Страница:
И дёрнул спуск. Рявкнул единственный с русской стороны пушечный выстрел, и понтон разнесло на куски. Обломки его на миг поднялись в воздух и тут же канули в пучину.
А единственный картечный снаряд разорвался в цепи атакующих турок. Ликующий крик вырвался из пересохших глоток стрелков капитана Фока. В едином порыве они смяли растерявшихся аскеров, вырвались из смертного кольца и далеко отбросили противника. Правый фланг их примыкал теперь к солдатам Григоришвили, а те уже пробились к Остапову. Вместо трех разрозненных береговых участков русские к исходу третьего часа сумели создать общий плацдарм и организовать единую систему обороны.
Рассвело, и русская береговая артиллерия открыла частый огонь по всей линии турецких позиций. Главное было сделано: турки были отброшены от берега. Можно было начинать систематическую переправу войск, наращивая силы для удара.
Уже ушли вторые эшелоны десанта, уже грузились в понтоны санитары. Уже можно было передохнуть: Остапова подтащили к берегу, кое-как перевязали перебитую руку полковнику Озерову, а Григоришвили вдосталь напился воды из солдатского кепи. И капитан Фок наконец-таки обрёл возможность лечь и вытянуться. Его бил озноб, и, хотя он никому не говорил об этом, все его стрелки упорно искали шинель и вскоре принесли. Турецкую, окровавленную и короткую: Фок с трудом завернулся в неё.
– Пора и нам, – сказал Драгомиров Скобелеву. – Надо посмотреть на месте, выслушать соображения Иолшина и, пожалуй, приостановить на время продвижение вглубь.
– Разрешите лично обойти позиции на том берегу, Михаил Иванович?
– Видимо, придётся. – Драгомиров обернулся к адъютанту:
– Доложите генералу Радецкому, что я счёл необходимым переправиться на тот берег. Со мною чины штаба и генерал Скобелев-второй. Прошу на катер, Михаил Дмитриевич.
До катера генералы дойти не успели. Юный подпоручик догнал их у причала:
– Ваше превосходительство, артиллерист из подбитого понтона на берег выбрался. Говорит, будто тот картечный выстрел успел произвести его командир…
Мокрый, ещё не отдышавшийся Гусев сидел на песке в окружении солдат. Увидев генералов, с трудом поднялся, но, зарыдав вдруг, упал на колени.
– Ваше высокопревосходительство, велите все, все ему отдать!.. – Он сорвал с груди собственные солдатские медали и, стоя на коленях, протягивал их Драгомирову. – Все ему отдаю, командиру моему Тюрберту Александру Петровичу!
– Как фамилия? – тихо спросил Драгомиров.
– Тюрберт, ваше…
– Про Тюрберта знаю и доложу. Твоя как фамилия?
– Унтер-офицер Гусев.
– Надень свои кресты, Гусев. А Тюрберта мы не забудем.
Скобелев шагнул вперёд, поднял Гусева с колен, поцеловал в мокрое от слез лицо.
– Спасибо за преданность, солдат! Ранен?
– Никак нет. Велите туда меня. Туда.
– Пойдёшь туда. Переодеть, накормить, дать водки, отправить с артиллеристами.
Уже на катере Драгомиров сказал:
– Вот на таких, как Тюрберт и Гусев, вся армия держится. Сам погибай, а товарища выручи. Непременно в реляции о сём отмечу. С дружбой идём, а не с гневом. С дружбой!..
4
5
6
Глава третья
1
А единственный картечный снаряд разорвался в цепи атакующих турок. Ликующий крик вырвался из пересохших глоток стрелков капитана Фока. В едином порыве они смяли растерявшихся аскеров, вырвались из смертного кольца и далеко отбросили противника. Правый фланг их примыкал теперь к солдатам Григоришвили, а те уже пробились к Остапову. Вместо трех разрозненных береговых участков русские к исходу третьего часа сумели создать общий плацдарм и организовать единую систему обороны.
Рассвело, и русская береговая артиллерия открыла частый огонь по всей линии турецких позиций. Главное было сделано: турки были отброшены от берега. Можно было начинать систематическую переправу войск, наращивая силы для удара.
Уже ушли вторые эшелоны десанта, уже грузились в понтоны санитары. Уже можно было передохнуть: Остапова подтащили к берегу, кое-как перевязали перебитую руку полковнику Озерову, а Григоришвили вдосталь напился воды из солдатского кепи. И капитан Фок наконец-таки обрёл возможность лечь и вытянуться. Его бил озноб, и, хотя он никому не говорил об этом, все его стрелки упорно искали шинель и вскоре принесли. Турецкую, окровавленную и короткую: Фок с трудом завернулся в неё.
– Пора и нам, – сказал Драгомиров Скобелеву. – Надо посмотреть на месте, выслушать соображения Иолшина и, пожалуй, приостановить на время продвижение вглубь.
– Разрешите лично обойти позиции на том берегу, Михаил Иванович?
– Видимо, придётся. – Драгомиров обернулся к адъютанту:
– Доложите генералу Радецкому, что я счёл необходимым переправиться на тот берег. Со мною чины штаба и генерал Скобелев-второй. Прошу на катер, Михаил Дмитриевич.
До катера генералы дойти не успели. Юный подпоручик догнал их у причала:
– Ваше превосходительство, артиллерист из подбитого понтона на берег выбрался. Говорит, будто тот картечный выстрел успел произвести его командир…
Мокрый, ещё не отдышавшийся Гусев сидел на песке в окружении солдат. Увидев генералов, с трудом поднялся, но, зарыдав вдруг, упал на колени.
– Ваше высокопревосходительство, велите все, все ему отдать!.. – Он сорвал с груди собственные солдатские медали и, стоя на коленях, протягивал их Драгомирову. – Все ему отдаю, командиру моему Тюрберту Александру Петровичу!
– Как фамилия? – тихо спросил Драгомиров.
– Тюрберт, ваше…
– Про Тюрберта знаю и доложу. Твоя как фамилия?
– Унтер-офицер Гусев.
– Надень свои кресты, Гусев. А Тюрберта мы не забудем.
Скобелев шагнул вперёд, поднял Гусева с колен, поцеловал в мокрое от слез лицо.
