Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   Отец растерянно молчал.
   - Но я же говорила, что сюда нужен Поль де Кок! - Барынька топнула ножкой. - Завтра же пришлите ко мне человека!
   - Кок Коком, а вот без музыки тут не обойтись, - сказал офицер. Он ударил себя ладонью по лбу и крикнул: - Эврика! У директора кожевенного завода Клиснее есть фонограф. Замечательная штука! Клиснее привез его из Парижа. Едемте! Приступом возьмем!
   - Не даст, - поморщилась барынька. - Я Клиснее знаю: скряга.
   - Даст! Он привез себе уже другой фонограф, еще лучше этого.
   Офицер подхватил барыньку под руку, и они укатили.
   Отец задумался. Думал, думал, вынул из кошелька две медные монеты и бросил в кассу.
   - Черт с ней! - сказал он. - Пусть этот чай пойдет за мой счет. На, Никита, чек.
   Никита подержал чек в руке и сам нанизал его на стальную наколку.
   Появился еще один посетитель. Хотя это был тот красноносый бродяга, которого вчера выводил городовой, отец с Никитой и ему улыбался.
   Красноносый заказал чай, вынул из кармана бутылочку и ударил донышком по ладони. Пробка вылетела.
   Он с бульканьем выпил водку и крякнул.
   Отец и Никита сделали вид, что ничего не замечают: побоялись, что и этот посетитель уйдет.
   - В меру можно, в меру можно, - бормотал красноносый, прихлебывая из блюдца чай. - Утречком шкалик, в полдень шкалик, сейчас вот шкалик. К вечеру, даст бог, еще настреляю копеек двадцать, а то и полтинник, - тогда уже и полбутылочку на сон грядущий можно. Так-то... У каждого своя мера. Так-то...
   Напившись чаю, он мирно пошел к выходу, но у самых дверей столкнулся с толстой барыней. Красноносый посторонился и вежливо сказал:
   - Просю, мадам. Только сразу не напивайтесь. Утром шкалик, в полдень шкалик, а на ночь можете и полбутылочку.
   - Эт-та что такое! - накинулась барыня на отца и покраснела. - Поч-чему тут пьяный?
   Отец испугался и затанцевал:
   - Это-с природный алкоголик, мадам Медведева. Он, мадам Медведева, перейдет с водки на чай постепенно...
   Отдышавшись, барыня начала проверять кассу. Она подсчитывала медяки и чеки и подозрительно посматривала на отца. А подсчитав, злорадно сказала:
   - Восемь копеек недостает.
   - Не может быть, - твердо ответил отец.
   - А я вам говорю, недостает! Что же я, по-вашему, лгу?
   - Вы ошиблись. Каждый человек может ошибиться, - настаивал на своем отец, совершенно забыв шаркать ногой. - Извольте пересчитать.
   Барыня схватила чеки и начала пересчитывать.
   - Правильно, - сказала она. - Я ошиблась по вашей вине: почему у вас нет счетов? Чтоб завтра же были счеты.
   Отец развел руками.
   - На счеты попечительство денег не выделило.
   - Ну, так пришлите кого-нибудь ко мне. У нас в доме их сколько угодно.
   Барыня уехала.
   - Купчиха? - спросил Никита.
   - А ты не видишь? - сердито ответил отец.
   Когда стемнело, Никита зажег газовый рожок. Но на свет рожка так больше никто и не пришел.
   Отец запер дверь на болт и сумрачно сказал:
   - Кажется, возчик верно напророчил: горим с первого же дня.
   ПОПЕЧИТЕЛИ
   На другой день отец послал Витю и меня к дамепатронессе Прохоровой за Поль де Коком. Витька сказал, чтоб я не зевал по сторонам.
   - Попробуй только, потеряйся - сразу в будку попадешь.
   Какой будкой он меня пугал, я не знал. Может, той, которая ездит по улицам с бродячими собаками? От страха я не спускал глаз с Витьки и ничего, кроме его синей рубашки, не видел, пока мы не подошли к дому Прохоровой. Вот это домик! Целых двенадцать окон!
