Страница:
А вот что стало для Гирмана полнейшим откровением – так это новые энергетические установки. В теории он представлял, какими они должны быть, но дистанция между теорией и практикой оказалась огромной. Порой он ловил себя на мысли о том, что, наверное, и другие «общеизвестные» веши можно увидеть в неожиданном ракурсе. В этом смысле показательным было влияние Грейсона, чьи инженеры побудили специалистов Звездного Королевства пересмотреть ряд «незыблемых» постулатов. «Правда, – тут же подумал Майкл, – пройдет немало времени, прежде чем Бюро кораблестроения согласится на установку реакторов расщепления хотя бы на малых судах межзвездного класса».
Теперь, разобравшись в теории, он понял, почему первые модификации таких реакторов, разработанные еще на Старой Земле, равно как их примитивные аналоги, заново изобретенные на Грейсоне, считались таким опасными. Безусловно, многие современные технологии, даже освоенные и прочно вошедшие в употребление, таили в себе угрозу в случае ошибок в эксплуатации или неверного концептуального подхода. Специалисты Бюро кораблестроения ознакомились с историческими материалами и убедились, что пионеры расщепления ядра на Старой Земле явно недооценили возможную опасность. Гирман просто поражался тому, как могли они запустить в ход первые реакторы, не разработав технологию утилизации радиоактивных отходов. Но, с другой стороны, он признавал, что эта проблема, несомненно, была бы со временем решена, если бы ударившиеся в панику истерические крикуны вместе с водой не выплеснули из ванночки и младенца. Хотя...
Впрочем, что бы ни думали о ядерных реакторах его далекие предки, Гирману эти устройства, питавшие новые корабли, нравились. Они были компактнее термоядерных установок, меньше весили, отличались простотой в обращении, а уж их превосходство в продолжительности работы просто поражало воображение. Он на предыдущем месте службы частенько относился к расходу реакторной массы с легкой паранойей – то было оправдано, поскольку на легком корабле запасы были намного более ограничены, – однако то, с чем Майкл столкнулся здесь, превзошло все ожидания. Конечно, были и недоработки, к числу которых относилась, например, процедура аварийного отключения в случае повреждения в бою. Термоядерный реактор отключается просто: перекрыл доступ водорода – и готово. Но в ядерной установке реакторное ядро само служит топливом. И если во внештатной ситуации подведет охлаждение, то... мало не покажется. Правда, грейсонцы были уверены в надежности своих систем аварийного отключения, но отнюдь не все инженеры Звездного Королевства с ними соглашались – учитывая общий уровень грейсонской технологии.
Гирман мысленно встряхнулся. Да, в сравнении с мантикорской грейсонская технология оставалась грубоватой, но за прошедшие после присоединения к Альянсу девять с половиной лет Грейсон добился впечатляющих успехов в сокращении этого разрыва. Кроме того, «грубый» вовсе не обязательно означает «примитивный», и уж тем более – «неэффективный»: тому примером служит хотя бы новое поколение инерциальных компенсаторов. И ядерные реакторы, надо думать, станут новым подтверждением того же принципа.
Раздумья Майкла прервала капитан Армон, обратившаяся к лейтенант-коммандеру Стахович:
– Барб, я уговорила капитана Трумэн израсходовать на завтрашних учениях несколько настоящих ракет.
– Здорово, капитан! – обрадовалась операционист крыла. – А боеголовки будут учебные или боевые?
– И те и другие, – с акульей ухмылкой ответила Армон. – По «Минни», конечно, будем палить учебными, но уж все остальное накроем боевыми. Маневры будут что надо, с участием пяти эскадрилий.
– Что, займемся «Призрачным всадником»? – с блеском в глазах спросила Стахович.
Армон кивнула:
– Да. Снабженцы только что доставили на борт полный комплект боеголовок-имитаторов с совершенно новыми усилителями сигналов – те самые, о которых мы с вами говорили в прошлом месяце. Нам, правда, придется поделиться с базой «Ханкок», но хватит на всех.
– Вот это да! – почти благоговейно сказала Стахович и глянула на МакГивера с улыбкой, затмившей даже ухмылку капитана. – Я ведь тебе говорила, Брюс, что эти штуковины дорогого стоят. Теперь я тебе это покажу. Спорим на пять баксов, Брюс, что их применение на тридцать пять процентов уменьшит способность «Минотавра» обнаруживать нас – и это с учетом осведомленности БИЦ относительно наших намерений!
– Согласен, спорим на пятерку! – со смешком согласился МакГивер.
Армон покачала головой.
– Кое-кто готов биться об заклад даже насчет того, с какой стороны взойдет солнце, – пробормотала она. – Но теперь, когда самый важный финансовый вопрос согласован, давайте все-таки уточним некоторые детали предстоящих маневров. Во-первых, Барб...
Опершись о стол, Армон подалась вперед и принялась излагать, что именно и как она намеревается предпринять. Офицеры внимательно слушали, порой делая пометки в планшетах.
