Страница:
А получилось, что для него: другу уже было все равно в его небытии. И весёлый шум, и женские, искренние, всегда зазывные улыбки, и цыганские песни, и смех, и пляски, и шампанское, шампанское, шампанское… Это была языческая тризна, после которой вновь торжествует жизнь.
И жизнь для Михаила Дмитриевича началась заново. Так он во всяком случае её ощутил с утра, напрочь упустив тесноту маленького провинциального города Минска.
«Я бы хотела с вами увидеться. Сегодня в семь, если не возражаете. Е.Г.».
Корректно и сухо, с чуть уловимой горечью дамской обиды. Записку в запечатанном конверте доставил рассыльный городской управы. И у Скобелева защемило сердце в предчувствии ещё одной утраты. Но он заставил себя написать почти весёлый ответ, который и вручил ожидавшему рассыльному.
Они всегда встречались в беседке на дальней аллее городского парка. Здесь обычно было тихо, спокойно и малолюдно, так как публика, как правило, прогуливалась вокруг фонтана и огромной клумбы в центре, почему в конце концов Екатерина Александровна и остановила свой выбор на этом месте. Скобелева знали в лицо, а она не выносила разглядывания, а уж тем паче раскланивания с фланирующими представителями минского общества.
Михаил Дмитриевич приехал за десять минут до обозначенного в записке времени. Он всегда приезжал чуть раньше с неизменными белыми розами, и это постоянство вызвало когда-то недоуменный вопрос у мадемуазель Головкиной:
– Ваша знаменитая любовь к белому цвету распространяется даже на розы?
– Не совсем так, но красного цвета я действительно не люблю. Он кричит о себе: «Смотрите все, какой я красный!» А полутонов минские оранжереи ещё не успели освоить.
Екатерина Александровна позволила себе опоздание в двадцать три минуты, как то определил Скобелев по своему хронометру. В этом виделась определённая демонстрация, но Михаил Дмитриевич предполагал её неизбежность, почему и встретил юную суфражистку искренней и чуточку виноватой улыбкой.
– Склоняю повинную голову.
– Повинна не голова. Она у вас безупречна.
– А что же тогда удержало вас от милой улыбки?
– Вы знаете, что. Ваша душевная испорченность.
– Вот даже как…
Михаил Дмитриевич убрал улыбку и вслед за Екатериной опустился на скамью. Он более не чувствовал за собою никакой вины, потому что ей на смену уже приходила обида. Головкина молчала, и он молчал, а обида росла, поскольку для неё вдруг расчистилось место в скобелевкой душе. Молчание затягивалось, оба одинаково неприятно ощущали его, отчего вдруг и повернулись лицом друг к другу, одновременно сказав «Я…», как в водевиле. Но даже эта водевильная нелепость не сняла их обоюдного напряжения, и они опять надуто отвернулись.
– Извольте, Михаил Дмитриевич, – наконец сказала она.
– Что я должен изволить, Екатерина Александровна?
– Кажется, вы намеревались что-то сказать?
– Вы тоже намеревались, а я привык уступать дорогу дамам.
– Благодарю. – Она помолчала. – Говорят… Заметьте, не я говорю – весь город говорит, что вы… Как бы это помягче выразиться…
– Я – солдат, мадемуазель, – буркнул Скобелев. – Не стесняйтесь.
– Вы снова взялись за опыты, подтверждающие теорию естественного отбора Дарвина.
– Ах, это! – Михаил Дмитриевич заставил себя рассмеяться. – Едко подмечать следствия, не интересуясь причинами – как же это по-дамски!
– Мужчин, естественно, заботят только причины, – сухо заметила она. – Вытекающие из них следствия ниже их достоинства. Так каковы же причины?
Скобелев помолчал. Он очень хотел рассказать Екатерине Александровне о самоубийстве друга юности (почему-то о смерти Макгахана у него не возникло потребности говорить с кем бы то ни было), но так нескладно начавшийся разговор поднял в нем столь мутную волну обиды, что искренне делиться горем даже с любимой женщиной ему уже не хотелось. Не мог он заставить себя быть искренним, но не мог и отмолчаться в ответ на презрение, прозвучавшее в её вопросе.
– Причина вам известна, дорогая моя, – развязно начал он (у Екатерины изумлённо приподнялись брови: столь фамильярно он никогда к ней не обращался). – Порочность души моей, как вы совершенно правильно изволили заметить.
– Михаил Дмитриевич, дорогой мой, необыкновенный человек, что вы с собой делаете? – подавшись всем телом к нему, с неожиданной страстностью, даже с каким-то ужасом сказала она. – И с собой, и со мной. С нами. Вы же сейчас наговариваете на себя Бог знает что!.. Извините меня, я скверно начала нашу встречу. Я была глубоко обижена, даже оскорблена и… Я понимаю, я – обыкновенная скучная девица, любящая заумно порассуждать – таких тысячи в России! Но, согласитесь, искать спасения от моего занудства в диких развлечениях…
– У меня гостил отец…
– Ваш отец уехал ровно через сутки, Михаил Дмитриевич, – с горечью сказала Екатерина Александровна. – Его провожал губернатор, городской голова, дворянство и даже оркестр. И не успел скрыться из глаз его поезд, как вас с неудержимой силой повлекло к особам, недостойным называться женщинами…
Скобелев был предрасположен к неожиданным решениям: именно это свойство и обеспечило ему мировое признание, а отнюдь не легендарное презрение к опасности. Решения возникали вдруг, интуитивно, без какого бы то ни было расчёта: это всегда был внезапный неосознанный порыв души. И в тот момент он со всей присущей ему искренностью поддался первому порыву:
– Катенька, дорогая моя, я много прожил на свете и многое пережил. Я не способен, просто не способен на ложь и изворотливость. Забудем все, мне больно и трудно, простите меня разом и – за все. В ваших руках вся моя надежда и все моё счастье.
Их качнуло друг к другу. Они схватились за руки, крепко их сжали, но даже не обнялись при этом. Просто уронили друг другу головы на плечи и – замерли. Будто лошади, о чем впоследствии часто вспоминал Михаил Дмитриевич. Он, кажется, прошептал тогда:
– Я люблю вас…
А она промолчала. А вскоре и сама неестественная поза их стала ощущаться неудобной и какой-то искусственно напряжённой, что ли. Но никто не решался выйти из неё, нарушить эту неуклюжую телесную близость, и первой отодвинулась Екатерина.