   А над дверью железный навес, такой красивый, будто весь сделан из кружева. К двери прибита белая эмалированная дощечка, а на дощечке напечатано большими буквами:
   АРКАДИИ ПЕТРОВИЧ ПРОХОРОВ
   Тут и Витька оробел. Надо было, как велел отец, придавить кнопочку, а Витька таращил на нее глаза и боялся поднять руку.
   Потом презрительно глянул на меня, будто не он, а я боялся, и ткнул в кнопку пальцем.
   За дверью что-то зазвенело. Витька отскочил как ошпаренный.
   Дверь открылась, и какая-то тетка в белом фартуке и кружевной наколке закричала на нас:
   - Вы чего балуетесь, паршивцы?!
   Я уже хотел деру дать, но Витька сказал:
   - Мы не балуемся, мы до барыни за Коком пришли.
   - До какой барыни? За каким коком? Разве кок здесь? Кок на пароходе!
   Витька огорошенно молчал.
   - До какой барыни, я вас спрашиваю?! - кричала тетка.
   Витька продолжал молчать. Тогда сказал я:
   - Которая с усами.
   Тетка засмеялась и спросила:
   - Откуда вы взялись?
   - Из общества трезвости, - в один голос сказали мы.
   - А, тогда подождите.
   Она ушла. А когда вернулась, то велела нам идти за нею. И мы пошли. Сначала шли по лестнице, только не вниз, как в квартире около Старого базара, а вверх. Лестница была широкая, а ступеньки белые, блестящие. И такие гладкие, что я даже поскользнулся, и Витька зашипел на меня. Потом мы вошли в комнату.
   Ну и комната! Наверно, и у царей таких не бывает. Все стены серебряные, а на стенах, в золотых рамах, веселые картины. И везде золото, золото. Даже клетка, что висела над окном, и та была золотая. Витька потом говорил, что и птичка в ней сидела золотая, но я этого не заметил.
   А из зеленых кадок поднимались до самого потолка невиданные деревья с длинными и узкими листьями.
   Стали мы с Витькой на пороге - и ни шагу дальше.
   Барынька с усиками сидела между кадками в диковинном кресле и вместе с креслом качалась: вверх - вниз, вверх вниз. Увидела нас и спрашивает:
   - Вы что за дети?
   Мне, конечно, стало удивительно: два раза совала мне в рот мятные лепешки, а теперь спрашивает, что мы за дети. Я даже засмеялся.
   - Вы меня не узнали?
   Витька шагнул вперед и сказал:
   - Не серчайте: он у нас вроде дурачка, потому что заморыш. Отец прислал за книжками для пьяниц. Вы обещали Кока дать.
   - А, вы дети заведующего! - вспомнила наконец барыня. Сейчас поищу.
   Она ушла в другую комнату и оттуда вынесла нам две толстые книги.
   - Вот, несите отцу. Пусть читает им по главе в день, поняли? Они прослушают одну главу и будут потом каждый день приходить.
   За барынькой в комнату вошел тощий старичок.
   - Совершенно правильно, - кивнул он облезлой головой. Но при непременном условии, что после каждой главы им будут выдавать по стакану водки.
   Барынька стала сыпать какими-то неизвестными нам словами.
   Сыплет, и сыплет. Знакомых было только два слова: "шут гороховый".
   Старичок ковылял по комнате и хихикал. Потом скривил рот и сказал:
   - Зачем же вы за шута горохового замуж вышли?
   Тут они начали смешно ругаться. Я даже рот закрыл ладонью, чтоб не засмеяться. Но все-таки не выдержал и прыснул. Старик как затопает ногами, как закричит:
   - Вон отсюда, хамское отродье!..
   И мы с Витькой задали такого стрекача, что опомнились только около чайной.
   За то, что мы принесли книги, отец нас похвалил. Потом велел идти к купчихе Медведевой за счетами.
   Купчихин дом был еще больше, чем прохоровский.
   Но нас дальше кухни не пустили. Купчиха вышла к нам сама, дала счеты и сказала, чтобы мы несли их осторожно, не трясли, иначе они рассыплются.
