочке взяла с воза гуся и опять села в экипаж на скамеечку. Тут гусь как рванется, как хватит барыню крылом по шляпе - и полетел над головами народа.
   Народ кричит:
   - Держи!.. Лови!.. Хватай!..
   А гусь все хлопает крыльями, все летит да покрикивает: "Га!.. Га!.. Га!.."
   Какая-то рыжая девчонка как подпрыгнет, как схватит гуся за лапу! Гусь отбивается, хлопает рыжую крылом по голове. Она его за другую лапу, за крыло. Усмирила и принесла в экипаж тетеньке в платочке.
   - На, - говорит, - растяпа!
   Барыня покопалась в серебряной сумочке и бросила к ногам девочки две копейки. Девчонка оглядела барыню зелеными глазами и дерзко усмехнулась:
   - Жалко, мадам, что при мне мелочи нету, а то б я вам сдачи дала. - Да ногой с грязной пяткой и отшвырнула монету.
   У барыни лицо стало красное, как бурак.
   - Степан, - сказала она, - стегани эту сволочь!..
   Кучер поднял кнут, но девчонка не испугалась. Она еще ближе подошла к кучеру и, как змея, прошипела:
   - Только попробуй! Я тебе всю бороду выщипаю!..
   И кучер ударил не ее, а лошадь и повез свою барыню из толпы.
   Люди смеялись и говорили:
   - Ну и Зойка! Саму мадам Медведеву отбрила!..
   - Мама, - сказал я, - это ж та девчонка, что меня дразнила. Помнишь, мама?
   - Она и, есть, - засмеялась мама. - Ишь какая забияка!
   - Она, мама, чики-рики?
   - Кто ее знает, может, и чики-рики.
   К тому времени, как нам переехать в чайную, я так осмелел, что отправился на базар один. Я тихонько выбрался из подвала, прошел одну улицу, другую и скоро увидел золоченый купол церкви, около которой и кипел базар. Я ходил от воза к возу, от лавки к лавке, глазел на леденцы-петушки, на пряники-коники, глотал слюнки около медовой халвы и клюквы в сахаре. А когда опомнился и пошел поскорей домой, то увидел, что иду по незнакомой улице. Я вернулся на базар и начал озираться, но никак не мог сообразить, куда идти. И тут на меня напал такой страх, что я заплакал. Я плакал, а около меня собирались люди и наперебой спрашивали:
   - Тебя что, побили? Ты что, заблудился?
   Какой-то дедушка в очках кричал мне в самое ухо:
   - Чей ты сын, а? Сын чей, а?
   - Об... щества... трез... вости, - выговорил я, заикаясь от плача.
   Тетка, от которой несло водкой, принялась хохотать:
   - Вы слышали, добрые люди! Он сын общества трезвости! Потеха!.. Ты что, дал зарок больше не пить?
   - Да где ты живешь? Как улица называется? - продолжал кричать мне в ухо дедушка.
   Я вспомнил фамилию квартирной хозяйки и сказал:
   - Пого...рельская...
   - В нашем городе нету такой улицы, - строго посмотрел на меня какой-то дяденька с папкой под мышкой. - Нету и никогда не было.
   - Как нету? А на Собачеевке? - ответил ему другой дяденька в потертых брюках.
   - На Собачеевке Кирпичная.
   - Да вы очумели? - крикнула пьяная тетка. - Хлопчик вам толком говорит, что он с погорелова края. Погорелец он, понятно? Лето было жаркое, так сплошь пожары прошли. - И хрипло затянула:
   Шумел, гудел пожар моско-овский,
   дым ра-асстилался по реке-е...
   Но те двое не обращали на нее внимания и продолжали спорить: есть в городе Погорельская улица или нету.
   И тут я вдруг увидел Машу и Витю.
   - Вот он! - крикнула Маша. - Ах ты, паршивец! Ах ты, бродяжка! - и трижды шлепнула меня.
