Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   - Начнем, - сказал Петр. - Глава первая. "Дурное поведение".
   И он стал читать о собаке Каштанке, которая обрадовалась, что хозяин, столяр Лука Александрыч, взял ее с собой гулять, и от радости гонялась за собаками, бросалась на вагоны конножелезки и, в конце концов, потерялась.
   Пока Петр читал, губы его все время морщились, будто он вотвот рассмеется. Но он не рассмеялся, а когда дочитал первую главу, то положил на книгу руку, покачал головой и сказал:
   - Хорошо.
   - Читай дальше, читай! - попросил я.
   - Нет, уже поздно. Иди спать, а то папаша заругает. Завтра будем читать. "Таинственный незнакомец" - называется следующая глава. Наверно, дальше еще интересней.
   Уходить мне не хотелось, но не хотелось и Петру противиться.
   Я вздохнул и пошел.
   Заснул я не скоро, все ворочался и ворочался, так что мама даже спросила меня, не заболел ли я. А когда заснул, то мне приснилось, будто собака, похожая на лису, застряла в снежном сугробе, поднимает к мордочке то одну, то другую лапку и дует, чтобы согреть их, а Дэзи стоит перед ней на серебряных коньках и хохочет звонко-звонко.
   За ночь я успокоился, и, хотя вспомнил о Дэзи сейчас же, как только проснулся, книжка с картинками оттеснила мою обиду: умирать мне уже не хотелось, а хотелось узнать, что будет дальше с Каштанкой.
   По мере приближения вечера нетерпение мое возрастало. И вот мы с Петром опять за столом с ночником.
   - Теперь ты читай, а я буду слушать, - сказал Петр.
   Читал я по слогам, запинаясь и от волнения путая слова.
   Петр взял у меня книгу и стал читать сам. И, как вчера, морщил губы, чтоб не рассмеяться. Читал он о том, как Каштанку взял к себе толстенький бритый человек в шубе нараспашку. Каштанка поела, разлеглась посредине комнаты и стала решать, у кого лучше - у прежнего хозяина или у нового. У нового обстановка бедная: диван, кресло, ковры, а у старого - богатая: верстак, куча стружек, лохань. Тут Петр не выдержал и засмеялся.
   - А что ты думаешь, - сказал он, весело посмотрев на меня своими синими глазами. - Может, собака и правильно решила задачу. - Но вдруг он потемнел в лице и с натугой выговорил: - Богатство... Кареты, бриллианты, манто... Будь оно проклято все!..
   Некоторое время он сидел молча и смотрел куда-то вбок, хотя там было темно и пусто. Потом потянул к себе книжку и стал читать дальше. Но губы у него больше не морщились, а на лбу так и осталась складка.
   Книжку мы читали целую неделю - каждый вечер по одной главе.
   А когда кончили, то мне было и радостно, что Каштанка нашла своих хозяев, и грустно, что толстенький бритый человек потерял сначала гуся Ивана Ивановича, а потом и Каштанку. Как он, наверно, горевал!..
   - Понравилась тебе книжка? - спросил Петр.
   - Ох, так понравилась, так понравилась!.. - Я не знал, как высказать то, что чувствовал.
   - Ну, так возьми ее себе.
   От восторга у меня перехватило дыхание.
   - А если... А если лотошник придет за ней?
   Петр засмеялся:
   - Не придет. Я тебя обманул. Книжку эту я купил. Вижу, что ты смутный ходишь, взял и купил.
   Я схватил руку Петра и прижался к ней губами. Петр руку отдернул и сердито сказал:
   - Вот это зря! Ты никому - слышишь? - никому руку не целуй! Только матери можно.