   Когда отец увидел эти счеты, то схватился за бока и стал хохотать. Хохотал и выкрикивал:
   - Вот так счеты!.. Вот так миллионерша!.. Никита, Никита, иди посмотри, какой купчиха прислала нам подарок!.. Вот так расщедрилась!..
   Никита посмотрел и тоже стал смеяться.
   Счеты были такие старые, что даже косточки на них потрескались.
   - Так пусть же она на них и считает! Нарочно не куплю другие, - сказал отец.
   После обеда он велел Никите и нам с Витей идти к капитану Протопопову за фонографом и трубой. Оказывается, Клиснее все-таки фонограф подарил, но прислал не в чайную, а офицеру на квартиру.
   Мы долго стучали, пока, наконец, дверь открылась.
   Вышел сам капитан. Он был без сапог, в одних носках, и без кителя. Один ус, как всегда, закручивался кверху, а другой почему-то свисал книзу.
   - Ну, какого черта надо? - сказал он сердито.
   - Ваше высокоблагородие, - ответил Никита, - мы из чайной. Пришли за трубой и фамографом.
   - Принесла вас нелегкая не вовремя! - пробормотал капитан и передразнил Никиту: - Фамографом! - Он постоял, почесал за ухом и сказал: - Ну, ладно. Войдите в переднюю и стойте там.
   В переднюю он вынес ореховый сундучок и огромную трубу из белой жести. Один конец трубы был узенький, как носок чайника, а другой такой широкий, что Протопопов зацепил им за дверь. Дверь распахнулась, и я увидел нашу барыньку с усиками. Она почему-то испугалась и шмыгнула за занавеску.
   Мы пошли домой. Никита нес сундучок, а мы с Витей трубу. Витя держал ее за широкий конец, а я за узкий.
   Когда мы пробирались через базар, из трубы вдруг что-то как закричит:
   - Ой, гоп, чики-рики!..
   От страха мы бросили трубу на землю. Позади нас приплясывала рыжая девчонка. Та самая. Оказывается, это она подкралась к узкому концу трубы и закричала в дырочку. Никита выругался, но она не отставала и все дразнила:
   - Шарманщики! Карусельщики! Трубачи!..
   В жизни еще не встречал такой противной ведьмы!
   Она, наверно, дошла бы до самой чайной, но тут задрались двое мальчишек. Рыжая остановилась и начала подзадоривать их:
   - Эй, чумазый, как же ты бьешь? По загривку его, по загривку! А ты, лопух, чего скапустился? Двинь его под микитки!..
   Витя сказал:
   - Жалко, что руки заняты, а то б я ее за патлы.
   Никита только хмыкнул:
   - Такая дастся!..
   Когда мы принесли фонограф, в зале сидел красноносый, пил чай и что-то бормотал о шкалике. Увидя трубу, он сказал:
   - Это труба Иерихонская, та самая, в которую трубил Иисус Навин. От звуков ее пали стены града Иерихона.
   ...Дня через два пришел капитан Протопопов и привел с собой мастера. Трубу подвесили к потолку, а узкий конец воткнули в ореховый сундучок. В сундучке блестел стальной валик. Из длинной коробки, которую принес мастер, вынули валик восковой, пустой внутри, и насадили на валик стальной. Потом накрутили ручкой пружину и стали слушать. Сначала долго шипело, а когда перестало шипеть, то кто-то в трубе вдруг запел:
   Вузэт аншантэ э шарман
   Бэль амур, бэль ами, бэль аман.
   Голос был женский, но такой, будто женщина простудилась, охрипла и схватила насморк.
   Протопопов притопнул ногой.
   - Отлично! Теперь у вас будут стены ломиться.
   И ушел, звеня шпорами.
   Я вспомнил, что говорил красноносый о стенах Иерихона, и испугался. Но отец сказал:
   - Как бы не так! Чего они будут ломиться, когда все валики на французском языке. Сюда бы "Разлуку" или "Вниз по матушке, по Волге". И из Кока ни черта не выйдет.