   Хоть было больно, я не обиделся и весело побежал с Машей и Витей домой.
   ОТЕЦ ТАНЦУЕТ
   Наконец настал день, когда во двор въехало двое дрог, и мы от Старого базара потянулись к Новому базару. Возчик, дюжий дядька в брезентовом плаще, и отец шли рядом с подводами.
   - Я никак не пойму, куда вас везти, - сказал возчик.
   - В чайную-читальню общества трезвости, - важно ответил отец.
   - Это что ж, заведение такое?
   - Да, заведение. Оно еще не открыто, но на днях откроется на Новом базаре.
   Возчик подумал и покрутил головой:
   - Ничего не выйдет. Прогорит ваше заведение.
   Отец удивился:
   - Почему?
   - Так разве ж чаем вытрезвляются? Вытрезвляются огуречным рассолом. А еще лучше - стакан водки с похмелья.
   - Вы не понимаете, - обиженно сказал отец. - Всякие алкогольные напитки там будут строго воспрещены. Только чай и газеты.
   - Прогорите. Чай не водка - много не выпьешь.
   Отец сердито хмыкнул и отошел от возчика. Тот опять покрутил головой:
   - Чай вприкуску с газетой! Додумаются же!..
   Вот и долгожданная чайная-читальня. Мы останавливаемся около длинного дома. Стоит он посредине площади, а вокруг клокочет базар. Народу - тьма-тьмущая. Горы арбузов, капусты, картошки. Возы с помидорами, с баклажанами, с крупным болгарским перцем, с венками лука. Там жалобно поют слепцы, здесь бешено вертится под бубен цыганка в пестрой, со сборками юбке. Пронзительно кричат торговки, наперебой зазывают покупателей. Ржут кони, ревут быки...
   И нет этому базару ни конца, ни края.
   Оглушенные, мы слезли с подвод и начали переносить наши пожитки в дом. Дело это, которым наша кочующая семья занималась еще до моего рождения, стало теперь и для меня привычным. Я несу утюг и кочергу, Витя волочит корыто, Маша тащит медный, с погнутыми боками самовар, а отец с возчиком сгружают рассохшийся скрипучий комод.
   Похоже, что мы и вправду приехали в хоромы. В доме два больших зала; в каждом зале - один длинный стол и несколько обыкновенных. Кроме залов, есть еще кухня с вмазанным в печку огромным котлом, в котором кипит вода. А за кухней - наша квартира. Да какая! Целых две комнаты! Правда, комнаты маленькие, в них еле-еле вместились наши пожитки, но все-таки две, а не одна.
   Отец сказал, что была одна, но он добился, чтоб разделили деревянной перегородкой пополам. Что ж, хоть перегородка деревянная, а комнат все-таки две. А стены!
   Таких стен я еще никогда не видел: гладкие-гладкие, без единого пупырышка. А потолки! Если б я стал отцу на плечи, то и тогда не достал бы рукой до потолка. И как везде приятно пахнет штукатуркой и краской! Вот тут мы заживем!
   Зал, в котором стоял буфетный шкаф со стойкой и из которого шел ход в кухню, мы сразу же назвали "этот" зал, а другой, который был за первым, - "тот" зал. Мы с Витей бегали из "этого" зала в "тот", от окна к окну и всюду видели ряды подвод с овощами, лотки со свежей рыбой, бочки с солониной и бекмесом *, корзины с бубликами. А деревянным лавчонкам не было числа. В одних набивали обручи на бочки, в других чинили дырявые ведра, в третьих лудили чайники и кастрюли. Скрежет, грохот и стук неслись к нам в окна со всех сторон.
   Только к вечеру базар угомонился и притих. Но вечером мы увидели новое чудо. Отец поднялся на стол, чиркнул спичкой и поднес ее к рожку, который свисал с потолка на черной железной трубочке. Рожок, одетый в круглый сетчатый колпачок, ярко вспыхнул. Стало светло как днем.