– Спасибо за преданность, солдат! Ранен?
– Никак нет. Велите туда меня. Туда.
– Пойдёшь туда. Переодеть, накормить, дать водки, отправить с артиллеристами.
Уже на катере Драгомиров сказал:
– Вот на таких, как Тюрберт и Гусев, вся армия держится. Сам погибай, а товарища выручи. Непременно в реляции о сём отмечу. С дружбой идём, а не с гневом. С дружбой!..
4
Генерал Драгомиров со штабом и самозваным ординарцем генералом Скобелевым добрался до берега без особых помех. Иолшин усиленно пробивал дорогу для артиллерии, бросив на это горстку сапёров и всех своих офицеров. Дело было нужным, но, судя по рапорту, обстановку Иолшин знал плохо.
– Я распорядился, чтобы командиры отправили посыльных, – поспешно добавил он.
Драгомиров промолчал, понимая, что Иолшин упустил из рук командование не по своей вине, но скрыл неудовольствие. Хотел сказать помягче, но Скобелев ничего скрывать не умел.
– Дорогу строите? – резко спросил он. – Похвально. Только от посыльных чуда не ждите: тот, кто пришлёт их, три часа в бою был. Это вам не под обрывом сидеть.
– Извините, генерал, не знаю, в какой должности вы здесь пребываете, но я просил бы вас… – покраснев, раздельно начал Иолшин, но Драгомиров мягко остановил его:
– Потом, господа. Главное – обстановка.
– Разрешите исполнять должность? – громко, с вызовом спросил Скобелев.
– От посыльных и вправду толку мало. – Михаил Иванович вздохнул, с неудовольствием покачав головой. – А вы, кажется, обещали бешмет надеть?
– Прятать русский мундир оснований не имею, – проворчал Скобелев. – Ни под бешметом, ни под обрывом.
И, поклонившись, быстро пошёл берегом к левому флангу. К отряду капитана Фока.
В самом устье Текир-Дере убитых было немного. Ещё издали генерал опытным взглядом оценил крутизну скатов и подивился, что потери невелики. Участок располагал на редкость удобным для обороны рельефом, но турки скверно использовали это преимущество. «Тут, кажется, повезло», – отметил про себя Скобелев и стал подниматься на обрыв там, где поднимались солдаты. И, пока лез, думал, что повезло удивительно: штурмовать такую крутизну было все едино, что крепостную стену. А когда поднялся и внимательно огляделся, понял, что малое число убитых под обрывом не следствие тактического недомыслия турок, а результат быстроты, решительности и отчаянной отваги русских солдат и офицеров. Генерал стоял сейчас на том месте, которое Фок удерживал в течение трех часов. Сюда отжимали его турки, и отсюда, с края обрыва, он вновь и вновь бросался вперёд, шаг за шагом расчищая путь. Каждый аршин здесь стоил крови, и трупы громоздились друг на друге, покрывая эти аршины. Генерал перешагивал через мёртвых, повсюду слыша проклятия и стоны умирающих, и земля, пропитанная кровью, тяжко хлюпала под его сапогами. Скобелева трудно было удивить полем боя – он сам ходил в штыковые и водил за собою казачьи лавы, – но то, что он видел сейчас, было за гранью человеческих возможностей. Он шёл и считал убитых, и по беглому подсчёту получалось, что на каждый русский штык тут приходилось свыше двух десятков турецких. «Как же вы устояли? – с болью думал он. – Ах, ребята, ребята, досталась вам сегодня работка, какой и врагу не пожелаешь…»
К тому времени турки, перестроившись, вновь открыли огонь со всех высот, но к более активным действиям пока не переходили. Пули свистели вокруг генерала, вонзаясь в уже мёртвых и добивая ещё куда-то ползущих, но Скобелев шёл, не убыстряя шага и не пригибаясь. Только смотрел теперь не на поле боя, а на высоты, по плотности огня определяя линию вражеского фронта, расположение командных пунктов и даже стыки между отдельными частями.
Так он вышел к стрелкам капитана Фока. Левый фланг их упирался в глубокую промоину, правый смыкался с расселиной Текир-Дере, и генерал с удовольствием отметил продуманную тактическую безупречность позиции.
– Молодец, – сказал он Фоку. – А за ночь – вдвойне молодец. Я видел твою работу.
– Отбиваться буду огнём, – с непонятным ожесточением объявил капитан. – Ставлю о том в известность, так что насчёт экономии патронов – извините.
– Есть кому сдать командование участком? – помолчав, спросил генерал.
Фок отрицательно покачал головой. Обычно Скобелев обращался к офицерам запросто, на «ты», любил такое обращение, но сейчас чувствовал некоторое неудобство.
– Временно поручите унтеру – и в лазарет.
Фок вновь отрицательно покачал головой. Он стоял перед генералом, расставив ноги, чтобы не упасть. Левую руку ему кое-как перевязали солдаты, но от потери крови и нечеловеческой усталости его до сей поры бил озноб.
– В лазарет нужно всех. А всех нельзя, значит, будем ждать смены.
– Всех нельзя, а вам надо.
– А они что, механизмы? – Фок насильственно усмехнулся. – Извините, ваше превосходительство, мы тут устали немного. Хорошо бы щёлочи моим механизмам, при оружии состоящим.
– Чего?
– Водки, ваше превосходительство, водки. Либо всем – полную смену, либо – двойную винную порцию.
– Хлебните, – Скобелев достал из кармана фляжку.
Фок облизнул пересохшие губы.
– Благодарю, ваше превосходительство, только на всех нас вашего коньяку не хватит.
– А вы – солдат, капитан, – тихо сказал Скобелев. – Первый резерв вам на смену отправлю.
– Не торопитесь обещать, – Фок снова через силу усмехнулся. – Вы ещё у Григоришвили не были, Остапова не видали.
– Вы правы, – сказал генерал. – Надеюсь на встречу в будущем. Не провожайте.
– Благодарю, – буркнул Фок и, не дожидаясь ухода генерала, сел на землю.