   Все-таки он усердно крутил фонограф и зазывал наших редких посетителей в "тот" зал, чтобы читать им "Жоржетту". Иногда к нам заходили крестьяне со своим хлебом и пили чай. Сначала они пугливо заглядывали, в трубу и говорили: "Тю!.. Дэ вона там ховается, чертяка?!" Потом, послушав немного, просили отца: "Да останови свой шарман, нехай ему бис!" От чтения же "Жоржетты" оборванцы засыпали или незаметно, чтоб не обидеть отца, переползали в другой зал.
   По распоряжению барыни, что в матерчатых туфлях, отец завел тетрадочку и отмечал в ней посетителей.
   Придет посетитель - отец поставит в тетрадке палочку, придет другой - другую палочку. А ночью, когда чайную закроют, отец все палочки подсчитывает. И каждый раз говорит:
   - Как заворожил кто! Десять, двенадцать, от силы пятнадцать человек - и баста. Того и гляди, выгонят меня. А что я могу сделать!..
   Но, когда с неба полил холодный дождь, - а потом замелькали в воздухе снежинки, все у нас изменилось.
   НАШИ ПОСЕТИТЕЛИ
   Никита и раньше говорил: "Вот подождите, Степан Сидорыч, залезет под рубашку мороз, так тут яблоку негде будет упасть". Так оно и получилось. С самого раннего утра в залы стал набиваться народ. У одного на голых грязных ногах рваные калоши, у другого - рыжие головки от сапог, третий натянул старые дамские туфли на высоких каблуках и козыряет на каждом шагу. Штаны - всех заплатанные; из старых стеганок и даже шапок вылазит бурая вата. Волосы нечесаные, подбородки щетинистые, глаза красные, слезятся, руки грязные, трясутся. Придет вот такой и сядет в уголок, чтоб быть неприметнее. Но в углах всем места не хватает: люди идут и идут, целый день визжит блок на дверях. У кого в кармане задержались две-три медные монеты, те пьют чай, а большей частью босяки сидят просто так, греются в теплом помещении. Одного отец спросил:
   - Кто ж вы такие: пропойцы, погорельцы или, может, каторжники беглые? И откуда вас набралось сразу столько?
   Оборванец подышал на замерзшие руки, покряхтел и только потом ответил:
   - Всякие. Одним словом, перелетные птицы, вроде журавлей. К зиме журавли летят в теплые края, а весной вертаются назад. Вот и мы так. А кого в пути застанет холод, тот оседает на месте. Нынче зима что-то рано пожаловала, не успел я и до Батума добраться.
   - И что ж, все пешком? - удивился отец.
   - Когда пешком, а когда на буфере.
   Дела в чайной пошли живей, и отец опять подбодрился. Мы с Витей привыкли скоро к босякам. В обоих залах висел сизый махорочный дым, от босяков несло водочным перегаром, да и вообще запах тут был не из важных, но мы чувствовали себя как рыба в воде. Каждый день происходило что-нибудь новое: то ввалится пьяный, буянит, ругается, и мы с Витей бежим в полицейский участок за городовым; то придет фокусник и начнет глотать огонь и разбитое стекло; то появится новый босяк, такой занятный, что все бы слушал и слушал, как он рассказывает о своих скитаниях.
   Босяки были разные.
   Однажды к нам пришел человек в дорогом, но сильно поношенном пальто, с редкой русой бородой, с широким лбом и маленькими глазками. Он прошел в "тот" зал, сел за длинный стол и потянул к себе газету. Немного почитал и отбросил ее.
   - На кой черт мне знать, что там, в городской думе, болтает хлебный ссыпщик или рыбопромышленник? - зло сказал он. - Все говорят и говорят. Один доказывает, что надо электрическую станцию заказать бельгийцам, другой - что лучше немцев водопровод никто не проведет, а третий добивается, чтоб трамвай строили французы. Но ни трамвая, ни водопровода, ни электричества как не было, так и нет. Зато свои инженеры, которые могли бы земной шар заставить вдвое скорей вращаться, ходят по родной земле с волчьим паспортом! - Он помолчал, глянул на шашки, что рассыпались среди газет, и предложил: - Кто желает сыграть со мной на интерес?