   ОПЯТЬ У ЗОЙКИ
   Хотя в оба зала народу набивалось полно, все-таки редко кто из босяков пил чай. Дамы-патронессы, от которых с появлением Петра не стало отбою, затеяли новое дело. Чтобы босяки и нищие пили на подаяния чай, а не водку, попечители придумали чековые книжки. В каждой книжке пятьдесят листиков, и на каждом листике напечатано: Настоящий чек принимается в чайной-читальне общества трезвости вместо одной копейки монетой. Дамы-патронессы разослали во все дома письма. Они писали, что подавать милостыню деньгами не надо, а надо подавать чеками, и тогда пьянство в городе будет выведено начисто. Но босяки и нищие были тоже не дураки: набрав чеков побольше, они по дешевке продавали их базарным торговкам, а сами шли в монопольку. В чайную же являлись уже пьяненькие.
   Маше, Вите и мне прибавилось работы: мы ходили по домам и продавали чековые книжки. Подойдем к двери, постучим или надавим кнопку - и ждем. Выходит хозяин или хозяйка и спрашивает, чего нам надо. Отвечала обычно Маша:
   - Нас прислали дамы-патронессы из общества трезвости. Мы принесли вам чековую книжку для пьяниц. Пожалуйте полтинничек.
   Получив полтинник, мы прятали его Витьке в карман, а карман, чтобы не залезли чики-рики, зашпиливали английской булавкой. Но чаще нам говорили:
   - Идите вы с вашими дамами-патронессами знаете куда!..
   И захлопывали перед носом дверь.
   Все-таки ходить по домам было интересно, а то ведь все в чайной да в чайной. Только если мы долго ходили, у меня начинали болеть ноги, и я весь раскисал. Тогда Витька говорил: "И чего он с нами увязался! Сидел бы дома". Но Маша всегда меня защищала и оставляла где-нибудь посидеть - или в лавочке, или в парикмахерской. Потом они за мной заходили, и мы возвращались домой вместе.
   Однажды мы шли около железнодорожного переезда.
   Я сказал:
   - У меня ноги болят. Я посижу около будочки.
   Маша и Витя пошли дальше, а я открыл дверь и вошел в будку.
   Рыжая лежала на топчане, укрытая старым ватным одеялом. Лицо у нее было желтое. Увидя меня, она зашевелила бескровными губами и слабым голосом сказала:
   - Бабуленька, посмотри, кто к нам пришел. Заморышек пришел.
   Бабка, нагнувшись над тазом, что-то стирала. Ее серые космы свисали к самой воде.
   - Вот и хорошо, что пришел, а то ты одна совсем тут затомилась.
   - Ты больна? - спросил я.
   Рыжая упрямо качнула головой.
   - Была больна, а теперь уже здоровая.
   - Ну-ну, здоровая! - заворчала бабка. - Одна тень от тебя осталась. Фелшар сказал, цыпленком кормить надо, а где его, того цыпленка, взять? Цыпленок, гляди, двугривенный стоит. Кусаются они нынче, цыпленки эти.
   Я подсел к рыжей на топчан и сказал:
   - Хочешь, я тебе сказку расскажу?
   Она слабо улыбнулась.
   - Про гуся? Про гуся я и сама знаю.
   - Нет, эту ты не знаешь. Я про другого гуся, про Ивана Ивановича.
   Она повеселела:
   - Ой, умора! Да разве ж гусей зовут по-человечьи?
   - Зовут. Вот слушай.
   Я хотел ей рассказать все, что мы с Петром прочли в книжке, но с самого начала сбился, запутался и умолк.
   - Нет, - сказал я, - лучше я тебе все это прочту. Вот приду еще раз и принесу книжку.
   - А ты разве умеешь читать? - недоверчиво спросила она.
   - Умею.
   - Ну, прочти. Тебя Гришей зовут?
   - Что ты! Меня Митей зовут. А ты - Зойка, я знаю.
   - Кто тебе сказал? - удивилась она.
   - Тебя так на базаре называли, когда ты барыню отбрила, помнишь?
   - А, ту, мордастую! Ты тоже видел? Я ее еще и не так! Она посмотрела на меня смеющимися глазами и задорно сказала: - Меня все знают, вот я какая!
   - Ну и дурочка, - проворчала бабка. - Живи потихонечку - и тебе хорошо будет.
   Зойка свистнула. Я никогда не слышал, чтобы девочки свистели.