– Я оставляю свою руку в вашей, дорогой мой Михаил Дмитриевич. Но – с непременным условием: дайте мне право над вами. Полное, бесконечное право, и я создам ваше счастье.
Возникла пауза, показавшаяся им бесконечно, немыслимо длинной. Наконец Скобелев медленно разжал ладони, отпустил её руки, чуть отодвинулся, и странная, почти не живая улыбка медленно вползла на его лицо.
– Второй раз в жизни мне предлагают полную капитуляцию.
– Помилуйте, какая капитуляция? Михаил Дмитриевич, дорогой мой, я имела в виду всего лишь приличия, принятые в обществе, не более того. Согласитесь, что без их соблюдения…
– Второй раз, – словно не слыша её, продолжал Скобелев с той же застывшей улыбкой. – Знаете, где была первая? В Киндерлиндском походе. Я поехал за водой с казачьей полусотней, и нас внезапно окружили киргизы. Перестреляли всех наших лошадей и кричали: «Сдавайтесь! Сдавайтесь!..» Знаете, что я тогда ответил? «Убирайтесь к черту!..» Так и называется картина, которую написал Верещагин по моим рассказам. Коли случится быть в Москве, загляните к Третьяковым. Кажется, они купили её.
Резко вскочил, секунду смотрел на замершую Екатерину Александровну, коротко кивнул головой:
– Разрешите откланяться.
И стремительно удалился, ни разу не оглянувшись.
Больше они не встречались и не писали друг другу записок. Для Михаила Дмитриевича это было тяжёлым решением, но он и мысли не допускал, что можно вновь увидеться, принести извинения за недопустимую грубость и тем вернуть мечту о семейном счастье, спокойствии и будущих «скобелятах». Слишком уж высокой оказалась цена, которую потребовали за эту мечту.
«С поэзией покончено», – записал он в намётке стратегического плана Ахалтекинской кампании. И осталось непонятным, что же он имел в виду. То ли свою военную деятельность, то ли собственную личную жизнь.
Но, как ни странно, к рюмке не потянулся. С головой окунулся в работу, деятельно готовился к поездке в Туркестан, несколько раз посетил Петербург, согласовывая с Генеральным штабом детали предстоящих боевых операций. И даже наметил день, когда покинет Минск навсегда. Невыносимым стало для него пребывание в нем. Невыносимым.
– Вот список того, что мне там потребуется. Начинай укладываться, Баранов, пора.
Адъютант уложил чемоданы, Михаил Дмитриевич начал писать последний приказ по корпусу, когда пришла телеграмма, что внезапно скончался отец.
Дмитрия Ивановича хоронили в церкви родового поместья Спасское Рязанской губернии. Официальная панихида была отслужена ещё в Санкт-Петербурге по повелению свыше, и на похоронах присутствовали только родные. Из столицы приехали замужние дочери: Надежда Дмитриевна Белосельская-Белоозерская, Ольга Дмитриевна Шереметева и Зинаида Дмитриевна Лейхтенбергская. Все трое тихо плакали, а Ольга Николаевна так и не смогла уронить ни слезинки, безотрывно глядя в белое, непривычно неживое лицо мужа. А при прощальном поцелуе согнулась, опершись руками о стенки гроба, и застыла, не в силах выпрямиться. Михаил Дмитриевич нежно обнял её, стал шептать что-то. Потом отвёл в сторону, уже не выпуская её руки из своей ладони.
Потом все было кончено. Все. И могилу накрыли каменной плитой. Когда сестры начали класть на плиту цветы, Михаил Дмитриевич шепнул Надежде:
– Уведи маму. И заставьте её заплакать. Заставьте, уговорите, упросите.
Все тихо вышли, а он остался. Долго молчал, опустив голову. Потом низко поклонился свежей могиле, подошёл к старому священнику, которого знал ещё с детства, и тихо сказал:
– Меня слева от батюшки Дмитрия Ивановича положишь, отец Николай. У стены.
И тут же вышел.
Сёстрам удалось расшевелить маменьку, и в конце концов она заплакала. Но к поминальному столу так и не вышла, и взрослые дети поминали отца вчетвером. Выпили по рюмке, но не расстались, а перешли в гостиную. Тихо вспоминали о детстве, сестры говорили о собственных детях, а потом Зинаида сказала:
– В Петербургских салонах шепчутся, что батюшка наш умер не собственной смертью.
– Я тоже это слышала, но я не верю, не верю! – возмущённо заговорила Надежда. – Не верю ни единому слову!
– Не потому ли, что Государь особо благоволит тебе? – усмехнулась Ольга.
– Как не совестно тебе, сестра, говорить так… – начала было Надежда.
– А каково твоё мнение, Миша? – спросила Зинаида. – Возможно ли такое в принципе?
– Возможно все, – резко сказал Михаил Дмитриевич.
Сестры недоуменно примолкли, а он отчеканил вдруг:
– Если это и так, то целились в меня. Не вздумайте ляпнуть матушке обо всех этих великосветских перешептываниях.
Он зашёл к Ольге Николаевне поздним вечером, когда сестры уже удалились в свои покои. Матушка сидела у окна, в черноте которого отражалась единственная зажжённая свеча. Михаил Дмитриевич принёс стул, сел рядом, начал тихо расспрашивать о Болгарии, о её работе, общих друзьях и знакомых. Ольга Николаевна отвечала коротко, только на вопросы, а потом вдруг замолчала, глядя в упор огромными заплаканными глазами.
– Что с тобою, матушка? – обеспокоенно спросил Скобелев.
– Почему ты сказал, что целились в тебя?
– Целились?..
Он уже понял, что какая-то из его сестёр не стерпела и передала матери их разговор в гостиной. Яростный скобелевский гнев уже взорвался в его душе, вдруг потемнело в глазах, но он изо всех сил пока ещё сдерживался.
– Я окончательно стал одиноким. Окончательно. Помнишь гибель князя Сержа Насекина?
– Я знаю об этом, – очень тихо сказала Ольга Николаевна. – Не надо сейчас…
– А месяцем раньше от сыпняка умер Макгахан…
– И об этом мне известно. Но это же просто трагические совпадения.