Скобелев шёл вдоль позиций, с огромным уважением думая о железном упорстве стрелков и о суровой, несгибаемой воле их командира. Стало совсем светло, пули то и дело щёлкали рядом, но он не обращал на них внимания. А вскоре перестал думать и о Фоке, часто останавливаясь и внимательно вглядываясь в очертания занятых турками высот. Там уже приметили генеральскую фигуру в белом, уже целились в неё: Скобелев вскоре почувствовал это по густоте обстрела. Сердце щемило от близости пролетавших пуль, но он давно уже строго-настрого приказал себе не кланяться им. Усталые стрелки с удивлением провожали взглядами его высокую, не сгибающуюся под огнём фигуру, и пожилой унтер сказал:
– Нет, братцы, не видать этому генералу ратной смерти. Заговорённый он, ей-богу, заговорённый!..
И перекрестился.
Ещё на спуске в низину Текир-Дере Скобелев заметил пожар: горела мельница, с таким трудом захваченная отрядом Григоришвили. Сам поручик сидел под кустами позади своей жидкой, растянутой цепи. Перед ним стояло конское ведро, к которому он то и дело припадал, как лошадь, сквозь зубы втягивая воду. За ночь на ввалившихся щеках его выросла чёрная щетина, и поручик выглядел сейчас сущим абреком. При виде генерала он попытался встать, но Скобелев остановил его и сел рядом.
– Горишь? – спросил он, имея в виду полыхавшее жаром лицо офицера.
– Турок недобитый поджёг! – с гневом сказал Григоришвили. – Сам поджёг, сам и сгорел, дурной человек!
– Кто тебя заменить может?
– Зачем заменять? Что на берегу лежать, что здесь лежать. Унтер хороший был, ваше превосходительство, очень хороший. Жаль, фамилию не спросил.
– Кто левее тебя?
– Пластуны и гвардейцы – видите виноградники? А дальше – стрелки капитана Остапова.
– До резервов продержишься?
– Я всю ночь не стрелял, ваше превосходительство, все штыком да штыком. Теперь огнём велел, сил мало.
– Правильно, – сказал Скобелев, вставая. – Ну, держись, поручик. При первой возможности выведем из боя.
– Брянов погиб, Ящинский погиб, а мы с Фоком живы, – словно не слыша генерала, сказал Григоришвили. – Перед боем пунш варили. А унтера фамилию не спросил. Почему не спросил, ослиная голова?
Он сокрушённо помотал перевязанной лоскутом солдатской рубахи головой и наклонился к ведру.
– Дать сопровождающих, ваше превосходительство? – гулко спросил он оттуда, цедя сквозь зубы мутную воду. – У меня двое целёхоньких есть. Ни разу за всю ночь не ранены, вот чудо-то, ваше превосходительство!
Скобелев от сопровождения отказался и, бегло осмотрев удобные позиции Григоришвили, вышел на стык его отряда с пластунами. Поговорив с кубанцами, двинулся дальше, но вскоре остановился, вглядываясь и вслушиваясь.
Чуть впереди пластунских позиций в глубь вражеской территории уходила широкая промоина. Турок нигде не было видно, и огнём эту промоину они не прикрывали. Подумав, генерал тихо спустился и, зажав в руке револьвер, медленно двинулся по дну глубокого каньона. Его вела не только присущая ему озорная любознательность. Этот глухой овраг с почти отвесными стенами шёл от берега в глубину, разрезая турецкую оборону, и, судя по тишине и безлюдью, не был должным образом оценён противником. Смутная идея уже шевельнулась в голове, но для её осуществления надо было точно знать, куда приведёт каньон и не сделают ли турки выход из него. Скобелев сознательно рисковал, мельком подумав, что должен во что бы то ни стало успеть застрелиться, если нарвётся на аскеров.
Каньон тянулся версты две, но ни турок, ни башибузуков не было видно. Затем промоина стала мельчать, разветвляться, явно приближаясь к истоку. Удвоив осторожность, Скобелев продолжал идти, а когда дошёл до конца, вполз на ближайшую возвышенность, укрылся в кустах и огляделся.
Саженях в трехстах впереди проходила дорога. По ней спешно двигались турецкие разрозненные части, то и дело скакали всадники, и Скобелев понял, что это – рокада[41], опираясь на которую противник манипулирует своими резервами в непосредственной близости от позиций. Он тут же припомнил карту и догадался, что дорога эта ведёт на Тырново и что именно по ней могут двинуться из глубины основные турецкие подкрепления. Идея, которая смутно представлялась ему как задача тактическая, приобрела вдруг стратегическое значение: теперь все решала быстрота.
Он скатился в обрыв и, уже ни о чем не заботясь, побежал назад. Пот застилал глаза, сердце колотило в ребра, не хватало воздуха, но он, уже внутренне ликуя, не давал себе передышки. Он уже понял это сражение, он нащупал самое уязвимое место противника, он уже знал, как надо действовать, чтобы поставить последнюю точку в первом бою на правой стороне Дуная.
Возле своих позиций его чуть не обстреляли пластуны. Наскоро объяснив есаулу, что тому необходимо быстро занять расселину, генерал напрямик через Текир-Дере вышел к Драгомирову.
– Безупречно, – сказал Михаил Иванович, когда Скобелев торопливо пересказал ему свою идею. – Я прикажу Петрушевскому демонстрировать на Свиштов, пока вы не закончите марш и не перережете тырновскую дорогу. Собирайте бригаду Цвецинского и – с Богом! Только… – Драгомиров озабоченно помолчал. – Выдержат ли фланги возможную атаку турок? Сколько там рот?
– Там давно нет никаких рот, Михаил Иванович, – сказал Скобелев. – Там раненые солдаты под командованием раненых офицеров.
– Боевые артели, – с академическим спокойствием отметил Драгомиров. – Когда солдат точно знает свою задачу, он будет выполнять её до конца под любым началом. На наших глазах рождается новая армия, Михаил Дмитриевич, основанная не на слепом подчинении, а на разумных действиях.
– Не знаю, как там насчёт теории, а на практике все решает мужество, – сказал Скобелев. – В серых шинелишках. А мы до сей поры имён их выучить не можем.
И пошёл на берег собирать прибывавшую бригаду.
– Я распорядился, чтобы командиры отправили посыльных, – поспешно добавил он.
Драгомиров промолчал, понимая, что Иолшин упустил из рук командование не по своей вине, но скрыл неудовольствие. Хотел сказать помягче, но Скобелев ничего скрывать не умел.