   Теперь, когда мы отправлялись продавать чеки, я всякий раз засовывал под рубашку книгу. Но ходили мы на другие улицы и только дня через три попали опять к переезду. Зойка еще лежала.
   - Принес? - спросила она сердито. - Небось скажешь, что забыл?
   - Нет, что ты! - ответил я. - Принес.
   - Долго ж ты нес.
   Я вынул книгу и опять примостился на топчане. Зойка взяла ее у меня из рук и недоверчиво полистала.
   - Ладно, читай. Посмотрю, какой ты чтец. Может, ты и по покойникам читаешь?
   - Вот и опять дурочка, - ласково пожурила бабка.- Кто он, псаломщик? Читай, Митя, не обижайся: она недужная.
   Оттого, что книжку эту мне читал Петр, а потом я сам ее перечитывал два раза, я больше уже не запинался и читал так, точно знал каждую строчку наизусть.
   Сначала Зойка смотрела на меня сердито и недоверчиво, потом совсем забыла обо мне и слушала, расширив свои зеленые глаза и полуоткрыв рот. А под конец стала хватать меня за руки и выкрикивать:
   - Постой, постой! Как он сказал? Ха-ха-ха!.. Ой, умора!..
   - Ну, Каштанка! - в свою очередь откликалась бабка из своего угла. - Попала в переплет собачка!
   Я прочитал первую главу и закрыл книжку.
   - Читай! - крикнула Зойка и даже толкнула меня ногой.
   Но я боялся, что Маша и Витя будут искать меня и ругаться, и поспешил к двери, а книжку оставил Зойке.
   - Читай сама, - сказал я. - Да поскорей, а то мне книжка нужна.
   Через несколько дней я опять попал в будку. Зойка попрежнему лежала и, мне показалось, стала еще желтей лицом.
   - Ну, прочитала? - спросил я.
   Зойка молчала. Бабка вздохнула и понуро сказала:
   - Как же она прочтет, если она неграмотная.
   Зойка так и подскочила на топчане.
   - И неправда твоя, и неправда! Я все буквы знаю!
   - Буквы знаешь, а складывать их не умеешь, - стояла на своем бабка.
   Но Зойка не сдавалась.
   - А вот и умею! А вот и умею!..
   Она вытащила из-под подушки замусоленный букварь и стала водить пальцем под строчкой.
   - О! - выкрикивала она буквы. - В! Ц! А! Овечка! Видишь, бабка, прочитала! Овечка!
   - Не овечка, а овца, - поправил я.
   - Ну, овца. Это ж все равно. Видишь, и на картиночке овечка с рожками.
   - Вот по картиночкам ты и читаешь, - упорствовала бабка. - Не будь картиночек в букваре, ты б и одного словечка не сложила.
   Зойка с размаху швырнула букварь в угол и отвернулась к стене. Полежав так немножко, она успокоилась и опять повернулась к нам.
   - Ну, читай, - приказала она мне.
   И не отпустила, пока я не дочитал всю книжку. Слушая, она то переливчато смеялась, то задумывалась и тогда делалась похожей на взрослую. С таким задумчивым видом она выслушала всю главу, в которой рассказывалось, как умер гусь Иван Иванович.
   - Вот так и я умру, - сказала она и плотно сжала бескровные губы.
   - Еще чего! - недовольно отозвалась бабка.
   - Да, умру. Она приходит ночью, смерть, и сидит вон в том углу, подстерегает.
   Но вскоре Зойка опять оживилась. А когда я прочитал слова: "Метаморфоза, случившаяся с хозяином", - она удивленно воскликнула:
   - Что, что? С хозяином "Мадам Морфоза" случилась? Это как же понимать, бабка?
   Книжку мне Зойка не отдала: прижала двумя руками к груди и замотала головой.
   - Потом, потом! Я сама еще прочту.
   Руки у нее были тонкие, как палочки, и мне стало ее жалко.
   В тот же день я незаметно взял из кассы серебряный полтинник и спрятал во дворе, в золе. А утром купил на базаре двух цыплят, пяток яиц, франзоль - и все это отнес в будку. Бабка, как увидела, закрестилась и сказала:
   - Откуда это у тебя, господи помилуй!..