   - Это газ, - сказал отец. - Он идет сюда с газового завода по трубам под землей и горит лучше керосина.
   Хоть от рожка пахло скверно, я окончательно поверил, что мы поселились в настоящих хоромах.
   Утром мы с Витей стояли на улице и смотрели, как двое рабочих прибивали над дверью железными костылями вывеску. Витя читал бойко, и я к тому времени научился читать, хоть и по слогам, и мы вместе прочли:
   ПОПЕЧИТЕЛЬСТВО О БЕДНЫХ
   ЧАЙНАЯ-ЧИТАЛЬНЯ ОБЩЕСТВА ТРЕЗВОСТИ
   * Бекмес - выварная патока из арбузов, груш или яблок.
   Мы гордо посмотрели друг на друга: знай, мол, наших! Не какой-нибудь там трактир или просто чайная - таких вывесок мы уже вдоволь насмотрелись в городе, - а чайная-читальня, да еще "общества трезвости", да еще "попечительство" - слово, которое и выговорить с непривычки трудно.
   Вдоволь налюбовавшись вывеской, мы пошли на кухню. Мама суетилась у печки, а Маша перемывала в большой эмалированной чашке посуду. Стаканов было столько, что-их хватило бы на весь базар.
   Мама дала нам с Витей по полотенцу, и мы принялись насухо вытирать стаканы и блюдца. В это время в окне показалась коляска. Мама выглянула в зал и опять вернулась к печке.
   - Ну, уже затанцевал, - сказала она с досадой.
   - Кто затанцевал? - спросили мы с Витей.
   - Кто ж, как не отец ваш!
   Мы бросили полотенца и побежали смотреть, как танцует отец.
   По залу ходил высокий человек с серой бородкой, в сюртуке, со шляпой-котелком в одной руке и палкой с серебряным набалдашником в другой: сразу видно - важный барин. А отец вертелся около него, шаркал подошвами, кланялся, показывал обеими руками то в одну сторону, то в другую и говорил:
   - Извольте пройти сюда-с!.. Извольте взглянуть на этот буфетс!.. Извольте понюхать эту дверь: краска высохла и уже совершенно не издает запаха-с.
   - Так-так, - говорил важный господин. - Так-так.
   Тут подкатил еще экипаж, и из него вышли две женщины. У одной было целых три подбородка. Я сейчас же узнал в ней ту толстую барыню, которую отбрила на Старом базаре рыжая девчонка.
   Другая барыня была молодая, с маленькими черными усиками и такая вся ладная да красивая. Когда она проходила мимо меня, то вынула из сумочки мятную лепешку и сунула мне в рот. А Витьке ничего не дала, и Витька потихоньку обругал ее "кошкой".
   Важный господин пошел барыням навстречу и начал целовать им руки. Барыня с усиками сунула и ему лепешечку. Отец еще чаще зашаркал подошвами и повел всех в "тот" зал. Там он показал на длинный стол и сказал:
   - Извольте посмотреть: вот "Приазовский край", вот "Донская речь", вот "Биржевые ведомости". Каждый день свежие газеты с местными, столичными и иностранными новостями. Это вот "Жития святых", а это, извольте видеть, любимая в народе книга "За богом молитва, а за царем служба не пропадают".
   Барынька с усиками спросила:
   - А Поль де Кока у вас нет? Я вам пришлю "Жоржетту". Пусть читают. Какой чудный писатель этот Кок!
   Важный господин сказал:
   - Гм... Гм... Уж лучше тогда оды Державина. Это будет больше соответствовать духу заведения. Особенно ода "Бог": "О ты, в пространстве бесконечный, живый в движеньи вещества..."
   Тут что-то зазвенело, и в зал быстро вошел военный с закрученными вверх светлыми усами. Все на нем так и сияло: и золотые пуговицы, и золотые погоны, и шашка, и серебряные шпоры-колокольчики.
   - А, вот и наш главный попечитель! - закричали барыни. - Здравствуйте, капитан!