   Красноносый бродяга почтительно сказал:
   - Какой же, господин инженер в отставке, может быть интерес, когда у нас ничего, за исключением вшей, не имеется. А вшей, я думаю, у вас и своих в избытке.
   - Врешь, головастик, я хоть в данную пору и безработный, но в баню хожу каждую неделю. Ладно, садись, сыграем так.
   Оборванцы столпились около стола и все взяли сторону красноносого: подмигивали ему, кивали, а то и прямо подсказывали.
   Но скоро от его шашек, кроме запертых, не осталось ни одной.
   Инженер сказал:
   - Это что! Вот в шахматы бы! Да они в такой богадельне вряд ли водятся.
   - Нет, водятся! - крикнули мы с Витей и побежали за буфетную стойку, где в коробке лежали причудливые фигурки. Отец был уверен, что в такую игру играют только образованные люди, и в "тот" зал шахматы не выносил.
   Инженер расставил фигуры на доске и спросил:
   - Ну, кто умеет?
   Оборванцы молча переглянулись. Умеющих не нaшлось. Только один, патлатый, отозвался:
   - В прошедшее время, когда я служил в Пречистенской церкви диаконом, мне не раз приходилось вступать на шахматном поле в единоборство с нашим благочинным, отцом Феофаном, но по доносу оного же благочинного был изгнан за вольнодумство, от водки и горя утратил зрение и теперь без очков не могу распознать, которая фигура есть лошадь, а которая королева.
   Витя попросил:
   - Научите меня.
   Инженер оглядел его.
   - Ты, брат, еще мал, не поймешь.
   - А может, пойму, - настаивал Витя.
   - Хорошему делу почему не научить! Только эта игра трудная.
   - Поучи, поучи, - сказал дьякон.
   - Ну, ладно, попробуем.
   Инженер стал объяснять, как фигуры называются и как ими ходят. Объяснял он хорошо, даже я понял. Потом опять расставил фигуры и принялся играть сам с собой. Пойдет белой фигурой и тут же объяснит, почему так пошел. Потом пойдет черной и тоже объяснит. После этого Витя уже стал сам за себя играть, но играл так плохо, что инженер его все время поправлял.
   Следующие три дня Витя только и делал, что играл сам с собой в щахматы. А когда увидел, что инженер опять пришел, схватил доску и побежал в "тот" зал.
   - Ты, хлопец, башковитый, из тебя выйдет толк, - сказал Вите в этот день инженер.
   Со мной Витька играть не хотел. Только после того, как инженер куда-то пропал, он сказал мне:
   - Да научись ты играть, дурачина!
   Мы сели за доску, и я проиграл семь раз подряд.
   С Витей я играл часто и всегда проигрывал. Только раз (это было три года спустя) мне удалось выиграть у брата партию. Но эта победа меня не очень порадовала.
   Витя сказал: "Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться". Вообще брат был во всем гораздо способнее меня.
   - Скажи какое-нибудь слово, - предлагал он.
   Я говорил, и он сейчас же называл число букв в этом слове.
   Раз он спросил:
   - Какое самое большое слово ты знаешь?
   - Превышеколоколенходященский.
   - Двадцать семь, - сейчас же сказал он.
   А спорить с ним было совсем невозможно: он всегда меня побивал.
   - Что сильнее - вода или керосин? - спрашивал он.
   - Конечно, керосин, - не задумываясь, отвечал я.
   Да и как могло быть иначе! Вода ничего не стоила, а за керосин мы в лавочке деньги платим. Вода в лампе не горит, а керосин горит. Облей керосином полено и чиркни спичкой сразу вспыхнет, а облей водой - не вспыхнет. Так я Витьке и объяснил.
   А он мне:
   - Ну и что ж! А я возьму и залью его водой. Значит, вода сильней твоего керосина.
   Я чувствовал - тут что-то не так, но доказать не мог и от досады чуть не плакал.
   Инженер то приходил каждый день, то исчезал на неделю и больше. Однажды вечером, когда он играл с Витей в шахматы, к нам пришел еще новый человек.
   В это время пел фонограф. Человек остановился перед ним, поднял бровь и прослушал всю песенку до конца.