   Но я боялся, что дома меня хватятся, и объяснять не стал, а взял свою книжку и убежал.
   Зачем я взял книжку, зачем?! Сколько раз я с упреком задавал себе этот вопрос. А затем, что еще тогда, когда мне ее дал Петр, я решил ее подарить Дэзи. Да, я решил ей подарить именно книжку, потому что лучше этой книжки я ничего не знал и ничего у меня не было.
   КРАСНЫЙ ФЛАГ
   С некоторых пор лобастый инженер опять стал заглядывать к нам в чайную. Он проходил в "тот" зал и садился за длинный стол - играть с Витей в шахматы.
   Тогда же появился еще один новый человек - и тоже зачастил к нам. Он подсаживался к столу, инженер наскоро объявлял Вите мат, и новый посетитель пересаживался на место Вити, против инженера, а Витя становился позади и смотрел, как они играют. Они переставляли фигуры и разговаривали. А о чем, я понять не мог.
   Только не о шахматах. Нового посетителя инженер называл - Кувалдин, а тот его - Коршунов. О всяком человеке я мог сказать: вот этот - мужик, этот - барин, этот - мастеровой, этот - не мужик, не барин, а кто-то вроде моего отца. Кувалдин же был для меня загадкой. Он больше походил на мастерового: лицом и фигурой худощав, кожа темная, будто от въевшейся в нее угольной или железной пыли, руки в старых порезах и желтых мозолях.
   Но держался он с инженером как с равным, даже посмеивался над ним, и говорил такие же непонятные слока, как и инженер. Из этих слов мне особенно запомнились "демагог" и "политический авантюрист". Демагогом Коршунов называл Кувалдина, а тот его авантюристом.
   Слова эти они выговаривали так, будто ругались ими.
   И еще три слова удержала моя память: "люмпен-пролетарии", "пролетарии" и "буржуазия". Эти слова они говорили часто.
   Например, инженер ядовито спрашивал:
   - Уж не босяки ли будут вашей движущей силой?
   А Кувалдин ему отвечал:
   - Нет, босяки - это люмпен-пролетарии. Настоящая движущая сила - это пролетарии, а не любезная вашему сердцу буржуазия.
   Из этого разговора я с удивлением узнал, что наши обыкновенные босяки называются таким мудреным словом, которое натощак и не выговоришь. А буржуазия, наверно, - это машина, которую изобрел инженер, потому она так и называется - движущая сила.
   Через несколько дней после этого разговора в "тот" зал пришли еще три человека, чем-то очень схожие с Кувалдиным. Они читали разложенные на длинном столе газеты и о чем-то вполголоса переговаривались. А еще неделю спустя таких людей собралось в "том" зале уже с десяток. Кувалдин подошел к буфету и сказал отцу:
   - Люди просят меня почитать им что-нибудь... Нет ли у вас интересной книжечки?
   Отец засуетился и полез в конторку.
   - Как же, как же! Вот, пожалуйста: "За богом молитва, а за царем служба - не пропадают".
   Книжку эту он уже давно снял со стола и спрятал в конторке, потому что босяки наполовину общипали ее на цигарки.
   - Самая подходящая, - сказал Кувалдин.
   Он вернулся в "тот" зал и начал читать про какого-то солдата, который тридцать лет служил царю верой и правдой. Отец тоже пришел в "тот" зал, послушал и отправился к себе, за буфетную стойку.
   Тогда Кувалдин вынул из кармана какую-то книжечку и сказал:
   - Ну, товарищи, начнем. Лиха беда - начало, а там пойдет легче, это я и на себе проверил.
   Он развернул книжку и вполголоса прочитал:
   - "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".
   Он читал, потом сам себе говорил: "Стоп!" - и принимался объяснять.
   Из того, что он читал, я ничего не понимал, а из того, что он объяснял, я понял, что буржуазия - это не машина, а хозяева всех этих людей; люди же эти - рабочие, а по-иностранному - пролетарии.
   Отец опять вышел из-за буфетной стойки и пошел к нам.