   - Здравия желаю, волшебницы, здравия желаю, прекрасные феи! - сказал блестящий, зазвенел шпорами и тоже принялся целовать барыням руки.
   Я первый раз видел живого офицера и смотрел на него во все глаза.
   Отец шаркнул ногой и так затанцевал вокруг капитана, что тот даже сказал:
   - Послушайте, любезный, вы же мне на сапог наступите.
   Вслед за офицером приехала старая барыня в мягких матерчатых туфлях. Она шла и припадала то на одну, то на другую ногу.
   Потом еще приехало с десяток разных господ и барынь. От всех от них пахло духами.
   А потом прикатили на извозчиках священник с широкой и желтой, как веник, бородой, черный, как жук, дьякон и певчие. От этих пахло только ладаном. Я заметил, что отец хотел было потанцевать и около священника, но потом раздумал, наверно, вспомнил попа Ксенофонта, и обыкновенным шагом пошел на кухню за чашкой с водой для кропления стен. Дьякон взял кадило, а священник надел золотую ризу и затянул козлиным голосом молитву.
   Народу в зал набилось столько, что отец из-за тесноты больше уже ни перед кем не танцевал, а только крестился и кланялся. Тут были и торговки с базара, и нищие-калеки, и обтрепанные мужчины в опорках. Один такой обтрепанный, с красным носом и слезящимися глазами навыкат, стал рядом с певчими и все время подпевал им, но только слова у него были совсем другие.
   Например, когда певчие пели: "Многая лета, многая лета, многая лета", он пел: "Ехала карета, ехала карета, ехала карета". Отец даже погрозил ему пальцем, но он только подмигнул и продолжал свое. Кончилось тем, что городовой взял его за шиворот, вывел на улицу и дал коленом пинка. После молебна священник покропил стены святой водой и больше уже не пел, а заговорил обыкновенно:
   - Православные миряне, возлюбленная паства наша! Алкоголь есть великое зло, порождение диавола.
   Он растлевает душу и тело. Пусть же бог благословит городскую управу, нашего добрейшего городского голову (важный господин в черном сюртуке поклонился), почтеннейших попечительниц ваших (барыни тоже наклонили головы) и всех тех, кто, внемля воле благочестивейшего государя императора и самодержца нашего, несут вам, миряне, благоденствие во трезвости.
   Но тут красноносый оборванец, который незаметно вернулся в чайную, сипло сказал:
   - Я извиняюсь, батюшка, только это татарам и туркам запрещено употреблять вино, а христианам можно. Его же и монаси приемлют. Сам Иисус Христос сотворил чудо и на горе, эх, забыл, как она называется, превратил воду в вино. Или на чьей-то свадьбе.
   Священник покосился на него и недовольно сказал:
   - В меру не возбраняется.
   - Я ж и говорю - в меру. Душа меру знает. Вот уж где народ выпил вволю, на свадьбе этой!
   Городовой опять вцепился в воротник оборванца, но тот начал отбрыкиваться и ругаться. И священник больше уже ничего не говорил, а снял свою ризу и, сердитый, поехал домой. За ним уехали и все важные господа с барынями.
   А люди, которые набились в оба зала, расселись за столами и принялись пить чай с сахаром. И выпили весь котел, потому что в этот день всех, кто ни заходил, поили даром.
   ГОРИМ
   Утром следующего дня отец раскрыл двери чайной и расставил всех по местам. У дверей стал с полотенцем через плечо половой Никита, парень лет двадцати, в красной рубахе и белых парусиновых штанах. Он должен был подавать посетителям чай. Почему такие люди назывались деловыми, я так никогда и не узнал. Понятней было другое их название - "шестерка": в месяц им платили шесть рублей. Маша стала у эмалированной чашки, чтобы мыть посуду. Витя отправился" в "тот" зал следить, чтобы кто не унес газету или книжку. Сам отец занял место за буфетной стойкой и поставил меня рядом с собой учиться буфетному делу. А мама должна была подливать в котел воду и подбрасывать в печку уголь. В таком положении мы стали ждать посетителей. Но они так долго не показывались, что Никита даже задремал на ногах.
