Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   - Вай!.. Дюштю!.. * - закричали матросы и принялись бросать в воду что попало под руку - доски, бочонок, скамейку. Петр сорвал с борта спасательный круг, но из круга посыпалась труха, и Петр отшвырнул его.
   - Сандалы индирин! ** - крикнул толстый с мостика.
   Турки засуетились около лодки, которая висела тут же, на канатах, но она не спускалась, а только дергалась и дергалась в воздухе.
   Я со страхом глянул за борт: черная голова Юсуфа то показывалась из воды, то опять исчезала. Бедный Юсуф! Сейчас он захлебнется!
   - А-а, дьявол толстый!.. - крикнул Петр. - Ничего у него не работает...
   Он сбросил с себя рваные штаны, вскочил на борт и кинулся в воду.
   От страха, что Петр утонет, я закрыл глаза. А когда опять их открыл, то увидел, что Петр одной рукой держится за канат, а другой обхватывает Юсуфа за его смуглые плечи.
   Петра и Юсуфа подняли на палубу. Юсуф лежал с раскрытым ртом, грудь его то поднималась, то опускалась, а Петр стоял над ним и рычал:
   - У твоего хозяина одна забота - карман набить! У, гады двуногие, толстосумы окаянные! Все они на один лад!..
   Турки столпились около капитанского мостика. Они таращили глаза, размахивали кулаками и что-то кричали на своем языке; а толстый плевался и в свою очередь кричал:
   - Дагылын! Гидин, хайванлар! ***
   Кричал, кричал, а потом согнулся и шмыгнул в дверь.
   Вместо толстого турка на мостик вышел турок худой и горбоносый, тот, который командовал матросами, когда они грузили пароход. Он все прикладывал обе ладони к груди и что-то говорил.
   Матросы успокоились и разошлись. А толстый так больше и не показывался.
   * Ой!.. Упал!.. (турецк.)
   ** Спустить шлюпку! (турецк.)
   *** Разойдитесь! Уходите, скоты! (турецк.)
   Когда Юсуф окончательно пришел в себя, он повернулся к солнцу и стал молиться:
   - Аллаха шюкюр!.. Куртуедум!.. *
   От этой суматохи я тоже не сразу пришел в себя.
   А когда осмотрелся, то увлдел, что мы плывем мимо диковинной горы. Казалось, будто это лежит медведь-великан и пьет из моря воду. Мы плыли и плыли и никак не могли миновать медведя - такой он был огромный.
   Но все-таки и медведь оказался позади, а перед нами берег так изогнулся, что получился круг, весь залитый голубой водой. На берегу росли веселые деревья и стояли в ряд большие белые дома, а над ними, все выше и выше, белели среди зеленых садов другие дома, такие же большие и красивые.
   Наш пароход заревел и пошел прямо к берегу.
   И тут опять показался толстый турок. В руке он держал желтый лист.
   - На! - крикнул он Петру. - Пусть ты ходит вон!
   Петр взял лист и сказал:
   - А деньги?
   Турок так и затрясся весь:
   - Какой денга?! Ты мой пароход бунт делал! Я полицаю свистал буду. Ты на тюрма ходит будет!..
   - Постой, - остановил его Петр, - тюрьма тюрьмой, но я ж на тебя трое суток, как вол, работал. Дай же хоть пять рублей!
   Толстый так закричал, что изо рта его забрызгала слюна.
   - Чтоб ты лопнул, шайтан брюхатый! - сказал Петр.
   Он взял меня за руку, и мы пошли к трапу.
   - Петро, Петро! - позвал его Юсуф. - На! Бери, йолдаш! ** - В одной руке он держал маленькую феску, а в другой серебряную монету. - Бери, йолдаш, бери!
   Нас окружили турки, и каждый совал монету.
   - Сен ийи адамсын! *** Бери, йолдаш, бери!..
   Петр сначала отмахивался и говорил:
   - Что вы, братцы! Не надо!
   Но потом сказал:
   * Слава аллаху за спасение! (турецк.|
   ** Товарищ (турецк.).
   *** Ты хороший человек! (турецк.)
   - Ладно, возьму. Не для себя, а для этого мальца. Спасибо, братцы! Может, еще когда встретимся, так выпьем по чарке. Оно, конечно, вам аллах не велит, а мы так, чтоб он не увидел.