   Рабочий, который сидел поближе к двери, негромко сказал:
   - Майна!
   Кувалдин спрятал книжку и опять стал читать про солдата. Отец походил по залу, послушал и пошел к себе. Тогда рабочий сказал:
   - Вира!
   Кувалдин отодвинул книжку про солдата и вынул свою.
   Когда все разошлись, Витька потащил меня в угол и шепотом спросил:
   - Ты знаешь, о чем они читали?
   Мне не хотелось признаться, что я ничего не понял, и я сказал:
   - Знаю.
   - О чем?
   - О призраке.
   - О каком призраке?
   - О привидении.
   - Ну и дурак! Они о революции читали.
   Что такое революция, я не знал, но мне в этом не хотелось признаться. Витька сам объяснил:
   - Это чтоб не было царя и чтоб всем людям одинаково хорошо жилось на свете, понял? - Он сделал страшные глаза и зашипел на меня: - Только скажи кому-нибудь, что они эту книжку читали, только скажи!
   Но я уже и сам понимал, что говорить нельзя: разве купчиха Медведева или Прохоров, который нас с Витькой обругал хамским отродьем, захотят, чтобы все люди жили одинаково! Мне только было непонятно, почему и от отца надо скрывать: неужели отец тоже не хочет, чтоб все люди жили хорошо?
   В следующий раз, когда Кувалдин опять попросил что-нибудь прочитать, отец дал ему "О вреде курения".
   Рабочие слушали, почему нельзя курить, и густо дымили табаком. Но вскоре Кувалдин вынул свою прежнюю книжку и принялся читать ее дальше. Он опять говорил: "Стоп!" - и объяснял малопонятное.
   Отец был очень доволен, что в "том" зале наконец-то приохотились к чтению.
   Приходил и инженер. То, что читал Кувалдин, ему не нравилось. Он принимался спорить. Рабочие были на стороне Кувалдина. Инженер сердился и опять говорил: "Демагогия! Сплошная демагогия!" А Кувалдин ему отвечал: "Мы в спорах с вами только зря время тратим. Так никогда не дочитаем".
   Но книжку Кувалдин все-таки дочитал. И я на всю жизнь запомнил, как грозно проговорил он последние слова. Слова были такие: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
   Мог ли я тогда думать, что скоро и сам прочту их!
   И где же!..
   Приехала к нам мадам Прохорова, повертелась, покрутилась, потом и говорит:
   - Нет, видно, капитан не заедет за мной. В городе неспокойно. Я так боюсь! Петр, голубчик, проводите меня.
   Петр поехал с нею в санях, а когда вернулся, то рассказал отцу, что слышал от людей. На металлургическом заводе обожгло восемь рабочих. Их отправили в больницу. Доменщик Титов стал при всех ругать хозяев за то, что они поскупились и не обезопасили место, где работали эти люди. Пришли жандармы. Они хотели Титова арестовать. Но он не давался. Жандармы так его избили, что он через три дня умер в тюрьме. И вот теперь на завод послали целую роту солдат, потому что рабочие бунтуют.
   Отец слушал, качал головой и говорил:
   - Что делается!.. Что делается!..
   А на другой день мы видели из окна, как хоронили этого Титова. Его несли недалеко от нашей чайной. За гробом шло много людей. Они шли не как попало, а в ногу и пели жалобно и сердито, будто и плакали и комуто грозили. Я чувствовал, что от этого пения мне становилось трудно дышать, а в горле все щекотало и щекотало.
   И тут один мужчина поднял над головой красный флаг. На флаге было что-то написано белыми печатными буквами, но что, я разобрать не мог, потому что флаг на ветру хлопал и заворачивался. На минуту флаг распрямился, и мы все прочитали:
   ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
   Я сейчас же вспомнил, где эти слова услышал первый раз.
   Вспомнил и чуть не вскрикнул, но вовремя удержался: ведь это тайна. Вдруг из-за угла показались солдаты.