   Наконец у двери что-то завозилось, и в зал, грохоча сапогами, ввалился огромный детина с бычьей шеей и красными глазами. Он тяжело опустился на заскрипевшую табуретку и ударил кулачищем по столу.
   - Половой, стакан водки!
   Никита затоптался на месте, не зная, что ему делать.
   - Здесь водкой не торгуют, - строго сказал отец. Здесь общество трезвости.
   - Что-о? - взревел детина. - Ты откуда взялся, шкелет нечастный? Вот я возьму тебя за ногу и...
   В это время с улицы донесся стук колес. Детина заглянул в окно и со звериным воем бросился к двери.
   И мы увидели, как он одной рукой схватил с воза огромный куль, положил его себе на плечо и скрылся в толпе.
   Никита перекрестился.
   - Пронесло, - сказал он побледневшими губами. - Ох, Степан Сидорыч, вы ж не знаете, кто это был. Это ж сам Пугайрыбка, грузчик с порта. Такой громила, что его даже полиция боится.
   - А, черт! - с досадой выругался отец. - Первый посетитель - и тот разбойник.
   После Пугайрыбки зашел лысый старик с топором за поясом, видно, дровосек.
   - Та-ак, - протянул он, усаживаясь за столом. - С открытием, значит. Хорошее дело. Ну что ж, побалуемся чайком. Неси-ка, милый, чайничек.
   - Извольте подойти к буфету и взять чек, - сказал Никита.
   - Чего это? - не понял старик.
   - Чек возьмите в буфете. Заплатите деньги, тогда получите чай.
   - Да ты что? - уставился на Никиту старик. - Боишься, что я убегу?
   Никита развел руками.
   - Такой порядок.
   Старик похмыкал, но все-таки к буфету подошел и выложил на стойку медяки. Отец выдал ему чек и объяснил, что этот чек он должен отдать половому. Никита взял у насупившегося старика листочек и принес его обратно отцу. Отец проверил, тот ли это чек, и нанизал его на стальную наколку. Потом всыпал в маленький чайник ложечку чаю, а на розетку положил два кусочка пиленого сахару. Со всем этим Никита пошел на кухню и принес оттуда стакан с блюдцем, розетку с сахаром, заварной чайничек и большой чайник с кипятком.
   - Вот это порядки! - покрутил старик головой. - Настоящая бухгалтерия с канцелярией.
   Пришел нищий на костылях и с котомкой за плечами. Он принес с собой селедку и потребовал тарелочку, "косушку" и пару чаю.
   - Никаких "косушек", - сказал Никита. - Это тебе не трактир с музыкой, а обчество трезвости. Иди к буфету,, плати деньги, а мне неси чек, тогда и чай подучишь.
   Нищий долго сидел и размышлял. Потом надел котомку и заковылял из чайной.
   Долго никого не было. Никита опять начал дремать.
   Голова его опускалась все ниже и ниже. Но тут муха садилась ему на лицо, он вздрагивал, со злобой хлопал себя ладонью по щеке, а через минуту опять задремывал.
   Наконец пришло сразу трое. Это были крестьяне. Они принесли с собой сало и черный хлеб. Боясь, что крестьяне тоже уйдут, отец не стал требовать деньги вперед. Они поели и принялись пить чай.
   Отец подошел к столу и, показав двумя руками на "тот" зал, спросил:
   - Не угодно ли газетки почитать?
   Крестьяне переглянулись.
   - А чего в них? - спросил один. - Может, война?
   - Нет, войны, слава богу, нету. Разные новости: местные, столичные, иностранные.
   Крестьяне опять переглянулись.
   - А про землю ничего не пишут?
   - Про какую землю? - не понял отец.
   - Слух такой идет промежду мужиков: землю скоро делить будут.