   Юсуф надел мне на голову красную фесочку, и мы с Петром сошли наконец на берег.
   КРАЙ СВЕТА
   Как только мы оказались на берегу, я сразу понял, что заехал на край света. В самом деле, где, если не на краю света, может быть такая улица! На одной ее стороне стояли красивые дома с богатыми магазинами, а на другой ничего не было и волны с белой пеной поднимались чуть не до самой мостовой. И деревья росли на улице не такие, как у нас: одни курчавые, в огромных бело-розовых цветах, а другие темные, прямые, с острым концом наверху. А экипажи! Каждый экипаж обит внутри бархатом. Везут его две, а то и три добрые лошади.
   По улице шли и шли разные господа и барыни. Господа были в белых пиджаках и белых соломенных шляпах, а барыни в платьях всех на свете цветов, в шляпах с перьями и под зонтиками. Зонтики тут везде: даже над сиденьями пролеток, даже над головами лошадей.
   - Давай, брат, отсюда выбираться, - сказал Петр, - а то как бы нам не запачкать об эту публику свои белоснежные костюмы.
   Мы свернули в переулок и по переулку пошли все вверх и вверх. Люди, которые нам встречались, оглядывались на меня и говорили: "Ишь, турчонок идет!" Я раз даже сказал:
   - Какой я турчонок, я русский!
   Но Петр дернул меня за рукав и шепнул:
   - Молчи. Пусть думают, что мы и вправду турки.
   Если нам попадался на пути городовой, Петр нарочно говорил мне что-нибудь по-турецки. Тогда и я ему отвечал словами, которые слышал от турок на пароходе.
   Один городовой остановил нас и спросил Петра:
   - Кто такой? Почему грязный?
   Петр ответил:
   - Хамал, тайфа *.
   - Зачем здесь? - не отставал городовой.
   Петр пожал плечами: дескать, не понимаю.
   Тогда я сказал городовому:
   - Дюштю чурек. Сандалы индирин **.
   И городовой пошел своей дорогой, а мы своей. Так мы дошли до дома, над дверью которого покосилась старая, полинялая вывеска. На ней были изображены баран с закрученными рогами и винная бочка.
   - Зайдем, - сказал Петр.
   В комнате была буфетная стойка и три стола. За буфетом сидел человек, до пояса голый, с волосатой грудью и длинным носом, а за одним из столов ел мясо бритый старик, чем-то похожий на того паршивца, который выследил Кувалдина.
   Петр бросил на стойку турецкую монету и сказал волосатому:
   - Давай-едай шашлык-башлык!
   Волосатый попробовал монету на зуб, подумал и нанизал на длинную железную шпильку кусочки сырого мяса, а шпильку вставил в жестяную печку с горящим углем.
   Мы с Петром сели за стол, весь черный от мух, и стали тихонько говорить, как быть дальше. Петр сказал, что надо заработать рублей пять или семь, чтоб купить мне билет до дома, а я ему ответил, что если он со мной не поедет, то лучше пусть и билета мне не покупает. Пока мы разговаривали, старик все прикладывал ладонь к уху.
   Волосатый принес шпильку с жареным мясом, засмеялся и сказал:
   - Бери шашлык-башлык, давай-едай.
   Мясо было такое вкусное, что я больше уже ничего не говорил, а только ел.
   Старик все наставлял и наставлял ладонь к уху, потом не вытерпел и спросил со своего стола:
   - Не пойму я, почтенный, кто ты есть по своей нации. Головной убор на тебе определенно турецкий, а физиономия истинно русская. Ну-ка, ответь.
   Петр ел и смотрел в сторону.
   - Или тебе не интересно со мной в разговор вступать?
   * Грузчик, матрос (турецк.).
   ** Упал чурек. Спустить шлюпку (турецк.).
   Петр молчал.
   - А может, ты немой?
   - Немой, - кивнул Петр.
   - Ишь ты! - Старик злорадно хихикнул. - Совсем немой?
   - Совсем.
   - Здорово! А может, ты и слепой?