– Дорогу строите? – резко спросил он. – Похвально. Только от посыльных чуда не ждите: тот, кто пришлёт их, три часа в бою был. Это вам не под обрывом сидеть.
– Извините, генерал, не знаю, в какой должности вы здесь пребываете, но я просил бы вас… – покраснев, раздельно начал Иолшин, но Драгомиров мягко остановил его:
– Потом, господа. Главное – обстановка.
– Разрешите исполнять должность? – громко, с вызовом спросил Скобелев.
– От посыльных и вправду толку мало. – Михаил Иванович вздохнул, с неудовольствием покачав головой. – А вы, кажется, обещали бешмет надеть?
– Прятать русский мундир оснований не имею, – проворчал Скобелев. – Ни под бешметом, ни под обрывом.
И, поклонившись, быстро пошёл берегом к левому флангу. К отряду капитана Фока.
В самом устье Текир-Дере убитых было немного. Ещё издали генерал опытным взглядом оценил крутизну скатов и подивился, что потери невелики. Участок располагал на редкость удобным для обороны рельефом, но турки скверно использовали это преимущество. «Тут, кажется, повезло», – отметил про себя Скобелев и стал подниматься на обрыв там, где поднимались солдаты. И, пока лез, думал, что повезло удивительно: штурмовать такую крутизну было все едино, что крепостную стену. А когда поднялся и внимательно огляделся, понял, что малое число убитых под обрывом не следствие тактического недомыслия турок, а результат быстроты, решительности и отчаянной отваги русских солдат и офицеров. Генерал стоял сейчас на том месте, которое Фок удерживал в течение трех часов. Сюда отжимали его турки, и отсюда, с края обрыва, он вновь и вновь бросался вперёд, шаг за шагом расчищая путь. Каждый аршин здесь стоил крови, и трупы громоздились друг на друге, покрывая эти аршины. Генерал перешагивал через мёртвых, повсюду слыша проклятия и стоны умирающих, и земля, пропитанная кровью, тяжко хлюпала под его сапогами. Скобелева трудно было удивить полем боя – он сам ходил в штыковые и водил за собою казачьи лавы, – но то, что он видел сейчас, было за гранью человеческих возможностей. Он шёл и считал убитых, и по беглому подсчёту получалось, что на каждый русский штык тут приходилось свыше двух десятков турецких. «Как же вы устояли? – с болью думал он. – Ах, ребята, ребята, досталась вам сегодня работка, какой и врагу не пожелаешь…»
К тому времени турки, перестроившись, вновь открыли огонь со всех высот, но к более активным действиям пока не переходили. Пули свистели вокруг генерала, вонзаясь в уже мёртвых и добивая ещё куда-то ползущих, но Скобелев шёл, не убыстряя шага и не пригибаясь. Только смотрел теперь не на поле боя, а на высоты, по плотности огня определяя линию вражеского фронта, расположение командных пунктов и даже стыки между отдельными частями.
Так он вышел к стрелкам капитана Фока. Левый фланг их упирался в глубокую промоину, правый смыкался с расселиной Текир-Дере, и генерал с удовольствием отметил продуманную тактическую безупречность позиции.
– Молодец, – сказал он Фоку. – А за ночь – вдвойне молодец. Я видел твою работу.
– Отбиваться буду огнём, – с непонятным ожесточением объявил капитан. – Ставлю о том в известность, так что насчёт экономии патронов – извините.
– Есть кому сдать командование участком? – помолчав, спросил генерал.
Фок отрицательно покачал головой. Обычно Скобелев обращался к офицерам запросто, на «ты», любил такое обращение, но сейчас чувствовал некоторое неудобство.
– Временно поручите унтеру – и в лазарет.
Фок вновь отрицательно покачал головой. Он стоял перед генералом, расставив ноги, чтобы не упасть. Левую руку ему кое-как перевязали солдаты, но от потери крови и нечеловеческой усталости его до сей поры бил озноб.
– В лазарет нужно всех. А всех нельзя, значит, будем ждать смены.
– Всех нельзя, а вам надо.
– А они что, механизмы? – Фок насильственно усмехнулся. – Извините, ваше превосходительство, мы тут устали немного. Хорошо бы щёлочи моим механизмам, при оружии состоящим.
– Чего?
– Водки, ваше превосходительство, водки. Либо всем – полную смену, либо – двойную винную порцию.
– Хлебните, – Скобелев достал из кармана фляжку.
Фок облизнул пересохшие губы.
– Благодарю, ваше превосходительство, только на всех нас вашего коньяку не хватит.
– А вы – солдат, капитан, – тихо сказал Скобелев. – Первый резерв вам на смену отправлю.
– Не торопитесь обещать, – Фок снова через силу усмехнулся. – Вы ещё у Григоришвили не были, Остапова не видали.
– Вы правы, – сказал генерал. – Надеюсь на встречу в будущем. Не провожайте.
– Благодарю, – буркнул Фок и, не дожидаясь ухода генерала, сел на землю.
Скобелев шёл вдоль позиций, с огромным уважением думая о железном упорстве стрелков и о суровой, несгибаемой воле их командира. Стало совсем светло, пули то и дело щёлкали рядом, но он не обращал на них внимания. А вскоре перестал думать и о Фоке, часто останавливаясь и внимательно вглядываясь в очертания занятых турками высот. Там уже приметили генеральскую фигуру в белом, уже целились в неё: Скобелев вскоре почувствовал это по густоте обстрела. Сердце щемило от близости пролетавших пуль, но он давно уже строго-настрого приказал себе не кланяться им. Усталые стрелки с удивлением провожали взглядами его высокую, не сгибающуюся под огнём фигуру, и пожилой унтер сказал:
– Нет, братцы, не видать этому генералу ратной смерти. Заговорённый он, ей-богу, заговорённый!..
И перекрестился.
Ещё на спуске в низину Текир-Дере Скобелев заметил пожар: горела мельница, с таким трудом захваченная отрядом Григоришвили. Сам поручик сидел под кустами позади своей жидкой, растянутой цепи. Перед ним стояло конское ведро, к которому он то и дело припадал, как лошадь, сквозь зубы втягивая воду. За ночь на ввалившихся щеках его выросла чёрная щетина, и поручик выглядел сейчас сущим абреком. При виде генерала он попытался встать, но Скобелев остановил его и сел рядом.