   Впереди солдат шел сам Протопопов. Откуда-то прибежали городовые и бросились на человека с флагом. Они стали отнимать у него флаг, а он не давал. Протопопов выхватил шашку, страшно заворочал глазами и что-то закричал. Тогда солдаты выставили впереди себя штыки и пошли прямо на людей. А городовые набросились на человека с флагом, принялись его бить. Люди нагибались, хватали камни и бросали в городовых. Что-то так бахнуло, что зазвенели стекла. Отец потащил нас с Витей за шиворот от окна. А на улице кричали, топали..
   Вдруг блок на двери взвизгнул, и в зал вбежал страшный человек: все лицо его было в крови, пальто в клочьях. Он пошатнулся и упал на каменный пол. Отец заметался, но потом подбежал к двери и запер ее на болт.. Лицо у отца посерело, губы прыгали. Он схватился за голову и хрипло сказал:
   - Пропал я теперь, пропал!
   Подбежал Петр, взял человека на руки и понес через кухню во двор.
   В дверь сильно застучали. Отец стоял около двери, дрожал, но не отпирал.
   Петр вернулся, распахнул раму в окне и сказал:
   - Откройте, Степан Сидорович, все равно дверь высадят.
   Отец закричал:
   - Кто там? Что надо?..
   С улицы ответили:
   - Полиция!
   Отец перекрестился и снял болт. В зал ворвались с револьверами в руках околоточный надзиратель Гришин и двое городовых. Гришин и раньше заглядывал к нам: чайная была в его околотке.
   - Вы почему заперли дверь? - набросился он на отца. Отец так и затанцевал вокруг него.
   - От бунтовщиков, господин надзиратель, от бунтовщиков! Я не могу давать приют бунтовщикам, я общество трезвости... я лицо казенное... я отвечаю перед...
   - Где бунтовщик? - грубо перебил отца околоточный.
   - Вона!.. - засмеялся Петр и показал рукой на раскрытое окно. - Он так сиганул, что только его и видели! Я схватил было его за ногу, так у меня и башмак остался в руке. Вот, видите? - И Петр протянул Гришину ботинок,
   - Возьми! - приказал Гришин городовому.
   Когда полицейские ушли, Петр подмигнул отцу и сказал:
   - Теперь они по башмаку будут его искать, а башмаки-то мне купчиха Медведева подарила.
   Вечером пришел Кувалдин, отвел нас с Витей в сторонку и тихо спросил:
   - Забегал к вам тот, что знамя нес? Пораненный? Где он?
   - У нас, - шепотом сказал Витя. - На чердаке.
   - Жив?
   - Жив.
   - Не говорите, ребятки, отцу, о чем я спрашивал, - предупредил Кувалдин и быстро ушел.
   А потом пришли двое рабочих и шепотом повели с отцом разговор. Я слышал, как отец говорил:
   - Да что вы! Я человек казенный, разве я мог бы!.. Никого у меня нет, что вы!.. - А под конец сказал: - Эх, пропадай моя головушка! Будь что будет, поверю вам. Идите, забирайте его. Только увозите незаметно! У меня жена, дети что с ними станется в случае чего!..
   Раненого одевали в нашей комнате. Из-под его рубашки выпал скомканный кусок красной материи. Один из рабочих поднял и развернул ее. Это был тот самый флаг с белыми буквами, но весь изодранный, в рыжих пятнах крови. Рабочий аккуратно сложил его и засунул себе под пиджак.
   "РЯЖЕНЫЙ"
   В те дни я редко вспоминал о Дэзи. Но скоро наша чайная зажила прежней жизнью, и мне опять стала сниться эта девочка.
   Снилась она по-разному: то бегает на серебряных конькахснегурочках, вся розовая от мороза, и ветер треплет ее каштановые волосы; то скачет с испуганным лицом на огромной лошади, держится за гриву и все ниже и ниже клонится на бок, вот-вот упадет на землю и убьется; то дерется на деревянных позолоченных шашках с карликом-путешественником, который сделал нам с Витей длинные брюки, и прокалывает ему насквозь грудь.
   Каждое утро я копался в комоде, чтобы проверить, на месте ли книжка, которую я спрятал на самом дне нижнего ящика, под Машиными разноцветными лоскутками.