   Отец пугливо глянул на дверь и строго сказал:
   - Это политика. Здесь политикой заниматься воспрещается. Здесь общество трезвости.
   - Так, так, - закивали мужики. - Это правильно.
   Они молча допили чай, заплатили деньги и так же молча ушли.
   Отец выписал чек и отдал его Никите. Тот долго держал листок в руке, видимо, размышлял, что с ним делать. И положил его перед отцом на стойку.
   В полдень приехала старая барыня в матерчатых туфлях. Она повязала кружевной фартук и, переваливаясь с боку на бок, пошла по залам. Отец ходил за ней и пританцовывал. Барыня понюхала воздух, провела пальцем по столу - нет ли пыли - и уселась за буфетом.
   - Разрешите доложить, мадам Капустина: посетители обижаются, что нужно деньги платить вперед. Некоторые даже уходят. Не привыкшие, - сказал отец.
   - Ничего, - прошамкала барыня, - привыкнут. Порядок есть порядок, а беспорядок есть беспорядок. Беспорядок всегда нарушает порядок, а порядок всегда пресекает беспорядок. Так им и скажите.
   - Слушаюсь, - поклонился отец и шаркнул ногой.
   Барыня еще немного посидела и уехала.
   - Черт бы их побрал, этих дам-патронесс! - сказал отец. - От них пользы как от козла молока.
   - Это ее дом на Полицейской улице? - спросил Никита. Огромадный такой!
   - Ее. Что там дом! Муж ее председатель в банке, сорок восемь тысяч рублей в год огребает.
   Никита даже пошатнулся.
   - Сорок восемь тысяч?! Очуметь можно. Мне бы хоть тысячу! Хоть бы сто целковых!
   Отец засмеялся:
   - Ну и что б ты на них сделал?
   - Что?.. Нашел бы что!.. Перво-наперво сапоги б себе купил. Домой бы на деревню уехал, оженился бы. Корову купил бы, вола...
   Подъехала коляска.
   - Еще одна!.. - вздохнул отец и пошел из-за буфета навстречу барыньке с усиками.
   Барынька ласково улыбнулась отцу, кивнула Никите, а мне опять сунула мятную лепешечку.
   - Ну, как вы здесь? - защебетала она. - Да у вас никого нет! Что, дух трезвости гонит всех прочь? Мадам Капустина уже приезжала? Ужасно скучная старуха! А... - Она запнулась и порозовела. - А капитана Протопопова еще не было? Впрочем... - Тут она взглянула на золотые часики, висевшие у нее на груди. - Впрочем, еще без четверти час. Ну что ж, если у вас никто чай не пьет, выпью я. Можно?
   Все столы у нас были покрыты клеенкой, но для дамыпатронессы отец бросился собственноручно накрывать стол скатертью.
   Никита с такой быстротой помчался в пекарню за печеньем, что на его плече захлопало полотенце.
   Барынька пила чай, откусывала беленькими зубками печенье и рассказывала:
   - Я больше люблю миндальное. Но его почему-то здесь не делают. У моего мужа свой пароход, он каждый месяц делает рейс в Марсель и обратно, и капитан всегда привозит мне свежее миндальное печенье. А вы любите миндальное?
   Отец шаркнул подошвой.
   - Так точно, мадам Прохорова, люблю.
   - Вот видите, значит, мы во вкусах сходимся. А клико вам нравится?
   - Как же-с, мадам Прохорова, как же-с! Печенье - высший сорт!
   - Что вы! - Барынька расхохоталась. - Клико - это вино.
   Она все болтала и болтала. Потом опять глянула на часики и прошептала:
   - Полное неуважение к даме...
   Но тут зазвенели шпоры. Барынька бросилась навстречу офицеру.
   - Миль пардон, миль пардон! - весело сказал офицер. Задержался на маневрах. - Он повернулся к отцу и сделал строгое лицо: - Что же это у вас пусто? Нехорошо, нехорошо!