   Я его хорошо рассмотрел: худой, высокий, полуседые, зачесанные кверху волосы, лицо бритое, длинное, нос с горбинкой, а глаза серые, большие. Когда фонограф замолчал, он медленно поднял плечи и сказал:
   - Поразительно! Французская шансонетка в российском босяцком вертепе. Жизнь - сплошной парадокс.
   Повернулся и пошел в "тот" зал.
   Что такое "парадокс", я не знал, но и для меня было ясно: этому человеку наша чайная не понравилась.
   - Что я вижу! - опять поднял он плечи. - Герр Стейниц готовит себе смену. И где же! В российском босяцком... гм... клубе. Парадокс! Сплошной парадокс!
   Инженер насмешливо сказал:
   - А, граф! И вы сюда забрели? Стейница себе оставьте: Чигорин мне родней. Не хотите ли продолжить сей парадокс и сразиться на звание чемпиона... босяцкой команды?
   Граф поклонился.
   - Сочту за честь. Что ставите?
   - Будущий мост моей конструкции через Дон и вот жилетку, что на мне, против вашего особняка на Невском и, с позволения сказать, пиджака, что на вас.
   Граф опять поклонился.
   - Условия приняты.
   Они играли и один над другим насмехались до тех пор, пока не закрыли чайную. Но так партию и не кончили. На другой день пришли доигрывать, но опять не кончили. Только на третий день помирились на ничьей и ушли на толкучку. Вернулись оба пьяные. На инженере не было жилета, а на графе пиджака.
   Инженер кричал:
   - Вырожденец! Гнилая кровь! От вашего брата земля уже сто лет пользы не знает!.. А за что я гибну, я, человек одной крови с Ломоносовым!..
   - Все погибнем, все! - в свою очередь кричал граф. - В водке сгорим, в спирте!.. В голубом огне!..
   С тех пор граф стал приходить каждый день, и, хотя никогда не скандалил и не шатался, а только шептал не по-русски какие-то стихи, видно было, что он сильно пьяный.
   В последний свой приход он и стихов не шептал, а сидел молча и качал головой. Вдруг он упал. Когда мы с Витей подбежали, то увидели, что рот у него открыт и вокруг рта колеблется голубоватое пламя. Дьякон сказал, что это горит спирт, который выходит из графа вместе с дыханием, и стал креститься. Пришли городовые и графа унесли куда-то. С тех пор мы его не видели. Был ли он настоящий граф или его только так прозвали, никто не знал. А партию, которую он играл с инженером, Витя запомнил и всю жизнь говорил, что оба они играли, как чемпионы мира.
   Однажды к нам завернул человек такого маленького роста, что я принял его за мальчика. Но по голосу, когда он сказал: "Мир дому сему!" - догадался: нет, это взрослый. На человеке была солдатская шинель, за спиной - ранец, в руке суковатая палка. Он пил чай и после каждого глотка говорил: "А!" Отец долго к нему присматривался и наконец сказал:
   - А что, братец, не влезешь ли ты в наш котел?
   - Сварить хочешь? - спросил человек.
   - Что ты! Живи с богом! - ответил отец. - Накипи много на стенках в котле, поскрести надо, а горлышко маленькое, обыкновенный человек не влезет.
   - Я, значит, не обыкновенный? Ладно, почищу. А когда тебе?
   - Вот закроем чайную, котел остудим - и полезай.
   - Давай задаток.
   Отец качнул головой.
   - Ну, нет! Возьмешь - и поминай как звали.
   - Давай, говорю! Лошадь не обманывал, собаку не обманывал, с воробьем и то во взаимном доверии жил, а ты опасаешься.
   - Сколько ж тебе?
   - Гривенник.
   Отец подумал и вынул из кассы два пятака.
   - Дело! - сказал человек. - Остуживать не надо: без этого обойдемся.
   Он допил чай, сунул деньги в карман и ушел.
   Никита хихикнул:
   - Плакали ваши пятаки.
   - Плакали или не плакали? Придет или не придет? - гадали мы с Витей.
   Он долго не приходил. Ночью, когда уже надо было закрывать чайную, отец сказал:
   - Жулик!