– Горишь? – спросил он, имея в виду полыхавшее жаром лицо офицера.
– Турок недобитый поджёг! – с гневом сказал Григоришвили. – Сам поджёг, сам и сгорел, дурной человек!
– Кто тебя заменить может?
– Зачем заменять? Что на берегу лежать, что здесь лежать. Унтер хороший был, ваше превосходительство, очень хороший. Жаль, фамилию не спросил.
– Кто левее тебя?
– Пластуны и гвардейцы – видите виноградники? А дальше – стрелки капитана Остапова.
– До резервов продержишься?
– Я всю ночь не стрелял, ваше превосходительство, все штыком да штыком. Теперь огнём велел, сил мало.
– Правильно, – сказал Скобелев, вставая. – Ну, держись, поручик. При первой возможности выведем из боя.
– Брянов погиб, Ящинский погиб, а мы с Фоком живы, – словно не слыша генерала, сказал Григоришвили. – Перед боем пунш варили. А унтера фамилию не спросил. Почему не спросил, ослиная голова?
Он сокрушённо помотал перевязанной лоскутом солдатской рубахи головой и наклонился к ведру.
– Дать сопровождающих, ваше превосходительство? – гулко спросил он оттуда, цедя сквозь зубы мутную воду. – У меня двое целёхоньких есть. Ни разу за всю ночь не ранены, вот чудо-то, ваше превосходительство!
Скобелев от сопровождения отказался и, бегло осмотрев удобные позиции Григоришвили, вышел на стык его отряда с пластунами. Поговорив с кубанцами, двинулся дальше, но вскоре остановился, вглядываясь и вслушиваясь.
Чуть впереди пластунских позиций в глубь вражеской территории уходила широкая промоина. Турок нигде не было видно, и огнём эту промоину они не прикрывали. Подумав, генерал тихо спустился и, зажав в руке револьвер, медленно двинулся по дну глубокого каньона. Его вела не только присущая ему озорная любознательность. Этот глухой овраг с почти отвесными стенами шёл от берега в глубину, разрезая турецкую оборону, и, судя по тишине и безлюдью, не был должным образом оценён противником. Смутная идея уже шевельнулась в голове, но для её осуществления надо было точно знать, куда приведёт каньон и не сделают ли турки выход из него. Скобелев сознательно рисковал, мельком подумав, что должен во что бы то ни стало успеть застрелиться, если нарвётся на аскеров.
Каньон тянулся версты две, но ни турок, ни башибузуков не было видно. Затем промоина стала мельчать, разветвляться, явно приближаясь к истоку. Удвоив осторожность, Скобелев продолжал идти, а когда дошёл до конца, вполз на ближайшую возвышенность, укрылся в кустах и огляделся.
Саженях в трехстах впереди проходила дорога. По ней спешно двигались турецкие разрозненные части, то и дело скакали всадники, и Скобелев понял, что это – рокада[41], опираясь на которую противник манипулирует своими резервами в непосредственной близости от позиций. Он тут же припомнил карту и догадался, что дорога эта ведёт на Тырново и что именно по ней могут двинуться из глубины основные турецкие подкрепления. Идея, которая смутно представлялась ему как задача тактическая, приобрела вдруг стратегическое значение: теперь все решала быстрота.
Он скатился в обрыв и, уже ни о чем не заботясь, побежал назад. Пот застилал глаза, сердце колотило в ребра, не хватало воздуха, но он, уже внутренне ликуя, не давал себе передышки. Он уже понял это сражение, он нащупал самое уязвимое место противника, он уже знал, как надо действовать, чтобы поставить последнюю точку в первом бою на правой стороне Дуная.
Возле своих позиций его чуть не обстреляли пластуны. Наскоро объяснив есаулу, что тому необходимо быстро занять расселину, генерал напрямик через Текир-Дере вышел к Драгомирову.
– Безупречно, – сказал Михаил Иванович, когда Скобелев торопливо пересказал ему свою идею. – Я прикажу Петрушевскому демонстрировать на Свиштов, пока вы не закончите марш и не перережете тырновскую дорогу. Собирайте бригаду Цвецинского и – с Богом! Только… – Драгомиров озабоченно помолчал. – Выдержат ли фланги возможную атаку турок? Сколько там рот?
– Там давно нет никаких рот, Михаил Иванович, – сказал Скобелев. – Там раненые солдаты под командованием раненых офицеров.
– Боевые артели, – с академическим спокойствием отметил Драгомиров. – Когда солдат точно знает свою задачу, он будет выполнять её до конца под любым началом. На наших глазах рождается новая армия, Михаил Дмитриевич, основанная не на слепом подчинении, а на разумных действиях.
– Не знаю, как там насчёт теории, а на практике все решает мужество, – сказал Скобелев. – В серых шинелишках. А мы до сей поры имён их выучить не можем.
И пошёл на берег собирать прибывавшую бригаду.
5
С утра турки возобновили отчаянные попытки опрокинуть русских в Дунай. Свежие резервы прямо с марша были брошены в бой против все тех же стрелков капитана Фока. Стрелки выдержали натиск: помогла артиллерия с левого берега, а Фок вынес ещё одно испытание духа, ни разу не заикнувшись о помощи.
Убедившись, что в этом месте русские стоят насмерть, турки перенесли атаку в центр, в долину Текир-Дере, но отряд Григоришвили не дрогнул даже тогда, когда шальная пуля добила дважды раненого поручика. Командование принял казачий есаул, бросив остатки своих пластунов во фланг атакующим, а в одиннадцать бригада генерала Петрушевского начала наступление на свиштовские высоты.
Пока шла эта атака, Скобелев быстрым маршем вёл стрелков Цвецинского через каньон к дороге на Тырново. Турки поздно заметили этот манёвр, и оборона Свиштова была поспешно свёрнута. Противник отступил, и около трех часов пополудни русские части вошли в первый болгарский город.