   - Слепой, - ответил Петр.
   - Так-таки ничего и не видишь?
   - Почему ж ничего? Одну нахальную рожу вижу явственно.
   - Так-так, - закивал старик. - А в участок хочешь?
   - До участка ты меня не доведешь, - сказал Петр.
   - Это ж почему?
   - Потому что по дороге я из тебя свиную отбивную сделаю.
   - Так. Так, - опять закивал старик. - Так-так...
   Семеня короткими ногами, он проворно вышел на улицу.
   - Ходи сюда, - показал волосатый на дверь за буфетной стойкой. - Ходи скоро.
   - Он что, ко всем так привязывается? - спросил Петр, сгребая прямо в карман остатки шашлыка.
   - Царь скоро ехать будет. Вся Ялта полный полицейская собака.
   Мы с Петром вышли во дворик, перелезли через забор, через другой и оказались на улице, где дома уже были поплоше, а деревья такие же большие и в цветах.
   Потом я не раз замечал: стоит домик совсем плохонький, а около него растет дерево до самого неба, курчавое, красивое.
   Мы стали заходить во дворы и спрашивать, нет ли работы. В одном дворе мы сложили из камня забор, в другом напилили целую кучу дров. Конечно, все тяжелое делал Петр, а я только ему помогал. За день мы заработали рубль и двадцать копеек.
   Солнце светило, светило - и вдруг пропало: это оно зашло за высокую с зубцами гору.
   - Вот и вечер, - сказал Петр. - Теперь надо о ночлеге подумать. Не знаю, как на твой вкус, а по-моему лучше всего нам лечь на пуховую постель и укрыться черным бархатным одеялом.
   Я сказал, что и у меня такой же вкус, и мы по широкой каменистой дороге пошли опять вверх.
   Тут дома уже попадались редко, а по обе стороны рос густой лес. Петр свернул с дороги и зашагал между деревьями. Чтоб в темноте не потеряться, я вцепился в его пиджак. Ноги мои все время скользили и скользили, но что было под ними, я не знал. Мы остановились около какого-то черного и в темноте страшного куста.
   - Вот тут мы и переночуем, - шепнул Петр. - Хвоя - наша пуховая постель, а черное небо - бархатное одеяло. Запах-то какой! Чувствуешь? Как раз в эту пору сосна цветет.
   Пахло, правда, хорошо, но в лесу я был впервые и с опаской спросил:
   - А волки нас не съедят?
   - Самые прожорливые волки - там. - Петр показал в сторону, откуда мы пришли.
   Как и на пароходе, он опять завернул меня в свой пиджак, и мы легли рядышком под кустом. В лесу было тихо-тихо, только когда налетал ветерок, к нам доносился шум, и я не знал, шумели это верхушки деревьев над нами или море внизу. Да еще слышно было, как звонко и дробно стучат копыта о каменистую дорогу: там все ехали и ехали экипажи. А с густо-синего неба по-прежнему светили звезды. Я прищуривал глаза, тогда от самой большой звезды ко мне тянулись сквозь ветки тоненькие голубые ниточки. От всего пережитого за день мне захотелось спать, и я уже задремывал, когда увидел новую звездочку: она светилась не вверху, а внизу.
   - Петр, что это? - спросил я. - Почему тут звезды на земле?
   - Спи, спи, - сказал Петр. Он, наверно, подумал, что я уже вижу сон. Но потом тоже заметил голубенький огонек и засмеялся.
   - А, ты вот про что! Это светлячок. Их много здесь, таких червячков. Звезды мерцают, а светлячки светятся спокойно.
   Я положил голову Петру на плечо и опять посмотрел на большую звезду в небе. Теперь, наверно, и наши все спят не в комнате, а во дворе, где отец сколотил деревянный помост на кольях. Может, мама вот так же смотрит на эту звезду и так же тянутся к маминым глазам голубые лучики, а в глазах мамы полно слез.
   - Петр, мы скоро заработаем рублей пять или семь? спросил я.
   - Как повезет, - ответил он. - В Ялте много нашего брата. Сюда на заработки даже из самой Персии нужда гонит людей. Ничего, как-нибудь заработаем. Лишь бы нам пореже с полицией встречаться, а в случае чего - и в рыбаки с тобой пойдем.