   Книжка была на месте, и я опять принимался думать, что сказать Дэзи, когда она придет к нам. Я скажу ей, что, хотя она меня обидела, я зла не помню и дарю ей самую лучшую на свете книгу. Или нет, я скажу ей, что шоколад едят только маленькие дети да девочки, а я шоколада вовсе не хочу. Читать книжки гораздо интереснее, чем жевать шоколад, хоть он и завернут в серебряную бумажку. Или нет, я ей ничего не скажу: я дам ей книжку и гордо отойду. Пусть она потом ест с Витькой шоколад, сколько хочет, - я даже смотреть не буду.
   Так я готовился встретить Дэзи, но она почему-то все не шла к нам, хотя мадам Прохорова стала приезжать в чайную все чаще и чаще.
   Однажды отец спросил:
   - Как поживает ваша прелестная наследница?
   Мадам Прохорова прикрыла глаза и покачала печально головой.
   А когда опять открыла, то у меня стало необыкновенно тепло в груди: глаза у нее были такие же ласковые, как и у Дэзи. Она сказала:
   - Ах, Степан Сидорович, я так скучаю по своей крошке! Вот уже месяц, как Дэзи гостит у бабушки в Одессе. Но скоро она опять будет со мной. Мы купили ей елку до самого потолка. Сегодня будем и наряжать.
   Когда Прохорова уехала, я спросил:
   - Петр, а как елку наряжают?
   - Как наряжают? Богатые люди ставят ее на рождество или на Новый год посредине зала и подвешивают на ветках разные блестящие игрушки.
   - Зачем?
   - Чтобы было красиво. Собираются дети, свои и чужие, танцуют около елки, песни поют, стишки читают. Потом расходятся. И каждому хозяева что-нибудь дарят: одному - куклу, другому - пистолет игрушечный, третьему - книжку с картинками. А бывает, что и сами дети рядятся: тот принцем, тот пастушком, тот турком.
   - И Дэзину елку нарядят?
   - Ну, это обязательно. Такие богачи - да пожалеют для дочки игрушек!
   Я хорошо знал, сколько остается дней до Нового года. Ведь на Новый год мама давала каждому из нас, детей, по стакану подсолнечных семечек, по стакану арбузных, по стакану тыквенных и по горсти фисташек.
   Кроме того, мы получали по пяти кисло-сладких барбарисовых конфет, по пяти мятных белых пряничков и по десятку крупных волоцких орехов. Уже за неделю до Нового года мы спрашивали: "Мама, сколько осталось дней?" - "Семь", - отвечала мама. "А где сейчас прянички с орешками?" - "О, еще далеко! Сейчас они на колокольне". Утром мы опять спрашивали: "А теперь сколько дней осталось?" - "Теперь шесть", - отвечала мама. "А сейчас где прянички с орешками?" - "Сейчас уже на мельнице, на крыше". С каждым днем наши гостинцы придвигались все ближе и ближе: вот они на верхушке старого тополя, вот на крыше нашего дома, вот они уже у нас в печной трубе, и, наконец, в ночь под Новый год они спускаются по трубе на печку. Мы, конечно, хорошо знали, что и семечки и орешки давно лежат в холщовых маминых мешочках на теплой печке, но как приятны были такие разговоры и как верилось, будто мешочки с гостинцами и в самом деле путешествуют в морозные скрипучие ночи по деревне, чтобы в конце концов спуститься к нам на печку. Теперь мы жили не в деревне, а в городе, но и здесь у нас с мамой были те же разговоры о гостинцах. И я знал, что до Нового года оставалось только три дня.
   Три дня! Чего только за три дня не сможет человек передумать! Я то взбирался на крышу Дэзиного дома и спускал Дэзи "Каштанку" в трубу; то брал у турка-пекаря напрокат феску, приклеивал усы из Машиных кос и приходил с "Каштанкой" на елку к Дэзи; то переодевался в Машину юбку и кофту и приносил Дэзи книжку от имени мистера Жоржа, того самого таинственного незнакомца, который подобрал Каштанку.