Отряд капитана Фока вывели из боя последним. Все его солдаты были либо ранены, либо контужены и молча сидели на берегу возле своего командира в ожидании переправы. Здесь же санитары, переправившиеся со вторым эшелоном, и перевязывали их, а проходившие мимо свежие части замолкали, и офицеры вскидывали ладони к фуражкам, отдавая честь свершившим невозможное. Первая еда и первая винная порция, доставленные с того берега, были отданы им. Они молча выпили свои чарки и устало жевали хлеб.
– Сидите, все сидите! – поспешно сказал Драгомиров, подходя. – Земно кланяюсь вам, герои, и благодарю от всего сердца. Вашего подвига никогда не забудет Россия.
– Да, – вздохнул Фок. – А из всех пешек, кажется, один я вышел в дамки.
– Что вы сказали, капитан?
– Извините, ваше превосходительство, галлюцинирую. Разговариваю с теми, кого уже нет.
Ударами колонн Петрушевского и Скобелева русские не только освободили первый город на Болгарской земле, но и перерезали важную дорогу на Тырново, отбросив турок далеко в сторону Рущука. Место переправы было теперь надёжно защищено от всех военных случайностей, оставалось только навести мосты да перебрасывать войска. Ценою восьмисот жизней Россия за одну ночь уверенно форсировала самую крупную реку Европы.
А в галлюцинациях капитан Фок оказался пророком. К вечеру того же дня Остапов умер от потери крови, а через сутки скончался и капитан Брянов. Из всех офицеров, которые пили пунш перед кровавой ночью переправы, в живых остался один лишь командир стрелковой роты капитан Фок.
Через сорок лет он приехал туда, где прошли самые страшные и самые гордые часы его жизни. Жители Свиштова до сих пор вспоминают о седом высоком старике, который каждое утро непременно ходил в устье Текир-Дере, а на обратном пути долго молча сидел на могиле капитана Брянова. «Иду, Фок!..»
Первой крупной победе радовались бурно, шумно и восторженно. Кричали «ура», звенели бокалами, воодушевлённо пели гимн, устраивали парады и шествия, и в церквах торжественная «Вечная память» заглушалась ликующим «Многая лета!».
И раздавали награды. По спискам и в розницу, по встречам и по памяти, за дело и по случаю. По случаю давали, по случаю и забывали: поручик Григоришвили так ничего и не получил, а великий князь Николай Николаевич младший, вся доблесть которого заключалась в том, что он не поспал ночь, присутствуя при погрузке первого эшелона, нацепил Георгиевский крест. Иолшину тоже дали Георгия, как и всем командирам бригад, но Скобелева забыли. Зная его мальчишескую обидчивость, генерал Драгомиров лично посетил героя первого успеха русского оружия, дабы по возможности подсластить царскую пилюлю. Однако, к его удивлению, утешать никого не пришлось. Чрезвычайно довольный личным вкладом в победу, Скобелев воспринял романовскую забывчивость с полнейшим равнодушием:
– Да Бог с ними, Михаил Иванович. Царь забыть может – Россия бы нас не забыла…
Убедившись, что в этом месте русские стоят насмерть, турки перенесли атаку в центр, в долину Текир-Дере, но отряд Григоришвили не дрогнул даже тогда, когда шальная пуля добила дважды раненого поручика. Командование принял казачий есаул, бросив остатки своих пластунов во фланг атакующим, а в одиннадцать бригада генерала Петрушевского начала наступление на свиштовские высоты.
Пока шла эта атака, Скобелев быстрым маршем вёл стрелков Цвецинского через каньон к дороге на Тырново. Турки поздно заметили этот манёвр, и оборона Свиштова была поспешно свёрнута. Противник отступил, и около трех часов пополудни русские части вошли в первый болгарский город.
Отряд капитана Фока вывели из боя последним. Все его солдаты были либо ранены, либо контужены и молча сидели на берегу возле своего командира в ожидании переправы. Здесь же санитары, переправившиеся со вторым эшелоном, и перевязывали их, а проходившие мимо свежие части замолкали, и офицеры вскидывали ладони к фуражкам, отдавая честь свершившим невозможное. Первая еда и первая винная порция, доставленные с того берега, были отданы им. Они молча выпили свои чарки и устало жевали хлеб.
– Сидите, все сидите! – поспешно сказал Драгомиров, подходя. – Земно кланяюсь вам, герои, и благодарю от всего сердца. Вашего подвига никогда не забудет Россия.
– Да, – вздохнул Фок. – А из всех пешек, кажется, один я вышел в дамки.
– Что вы сказали, капитан?
– Извините, ваше превосходительство, галлюцинирую. Разговариваю с теми, кого уже нет.
Ударами колонн Петрушевского и Скобелева русские не только освободили первый город на Болгарской земле, но и перерезали важную дорогу на Тырново, отбросив турок далеко в сторону Рущука. Место переправы было теперь надёжно защищено от всех военных случайностей, оставалось только навести мосты да перебрасывать войска. Ценою восьмисот жизней Россия за одну ночь уверенно форсировала самую крупную реку Европы.
А в галлюцинациях капитан Фок оказался пророком. К вечеру того же дня Остапов умер от потери крови, а через сутки скончался и капитан Брянов. Из всех офицеров, которые пили пунш перед кровавой ночью переправы, в живых остался один лишь командир стрелковой роты капитан Фок.
Через сорок лет он приехал туда, где прошли самые страшные и самые гордые часы его жизни. Жители Свиштова до сих пор вспоминают о седом высоком старике, который каждое утро непременно ходил в устье Текир-Дере, а на обратном пути долго молча сидел на могиле капитана Брянова. «Иду, Фок!..»
Первой крупной победе радовались бурно, шумно и восторженно. Кричали «ура», звенели бокалами, воодушевлённо пели гимн, устраивали парады и шествия, и в церквах торжественная «Вечная память» заглушалась ликующим «Многая лета!».