– Они не только трагические, матушка. Это весьма странные совпадения. И к ним прибавилась внезапная кончина батюшки, и я… Я всегда был суеверным…
Он запутался, замолчал.
– Не скрывай, Миша, не надо, – вздохнула Ольга Николаевна. – Мне все рассказала Зинаида.
– Она глупа, эта великосветская сплетница! – резко сказал Михаил Дмитриевич.
– Может быть, но все же, что ты имел в виду, сказав эти страшные слова?
– Ничего, матушка, поверь мне, ровно ничего, – Скобелев уже взял себя в руки, говорил почти спокойно и даже пытался улыбаться. – Я просто хотел прервать их глупую женскую болтовню.
– Ох, Мишенька, Мишенька, – горько вздохнула Ольга Николаевна. – У тебя очень много недоброжелателей, я знаю это. Ты стал национальным героем болгарского народа, а такое не прощается никому. Особенно у нас, в очень завистливой России.
– Я сделал куда меньше, чем мог бы сделать, если бы мне не мешали изо всех сил.
Он сказал это только потому, что с детства привык жаловаться матушке. Покойный отец сурово и упорно воспитывал в единственном сыне прежде всего солдата, а мать просто любила. Как могла и умела. Но она многое могла и многое умела.
– Это знают в России, в Болгарии, в Турции, да и во всей Европе, сын. Ты похож на своего безрукого деда Ивана Никитича, геройство которого привело в восхищение императора Александра Павловича. Бывают времена, когда талантами искренне восхищаются, а бывают, когда им столь же искренне и завидуют. Как времена, когда собирают камни, сменяются временами, когда разбрасывают их. И мне порою кажется, что Россия подошла к порогу, за которым наступят иные времена. Времена разбрасывания камней.
– Но Болгария их собирает.
– Болгария собирает! – Ольга Николаевна впервые чуть улыбнулась, но тут же убрала улыбку и вздохнула. – И этого, Мишенька, многие в России тоже не могут тебе простить.
– Простят, – вдруг очень уверенно сказал Скобелев. – Я разгромлю текинцев быстро и с минимальными потерями. Ты это очень скоро увидишь, и мы порадуемся вместе.
– Обещай мне, что ты больше не станешь надевать в сражения белую форму, – робко попросила она, помолчав.
– Увы, матушка, но это невозможно.
– Но почему же, почему? Ты, как магнит, притягиваешь к себе пули.
– История – самый величественный и самый священный гимн народа. В него нельзя вламываться с топором.
– Боже мой, как я боюсь за тебя, Мишенька, как боюсь… – Ольга Николаевна прижала к глазам скомканный, промокший от слез платочек. – Я тоже страшно одинока сейчас. Ты опять отправишься на войну под пули и картечь, дочери живут своими семьями и своими интересами, а Дмитрий Иванович… – Она подавила вздох. – Нету у нас более Дмитрия Ивановича, нету. Побереги себя, сын, умоляю тебя.
– Я родился в Петропавловской крепости, маменька, – улыбнулся Михаил Дмитриевич. – А это значит, что по всем народным приметам мне обеспечена долгая и счастливая жизнь…
Глава четвёртая
1
2
И жизнь для Михаила Дмитриевича началась заново. Так он во всяком случае её ощутил с утра, напрочь упустив тесноту маленького провинциального города Минска.
«Я бы хотела с вами увидеться. Сегодня в семь, если не возражаете. Е.Г.».
Корректно и сухо, с чуть уловимой горечью дамской обиды. Записку в запечатанном конверте доставил рассыльный городской управы. И у Скобелева защемило сердце в предчувствии ещё одной утраты. Но он заставил себя написать почти весёлый ответ, который и вручил ожидавшему рассыльному.
Они всегда встречались в беседке на дальней аллее городского парка. Здесь обычно было тихо, спокойно и малолюдно, так как публика, как правило, прогуливалась вокруг фонтана и огромной клумбы в центре, почему в конце концов Екатерина Александровна и остановила свой выбор на этом месте. Скобелева знали в лицо, а она не выносила разглядывания, а уж тем паче раскланивания с фланирующими представителями минского общества.
Михаил Дмитриевич приехал за десять минут до обозначенного в записке времени. Он всегда приезжал чуть раньше с неизменными белыми розами, и это постоянство вызвало когда-то недоуменный вопрос у мадемуазель Головкиной:
– Ваша знаменитая любовь к белому цвету распространяется даже на розы?
– Не совсем так, но красного цвета я действительно не люблю. Он кричит о себе: «Смотрите все, какой я красный!» А полутонов минские оранжереи ещё не успели освоить.
Екатерина Александровна позволила себе опоздание в двадцать три минуты, как то определил Скобелев по своему хронометру. В этом виделась определённая демонстрация, но Михаил Дмитриевич предполагал её неизбежность, почему и встретил юную суфражистку искренней и чуточку виноватой улыбкой.
– Склоняю повинную голову.
– Повинна не голова. Она у вас безупречна.
– А что же тогда удержало вас от милой улыбки?
– Вы знаете, что. Ваша душевная испорченность.
– Вот даже как…
Михаил Дмитриевич убрал улыбку и вслед за Екатериной опустился на скамью. Он более не чувствовал за собою никакой вины, потому что ей на смену уже приходила обида. Головкина молчала, и он молчал, а обида росла, поскольку для неё вдруг расчистилось место в скобелевкой душе. Молчание затягивалось, оба одинаково неприятно ощущали его, отчего вдруг и повернулись лицом друг к другу, одновременно сказав «Я…», как в водевиле. Но даже эта водевильная нелепость не сняла их обоюдного напряжения, и они опять надуто отвернулись.
– Извольте, Михаил Дмитриевич, – наконец сказала она.
– Что я должен изволить, Екатерина Александровна?
– Кажется, вы намеревались что-то сказать?
– Вы тоже намеревались, а я привык уступать дорогу дамам.
– Благодарю. – Она помолчала. – Говорят… Заметьте, не я говорю – весь город говорит, что вы… Как бы это помягче выразиться…
– Я – солдат, мадемуазель, – буркнул Скобелев. – Не стесняйтесь.
– Вы снова взялись за опыты, подтверждающие теорию естественного отбора Дарвина.