   Я и раньше замечал, что Петр не любит встречаться с полицией, и теперь спросил:
   - Петр, а отчего ты боишься полиции? Ведь мы с тобой не разбойники.
   Но он на это ничего не ответил, а стал рассказывать, как целый месяц ловил с рыбаками на крючки стерлядь.
   Голос его делался все глуше и глуше, а потом и совсем пропал.
   Проснулся я оттого, что вокруг меня все звенело.
   Я сначала щурился от света, а потом рассмотрел, что земля, на которой я лежал, усыпана тонкими зеленоватыми иголками и круглыми с трещинами шишками. К небу поднимались прямые, будто медные, стволы со странными игольчатыми листьями на мохнатых ветках.
   Птички, серенькие, красно-зеленые, желтые в черных крапинках, одни с длинными клювами, другие со смешными шляпками на макушке, перелетали с ветки на ветку, суетились, дрались, пищали, свистели, щелкали. А в кустах и траве что-то звонко стрекотало, будто хотело еще больше раззадорить всех этих птах.
   Петр сидел на земле с полуоткрытыми глазами. Спиной он упирался в дерево, а руки держал скрещенными на груди. Заметив, что я проснулся, он кивнул мне и опять опустил глаза. Посидел так, вздохнул и будто про себя сказал:
   - Хорошо на воле. Лучше воли ничего на свете нет.
   Эти слова про волю я от него слышал уже много раз.
   - Петр, а разве ты был в неволе? - спросил я.
   - От тюрьмы да от сумы никогда не зарекайся.
   Вот всегда так: его о чем-нибудь спросишь, а он ответит и на это и в то же время будто еще на что-то.
   Мы съели калач, которым запаслись вчера в городе, и выбрались из леса опять на белую каменистую дорогу.
   Но в город мы не вернулись, а с широкой дороги свернули на узкую и пошли по ней мимо каменных заборов и чугунных с прорезями ворот. Сквозь прорези были видны богатые дома, горки с цветами, дорожки, усыпанные мелкими круглыми камешками. А сквозь одни ворота мы даже увидели огромную лягушку, изо рта которой высоко вверх лилась вода.
   - Зайдем! - сказал Петр. Он просунул руку в прорезь ворот и открыл засов.
   На нас сейчас же бросилась с хриплым лаем кудлатая собака, такая злая, что на ней даже шерсть дыбом встала. Но Петр на собаку не обратил никакого внимания и пошел прямо к дому. Наверно, это ей показалось удивительным: она перестала лаять и оторопело посмотрела нам вслед. Из каменного сарая вышел горбатый мужик с ключами на поясе и закричал на нас:
   - Вы зачем ворота открыли? Кто вам позволил? Шляются тут с раннего утра!
   - Мы открыли, мы и закроем, - миролюбиво сказал Петр. Спроси у своих господ, нет ли какой работенки. Мы ничем не побрезгаем.
   Но ключник продолжал кричать на нас и гнать со двора. Петр не обиделся.
   - Нет - так нет. Сейчас водицы напьемся и пойдем.
   Мы подошли к лягушке и стали ртом ловить воду прямо на лету.
   Вода была вкусная и такая холодная, что занемели зубы. Ключник носился около нас, размахивал руками и то хрипло, то визгливо кричал:
   - Шаромыжники! Босовня! Гляди-ко, чужую воду пьют, как свою собственную! Еще вздумают портки под фонтаном стирать! Вот кликну сейчас полицейского - насидитесь в участке!
   Петр умылся и вытер подолом рубашки лицо.
   - Славная водица, - похвалил он, очень довольный. Потом сказал ключнику с доброй улыбкой: - Ну чего ты желчью исходишь? Глянь-ко, пес - и тот понял, что мы не жулики, а ты у своих господ злее пса кудлатого.
   От этих слов ключник еще больше озлился и начал плеваться.
   Тогда Петр взял его двумя руками за туловище, приподнял и посадил под лягушку, прямо в воду.
   - Охладись, - сказал он.
   И ключник сразу утих, злобу с его серого лица как рукой сняло, он даже улыбнулся, отчего во рту показались огрызки желтых зубов.
   - Милый, я ж человек подневольный: как хозяин велит, так я и делаю.
   - А кто твой хозяин? Небось жадюга?
   - Известно кто: господин Малоховский. Да он еще не приехавши, он в Питере еще. Ну, дозволь мне вылезти, вода-то больно холодная.
   Брови у Петра сдвинулись.
   - Как, как ты сказал? Малоховский? Уж не меховщик ли?
   - Известное дело, меховщик. Только какой меховщик! Мильонщик!
   - А ты... давно у него в услужении? - хрипло спросил Петр.
   - Здеся? Почитай, седьмой год. Вылезти мне можно?
   Петр молча повернулся и пошел со двора.
   Он шел и шел по дороге, а брови у него не раздвигались, и о чем бы я его ни спрашивал, он не отвечал.
   - Тут ничего не заработаешь, - сказал он наконец. - Надо идти в город.
   Но и в городе работа не находилась. Мы раздобыли только сорок копеек: за тридцать Петр перенес два больших сундука с лодки на подводу, а гривенник мне дала барыня за розы, которые я нарвал, когда мы ходили мимо богатых дач: розы там свисали наружу прямо с каменных заборов.
   Хотя мы работали мало, но Петр почему-то ослабел и не захотел идти в лес ночевать.
   - Переночуем здесь где-нибудь, - сказал он.
   В самом конце города мы набрели в темноте на какие-то камни.
   Между камнями росла трава. Петр усмехнулся и сказал:
   - Для бездомных вполне подходящее место.
   Мы улеглись между камнями. Оттого, что Петр стал такой невеселый, я затосковал еще больше. Ночью он что-то бормотал, и я часто просыпался. Раз он даже зубами заскрежетал. Все-таки к утру я заснул крепко.
   Утром я увидел, что кругом нас камни не обыкновенные, а с вырезанными на них надписями, только буквы были мудреные, и ни я, ни Петр ничего прочесть не могли.
   - А ведь мы с тобой на татарском кладбище ночевали, сказал Петр. - Вот куда нас занесло.
   Перед нами поднималась высокая серая стена.
   - А там что? - спросил я.
   - Не знаю. Наверно, чей-то двор. Ну-ка, загляни: может, работенка наклюнется.
   Он высоко поднял меня на руках, так что я стал ему на плечи.
   Я увидел белый дом, сад, яму с водой, садовую скамейку. На скамейке сидел человек с темной бородкой и усами. Бледным пальцем он тер себе висок и прикрывал глаза так, будто ему больно смотреть. Большая птица на длинных голых ногах осторожно подошла к нему, вытянула шею и вдруг смешно затанцевала.
   - Ладно, ладно, - сказал человек глухим голосом. - Знаем ваши повадки. Пойди лучше к Маше, она тебе кое-что припасла.
   Птица опять вытянула шею и положила человеку на колени голову. Человек тихонько засмеялся и тут же закашлялся.
   - Ах, журка, журка! - сказал он, откашлявшись, и погладил птицу по ее крылу, похожему цветом на грифельную доску. - Подхалимус! Ну, иди, иди к Маше.
   Птица на шаг отступила, посмотрела на человека сбоку, одним глазом, будто проверила, правду ли он говорит, и побежала за угол дома. Человек опять приложил палец к виску.
   Когда я рассказал это Петру, он пожал плечом.
   - Гм... Дрессировщик, что ли?
   Из "Каштанки" я знал, что мистер Жорж был бритый, толстенький и в цилиндре.
   - Нет, - сказал я, - на дрессировщика он не похож, а похож на того доктора, который лечил нас с Машей.
   - Ну, у докторов какая ж нам работа. Пойдем на пристань, может, там что подвернется.
   И мы опять зашагали в город.
   ЦАРЬ
   Прошло еще три или четыре дня, а денег у нас не прибавилось. Мы зарабатывали так мало, что еле могли прокормиться.
   Да еще потратились на фуражку Петру, потому что он уже перестал выдавать себя за турка и феску подарил турку настоящему. А я попрежнему ходил в красной феске с кисточкой, и на меня все оглядывались.
   Теперь мы ночевали во дворе волосатого хозяина шашлычной: в случае, если появится полиция, мы знакомым путем, через заборы, убежим от нее.
   Кроме Петра и меня, во дворе ночевали еще два челоHi века. Тот, что помоложе, лежал на каких-то ящиках, подостлав под себя пальто. Был он худой, с желтым, без кровинки, лицом и с блестящими черными глазами. Другой, весь серый и дряблый, расстилал на земле ватное одеяло, а под голову клал мешок с сухарями и салом.
   Оба они сильно кашляли и кашлем будили нас с Петром. Прежде чем заснуть, худой говорил долго и желчно, а дряблый перед сном молился.
   - Непостижимо! Вот не вмещается в моей голове - и только! - хрипел с ящиков худой, и даже в темноте было видно, как блестят у него глаза. - Сам бог предназначил Крым для тебя, для меня и для сотен таких же чахоточных, чтоб мы получали исцеление. Здесь все целебно: и воздух, и вода, и сосны, и каждая травинка. Волшебная красота природы - и та гонит прочь наш недуг. А его, этот благословенный край, поделили между собой царь, великие князья и прочая свора сиятельных бездельников. Они строят тут для себя мраморные дворцы, а мы с тобой валяемся на пакостном дворе, вдыхаем вонь гниющих бараньих отходов! Непостижимо! Не-пости-жимо!
   - Да, в санатории или, к примеру, в пансиончике было бы куда пользительнее! - смиренно отвечал дряблый.
   - Ха! В санатории! В санатории, милый мой, только за один месяц надо выложить сто целковых. А я и за пять месяцев столько не получаю. Непостижимо! Восемнадцать лет я, как завещал наш великий народолюбец Николай Алексеевич Некрасов, сеял "разумное, доброе, вечное", выучил грамоте больше тысячи крестьянских детей и до того досеялся в школе с гнилой крышей, что начал кровью харкать. Жена обручальное кольцо и крест нательный продала, чтобы отправить меня в Крым. И что же? Прилег я вчера под сосной в парке, а сторож меня в три шеи погнал: парк-то ведь графский! В санаторий! Читал я обращение Антона Чехова ко всем имущим людям: помогите, взывает писатель, построить санаторий для бедняков, больных туберкулезом! Но что-то санатория этого не видно: у имущих совесть жиром обросла, не скоро к ней человеческое слово доходит.
   Петр лежал рядом со мной и, когда учитель умолк, тихонько шепнул:
   - Это он про того Чехова, который "Каштанку" написал. Чехов ведь и сам туберкулезом болеет.
   - Я вот у мирового судьи в письмоводителях состою,- заговорил дряблый. - В суде, сами знаете, без приношений не бывает. А меня отец учил: не бери, Алеша, мзды с народа, грех это. И я не беру. Так на двенадцать рублей и существую с женой и дочкой. Зато отец меня уважает. Крестьянин отец у меня. Собрался я в Крым, он свинку заколол, колбаски и сальца мне прислал. Вот я и кормлюсь. Ничего, я доволен. Бог с ними, со всеми князьями да графами. Как-нибудь просуществуем, ничего, как-нибудь... - Он покашлял и опять сказал: Как-нибудь... Ничего...
   - Эх, ты, "просуществуем"!.. - укоризненно отозвался учитель и тоже закашлялся.
   Он кашлял так надрывно, что Петр даже побежал в дом за водой. Когда учитель пил, зубы его дробно стучали о жестяную кружку.
   Потом он затих, и мы все уснули. Ночью, сквозь сон, я опять слышал кашель. Что-то хлюпало, булькало, хрипело, но открыть глаза c меня не было сил.
   А утром я увидел, что учитель лежит неподвижно с восковым лицом. Подбородок и рубашка его были в темной, уже запекшейся крови.
   Петр сказал:
   - Не смотри, Митя, пойдем отсюда. - И увел меня со двора.
   На улице я спросил:
   - Петр, почему он в крови? Его убили?
   - Да, - сказал Петр.
   - Кто же его убил?
   - Царь.
   Я, конечно, и раньше знал, что царь может любого человека и казнить и помиловать, но чтоб царь ходил ночью по дворам и убивал тех, кто его укоряет, - этому я не поверил. Значит, Петр опять сказал так, что его надо понимать по-разному.
   В тот же день я увидел царя.
   В городе будто все с ума сошли. Люди все бежали и бежали куда-то, а солдаты и городовые становились стеной поперек улицы и не пускали. Мы с Петром попали в толпу и никак не могли из нее выбраться. Вдруг где-то заиграла музыка. Толпа заревела, нажала и поплыла. Петр подхватил меня и посадил к себе на плечо. Толпа вынесла нас на ту улицу, за которой, кроме моря, ничего уже не было. По обе стороны улицы стояли в два ряда солдаты в белых рубахах и в фуражках с белым верхом. За солдатами, тоже в ряд, стояли гимназисты, а за гимназистами разные господа и барыни.
   Музыка все играла. Откуда-то беспрерывно несся крик: "Ра-рара-ра-ра!.."
   Набежали городовые и начали выталкивать обратно тех, кто сюда прорвался. Но тут все закричали:
   - Едет! Едет!.. Царь!.. Царь!..
   Кто-то завопил так, будто его убивали:
   - На ка-ра-ул!
   Солдаты выставили перед собой винтовки со штыками.
   Сначала по мостовой проскакали шесть всадников в красных шапочках с перьями. За ними показались еще шесть, но без перьев.
   Потом вырвались три здоровенных бородача на вороных конях. И наконец показалась карета. Царь сидел с царицей и дочками, и на голове его была не корона, а обыкновенный военный картуз с белым верхом.
   Солдаты, городовые, барыни и важные господа выпучили глаза, перекосили рты и гак заорали "ура", будто всех их кто-то щекотал и бил.
   Царь был курносый, русый и мало похожий на свой портрет. А у царицы лицо было длинное, набеленное.
   В ответ на весь этот страшный крик царь только лениво прикладывал два пальца к картузу, а царица смотрела в спину кучеру и ни на кого не обращала внимания.
   Дочек я рассмотреть не успел, потому что в это время какая-то женщина, вся в черном, отпихнула солдата, так что он чуть не упал, вырвалась на мостовую, повалилась перед каретой на колени и протянула вперед руку со свернутым в трубку листом бумаги. У царя голова дернулась, будто он испугался, но на женщину сейчас же набросились солдаты с офицером, схватили ее и куда-то утащили.
   Карета поехала дальше, и царь опять стал прикладывать пальцы к картузу.
   В тот же день Петр рассказал мне, что сам слышал в городе. У женщины, которая бросилась перед царем на колени, был сын, студент. Он поехал в какую-то деревню, а там в это время мужики захватили панскую землю. Землей этой они пользовались спокон веков, еще до своего освобождения. В деревню пришли солдаты и стали стрелять в мужиков. Мужики отбивались камнями.
   Вместе с мужиками камни бросал и студент. Суд присудил мужиков к каторге, а студента к смерти. Мать уговаривала студента, чтобы он просил царя помиловать его, йо студент просить царя не захотел. Мать узнала, что царь едет в Крым, и тоже приехала сюда, потому что в Петербурге ее к царю не допустили.
   Я спросил Петра:
   - А здесь допустят?
   Петр ответил:
   - Нет.
   - Но ведь царь видел, что она хочет ему что-то сказать. Она на коленях стояла перед ним. Разве он не может приказать, чтобы ее пустили к нему?
   - Может и не может.
   - Почему не может?! - крикнул я. - Почему?
   - Потому что он царь, - ответил Петр.
   ТАЙНА ПЕТРА
   С тех пор как мы побывали на даче с зеленой лягушкой, Петр сильно переменился: так иной раз задумывался, что даже не отзывался, когда я его окликал. Однажды он сказал:
   - Пойдем, Митя, к ключнику. Мне надо разузнать кое-что.
   Я спросил:
   - Ты опять будешь купать его?
   - Это как он себя поведет.
   Ворота были на замке. Петр постучал. Ключник выглянул из сарая и опять спрятался.
   - Боится, - усмехнулся Петр и громко крикнул: - Выходи, дело есть!
   Но ключник не показывался.