И раздавали награды. По спискам и в розницу, по встречам и по памяти, за дело и по случаю. По случаю давали, по случаю и забывали: поручик Григоришвили так ничего и не получил, а великий князь Николай Николаевич младший, вся доблесть которого заключалась в том, что он не поспал ночь, присутствуя при погрузке первого эшелона, нацепил Георгиевский крест. Иолшину тоже дали Георгия, как и всем командирам бригад, но Скобелева забыли. Зная его мальчишескую обидчивость, генерал Драгомиров лично посетил героя первого успеха русского оружия, дабы по возможности подсластить царскую пилюлю. Однако, к его удивлению, утешать никого не пришлось. Чрезвычайно довольный личным вкладом в победу, Скобелев воспринял романовскую забывчивость с полнейшим равнодушием:
– Да Бог с ними, Михаил Иванович. Царь забыть может – Россия бы нас не забыла…
6
15 июня закончились бои на правом берегу, и сразу же дружно застучали топоры. Отбросив турок от Дуная, русская армия спешно наводила мосты. К вечеру 19 июня была переправлена артиллерия, обозы и санитарные части. А в ночь на 20-е понтонные мосты закачались на волнах под дробный перестук копыт: в Болгарию нескончаемым потоком вливалась основная ударная мощь России – её знаменитые кавалерийские полки.
Долго, вплоть до Второй мировой войны, военные академии мира изучали опыт этой переправы. Анализировали, раскладывали по полочкам, учитывали все за и против, взвешивали силы сторон, а концы не сходились с концами. По всем канонам военного искусства турки должны были сбросить в реку первый эшелон. Должны были – и не сбросили: Россия опять воевала не по правилам.
Не по правилам воевали русский дворянин Брянов и потомок шведов Тюрберт, украинец Ящинский и немец Фок, поляк Непокойчицкий и грузин Григоришвили и сотни других – русские и нерусских – истинных сынов России. Созданный Петром Великим русский офицерский корпус был уникальным по своему многонациональному составу. В этом корпусе, спаянном дружбой, обострённым чувством долга и кастовой честью, никто не интересовался, откуда родом офицер, – интересовались его мужеством и отвагой, доблестью и благородством. И солдаты шли за ним в любой огонь, потому что огонь врага уравнивал солдата и офицера, создавая тот необычайный сплав, который никогда не могли понять иноземные специалисты.
Не принимая боя, турки откатывались за перевалы. Война начинала представляться весёлой прогулкой, и, казалось, ничего уже не может быть страшнее ночного боя в пересохшем устье Текир-Дере. Об этом часто говорили в армии. Вспоминали подробности, передавали слухи, сочиняли легенды. Особенно когда дошла весть о похоронах гвардии подпоручика Тюрберта.
Его тело прибило к берегу на левой, румынской стороне: он так и не переправился через Дунай. Отпевали гвардейского артиллериста в Зимнице, в маленькой церкви, окна которой были распахнуты по случаю жары, и торжественные звуки «Вечной памяти» донеслись до царской резиденции.
– Кого отпевают?
– Гвардии подпоручика Тюрберта, Ваше Величество.
– Артиллерист? Помню, помню, Драгомиров докладывал…
В церкви было мало народу: уцелевшие друзья погибшего да унтер-офицер Гусев, стоявший в ногах командира. Служба шла своим чередом, когда вдруг вошёл император. Свита забила церковь до отказа, а Александр, сделав знак поперхнувшемуся священнику продолжать отпевание, прошёл к гробу и стал в головах.
– Странно все же, – сказал после похорон поручик Ильин. – Чтоб Государь почтил своим присутствием отпевание не члена августейшей фамилии…
– Почтил! – с раздражением перебил полковник Озеров: он сбежал из госпиталя на похороны и маялся от боли в перебитой ятаганом руке. – Государь не Тюрберта почтил, а подвиг его. Высшая доблесть воина – сам сдохни, а товарища выручи…
Начиналось жаркое болгарское лето, и жёлтая пыль дорог намертво прикипала к пропотевшим солдатским рубахам. А турок не было. Удивлялись солдаты:
– Ну и война, братцы! Будто гуляем.
– Сбежал турка, видать.
– Те его напугали. Те, что в ночь дрались, нам путь пробивали. Вечная память им, братцы!
– Вечная память… – вздыхали солдаты.
Так, по сути, без боев, летучий отряд генерала Гурко взял с хода Тырново, перевалил Балканы по Шипкинскому перевалу и ворвался в Долину Роз, а западный отряд генерала Криденера скоротечным штурмом овладел крепостью Никополь. Турки легко сдавали города и отступали, откатываясь на юг. Вот-вот должна была закончиться эта удивительная война, и русское интендантство решительно вычеркнуло из списка поставок зимнее обмундирование для действующей армии. Все ждали скорой победы и грома колоколов.
А пока готовились к победе, турецкий дивизионный генерал Осман-Нури-паша[42], пользуясь полной бездеятельностью генерала Криденера, перебросил шестьдесят таборов своей отборной пехоты в русский тыл и занял никому доселе не известный городишко Плевну. А вскоре после этого в общем-то почти незамеченного события из Черногории на пароходах, любезно предоставленных англичанами, другой паша, Сулейман[43], перевёз в Болгарию свою сирийскую армию. И две эти турецкие армии одновременно накинули петли на широко разбросанные по расходящимся направлениям русские войска. Узлы этих петель пришлись на город Плевну и Шипкинский горный перевал.
Все ещё было впереди. И испепеляющий жар плевненских штурмов, и двадцатиградусные морозы Шипки. Впереди было боевое крещение болгарского ополчения под Старой Загорой, донесения корреспондентов: «На Шипке все спокойно», превратившиеся в поговорку, и звёздный час генерала Скобелева, ставшего национальным героем Болгарии.
Все ещё было впереди.
Долго, вплоть до Второй мировой войны, военные академии мира изучали опыт этой переправы. Анализировали, раскладывали по полочкам, учитывали все за и против, взвешивали силы сторон, а концы не сходились с концами. По всем канонам военного искусства турки должны были сбросить в реку первый эшелон. Должны были – и не сбросили: Россия опять воевала не по правилам.
Не по правилам воевали русский дворянин Брянов и потомок шведов Тюрберт, украинец Ящинский и немец Фок, поляк Непокойчицкий и грузин Григоришвили и сотни других – русские и нерусских – истинных сынов России. Созданный Петром Великим русский офицерский корпус был уникальным по своему многонациональному составу. В этом корпусе, спаянном дружбой, обострённым чувством долга и кастовой честью, никто не интересовался, откуда родом офицер, – интересовались его мужеством и отвагой, доблестью и благородством. И солдаты шли за ним в любой огонь, потому что огонь врага уравнивал солдата и офицера, создавая тот необычайный сплав, который никогда не могли понять иноземные специалисты.
Не принимая боя, турки откатывались за перевалы. Война начинала представляться весёлой прогулкой, и, казалось, ничего уже не может быть страшнее ночного боя в пересохшем устье Текир-Дере. Об этом часто говорили в армии. Вспоминали подробности, передавали слухи, сочиняли легенды. Особенно когда дошла весть о похоронах гвардии подпоручика Тюрберта.
Его тело прибило к берегу на левой, румынской стороне: он так и не переправился через Дунай. Отпевали гвардейского артиллериста в Зимнице, в маленькой церкви, окна которой были распахнуты по случаю жары, и торжественные звуки «Вечной памяти» донеслись до царской резиденции.
– Кого отпевают?
– Гвардии подпоручика Тюрберта, Ваше Величество.
– Артиллерист? Помню, помню, Драгомиров докладывал…
В церкви было мало народу: уцелевшие друзья погибшего да унтер-офицер Гусев, стоявший в ногах командира. Служба шла своим чередом, когда вдруг вошёл император. Свита забила церковь до отказа, а Александр, сделав знак поперхнувшемуся священнику продолжать отпевание, прошёл к гробу и стал в головах.
– Странно все же, – сказал после похорон поручик Ильин. – Чтоб Государь почтил своим присутствием отпевание не члена августейшей фамилии…
– Почтил! – с раздражением перебил полковник Озеров: он сбежал из госпиталя на похороны и маялся от боли в перебитой ятаганом руке. – Государь не Тюрберта почтил, а подвиг его. Высшая доблесть воина – сам сдохни, а товарища выручи…
Начиналось жаркое болгарское лето, и жёлтая пыль дорог намертво прикипала к пропотевшим солдатским рубахам. А турок не было. Удивлялись солдаты:
– Ну и война, братцы! Будто гуляем.
– Сбежал турка, видать.
– Те его напугали. Те, что в ночь дрались, нам путь пробивали. Вечная память им, братцы!
– Вечная память… – вздыхали солдаты.
Так, по сути, без боев, летучий отряд генерала Гурко взял с хода Тырново, перевалил Балканы по Шипкинскому перевалу и ворвался в Долину Роз, а западный отряд генерала Криденера скоротечным штурмом овладел крепостью Никополь. Турки легко сдавали города и отступали, откатываясь на юг. Вот-вот должна была закончиться эта удивительная война, и русское интендантство решительно вычеркнуло из списка поставок зимнее обмундирование для действующей армии. Все ждали скорой победы и грома колоколов.
А пока готовились к победе, турецкий дивизионный генерал Осман-Нури-паша[42], пользуясь полной бездеятельностью генерала Криденера, перебросил шестьдесят таборов своей отборной пехоты в русский тыл и занял никому доселе не известный городишко Плевну. А вскоре после этого в общем-то почти незамеченного события из Черногории на пароходах, любезно предоставленных англичанами, другой паша, Сулейман[43], перевёз в Болгарию свою сирийскую армию. И две эти турецкие армии одновременно накинули петли на широко разбросанные по расходящимся направлениям русские войска. Узлы этих петель пришлись на город Плевну и Шипкинский горный перевал.
Все ещё было впереди. И испепеляющий жар плевненских штурмов, и двадцатиградусные морозы Шипки. Впереди было боевое крещение болгарского ополчения под Старой Загорой, донесения корреспондентов: «На Шипке все спокойно», превратившиеся в поговорку, и звёздный час генерала Скобелева, ставшего национальным героем Болгарии.
Все ещё было впереди.
Глава третья
1
Утром 26 июня полусотня донцов во главе с есаулом Афанасьевым с гиканьем ворвалась в маленький, со всех сторон стиснутый высотами городишко Плевну. Турки бежали без выстрела, ликующие болгары окружили казаков, в церквах ударили в чугунные била (колокола турки вешать запрещали). Выпив густой, как кровь, местной гымзы, есаул дал казачкам пошуровать по пустым турецким лавкам и ещё засветло покинул гостеприимный город.
– Было три калеки с половиной, – с нарочитой донской грубоватостью доложил есаул командиру Кавказской бригады полковнику Тутолмину. – Разогнал, братушки рады-радехоньки, чего зря сидеть? За сиденье крестов не дают.
В Западном отряде, куда входила бригада Тутолмина, крестами позвякивали с особой отчётливостью: генерал Криденер считал награды основной целью боя. Он сызмальства не верил ни в талант, ни в призвание, ни в озарение, уповая лишь на личный опыт и, следовательно, на возраст, поскольку арифметика была простой: чем дольше живёшь, тем больше видишь. А в арифметику генерал верил, и для него дважды два всегда равнялось четырём. Западный отряд находился ближе к Софии, а посему именно он, барон Криденер, и должен был стать основной фигурой в этой заразительно удачливой войне. Пусть себе Гурко рвётся к перевалам, пусть отвлекает на себя противника: в точно рассчитанное время Криденер неожиданно ринется на Софию во главе своего отряда. Идея была проста и заманчиво доступна, но мешал Никополь, повисший на левом фланге.
– Было три калеки с половиной, – с нарочитой донской грубоватостью доложил есаул командиру Кавказской бригады полковнику Тутолмину. – Разогнал, братушки рады-радехоньки, чего зря сидеть? За сиденье крестов не дают.
В Западном отряде, куда входила бригада Тутолмина, крестами позвякивали с особой отчётливостью: генерал Криденер считал награды основной целью боя. Он сызмальства не верил ни в талант, ни в призвание, ни в озарение, уповая лишь на личный опыт и, следовательно, на возраст, поскольку арифметика была простой: чем дольше живёшь, тем больше видишь. А в арифметику генерал верил, и для него дважды два всегда равнялось четырём. Западный отряд находился ближе к Софии, а посему именно он, барон Криденер, и должен был стать основной фигурой в этой заразительно удачливой войне. Пусть себе Гурко рвётся к перевалам, пусть отвлекает на себя противника: в точно рассчитанное время Криденер неожиданно ринется на Софию во главе своего отряда. Идея была проста и заманчиво доступна, но мешал Никополь, повисший на левом фланге.