– Ах, это! – Михаил Дмитриевич заставил себя рассмеяться. – Едко подмечать следствия, не интересуясь причинами – как же это по-дамски!
– Мужчин, естественно, заботят только причины, – сухо заметила она. – Вытекающие из них следствия ниже их достоинства. Так каковы же причины?
Скобелев помолчал. Он очень хотел рассказать Екатерине Александровне о самоубийстве друга юности (почему-то о смерти Макгахана у него не возникло потребности говорить с кем бы то ни было), но так нескладно начавшийся разговор поднял в нем столь мутную волну обиды, что искренне делиться горем даже с любимой женщиной ему уже не хотелось. Не мог он заставить себя быть искренним, но не мог и отмолчаться в ответ на презрение, прозвучавшее в её вопросе.
– Причина вам известна, дорогая моя, – развязно начал он (у Екатерины изумлённо приподнялись брови: столь фамильярно он никогда к ней не обращался). – Порочность души моей, как вы совершенно правильно изволили заметить.
– Михаил Дмитриевич, дорогой мой, необыкновенный человек, что вы с собой делаете? – подавшись всем телом к нему, с неожиданной страстностью, даже с каким-то ужасом сказала она. – И с собой, и со мной. С нами. Вы же сейчас наговариваете на себя Бог знает что!.. Извините меня, я скверно начала нашу встречу. Я была глубоко обижена, даже оскорблена и… Я понимаю, я – обыкновенная скучная девица, любящая заумно порассуждать – таких тысячи в России! Но, согласитесь, искать спасения от моего занудства в диких развлечениях…
– У меня гостил отец…
– Ваш отец уехал ровно через сутки, Михаил Дмитриевич, – с горечью сказала Екатерина Александровна. – Его провожал губернатор, городской голова, дворянство и даже оркестр. И не успел скрыться из глаз его поезд, как вас с неудержимой силой повлекло к особам, недостойным называться женщинами…
Скобелев был предрасположен к неожиданным решениям: именно это свойство и обеспечило ему мировое признание, а отнюдь не легендарное презрение к опасности. Решения возникали вдруг, интуитивно, без какого бы то ни было расчёта: это всегда был внезапный неосознанный порыв души. И в тот момент он со всей присущей ему искренностью поддался первому порыву:
– Катенька, дорогая моя, я много прожил на свете и многое пережил. Я не способен, просто не способен на ложь и изворотливость. Забудем все, мне больно и трудно, простите меня разом и – за все. В ваших руках вся моя надежда и все моё счастье.
Их качнуло друг к другу. Они схватились за руки, крепко их сжали, но даже не обнялись при этом. Просто уронили друг другу головы на плечи и – замерли. Будто лошади, о чем впоследствии часто вспоминал Михаил Дмитриевич. Он, кажется, прошептал тогда:
– Я люблю вас…
А она промолчала. А вскоре и сама неестественная поза их стала ощущаться неудобной и какой-то искусственно напряжённой, что ли. Но никто не решался выйти из неё, нарушить эту неуклюжую телесную близость, и первой отодвинулась Екатерина.
– Я оставляю свою руку в вашей, дорогой мой Михаил Дмитриевич. Но – с непременным условием: дайте мне право над вами. Полное, бесконечное право, и я создам ваше счастье.
Возникла пауза, показавшаяся им бесконечно, немыслимо длинной. Наконец Скобелев медленно разжал ладони, отпустил её руки, чуть отодвинулся, и странная, почти не живая улыбка медленно вползла на его лицо.
– Второй раз в жизни мне предлагают полную капитуляцию.
– Помилуйте, какая капитуляция? Михаил Дмитриевич, дорогой мой, я имела в виду всего лишь приличия, принятые в обществе, не более того. Согласитесь, что без их соблюдения…
– Второй раз, – словно не слыша её, продолжал Скобелев с той же застывшей улыбкой. – Знаете, где была первая? В Киндерлиндском походе. Я поехал за водой с казачьей полусотней, и нас внезапно окружили киргизы. Перестреляли всех наших лошадей и кричали: «Сдавайтесь! Сдавайтесь!..» Знаете, что я тогда ответил? «Убирайтесь к черту!..» Так и называется картина, которую написал Верещагин по моим рассказам. Коли случится быть в Москве, загляните к Третьяковым. Кажется, они купили её.
Резко вскочил, секунду смотрел на замершую Екатерину Александровну, коротко кивнул головой:
– Разрешите откланяться.
И стремительно удалился, ни разу не оглянувшись.
Больше они не встречались и не писали друг другу записок. Для Михаила Дмитриевича это было тяжёлым решением, но он и мысли не допускал, что можно вновь увидеться, принести извинения за недопустимую грубость и тем вернуть мечту о семейном счастье, спокойствии и будущих «скобелятах». Слишком уж высокой оказалась цена, которую потребовали за эту мечту.
«С поэзией покончено», – записал он в намётке стратегического плана Ахалтекинской кампании. И осталось непонятным, что же он имел в виду. То ли свою военную деятельность, то ли собственную личную жизнь.
Но, как ни странно, к рюмке не потянулся. С головой окунулся в работу, деятельно готовился к поездке в Туркестан, несколько раз посетил Петербург, согласовывая с Генеральным штабом детали предстоящих боевых операций. И даже наметил день, когда покинет Минск навсегда. Невыносимым стало для него пребывание в нем. Невыносимым.
– Вот список того, что мне там потребуется. Начинай укладываться, Баранов, пора.
Адъютант уложил чемоданы, Михаил Дмитриевич начал писать последний приказ по корпусу, когда пришла телеграмма, что внезапно скончался отец.
Дмитрия Ивановича хоронили в церкви родового поместья Спасское Рязанской губернии. Официальная панихида была отслужена ещё в Санкт-Петербурге по повелению свыше, и на похоронах присутствовали только родные. Из столицы приехали замужние дочери: Надежда Дмитриевна Белосельская-Белоозерская, Ольга Дмитриевна Шереметева и Зинаида Дмитриевна Лейхтенбергская. Все трое тихо плакали, а Ольга Николаевна так и не смогла уронить ни слезинки, безотрывно глядя в белое, непривычно неживое лицо мужа. А при прощальном поцелуе согнулась, опершись руками о стенки гроба, и застыла, не в силах выпрямиться. Михаил Дмитриевич нежно обнял её, стал шептать что-то. Потом отвёл в сторону, уже не выпуская её руки из своей ладони.
Потом все было кончено. Все. И могилу накрыли каменной плитой. Когда сестры начали класть на плиту цветы, Михаил Дмитриевич шепнул Надежде:
– Уведи маму. И заставьте её заплакать. Заставьте, уговорите, упросите.
Все тихо вышли, а он остался. Долго молчал, опустив голову. Потом низко поклонился свежей могиле, подошёл к старому священнику, которого знал ещё с детства, и тихо сказал:
– Меня слева от батюшки Дмитрия Ивановича положишь, отец Николай. У стены.
И тут же вышел.
Сёстрам удалось расшевелить маменьку, и в конце концов она заплакала. Но к поминальному столу так и не вышла, и взрослые дети поминали отца вчетвером. Выпили по рюмке, но не расстались, а перешли в гостиную. Тихо вспоминали о детстве, сестры говорили о собственных детях, а потом Зинаида сказала:
– В Петербургских салонах шепчутся, что батюшка наш умер не собственной смертью.
– Я тоже это слышала, но я не верю, не верю! – возмущённо заговорила Надежда. – Не верю ни единому слову!
– Не потому ли, что Государь особо благоволит тебе? – усмехнулась Ольга.
– Как не совестно тебе, сестра, говорить так… – начала было Надежда.
– А каково твоё мнение, Миша? – спросила Зинаида. – Возможно ли такое в принципе?
– Возможно все, – резко сказал Михаил Дмитриевич.
Сестры недоуменно примолкли, а он отчеканил вдруг:
– Если это и так, то целились в меня. Не вздумайте ляпнуть матушке обо всех этих великосветских перешептываниях.
Он зашёл к Ольге Николаевне поздним вечером, когда сестры уже удалились в свои покои. Матушка сидела у окна, в черноте которого отражалась единственная зажжённая свеча. Михаил Дмитриевич принёс стул, сел рядом, начал тихо расспрашивать о Болгарии, о её работе, общих друзьях и знакомых. Ольга Николаевна отвечала коротко, только на вопросы, а потом вдруг замолчала, глядя в упор огромными заплаканными глазами.
– Что с тобою, матушка? – обеспокоенно спросил Скобелев.
– Почему ты сказал, что целились в тебя?
– Целились?..
Он уже понял, что какая-то из его сестёр не стерпела и передала матери их разговор в гостиной. Яростный скобелевский гнев уже взорвался в его душе, вдруг потемнело в глазах, но он изо всех сил пока ещё сдерживался.
– Я окончательно стал одиноким. Окончательно. Помнишь гибель князя Сержа Насекина?
– Я знаю об этом, – очень тихо сказала Ольга Николаевна. – Не надо сейчас…
– А месяцем раньше от сыпняка умер Макгахан…
– И об этом мне известно. Но это же просто трагические совпадения.
– Они не только трагические, матушка. Это весьма странные совпадения. И к ним прибавилась внезапная кончина батюшки, и я… Я всегда был суеверным…
Он запутался, замолчал.
– Не скрывай, Миша, не надо, – вздохнула Ольга Николаевна. – Мне все рассказала Зинаида.
– Она глупа, эта великосветская сплетница! – резко сказал Михаил Дмитриевич.
– Может быть, но все же, что ты имел в виду, сказав эти страшные слова?
– Ничего, матушка, поверь мне, ровно ничего, – Скобелев уже взял себя в руки, говорил почти спокойно и даже пытался улыбаться. – Я просто хотел прервать их глупую женскую болтовню.
– Ох, Мишенька, Мишенька, – горько вздохнула Ольга Николаевна. – У тебя очень много недоброжелателей, я знаю это. Ты стал национальным героем болгарского народа, а такое не прощается никому. Особенно у нас, в очень завистливой России.
– Я сделал куда меньше, чем мог бы сделать, если бы мне не мешали изо всех сил.
Он сказал это только потому, что с детства привык жаловаться матушке. Покойный отец сурово и упорно воспитывал в единственном сыне прежде всего солдата, а мать просто любила. Как могла и умела. Но она многое могла и многое умела.
– Это знают в России, в Болгарии, в Турции, да и во всей Европе, сын. Ты похож на своего безрукого деда Ивана Никитича, геройство которого привело в восхищение императора Александра Павловича. Бывают времена, когда талантами искренне восхищаются, а бывают, когда им столь же искренне и завидуют. Как времена, когда собирают камни, сменяются временами, когда разбрасывают их. И мне порою кажется, что Россия подошла к порогу, за которым наступят иные времена. Времена разбрасывания камней.
– Но Болгария их собирает.
– Болгария собирает! – Ольга Николаевна впервые чуть улыбнулась, но тут же убрала улыбку и вздохнула. – И этого, Мишенька, многие в России тоже не могут тебе простить.
– Простят, – вдруг очень уверенно сказал Скобелев. – Я разгромлю текинцев быстро и с минимальными потерями. Ты это очень скоро увидишь, и мы порадуемся вместе.
– Обещай мне, что ты больше не станешь надевать в сражения белую форму, – робко попросила она, помолчав.
– Увы, матушка, но это невозможно.
– Но почему же, почему? Ты, как магнит, притягиваешь к себе пули.
– История – самый величественный и самый священный гимн народа. В него нельзя вламываться с топором.
– Боже мой, как я боюсь за тебя, Мишенька, как боюсь… – Ольга Николаевна прижала к глазам скомканный, промокший от слез платочек. – Я тоже страшно одинока сейчас. Ты опять отправишься на войну под пули и картечь, дочери живут своими семьями и своими интересами, а Дмитрий Иванович… – Она подавила вздох. – Нету у нас более Дмитрия Ивановича, нету. Побереги себя, сын, умоляю тебя.
– Я родился в Петропавловской крепости, маменька, – улыбнулся Михаил Дмитриевич. – А это значит, что по всем народным приметам мне обеспечена долгая и счастливая жизнь…
Глава четвёртая
1
Незадолго до отъезда в Туркестан Михаил Дмитриевич ещё раз посетил Санкт-Петербург. Особых служебных дел у него не было, все приказы и повеления были подписаны, чемоданы уложены, и, казалось, следовало уже садиться в поезд. Но Скобелев все же решил навестить своего прежнего преподавателя, некогда профессора Академии Генерального штаба, а ныне управляющего делами Военно-Учебного комитета генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева[61].
Михаил Дмитриевич относился к генералу Обручеву с огромным уважением не только потому, что слушал в Академии его блестящие лекции по общей стратегии и военной географии. Скобелев прекрасно знал, что в основе смелых и чрезвычайно активных боевых действий русских войск в последней войне с Турцией – стремительный бросок кавалерийских групп за горный хребет Стара Планина по расходящимся направлениям – лежал стратегический замысел генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева. Об этом не любили вспоминать ни главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, ни тем паче его начальник штаба генерал Непокойчицкий, но оба старательно придерживались именно этого плана. И Михаил Дмитриевич решил посоветоваться со своим старым учителем перед тем, как окончательно утвердиться в собственном замысле предстоящей ему очередной войны.
– Я выпросил у топографов схему района вашей предстоящей деятельности, Михаил Дмитриевич, – сказал генерал Обручев, расстилая на столе выполненный от руки план местности. – Обратите внимание на треугольник Красноводск – Чикишляр – Кизыл-Арват. Мне кажется стратегически чрезвычайно важным занять и прочно удерживать вершины этого треугольника. Это свяжет действия конных отрядов противника и обеспечит вам надёжный тыл.
– Сил до обидного мало, Николай Николаевич, – вздохнул Скобелев. – А успех возможен лишь в результате полного фактического доверия.
– Надеются на ваш дерзкий талант, Михаил Дмитриевич, – улыбнулся Обручев. – Правда, у нас любой талант ценится дешевле любой заштатной батареи.
– Но нельзя же ставить начальника в положение, затрудняющее развитие всех его способностей.
– А вы возместите явную нехватку людского состава устаревшей артиллерией, – неожиданно предложил Николай Николаевич. – Той, которая уже списана и без дела валяется на кавказских складах. Вам с радостью тотчас же её и отдадут, поскольку в боевых частях она более не числится.
– Не числится, потому что прицельно более не стреляет, – с неудовольствием отметил Скобелев.
– Но текинцы-то об этом не знают! – с улыбкой сказал Обручев. – А грохоту да дыму будет предостаточно.
– Что верно, то верно, – рассмеялся Михаил Дмитриевич. – И кони их к грохоту не особо приучены.
– Да и всадники тоже. Не говорите об этом никому, кроме вашего начальника штаба. Полагаю, что им вновь окажется ваш друг полковник Куропаткин?
– Мой друг взмолился о командной должности, и я ему её необдуманно пообещал, – вздохнул Скобелев. – Может быть, вы порекомендуете мне толкового офицера на эту вакансию, Николай Николаевич? Кого-либо из ваших бывших учеников, умеющего без кряхтенья вставать в четыре часа утра.
– Присмотритесь к полковнику Гродекову, – подумав, сказал генерал Обручев. – Он дотошно готовит операции и весьма пунктуален в их исполнении.
– Вы имеете в виду Николая Ивановича? – обрадованно спросил Скобелев. – Господи, как же я умудрился забыть о нем, мы же отлично знаем друг друга! Примите мою сердечную благодарность за своевременную подсказку, Николай Николаевич, о лучшем начальнике штаба я и мечтать не смел.
– Ну, если и этот вопрос решён, то прошу к столу. Отужинаем, чем Бог послал.
Отужинали с добрым вином и приятными разговорами. Хозяин с искренней заинтересованностью расспрашивал Скобелева о зимнем переходе через Балканский хребет, разгроме Весселя-паши и последовавшем за этим стремительным броском на юг.
– Манёвр, – несколько раз повторил он, для вящей убедительности поднимая указательный палец. – Стремительные рейды без оглядки на фланги и без страха перед возможным окружением куда эффективнее, нежели медлительный натиск пехоты. Уверяю вас, именно эта тактика станет доминировать в войнах грядущего двадцатого века. К сожалению, косность стратегического мышления – хроническая болезнь русского генералитета.
– Полностью согласен с вами, дорогой мой учитель. Хлебнул я лиха от этой болезни.
Учитель и ученик понимали друг друга с полуслова, и Скобелев впервые за много дней почувствовал спокойную уверенность как в своей правоте, так и в своей непобедимости. С таким вновь воскресшим чувством можно и нужно было спешить на Закаспийский театр военных действий…
Через неделю, 31 марта 1880 года Михаил Дмитриевич вместе с Барановым выехал на Кавказ.
Михаил Дмитриевич относился к генералу Обручеву с огромным уважением не только потому, что слушал в Академии его блестящие лекции по общей стратегии и военной географии. Скобелев прекрасно знал, что в основе смелых и чрезвычайно активных боевых действий русских войск в последней войне с Турцией – стремительный бросок кавалерийских групп за горный хребет Стара Планина по расходящимся направлениям – лежал стратегический замысел генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева. Об этом не любили вспоминать ни главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, ни тем паче его начальник штаба генерал Непокойчицкий, но оба старательно придерживались именно этого плана. И Михаил Дмитриевич решил посоветоваться со своим старым учителем перед тем, как окончательно утвердиться в собственном замысле предстоящей ему очередной войны.
– Я выпросил у топографов схему района вашей предстоящей деятельности, Михаил Дмитриевич, – сказал генерал Обручев, расстилая на столе выполненный от руки план местности. – Обратите внимание на треугольник Красноводск – Чикишляр – Кизыл-Арват. Мне кажется стратегически чрезвычайно важным занять и прочно удерживать вершины этого треугольника. Это свяжет действия конных отрядов противника и обеспечит вам надёжный тыл.
– Сил до обидного мало, Николай Николаевич, – вздохнул Скобелев. – А успех возможен лишь в результате полного фактического доверия.
– Надеются на ваш дерзкий талант, Михаил Дмитриевич, – улыбнулся Обручев. – Правда, у нас любой талант ценится дешевле любой заштатной батареи.
– Но нельзя же ставить начальника в положение, затрудняющее развитие всех его способностей.
– А вы возместите явную нехватку людского состава устаревшей артиллерией, – неожиданно предложил Николай Николаевич. – Той, которая уже списана и без дела валяется на кавказских складах. Вам с радостью тотчас же её и отдадут, поскольку в боевых частях она более не числится.
– Не числится, потому что прицельно более не стреляет, – с неудовольствием отметил Скобелев.
– Но текинцы-то об этом не знают! – с улыбкой сказал Обручев. – А грохоту да дыму будет предостаточно.
– Что верно, то верно, – рассмеялся Михаил Дмитриевич. – И кони их к грохоту не особо приучены.
– Да и всадники тоже. Не говорите об этом никому, кроме вашего начальника штаба. Полагаю, что им вновь окажется ваш друг полковник Куропаткин?
– Мой друг взмолился о командной должности, и я ему её необдуманно пообещал, – вздохнул Скобелев. – Может быть, вы порекомендуете мне толкового офицера на эту вакансию, Николай Николаевич? Кого-либо из ваших бывших учеников, умеющего без кряхтенья вставать в четыре часа утра.
– Присмотритесь к полковнику Гродекову, – подумав, сказал генерал Обручев. – Он дотошно готовит операции и весьма пунктуален в их исполнении.
– Вы имеете в виду Николая Ивановича? – обрадованно спросил Скобелев. – Господи, как же я умудрился забыть о нем, мы же отлично знаем друг друга! Примите мою сердечную благодарность за своевременную подсказку, Николай Николаевич, о лучшем начальнике штаба я и мечтать не смел.
– Ну, если и этот вопрос решён, то прошу к столу. Отужинаем, чем Бог послал.
Отужинали с добрым вином и приятными разговорами. Хозяин с искренней заинтересованностью расспрашивал Скобелева о зимнем переходе через Балканский хребет, разгроме Весселя-паши и последовавшем за этим стремительным броском на юг.
– Манёвр, – несколько раз повторил он, для вящей убедительности поднимая указательный палец. – Стремительные рейды без оглядки на фланги и без страха перед возможным окружением куда эффективнее, нежели медлительный натиск пехоты. Уверяю вас, именно эта тактика станет доминировать в войнах грядущего двадцатого века. К сожалению, косность стратегического мышления – хроническая болезнь русского генералитета.
– Полностью согласен с вами, дорогой мой учитель. Хлебнул я лиха от этой болезни.
Учитель и ученик понимали друг друга с полуслова, и Скобелев впервые за много дней почувствовал спокойную уверенность как в своей правоте, так и в своей непобедимости. С таким вновь воскресшим чувством можно и нужно было спешить на Закаспийский театр военных действий…
Через неделю, 31 марта 1880 года Михаил Дмитриевич вместе с Барановым выехал на Кавказ.
2
На Кавказе Скобелева встретили не столько торжественно, сколько восторженно. Недавно закончившаяся русско-турецкая война шла здесь на своём, особом театре военных действий, вдали от Болгарии, а потому и не вызывала зависти к успехам и славе Белого генерала. Здесь его победы воспринимались генералами, как образцы военного искусства, а его личная отвага служила примером для офицеров, что и нашло своеобразное отражение в преподнесённых ему подарках. Генералы одарили Михаила Дмитриевича великолепным арабским скакуном безупречно белой масти, а офицеры вручили белоснежную бурку и дорогое оружие работы непревзойдённых кавказских мастеров.
Восторги, встречи и приёмы не помешали, однако, Скобелеву мягко, но весьма настойчиво вести свою линию. Правда, дополнительных войск он не добился, но зато получил разрешение брать со складов любые орудия, списанные после окончания войны за истечением срока службы. И он брал все, что ещё могло стрелять без риска для самих стреляющих.
К тому времени Степан Осипович Макаров уже принял под своё командование Каспийскую флотилию. Совершив несколько демаршей к персидским берегам, он без единого выстрела внушил всем персидским капитанам такое уважение, что их суда более не рисковали приближаться к линиям российских морских перевозок и на пушечный выстрел.
– Прекрасно, Степан Осипович, – сказал Скобелев, посетив флагманский корабль. – Теперь – продовольствие для войск, а за ним – и сами войска.
– А вас когда, Михаил Дмитриевич?
– А меня – первым. Утром девятого мая.
– Вынужден доставить в Чикишляр, – сказал Степан Осипович. – В порту Михайловском чересчур мелок фарватер. Я отдал распоряжение углубить его, но работы ещё не завершены.
– Чикишляр так Чикишляр, – улыбнулся Скобелев. – А с углублением фарватера надо поторопиться.
– К июню все работы будут закончены.
На рассвете 9-го мая Михаил Дмитриевич вступил на борт флагмана Каспийской флотилии. Его сопровождал Баранов, инженеры-путейцы и подаренный генералами белый жеребец. Каспий пересекли вполне благополучно, капитан Макаров уже сбросил обороты, подводя пароход к Чикишлярскому причалу, когда вдруг Скобелев приказал остановить судно.
– Стоп машина! – распорядился Степан Осипович, после чего с некоторым удивлением посмотрел на озабоченного генерала. – Что-нибудь не так, Михаил Дмитриевич?
– Все так, все так, Степан Осипович, – сказал Скобелев. – Моего жеребца – за борт!
– Зачем, ваше превосходительство? – удивился Макаров. – А если, не дай Бог, до берега не доплывёт?
– Вот я и погляжу, доплывёт он или не доплывёт…
Оказавшись в воде, аргамак рассерженно заржал, но не испугался, а довольно решительно направился к берегу. Скобелев напряжённо следил за ним, и все на корабле примолкли, уже не отрывая глаз от недовольного, но решительного жеребца. И облегчённо вздохнули, когда белоснежная лошадь вышла на азиатский берег.
– Фф-у!.. – с облегчением выдохнул Михаил Дмитриевич и неожиданно улыбнулся. – Загадал я, Степан Осипович. Коли с конём ничего не случится, то и со мной – тоже. Он быстро доплыл, стало быть, и я Геок-Тепе быстро возьму и текинцев разгромлю наголову.
– Вы верите в приметы?
– Со всей искренностью, капитан!..
Пароход ошвартовался у пристани, на которой Скобелева ждали несколько старших офицеров и в их числе – полковник Гродеков. За ними стояло множество любопытствующих, которых сдерживали солдаты и матросы береговой службы. Спускаясь по трапу, Михаил Дмитриевич всмотрелся в толпу, обернулся к Баранову:
– Видишь среди встречающих господина в цивильном костюме и круглой шляпе? Без шума проведи его туда же, где я буду, но спрячь, пока не скажу.
Полковник Гродеков представился Скобелеву уже как начальник его штаба, поскольку Михаил Дмитриевич уведомил Николая Ивановича об этом назначении депешей ещё из Петербурга. Познакомил генерала со встречающими его офицерами, спросил:
– Когда прикажете доложить обстановку?
– Немедленно.
– Тогда прошу во временное помещение штаба. Карета ждёт, ваше превосходительство.
Скобелев оглянулся:
– А где мой аргамак?
Пожилой казак, которого Михаил Дмитриевич приглядел ещё на Кавказе и взял к себе ординарцем, подвёл уже осёдланного, обсохшего и успокоившегося белого жеребца. Придержал стремя:
– Вот и на чужбинушке мы, стало быть. С Богом, ваше превосходительство!
– Спасибо, братец.
Полковник Гродеков заранее приказал освободить здание портовых властей, выставил охрану, подготовил необходимые карты и документы. Сюда-то он и привёл Скобелева для первого официального разговора без свидетелей.
Доклад его был краток, точен и при этом на редкость обстоятелен. Состояние своих весьма незначительных сил, количество продовольствия и транспорта, сведения о противнике, добытые офицерскими рекогносцировками и постоянным наблюдением.
– Текинцы располагают тридцатью пятью, от силы – сорока тысячами всадников. Кроме этого, у них до пяти тысяч пехоты и две батареи трехорудийного состава. Все эти шесть орудий расположены в крепости Геок-Тепе.
Восторги, встречи и приёмы не помешали, однако, Скобелеву мягко, но весьма настойчиво вести свою линию. Правда, дополнительных войск он не добился, но зато получил разрешение брать со складов любые орудия, списанные после окончания войны за истечением срока службы. И он брал все, что ещё могло стрелять без риска для самих стреляющих.
К тому времени Степан Осипович Макаров уже принял под своё командование Каспийскую флотилию. Совершив несколько демаршей к персидским берегам, он без единого выстрела внушил всем персидским капитанам такое уважение, что их суда более не рисковали приближаться к линиям российских морских перевозок и на пушечный выстрел.
– Прекрасно, Степан Осипович, – сказал Скобелев, посетив флагманский корабль. – Теперь – продовольствие для войск, а за ним – и сами войска.
– А вас когда, Михаил Дмитриевич?
– А меня – первым. Утром девятого мая.
– Вынужден доставить в Чикишляр, – сказал Степан Осипович. – В порту Михайловском чересчур мелок фарватер. Я отдал распоряжение углубить его, но работы ещё не завершены.
– Чикишляр так Чикишляр, – улыбнулся Скобелев. – А с углублением фарватера надо поторопиться.
– К июню все работы будут закончены.
На рассвете 9-го мая Михаил Дмитриевич вступил на борт флагмана Каспийской флотилии. Его сопровождал Баранов, инженеры-путейцы и подаренный генералами белый жеребец. Каспий пересекли вполне благополучно, капитан Макаров уже сбросил обороты, подводя пароход к Чикишлярскому причалу, когда вдруг Скобелев приказал остановить судно.
– Стоп машина! – распорядился Степан Осипович, после чего с некоторым удивлением посмотрел на озабоченного генерала. – Что-нибудь не так, Михаил Дмитриевич?
– Все так, все так, Степан Осипович, – сказал Скобелев. – Моего жеребца – за борт!
– Зачем, ваше превосходительство? – удивился Макаров. – А если, не дай Бог, до берега не доплывёт?
– Вот я и погляжу, доплывёт он или не доплывёт…
Оказавшись в воде, аргамак рассерженно заржал, но не испугался, а довольно решительно направился к берегу. Скобелев напряжённо следил за ним, и все на корабле примолкли, уже не отрывая глаз от недовольного, но решительного жеребца. И облегчённо вздохнули, когда белоснежная лошадь вышла на азиатский берег.
– Фф-у!.. – с облегчением выдохнул Михаил Дмитриевич и неожиданно улыбнулся. – Загадал я, Степан Осипович. Коли с конём ничего не случится, то и со мной – тоже. Он быстро доплыл, стало быть, и я Геок-Тепе быстро возьму и текинцев разгромлю наголову.
– Вы верите в приметы?
– Со всей искренностью, капитан!..
Пароход ошвартовался у пристани, на которой Скобелева ждали несколько старших офицеров и в их числе – полковник Гродеков. За ними стояло множество любопытствующих, которых сдерживали солдаты и матросы береговой службы. Спускаясь по трапу, Михаил Дмитриевич всмотрелся в толпу, обернулся к Баранову:
– Видишь среди встречающих господина в цивильном костюме и круглой шляпе? Без шума проведи его туда же, где я буду, но спрячь, пока не скажу.
Полковник Гродеков представился Скобелеву уже как начальник его штаба, поскольку Михаил Дмитриевич уведомил Николая Ивановича об этом назначении депешей ещё из Петербурга. Познакомил генерала со встречающими его офицерами, спросил:
– Когда прикажете доложить обстановку?
– Немедленно.
– Тогда прошу во временное помещение штаба. Карета ждёт, ваше превосходительство.
Скобелев оглянулся:
– А где мой аргамак?
Пожилой казак, которого Михаил Дмитриевич приглядел ещё на Кавказе и взял к себе ординарцем, подвёл уже осёдланного, обсохшего и успокоившегося белого жеребца. Придержал стремя:
– Вот и на чужбинушке мы, стало быть. С Богом, ваше превосходительство!
– Спасибо, братец.
Полковник Гродеков заранее приказал освободить здание портовых властей, выставил охрану, подготовил необходимые карты и документы. Сюда-то он и привёл Скобелева для первого официального разговора без свидетелей.
Доклад его был краток, точен и при этом на редкость обстоятелен. Состояние своих весьма незначительных сил, количество продовольствия и транспорта, сведения о противнике, добытые офицерскими рекогносцировками и постоянным наблюдением.
– Текинцы располагают тридцатью пятью, от силы – сорока тысячами всадников. Кроме этого, у них до пяти тысяч пехоты и две батареи трехорудийного состава. Все эти шесть орудий расположены в крепости Геок-Тепе.