   Но тут блок на двери взвизгнул, и маленький человек вошел в зал. Не говоря ни слова, он прошел на кухню, там вынул из карманов шинели три пакетика, высыпал из них на стол какие-то порошки, перемешал и бросил в котел.
   С полчаса он сидел и аппетитно рассказывал о вкусном хлебном квасе, какой делают монахи в Святогорском монастыре. Потом приставил к котлу ведро и открыл кран. Вода полилась белая, как молоко. Котел промыли. Отец заглянул в него и сказал:
   - Да ты колдун, что ли?! Совсем чистые стены.
   - Чего - колдун! Я путешественник. Хожу по земле и все, что вижу, складываю сюда. - Он ткнул себя пальцем в лоб.
   Мама сказала:
   - Скушай с нами борща, добрый человек. Угостила б чем получше, да ничего другого сегодня не готовили.
   Путешественник ел борщ, после каждой ложки прикрывал глаза и говорил: "А!" Поев, он встал и, поклонившись в пояс, поблагодарил маму. Потом предложил:
   - Хочешь, я завтра сварю тебе борщ поболгарски?
   - Ну что ж, свари, - сказала мама миролюбиво, но, как мне показалось, немного с обидой. - Поучи меня, деревенскую бабу..
   - Поучу, мамаша, поучу, - будто не замечая обиды, сказал путешественник. - А ты поучи меня, как варишь свой прекрасный борщ. Вот мы и квиты будем.
   Путешественника оставили ночевать здесь же, на кухне.
   Рано утром он вымыл стол, на котором спал, и отправился на базар. Оттуда принес полную кошелку кореньев и овощей. Перед тем как начать готовить, состриг на пальцах ногти, а руки вымыл с мылом. Борщ получился обжигающий, но очень вкусный. Сколько потом мама ни пробовала, он у нее таким не выходил, а клала она в кастрюлю все, что клал и путешественник.
   - Давай пятак, - сказал он отцу после обеда.
   - Это еще на что? - спросил отец с полным доброжелательством.
   - Сделаю угощение твоим тараканам. Тараканов у тебя больно много развелось: непорядок.
   Действительно, этой гадости у нас было столько, что ночью мы боялись пройти босиком по полу, а у Маши даже посуда падала из рук, когда по столу проползал черный жирный тараканище.
   После закрытия чайной мы все принялись мыть полы.
   Вымыли так, что нигде не осталось ни одной крошки съедобного.
   Путешественник размочил хлеб и долго ворожил над ним: подсыпал то сахару, то борной кислоты, то еще чего-то. Потом велел мне и Вите делать из этого хлеба маленькие шарики. Шарики он насовал во все шкафы и разложил на полу, особенно густо там, где были норки и трещинки.
   К утру дохлые тараканы усеяли все полы, будто здесь происходила тараканья битва. Никита сметал их на лопаточку и бросал в печку. Тараканы в огне трещали, а Никита злорадно говорил: "Ага, сволочи!"
   Спалив их всех, Никита сказал путешественнику:
   - А ты, браток, и вправду есть колдун.
   - Считай, как знаешь, - ответил тот ему. - Ежели человек, который у всех учится, есть колдун, значит, и я колдун. А по-моему, нет глупей того человека, будь он даже профессор, который только других учит, а сам ни у кого не учится.
   Отец опять предложил ему переночевать. Он ответил не сразу, а когда ответил, то будто не на то, что ему сказал отец:
   - Вот молодцы твои еще в коротких штанишках ходят. А им бы пора уже и длинные пошить.
   - Пора, - сказал отец, - да все недосуг к портному сходить.
   - А материя есть?
   - Да и материи нету.
   - Н-да... Ну, давай деньги, пойду куплю.
   - Да ты меня разорить решил! - воскликнул отец и засмеялся, довольный.
   Он принес из кассы две зеленые бумажки и подал путешественнику. Тот велел нам с Витей одеться.
   - Пойдем за покупками, - сказал он.
   Мы ходили из лавки в лавку, перед нами торговцы развертывали толстые штуки материи, но путешественник покупать не спешил, а смотрел, щупал и говорил нам: