Страница:
Их тотчас же окликнули: проводники коротко ответили на оклик и спешились. Капитан спрыгнул с седла вслед за ними, но не отпустил свою лошадь, а повёл её в поводу к темневшей хижине. Здесь второй сопровождающий принял у него повод, а первый отпахнул перед ним полу тяжёлого ковра, которым был занавешен вход в мазанку, и почтительно посторонился, приглашая проследовать внутрь.
Пригнувшись, Млынов прошёл в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костёр, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это – сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.
– Ас селям алейкюм, – сказал сердар.
Капитан промолчал.
– Почему не приветствуешь меня, как то положено во всех племенах? – по-русски и почти без акцента спросил сидевший у костра. – Нехорошо так поступать, потому что ты знаешь и наш язык, и наши обычаи, а я – старше тебя.
– Прости меня, хозяин, но откуда мне, мирному купцу Громову, знать ваши обычаи?
– Стоит ли прибегать к хитрости, когда нет посторонних? – вздохнул сердар. – Ты – толмач генерала Скобелева, и два… нет, даже три раза переводил нашу беседу с генералом, которого мы назвали между собой Гез-каглы.
– Кровавые глаза? – искренне удивился капитан. – Они у него скорее серые. Как сталь.
– Вот ты и проговорился, Млынов, – усмехнулся Тыкма-сердар. – Глаза – окошки души, которую вкладывает в человека Аллах. Она смотрит на мир по-разному. С дружелюбной голубизной – на друзей, с кровавым гневом – на врагов. Садись на кошму, Млынов. Нам предстоит важный разговор за дастарханом, так постараемся же смотреть друг на друга тёплыми глазами.
Капитан сел, привычно скрестив ноги. Он правильно вычислил это свидание, но не сумел найти правильного подхода, и сердар перехватил нить разговора. Следовало как-то изменить как тон, так и тему беседы, потому что упоминание о прозвище Скобелева «Гез-каглы», то есть «Кровавые глаза», не могло быть случайным. Он размышлял об этом, пока готовили дастархан, вежливо отвечая хозяину на традиционные вопросы о дороге, делах и здоровье.
Наконец угощение было подано, и люди ушли. Тыкма-сердар сам наполнил его пиалу пенным напитком.
– Прости, что не предлагаю тебе зеленого чая, но – такие времена. За здоровье моего драгоценного гостя.
Вежливо улыбнувшись, капитан сделал глоток. Нет, это был не кумыс, а чал – слегка опьяняющий напиток из сброженного верблюжьего молока. Отсюда следовало, что в распоряжении Тыкма-сердара были только боевые кони, а не молочные кобылицы, что сразу же оценил Млынов. «И зеленого чая у тебя нет для путника из пустыни, и халат твой потрёпан, – размышлял он. – Значит, несладко тебе живётся у текинцев, сердар…»
– Позволь вручить тебе, отважнейший из туркменских сердаров, мой скромный дар, – теперь Млынов нащупал направление, которое должна была принять их беседа. – Подарок приторочен к седлу моего коня. Вели внести его.
Странно, но сердар искренне, почти по-детски оживился. Конечно, все любят подарки, а Восток – в особенности, но радость при этом полагается скрывать, а скрыть её Тыкма не смог. «Давно ему ничего не дарили, и он просто глубоко обижен, – подумал капитан. – Текинцы держат его в тени, на подсобных ролях. Отсюда и чал вместо кумыса, и это свидание…»
Слуга доставил упакованную штуку луи-вельветина. Млынов неторопливо, искоса наблюдая за хозяином, распаковал продолговатый тючок, помедлил, резко развернул, и ярко-малиновый цвет отразился на лице сердара. Если бы не гость, он бы, вероятно, всплеснул бы от радости руками…
– Твой подарок подобен дружескому костру в холодную ночь, – тихо сказал туркменский военачальник, погладив нежный бархат загрубевшей в бесконечных кочевьях рукой. – А дружеский костёр – свет откровения, и я отброшу неискренность, Млынов. Текинцы перестали прислушиваться к моим советам с той поры, как из Персии вернулся Коджар-Топас-хан с семью тысячами воинов и двумя тысячами персидских рабов. В основном это строители, которых он захватил при своём бегстве в Туркестан. Его из уважения, как знатного вождя, бывалого человека и опытного воина пригласили на военный совет, когда стало известно, что генерал Ломакин собирается в поход, чтобы наказать нас за восстание. И хан убедил восставших текинцев не встречать, как обычно, русских в степи, а отремонтировать старую крепость, чтобы встретить русские войска в обороне за её стенами. Напрасно я говорил, что степь да верный конь всегда дают возможность джигитам отойти, оставив женщин и детей, потому что русские не продают их в рабство. Отойти, а потом жалить русских в спины, засыпать колодцы и громить по частям. Меня уже не слушали, а после того, как персы отстроили Геок-Тепе и Ломакин вздумал штурмовать её с ходу и был разгромлен, Коджар-Топас-хан обвинил меня в измене. Текинцы в это не поверили, потому что мои воины сражались отважно, и это все видели. Но они перестали меня слушать. Они больше не делятся со мною добычей и не пускают меня в набеги. Посмотри, я донашиваю ватный халат и дотаптываю грубые юфтовые сапоги. Если бы со мной были только мои воины, я бы давно увёл их. Но со мною пошёл простой народ, женщины и дети, несколько сот кибиток. Знаешь, что они едят, Млынов? Раз в день – жидкую кашу из джугары[58] или свёклу с кунжутным маслом да дикие травы. Они начали продавать девочек, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи, и я вынужден был закрыть на это глаза.
– А разве ты не можешь откочевать на север, сердар? – осторожно спросил Млынов: увести десять тысяч опытных воинов из-под Геок-Тепе было бы весьма и весьма кстати. – Мы откроем тебе все свои дороги, которые сразу же закроем для текинцев.
– Текинцам не нужны дороги, – вздохнул Тыкма-сердар. – Текинцы обойдут пустыней ваши заставы и вырежут весь мой народ. Я обещал тебе тысячу верблюдов, и я исполню своё обещание, если ты заплатишь за них мукой.
– Я расплачусь мукой, – тотчас же сказал капитан, подумав, правда, что такая сделка может не понравиться Скобелеву, поскольку муку придётся взять с армейских складов.
– Когда прибудет Гез-каглы? – вдруг спросил сердар, и Млынову показалось, что он читает его мысли.
– Турки называли Скобелева Ак-пашой…
– Здесь он должен стать кровавым! – выкрикнул Тыкма-сердар. – Текинцы вырезают всех русских, не щадя женщин и детей, обрекают на голодную смерть и рабство простых туркмен. Так когда же приедет наш спаситель?
– Генерал прибудет зимой.
– Зимой, – вздохнул сердар. – Текинцы успеют неплохо укрепить Денгиль-Тепе. У них много персидских строителей-рабов.
– Что такое Денгиль-Тепе?
– Форт, на который опирается вся оборона Геок-Тепе. Скажи генералу, что снарядами стен ему не разрушить. Нужно взрывать минными подкопами.
– Много ли в крепости воинов?
– Всадников – тысяч двадцать пять, а может, и все тридцать, не считая моих джигитов. Если мне не удастся увести своих женщин и детей, я буду вынужден помогать текинцам. Вынужден, ты должен меня понять, Млынов.
– Я понял тебя, сердар.
– И объяснить генералу Скобелеву.
Последнее Тыкма-сердар произнёс, выделив каждое слово, и капитан понял, что их свидание состоялось только ради этой фразы. Тысяча верблюдов и впрямь оказалась всего-навсего бакшишем, о котором тут же вспомнил сердар.
– Верблюдов тебе отгонят сегодня, но не на рынок. Знаешь три сухих колодца?
– Я найду их.
– Не позабудь заодно найти обещанную муку.
– Я исполню своё обещание, сердар. Если у тебя нет возражений, я доложу о нашей встрече Скобелеву, как только он сюда прибудет. И все ему объясню.
– Постарайся, чтобы при этом не оказалось лишней пары ушей, Млынов. Это может стоить мне головы, но я и тогда не пожалею о встрече с тобой. Особенно если генерал всем сердцем поймёт твои объяснения. Мой народ заблудился в зыбучих песках, засыпавших его колодцы, и я поклялся на Коране вывести его к жизни даже обрывистой тропою неверности.
– Ты правильно выбрал свою тропу, сердар. Не тревожь понапрасну совесть.
– Ты все понял, и ты все объяснишь генералу, – сказал Тыкма-сердар, поднимаясь с ковра. – А сейчас тебе пора в обратный путь. Скоро начнёт светать…
Глава третья
1
2
Пригнувшись, Млынов прошёл в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костёр, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это – сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.
– Ас селям алейкюм, – сказал сердар.
Капитан промолчал.
– Почему не приветствуешь меня, как то положено во всех племенах? – по-русски и почти без акцента спросил сидевший у костра. – Нехорошо так поступать, потому что ты знаешь и наш язык, и наши обычаи, а я – старше тебя.
– Прости меня, хозяин, но откуда мне, мирному купцу Громову, знать ваши обычаи?
– Стоит ли прибегать к хитрости, когда нет посторонних? – вздохнул сердар. – Ты – толмач генерала Скобелева, и два… нет, даже три раза переводил нашу беседу с генералом, которого мы назвали между собой Гез-каглы.
– Кровавые глаза? – искренне удивился капитан. – Они у него скорее серые. Как сталь.
– Вот ты и проговорился, Млынов, – усмехнулся Тыкма-сердар. – Глаза – окошки души, которую вкладывает в человека Аллах. Она смотрит на мир по-разному. С дружелюбной голубизной – на друзей, с кровавым гневом – на врагов. Садись на кошму, Млынов. Нам предстоит важный разговор за дастарханом, так постараемся же смотреть друг на друга тёплыми глазами.
Капитан сел, привычно скрестив ноги. Он правильно вычислил это свидание, но не сумел найти правильного подхода, и сердар перехватил нить разговора. Следовало как-то изменить как тон, так и тему беседы, потому что упоминание о прозвище Скобелева «Гез-каглы», то есть «Кровавые глаза», не могло быть случайным. Он размышлял об этом, пока готовили дастархан, вежливо отвечая хозяину на традиционные вопросы о дороге, делах и здоровье.
Наконец угощение было подано, и люди ушли. Тыкма-сердар сам наполнил его пиалу пенным напитком.
– Прости, что не предлагаю тебе зеленого чая, но – такие времена. За здоровье моего драгоценного гостя.
Вежливо улыбнувшись, капитан сделал глоток. Нет, это был не кумыс, а чал – слегка опьяняющий напиток из сброженного верблюжьего молока. Отсюда следовало, что в распоряжении Тыкма-сердара были только боевые кони, а не молочные кобылицы, что сразу же оценил Млынов. «И зеленого чая у тебя нет для путника из пустыни, и халат твой потрёпан, – размышлял он. – Значит, несладко тебе живётся у текинцев, сердар…»
– Позволь вручить тебе, отважнейший из туркменских сердаров, мой скромный дар, – теперь Млынов нащупал направление, которое должна была принять их беседа. – Подарок приторочен к седлу моего коня. Вели внести его.
Странно, но сердар искренне, почти по-детски оживился. Конечно, все любят подарки, а Восток – в особенности, но радость при этом полагается скрывать, а скрыть её Тыкма не смог. «Давно ему ничего не дарили, и он просто глубоко обижен, – подумал капитан. – Текинцы держат его в тени, на подсобных ролях. Отсюда и чал вместо кумыса, и это свидание…»
Слуга доставил упакованную штуку луи-вельветина. Млынов неторопливо, искоса наблюдая за хозяином, распаковал продолговатый тючок, помедлил, резко развернул, и ярко-малиновый цвет отразился на лице сердара. Если бы не гость, он бы, вероятно, всплеснул бы от радости руками…
– Твой подарок подобен дружескому костру в холодную ночь, – тихо сказал туркменский военачальник, погладив нежный бархат загрубевшей в бесконечных кочевьях рукой. – А дружеский костёр – свет откровения, и я отброшу неискренность, Млынов. Текинцы перестали прислушиваться к моим советам с той поры, как из Персии вернулся Коджар-Топас-хан с семью тысячами воинов и двумя тысячами персидских рабов. В основном это строители, которых он захватил при своём бегстве в Туркестан. Его из уважения, как знатного вождя, бывалого человека и опытного воина пригласили на военный совет, когда стало известно, что генерал Ломакин собирается в поход, чтобы наказать нас за восстание. И хан убедил восставших текинцев не встречать, как обычно, русских в степи, а отремонтировать старую крепость, чтобы встретить русские войска в обороне за её стенами. Напрасно я говорил, что степь да верный конь всегда дают возможность джигитам отойти, оставив женщин и детей, потому что русские не продают их в рабство. Отойти, а потом жалить русских в спины, засыпать колодцы и громить по частям. Меня уже не слушали, а после того, как персы отстроили Геок-Тепе и Ломакин вздумал штурмовать её с ходу и был разгромлен, Коджар-Топас-хан обвинил меня в измене. Текинцы в это не поверили, потому что мои воины сражались отважно, и это все видели. Но они перестали меня слушать. Они больше не делятся со мною добычей и не пускают меня в набеги. Посмотри, я донашиваю ватный халат и дотаптываю грубые юфтовые сапоги. Если бы со мной были только мои воины, я бы давно увёл их. Но со мною пошёл простой народ, женщины и дети, несколько сот кибиток. Знаешь, что они едят, Млынов? Раз в день – жидкую кашу из джугары[58] или свёклу с кунжутным маслом да дикие травы. Они начали продавать девочек, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи, и я вынужден был закрыть на это глаза.
– А разве ты не можешь откочевать на север, сердар? – осторожно спросил Млынов: увести десять тысяч опытных воинов из-под Геок-Тепе было бы весьма и весьма кстати. – Мы откроем тебе все свои дороги, которые сразу же закроем для текинцев.
– Текинцам не нужны дороги, – вздохнул Тыкма-сердар. – Текинцы обойдут пустыней ваши заставы и вырежут весь мой народ. Я обещал тебе тысячу верблюдов, и я исполню своё обещание, если ты заплатишь за них мукой.
– Я расплачусь мукой, – тотчас же сказал капитан, подумав, правда, что такая сделка может не понравиться Скобелеву, поскольку муку придётся взять с армейских складов.
– Когда прибудет Гез-каглы? – вдруг спросил сердар, и Млынову показалось, что он читает его мысли.
– Турки называли Скобелева Ак-пашой…
– Здесь он должен стать кровавым! – выкрикнул Тыкма-сердар. – Текинцы вырезают всех русских, не щадя женщин и детей, обрекают на голодную смерть и рабство простых туркмен. Так когда же приедет наш спаситель?
– Генерал прибудет зимой.
– Зимой, – вздохнул сердар. – Текинцы успеют неплохо укрепить Денгиль-Тепе. У них много персидских строителей-рабов.
– Что такое Денгиль-Тепе?
– Форт, на который опирается вся оборона Геок-Тепе. Скажи генералу, что снарядами стен ему не разрушить. Нужно взрывать минными подкопами.
– Много ли в крепости воинов?
– Всадников – тысяч двадцать пять, а может, и все тридцать, не считая моих джигитов. Если мне не удастся увести своих женщин и детей, я буду вынужден помогать текинцам. Вынужден, ты должен меня понять, Млынов.
– Я понял тебя, сердар.
– И объяснить генералу Скобелеву.
Последнее Тыкма-сердар произнёс, выделив каждое слово, и капитан понял, что их свидание состоялось только ради этой фразы. Тысяча верблюдов и впрямь оказалась всего-навсего бакшишем, о котором тут же вспомнил сердар.
– Верблюдов тебе отгонят сегодня, но не на рынок. Знаешь три сухих колодца?
– Я найду их.
– Не позабудь заодно найти обещанную муку.
– Я исполню своё обещание, сердар. Если у тебя нет возражений, я доложу о нашей встрече Скобелеву, как только он сюда прибудет. И все ему объясню.
– Постарайся, чтобы при этом не оказалось лишней пары ушей, Млынов. Это может стоить мне головы, но я и тогда не пожалею о встрече с тобой. Особенно если генерал всем сердцем поймёт твои объяснения. Мой народ заблудился в зыбучих песках, засыпавших его колодцы, и я поклялся на Коране вывести его к жизни даже обрывистой тропою неверности.
– Ты правильно выбрал свою тропу, сердар. Не тревожь понапрасну совесть.
– Ты все понял, и ты все объяснишь генералу, – сказал Тыкма-сердар, поднимаясь с ковра. – А сейчас тебе пора в обратный путь. Скоро начнёт светать…
Глава третья
1
Михаил Дмитриевич и впрямь намеревался прибыть в Закаспийский округ в начале зимы и прибыл бы непременно, если бы не был корпусным командиром. Требовалось не столько разместить подчинённые ему части – это была ещё половина хлопот, – требовалось устроить солдат на зимние квартиры, но казарм не хватало, а те, что были, нуждались в ремонте. Скобелев всегда доверял подчинённым ему офицерам как в ученьях, так и в сражениях, давно взяв это за правило, но определить именно на эту, первую послевоенную зиму солдат, большинство из которых он доселе не знал, поскольку на войне никогда с ними не встречался, решил все же сам. Лично, никому ничего не передоверяя. Он считал, что солдаты должны были перезимовать в тепле и в удобствах, – особенно в отсутствии командира корпуса, которого они пока ещё знали только по слухам да по звонкому имени. Генерал Скобелев обязан был и в мирное время остаться тем же генералом Скобелевым, что и на войне.
Он сам нашёл подрядчиков, сам, вникая в детали, обсудил с ними не только здания новых казарм, но и ремонт старых зданий, ежедневно заезжал на работы, выделил по первой же просьбе строителей полуроту нестроевых солдат для земляных работ и вывоза мусора. Он очень спешил, понимая, что его присутствие в южном Туркестане куда важнее, нежели эти тыловые заботы и… И никуда не выезжал.
– Кажется, впервые генерал Скобелев не торопится на театр военных действий.
– Может быть, наш главный актёр вообще решил никуда не ездить, намереваясь отделаться финальной фразой в Зимнем дворце: «Победа подана, Ваше Императорское Величество».
Эту фразу привезли из Петербурга, а шепнули в Минске. Скобелев очень обиделся, но промолчал. Строительство казарм видели все, а что скрывало это строительство, замечали весьма немногие, и Михаила Дмитриевича такое положение дел вполне устраивало.
В Красноводск уже выехали топографы и путейские инженеры. Железная дорога от берегов Каспийского моря в глубь пустыни уже проектировалась, просчитывалась и прокладывалась на топографических картах. Заказы на рельсы, стрелки, шпалы, костыли и прочее оборудование уже шли тернистой казённой тропой. То же касалось паровозов и подвижного состава, и капитан Макаров Степан Осипович уже готовился принять под своё начальствование Каспийскую флотилию и все грузовые суда, выделенные для перевозок.
А ведь никуда не делись и болгарские дела. Наоборот, после Берлинского конгресса[59], поставившего жирную дипломатическую кляксу на все русские победы, жертвы и надежды, Болгария оказалась разделённой на независимое Болгарское княжество на севере и турецкую зону на юге, названную Румелией. Именно там претворялась в жизнь Скобелевская идея военно-спортивных организаций, сведения о которых регулярно шли по Минскому адресу. По тому же адресу приходили и частые письма от Ольги Николаевны, оставшейся продолжать дело сына мирным путём забот о последствиях жестокой войны. Забот о сиротах и беженцах, о больных и раненых.
«Я тоже влюбилась в Болгарию, в её народ, который чтит моего сына как национального героя. Я сделаю для неё все, чтобы она поскорее залечила свои кровоточащие раны…»
Наконец, существовал ещё один, минский, якорёк, о котором не знал никто, даже горячо любимая матушка. Им оказалась Екатерина Александровна Головкина.
– Если некоторые женщины грешны по собственной воле, то все мужчины греховны изначально, Михаил Дмитриевич. Этого, надеюсь, вы не отрицаете.
– Отрицаю решительно. Ева соблазнила Адама, протянув ему надкушенное яблочко.
– Легенда – не аргумент. Даже библейская.
– Всякая легенда основана на тысячелетних изучениях человеческой натуры…
Он злил её, не желая этого, потому что неосознанно преследовал иную цель. Екатерина Головкина виделась ему редутом, который требовалось не просто сокрушить, но подчинить, заставить капитулировать, признать его волю. Сокрушить было можно, но с капитуляцией и признанием его воли пока не удавалось. Игра была азартной, а перед азартом Скобелев был бессилен: азарт затягивал его, увлекал, приятно тревожил, а время шло.
– Женщины спасают человечество от страшного мужского порока. Если бы не мы, Михаил Дмитриевич, сильный пол давно бы захлебнулся в бочке с вином.
– Весьма самодовольное утверждение, Екатерина Александровна, – говорил Скобелев, пряча улыбку в надушённых бакенбардах. – Американский доктор Вильямс убедительно доказывает прямо противоположную точку зрения. Согласно закону, открытому Дарвином, пьянство освобождает общество от никчёмных особей, потомство от которых иметь нежелательно и даже опасно. Ранее это делали дуэли и бесконечные поножовщины, в которых погибал слабейший, милые дамы получали здоровых детей, и прогресс шёл семимильными шагами.
– Признайтесь, Михаил Дмитриевич, что вы только что придумали этого Вильямса.
– Отнюдь, Екатерина Александровна. Макгахан привёз мне журнал, который я готов завтра же представить вам.
– И сами же будете переводить? О, какой хитрец!..
Он тогда вспомнил о Макгахане к слову, в шутливом споре. А вечером того же дня получил сообщение, что один из его вернейших друзей скончался от сыпного тифа.
Скобелев всю ночь пил один. Очень хотел напиться до беспамятства, чтобы унять боль, но не пьянел. И не ведавший страха американец, с которым он прошёл Туркестан и Болгарию, с грустным пониманием все время смотрел на него…
Когда корреспондент спал? У Михаила Дмитриевича сложилось впечатление, что никогда. Во всяком случае, он ни разу не видел его спящим. В изматывающей туркестанской жаре, в ранних болгарских снегах и морозах он всегда оказывался рядом и всегда везде успевал. И всегда улыбался, но улыбался только ему, Скобелеву, и никому больше. Остальным вежливо показывал свои американские зубы, а ему – улыбался по-русски, открыто, всей душой.
– Почему вы приехали в нашу глухомань, дружище?
– Мечтал найти хотя бы одного из прославленных Александром Дюма мушкетёров.
– У нас, в России? Мы – из другого теста.
– А я, представьте себе, нашёл. Всех четверых – в одном характере. Отчаянного Д’Артаньяна и пьяницу Портоса, страстного Арамиса и мудрого Атоса. Вглядитесь в зеркало, Скобелев, когда будете подстригать свои надушённые бакенбарды.
А тот несчастливый поиск в Туркестане? Выехали втроём: он с Макгаханом да казак-коновод. Всего-то и хотел тогда Скобелев – чуть заехать за посты, да заболтались и нарвались на разъезд кочевников. И столь непростительно, что встретили их прицельным залпом. Казака ранили, под корреспондентом убили лошадь.
– Скачите за подмогой, Скобелев! – закричал он тогда. – Я задержу их!..
– Я – воин, черт побери!..
– Скачите, говорю вам! У меня – винчестер и два револьвера!..
И ведь держал хивинцев, пока Скобелев помощь не привёл. Не дрогнул, отстрелялся и казака спас.
– Как же это удалось вам, дружище?
– Ваша пустынная глухомань, Михаил Дмитриевич, весьма похожа на наш Дикий Запад. Правда, везде есть свои особенности, ради которых и существует наша профессия.
Макгахан всю жизнь рисковал собою, чтобы поведать всему миру о его особенностях. Он жил ими. Жил…
В эту ночь Скобелев похоронил Макгахана в своей душе. Воздал должное, отпел и помянул. И продолжал наблюдать за строительством и ремонтными работами, регулярно бывал на солдатских учениях, читал офицерам лекции о взаимодействии родов войск, аккуратно отвечал своим многочисленным корреспондентам, раз в неделю встречался с Екатериной Головкиной, неожиданно сменив безуспешные штурмы спокойной длительной осадой.
– Я рада переменам в вашем беспокойном характере, Михаил Дмитриевич.
– Только не говорите, что я полысел. Это единственное, что меня может испугать по-настоящему.
– Я имею в виду ваш моральный, а не физический облик. Вы как-то вдруг повзрослели, и ваше безудержное гусарское самодовольство решительно попятилось в вашей душе. Или я ошибаюсь, и это всего-навсего очередная игра?
– Мужчина имеет всего две возможности проявить себя. На поле боя и за карточным столом.
Скобелев тогда отшутился, а через месяц приехал отец. Генерал Дмитрий Иванович.
– Меня востребовал Его Высочество великий князь Николай Николаевич, – весьма торжественно объявил он чуть ли не с порога. – Поспешаю в Петербург, но решил поглядеть на тебя. Вели Млынову…
– Млынов в Туркестане. Но его заместитель сообразит, что нам требуется. Баранов, распорядись!..
– Это ты напрасно, – искренне огорчился Дмитрий Иванович. – Тебе, Мишка, до старости нянька нужна, а лучше Млынова ты все равно никого не отыщешь.
– Агентурный разведчик мне сейчас куда как няньки важнее, батюшка.
Хорошо выпили, с аппетитом закусили, и уж к концу обеда отец вдруг хлопнул себя по лбу:
– Совсем из башки выскочило! Твой однокашник по пансиону Жирардэ князь Сергей Насекин застрелился в Болгарии. Матушка Ольга Николаевна говорила, он у неё детскими домами занимался… Что с тобой, Мишка?
– Ничего, Дмитрий Иванович. – Просто бокал Михаил Дмитриевич выронил из вдруг задрожавшей руки.
«Серж. Сколько же им было тогда? Лет тринадцать-четырнадцать. Спокойный, улыбчивый мальчик, навсегда привязавшийся к дерзкому, громкому, не в меру озорному Мишке Скобелеву, как привязываются порою к своей полной противоположности. Поклялись непременно что-то важное совершить для России, и княжич Насекин первым руку располосовал, чтобы клятву ту юношескую кровью скрепить. Да так ножом тогда полоснул, что кровь с трудом остановили…»
– Не пей, Мишка. Разве горе в коньяке утопишь?
– Не мешай мне, отец. Прощаться не мешай.
Странно, ещё мальчишкой – там, в пансионе – Серж ко всем обращался только на «вы». Сначала однокашники решили, что это – от рюриковской спесивости юного княжича, а потом поняли, что причиной была безмерная деликатность. Он всю жизнь стеснялся самого себя…
– Извини, батюшка. Я пойду к себе, утром увидимся. Баранов тебя уложит.
– Это ты меня извини, ляпнул, не подумав. Считал, что смертей ты вдосталь навидался…
– Ничего. Привыкаю.
Прошёл в свою спальню. Стоя налил вина, стоя выпил.
«Прощай, Серж…»
И тяжело опустился в кресло.
Что он сказал тогда, в Кишинёве, при их первом свидании после длинного перерыва? Что?.. Тогда Михаил Дмитриевич был весь погружён в собственные обиды, очень уж любовался собою и этими незаслуженными обидами, а князь Насекин ведь сказал что-то важное. Не тогда – сейчас ставшее важным. Кажется…
– Игнатий Лойола[60] потому-то и был велик, что не знал ни женщин, ни семьи.
«Вот откуда вылетела твоя пуля, Серж. А я ещё болтал, что свист пуль имеет свою благодатную сторону…»
Нет, князь Насекин пуль не боялся. То есть, конечно же, боялся, все нормальные люди их боятся. Но ему хватало воли не показывать этого, хватало. Дважды под дуэльными пистолетами стоял: один раз свою честь защищая, второй – скобелевскую, как свою. И оба раза выстрелил в воздух. В Ташкенте?.. Да, в Ташкенте. Там нашлись весьма задиристые господа офицеры.
Человек ощущает только своё одиночество, это естественно, потому что оно – своё, личное. А все личное прячут в душе за семью замками. Но что Скобелеву всю жизнь мешало понять одиночество друга собственной юности, что? Да самолюбование, вот что. Самолюбование и стремление нравиться всем остальным. Ещё Герцен как-то сказал, что у нас, русских, очень уж развит бугор желания нравиться. Вот и тебе, Михаил Дмитриевич, всю жизнь нравилось нравиться. Чтоб только на тебя и смотрели, как ты в белом мундире под пулями бравируешь… А друга – скромного, честного, деликатнейшего – ты просмотрел. Хотя четыре… Нет, пять раз были рядом, бок о бок, что называется. В Париже, в Москве, в Ташкенте, в Кишинёве, в Болгарии. Он тебе правду говорил, а ты только плечи ещё шире разворачивал, собою любуясь…
И ведь только из-за беспутного озорства Скобелева генерал-лейтенант Константин Петрович Кауфман распорядился выслать князя Насекина в сопровождении двух казаков из пределов подведомственного ему края в двадцать четыре часа. А князь так не хотел уезжать. Словно предчувствовал и несчастную любовь свою, и пулю, оборвавшую невыносимую тоску и невыносимое одиночество…
На святках офицеры испросили разрешения у самого Кауфмана на маскарад в Офицерском Собрании. И Михаил Дмитриевич уговорил бесхитростного князя одеться мужиками. В армяках, лаптях, сам онучи ему наматывал.
– Купим полведра водки, усядемся посреди зала и будем черпать кружками из ведра. То-то шуму будет!
– Надеюсь, Мишель, черпать будем воду?
– Ну, конечно, Серж!..
А налил – водку. Ровнёхонько полведра, которое и прикрыл до времени тряпицей. Очень уж ему хотелось посмотреть, как Серж с такой игрой управится: сам-то он уже тогда пил водку, не поморщившись. Как воду.
Пришли, уселись посреди зала, поставив в центре ведро. Поднялся весёлый шум, смех, аплодисменты. Вдосталь насладившись произведённым эффектом, Скобелев откинул тряпицу, сказал громко, для всех:
– Давай, земляк, по маленькой во здравие господ.
Зачерпнул первым, но с питьём не спешил: уж очень ему хотелось поглядеть на первую реакцию друга, который доселе – Михаил Дмитриевич отлично это знал! – водки и не пробовал. А друг, ни о чем не подозревая, глотнул от души, захлебнулся, зашёлся в кашле. К нему тотчас же бросились, стали стучать по спине, трясти и… И все открылось. Скобелева – под арест, поскольку он водку не пил, да и кружку под шумок вовремя в ведро опрокинул. А ни в чем не повинного князя Насекина – в двадцать четыре часа…
Вот когда расплата пришла. За легкомыслие, беспутство, дерзости и… Чего уж душою-то кривить, Михаил Дмитриевич? За ту маскарадную подлость.
Долго, ох, как мучительно долго хоронил Скобелев второго друга в душе своей. На следующий день проводил отца, тут же сказался больным и неделю пил вмёртвую…
Он сам нашёл подрядчиков, сам, вникая в детали, обсудил с ними не только здания новых казарм, но и ремонт старых зданий, ежедневно заезжал на работы, выделил по первой же просьбе строителей полуроту нестроевых солдат для земляных работ и вывоза мусора. Он очень спешил, понимая, что его присутствие в южном Туркестане куда важнее, нежели эти тыловые заботы и… И никуда не выезжал.
– Кажется, впервые генерал Скобелев не торопится на театр военных действий.
– Может быть, наш главный актёр вообще решил никуда не ездить, намереваясь отделаться финальной фразой в Зимнем дворце: «Победа подана, Ваше Императорское Величество».
Эту фразу привезли из Петербурга, а шепнули в Минске. Скобелев очень обиделся, но промолчал. Строительство казарм видели все, а что скрывало это строительство, замечали весьма немногие, и Михаила Дмитриевича такое положение дел вполне устраивало.
В Красноводск уже выехали топографы и путейские инженеры. Железная дорога от берегов Каспийского моря в глубь пустыни уже проектировалась, просчитывалась и прокладывалась на топографических картах. Заказы на рельсы, стрелки, шпалы, костыли и прочее оборудование уже шли тернистой казённой тропой. То же касалось паровозов и подвижного состава, и капитан Макаров Степан Осипович уже готовился принять под своё начальствование Каспийскую флотилию и все грузовые суда, выделенные для перевозок.
А ведь никуда не делись и болгарские дела. Наоборот, после Берлинского конгресса[59], поставившего жирную дипломатическую кляксу на все русские победы, жертвы и надежды, Болгария оказалась разделённой на независимое Болгарское княжество на севере и турецкую зону на юге, названную Румелией. Именно там претворялась в жизнь Скобелевская идея военно-спортивных организаций, сведения о которых регулярно шли по Минскому адресу. По тому же адресу приходили и частые письма от Ольги Николаевны, оставшейся продолжать дело сына мирным путём забот о последствиях жестокой войны. Забот о сиротах и беженцах, о больных и раненых.
«Я тоже влюбилась в Болгарию, в её народ, который чтит моего сына как национального героя. Я сделаю для неё все, чтобы она поскорее залечила свои кровоточащие раны…»
Наконец, существовал ещё один, минский, якорёк, о котором не знал никто, даже горячо любимая матушка. Им оказалась Екатерина Александровна Головкина.
– Если некоторые женщины грешны по собственной воле, то все мужчины греховны изначально, Михаил Дмитриевич. Этого, надеюсь, вы не отрицаете.
– Отрицаю решительно. Ева соблазнила Адама, протянув ему надкушенное яблочко.
– Легенда – не аргумент. Даже библейская.
– Всякая легенда основана на тысячелетних изучениях человеческой натуры…
Он злил её, не желая этого, потому что неосознанно преследовал иную цель. Екатерина Головкина виделась ему редутом, который требовалось не просто сокрушить, но подчинить, заставить капитулировать, признать его волю. Сокрушить было можно, но с капитуляцией и признанием его воли пока не удавалось. Игра была азартной, а перед азартом Скобелев был бессилен: азарт затягивал его, увлекал, приятно тревожил, а время шло.
– Женщины спасают человечество от страшного мужского порока. Если бы не мы, Михаил Дмитриевич, сильный пол давно бы захлебнулся в бочке с вином.
– Весьма самодовольное утверждение, Екатерина Александровна, – говорил Скобелев, пряча улыбку в надушённых бакенбардах. – Американский доктор Вильямс убедительно доказывает прямо противоположную точку зрения. Согласно закону, открытому Дарвином, пьянство освобождает общество от никчёмных особей, потомство от которых иметь нежелательно и даже опасно. Ранее это делали дуэли и бесконечные поножовщины, в которых погибал слабейший, милые дамы получали здоровых детей, и прогресс шёл семимильными шагами.
– Признайтесь, Михаил Дмитриевич, что вы только что придумали этого Вильямса.
– Отнюдь, Екатерина Александровна. Макгахан привёз мне журнал, который я готов завтра же представить вам.
– И сами же будете переводить? О, какой хитрец!..
Он тогда вспомнил о Макгахане к слову, в шутливом споре. А вечером того же дня получил сообщение, что один из его вернейших друзей скончался от сыпного тифа.
Скобелев всю ночь пил один. Очень хотел напиться до беспамятства, чтобы унять боль, но не пьянел. И не ведавший страха американец, с которым он прошёл Туркестан и Болгарию, с грустным пониманием все время смотрел на него…
Когда корреспондент спал? У Михаила Дмитриевича сложилось впечатление, что никогда. Во всяком случае, он ни разу не видел его спящим. В изматывающей туркестанской жаре, в ранних болгарских снегах и морозах он всегда оказывался рядом и всегда везде успевал. И всегда улыбался, но улыбался только ему, Скобелеву, и никому больше. Остальным вежливо показывал свои американские зубы, а ему – улыбался по-русски, открыто, всей душой.
– Почему вы приехали в нашу глухомань, дружище?
– Мечтал найти хотя бы одного из прославленных Александром Дюма мушкетёров.
– У нас, в России? Мы – из другого теста.
– А я, представьте себе, нашёл. Всех четверых – в одном характере. Отчаянного Д’Артаньяна и пьяницу Портоса, страстного Арамиса и мудрого Атоса. Вглядитесь в зеркало, Скобелев, когда будете подстригать свои надушённые бакенбарды.
А тот несчастливый поиск в Туркестане? Выехали втроём: он с Макгаханом да казак-коновод. Всего-то и хотел тогда Скобелев – чуть заехать за посты, да заболтались и нарвались на разъезд кочевников. И столь непростительно, что встретили их прицельным залпом. Казака ранили, под корреспондентом убили лошадь.
– Скачите за подмогой, Скобелев! – закричал он тогда. – Я задержу их!..
– Я – воин, черт побери!..
– Скачите, говорю вам! У меня – винчестер и два револьвера!..
И ведь держал хивинцев, пока Скобелев помощь не привёл. Не дрогнул, отстрелялся и казака спас.
– Как же это удалось вам, дружище?
– Ваша пустынная глухомань, Михаил Дмитриевич, весьма похожа на наш Дикий Запад. Правда, везде есть свои особенности, ради которых и существует наша профессия.
Макгахан всю жизнь рисковал собою, чтобы поведать всему миру о его особенностях. Он жил ими. Жил…
В эту ночь Скобелев похоронил Макгахана в своей душе. Воздал должное, отпел и помянул. И продолжал наблюдать за строительством и ремонтными работами, регулярно бывал на солдатских учениях, читал офицерам лекции о взаимодействии родов войск, аккуратно отвечал своим многочисленным корреспондентам, раз в неделю встречался с Екатериной Головкиной, неожиданно сменив безуспешные штурмы спокойной длительной осадой.
– Я рада переменам в вашем беспокойном характере, Михаил Дмитриевич.
– Только не говорите, что я полысел. Это единственное, что меня может испугать по-настоящему.
– Я имею в виду ваш моральный, а не физический облик. Вы как-то вдруг повзрослели, и ваше безудержное гусарское самодовольство решительно попятилось в вашей душе. Или я ошибаюсь, и это всего-навсего очередная игра?
– Мужчина имеет всего две возможности проявить себя. На поле боя и за карточным столом.
Скобелев тогда отшутился, а через месяц приехал отец. Генерал Дмитрий Иванович.
– Меня востребовал Его Высочество великий князь Николай Николаевич, – весьма торжественно объявил он чуть ли не с порога. – Поспешаю в Петербург, но решил поглядеть на тебя. Вели Млынову…
– Млынов в Туркестане. Но его заместитель сообразит, что нам требуется. Баранов, распорядись!..
– Это ты напрасно, – искренне огорчился Дмитрий Иванович. – Тебе, Мишка, до старости нянька нужна, а лучше Млынова ты все равно никого не отыщешь.
– Агентурный разведчик мне сейчас куда как няньки важнее, батюшка.
Хорошо выпили, с аппетитом закусили, и уж к концу обеда отец вдруг хлопнул себя по лбу:
– Совсем из башки выскочило! Твой однокашник по пансиону Жирардэ князь Сергей Насекин застрелился в Болгарии. Матушка Ольга Николаевна говорила, он у неё детскими домами занимался… Что с тобой, Мишка?
– Ничего, Дмитрий Иванович. – Просто бокал Михаил Дмитриевич выронил из вдруг задрожавшей руки.
«Серж. Сколько же им было тогда? Лет тринадцать-четырнадцать. Спокойный, улыбчивый мальчик, навсегда привязавшийся к дерзкому, громкому, не в меру озорному Мишке Скобелеву, как привязываются порою к своей полной противоположности. Поклялись непременно что-то важное совершить для России, и княжич Насекин первым руку располосовал, чтобы клятву ту юношескую кровью скрепить. Да так ножом тогда полоснул, что кровь с трудом остановили…»
– Не пей, Мишка. Разве горе в коньяке утопишь?
– Не мешай мне, отец. Прощаться не мешай.
Странно, ещё мальчишкой – там, в пансионе – Серж ко всем обращался только на «вы». Сначала однокашники решили, что это – от рюриковской спесивости юного княжича, а потом поняли, что причиной была безмерная деликатность. Он всю жизнь стеснялся самого себя…
– Извини, батюшка. Я пойду к себе, утром увидимся. Баранов тебя уложит.
– Это ты меня извини, ляпнул, не подумав. Считал, что смертей ты вдосталь навидался…
– Ничего. Привыкаю.
Прошёл в свою спальню. Стоя налил вина, стоя выпил.
«Прощай, Серж…»
И тяжело опустился в кресло.
Что он сказал тогда, в Кишинёве, при их первом свидании после длинного перерыва? Что?.. Тогда Михаил Дмитриевич был весь погружён в собственные обиды, очень уж любовался собою и этими незаслуженными обидами, а князь Насекин ведь сказал что-то важное. Не тогда – сейчас ставшее важным. Кажется…
– Игнатий Лойола[60] потому-то и был велик, что не знал ни женщин, ни семьи.
«Вот откуда вылетела твоя пуля, Серж. А я ещё болтал, что свист пуль имеет свою благодатную сторону…»
Нет, князь Насекин пуль не боялся. То есть, конечно же, боялся, все нормальные люди их боятся. Но ему хватало воли не показывать этого, хватало. Дважды под дуэльными пистолетами стоял: один раз свою честь защищая, второй – скобелевскую, как свою. И оба раза выстрелил в воздух. В Ташкенте?.. Да, в Ташкенте. Там нашлись весьма задиристые господа офицеры.
Человек ощущает только своё одиночество, это естественно, потому что оно – своё, личное. А все личное прячут в душе за семью замками. Но что Скобелеву всю жизнь мешало понять одиночество друга собственной юности, что? Да самолюбование, вот что. Самолюбование и стремление нравиться всем остальным. Ещё Герцен как-то сказал, что у нас, русских, очень уж развит бугор желания нравиться. Вот и тебе, Михаил Дмитриевич, всю жизнь нравилось нравиться. Чтоб только на тебя и смотрели, как ты в белом мундире под пулями бравируешь… А друга – скромного, честного, деликатнейшего – ты просмотрел. Хотя четыре… Нет, пять раз были рядом, бок о бок, что называется. В Париже, в Москве, в Ташкенте, в Кишинёве, в Болгарии. Он тебе правду говорил, а ты только плечи ещё шире разворачивал, собою любуясь…
И ведь только из-за беспутного озорства Скобелева генерал-лейтенант Константин Петрович Кауфман распорядился выслать князя Насекина в сопровождении двух казаков из пределов подведомственного ему края в двадцать четыре часа. А князь так не хотел уезжать. Словно предчувствовал и несчастную любовь свою, и пулю, оборвавшую невыносимую тоску и невыносимое одиночество…
На святках офицеры испросили разрешения у самого Кауфмана на маскарад в Офицерском Собрании. И Михаил Дмитриевич уговорил бесхитростного князя одеться мужиками. В армяках, лаптях, сам онучи ему наматывал.
– Купим полведра водки, усядемся посреди зала и будем черпать кружками из ведра. То-то шуму будет!
– Надеюсь, Мишель, черпать будем воду?
– Ну, конечно, Серж!..
А налил – водку. Ровнёхонько полведра, которое и прикрыл до времени тряпицей. Очень уж ему хотелось посмотреть, как Серж с такой игрой управится: сам-то он уже тогда пил водку, не поморщившись. Как воду.
Пришли, уселись посреди зала, поставив в центре ведро. Поднялся весёлый шум, смех, аплодисменты. Вдосталь насладившись произведённым эффектом, Скобелев откинул тряпицу, сказал громко, для всех:
– Давай, земляк, по маленькой во здравие господ.
Зачерпнул первым, но с питьём не спешил: уж очень ему хотелось поглядеть на первую реакцию друга, который доселе – Михаил Дмитриевич отлично это знал! – водки и не пробовал. А друг, ни о чем не подозревая, глотнул от души, захлебнулся, зашёлся в кашле. К нему тотчас же бросились, стали стучать по спине, трясти и… И все открылось. Скобелева – под арест, поскольку он водку не пил, да и кружку под шумок вовремя в ведро опрокинул. А ни в чем не повинного князя Насекина – в двадцать четыре часа…
Вот когда расплата пришла. За легкомыслие, беспутство, дерзости и… Чего уж душою-то кривить, Михаил Дмитриевич? За ту маскарадную подлость.
Долго, ох, как мучительно долго хоронил Скобелев второго друга в душе своей. На следующий день проводил отца, тут же сказался больным и неделю пил вмёртвую…
2
– Ваше превосходительство, Михаил Дмитриевич, очень прошу вас, умоляю… – бормотал новый адъютант чуть ли не со слезами всю эту пьяную неделю.
«Умоляет, – злился Скобелев. – Млынов бы не умолял. Млынов нашёл бы для меня лекарство. Не только светлейшего князя Имеретинского – маменькиного родственника графа Адлерберга уговорил бы приехать…»
Злился он потому, что сам отпустил удила, что его понесло, а справиться с собою пока никак не мог. На себя он злился, а совсем не на адъютанта, потому что Баранов оказался старательным и на редкость аккуратным и точным работником. И с той кражей бриллиантов сам тогда разобрался, умело Узатиса уличив. И на службе они отлично понимали друг друга, но вне служебных границ Скобелева мог понять, пожалуй, только один Млынов, досконально изучивший запутанный лабиринт скобелевской души.
– Ваше превосходительство, от служебной корреспонденции уже стол ломится.
В то утро Баранов сказал это каким-то иным, начавшим заметно крепчать голосом, и Скобелев тон уловил. Сказал почти трезво:
– Бутылку допью, завалюсь спать, в шесть пополудни разбудишь.
– Слушаюсь, Михаил Дмитриевич! – почти радостно выкрикнул адъютант.
– Погоди, ещё не все. Мадам Матильду, что за Немигой дом содержит, знаешь?
– Нет.
– Напрасно. У неё хороший… – Скобелев поискал слово, – унтер-офицерский состав. Скажешь мадам, что я навещу её сегодня в десять вечера.
Почему он решил отправиться в заведение мадам Матильды, в котором и бывал-то считанные разы, да и то ещё до регулярных свиданий с Екатериной Головкиной, Михаил Дмитриевич и сам не мог себе объяснить. Это какими-то неведомыми нитями было связано с князем Насекиным, о котором Скобелев думал все эти хмельные ночи и похмельные дни. Он как-то пытался разобраться в ошибочности его последнего рокового решения, что ли. «Это же так просто, Серж, так просто. Почему же вы не справились с таким пустяком?..» Нет, таких мыслей, конечно же, не возникало. Возникла потребность, не выраженная в словах. Он понимал только, что не для него потребность, а как бы для ушедшего друга. Вроде последней горсти земли на его могилу.
«Умоляет, – злился Скобелев. – Млынов бы не умолял. Млынов нашёл бы для меня лекарство. Не только светлейшего князя Имеретинского – маменькиного родственника графа Адлерберга уговорил бы приехать…»
Злился он потому, что сам отпустил удила, что его понесло, а справиться с собою пока никак не мог. На себя он злился, а совсем не на адъютанта, потому что Баранов оказался старательным и на редкость аккуратным и точным работником. И с той кражей бриллиантов сам тогда разобрался, умело Узатиса уличив. И на службе они отлично понимали друг друга, но вне служебных границ Скобелева мог понять, пожалуй, только один Млынов, досконально изучивший запутанный лабиринт скобелевской души.
– Ваше превосходительство, от служебной корреспонденции уже стол ломится.
В то утро Баранов сказал это каким-то иным, начавшим заметно крепчать голосом, и Скобелев тон уловил. Сказал почти трезво:
– Бутылку допью, завалюсь спать, в шесть пополудни разбудишь.
– Слушаюсь, Михаил Дмитриевич! – почти радостно выкрикнул адъютант.
– Погоди, ещё не все. Мадам Матильду, что за Немигой дом содержит, знаешь?
– Нет.
– Напрасно. У неё хороший… – Скобелев поискал слово, – унтер-офицерский состав. Скажешь мадам, что я навещу её сегодня в десять вечера.
Почему он решил отправиться в заведение мадам Матильды, в котором и бывал-то считанные разы, да и то ещё до регулярных свиданий с Екатериной Головкиной, Михаил Дмитриевич и сам не мог себе объяснить. Это какими-то неведомыми нитями было связано с князем Насекиным, о котором Скобелев думал все эти хмельные ночи и похмельные дни. Он как-то пытался разобраться в ошибочности его последнего рокового решения, что ли. «Это же так просто, Серж, так просто. Почему же вы не справились с таким пустяком?..» Нет, таких мыслей, конечно же, не возникало. Возникла потребность, не выраженная в словах. Он понимал только, что не для него потребность, а как бы для ушедшего друга. Вроде последней горсти земли на его могилу.