Глава 19
Глава 20
Теперь, разобравшись в теории, он понял, почему первые модификации таких реакторов, разработанные еще на Старой Земле, равно как их примитивные аналоги, заново изобретенные на Грейсоне, считались таким опасными. Безусловно, многие современные технологии, даже освоенные и прочно вошедшие в употребление, таили в себе угрозу в случае ошибок в эксплуатации или неверного концептуального подхода. Специалисты Бюро кораблестроения ознакомились с историческими материалами и убедились, что пионеры расщепления ядра на Старой Земле явно недооценили возможную опасность. Гирман просто поражался тому, как могли они запустить в ход первые реакторы, не разработав технологию утилизации радиоактивных отходов. Но, с другой стороны, он признавал, что эта проблема, несомненно, была бы со временем решена, если бы ударившиеся в панику истерические крикуны вместе с водой не выплеснули из ванночки и младенца. Хотя...
Впрочем, что бы ни думали о ядерных реакторах его далекие предки, Гирману эти устройства, питавшие новые корабли, нравились. Они были компактнее термоядерных установок, меньше весили, отличались простотой в обращении, а уж их превосходство в продолжительности работы просто поражало воображение. Он на предыдущем месте службы частенько относился к расходу реакторной массы с легкой паранойей – то было оправдано, поскольку на легком корабле запасы были намного более ограничены, – однако то, с чем Майкл столкнулся здесь, превзошло все ожидания. Конечно, были и недоработки, к числу которых относилась, например, процедура аварийного отключения в случае повреждения в бою. Термоядерный реактор отключается просто: перекрыл доступ водорода – и готово. Но в ядерной установке реакторное ядро само служит топливом. И если во внештатной ситуации подведет охлаждение, то... мало не покажется. Правда, грейсонцы были уверены в надежности своих систем аварийного отключения, но отнюдь не все инженеры Звездного Королевства с ними соглашались – учитывая общий уровень грейсонской технологии.
Гирман мысленно встряхнулся. Да, в сравнении с мантикорской грейсонская технология оставалась грубоватой, но за прошедшие после присоединения к Альянсу девять с половиной лет Грейсон добился впечатляющих успехов в сокращении этого разрыва. Кроме того, «грубый» вовсе не обязательно означает «примитивный», и уж тем более – «неэффективный»: тому примером служит хотя бы новое поколение инерциальных компенсаторов. И ядерные реакторы, надо думать, станут новым подтверждением того же принципа.
Раздумья Майкла прервала капитан Армон, обратившаяся к лейтенант-коммандеру Стахович:
– Барб, я уговорила капитана Трумэн израсходовать на завтрашних учениях несколько настоящих ракет.
– Здорово, капитан! – обрадовалась операционист крыла. – А боеголовки будут учебные или боевые?
– И те и другие, – с акульей ухмылкой ответила Армон. – По «Минни», конечно, будем палить учебными, но уж все остальное накроем боевыми. Маневры будут что надо, с участием пяти эскадрилий.
– Что, займемся «Призрачным всадником»? – с блеском в глазах спросила Стахович.
Армон кивнула:
– Да. Снабженцы только что доставили на борт полный комплект боеголовок-имитаторов с совершенно новыми усилителями сигналов – те самые, о которых мы с вами говорили в прошлом месяце. Нам, правда, придется поделиться с базой «Ханкок», но хватит на всех.
– Вот это да! – почти благоговейно сказала Стахович и глянула на МакГивера с улыбкой, затмившей даже ухмылку капитана. – Я ведь тебе говорила, Брюс, что эти штуковины дорогого стоят. Теперь я тебе это покажу. Спорим на пять баксов, Брюс, что их применение на тридцать пять процентов уменьшит способность «Минотавра» обнаруживать нас – и это с учетом осведомленности БИЦ относительно наших намерений!
– Согласен, спорим на пятерку! – со смешком согласился МакГивер.
Армон покачала головой.
– Кое-кто готов биться об заклад даже насчет того, с какой стороны взойдет солнце, – пробормотала она. – Но теперь, когда самый важный финансовый вопрос согласован, давайте все-таки уточним некоторые детали предстоящих маневров. Во-первых, Барб...
Опершись о стол, Армон подалась вперед и принялась излагать, что именно и как она намеревается предпринять. Офицеры внимательно слушали, порой делая пометки в планшетах.
Глава 19
Стоя на галерее шлюпочной палубы, граф Белой Гавани всматривался сквозь бронепласт в ярко освещенный, прозрачный вакуум дока. Порой он сам удивлялся тому, что, прожив, по земному счету, девяносто два года и проведя в пустоте космоса гораздо больше времени, чем на твердой земле, он все равно воспринимал как «норму» то, что укоренилось в его сознании с юности, проведенной на поверхности планеты Клише «кристально чистый воздух» звучало осмысленно лишь до тех пор, пока человек не встречался с подлинной, незамутненной чистотой вакуума, однако последняя все равно воспринималась как нечто сюрреалистическое: ее можно ощутить, воспринять, но точному определению она все же не поддается.
Граф хмыкнул, отстраненно удивившись ходу своих мыслей. Одновременно он краем уха следил с помощью наушника за разговором между дежурным офицером шлюпочного отсека и готовившимся пристыковаться к флагманскому кораблю ботом. Абстрактные размышления одолевали адмирала всякий раз, когда его мозг не был занят решением какой-то конкретной задачи, однако в последнее время это стало происходить чаще обычного.
Повернув голову, он бросил взгляд на выстраивавшийся почетный караул морской пехоты. Выучка пехотинцев не вызывала нареканий, хотя они и носили не мантикорские черно-зеленые мундиры, а коричнево-зеленые грейсонские. Супердредноут «Бенджамин Великий» – «Бенджи», как неофициально называли его члены экипажа (и только в отсутствии капитана), – принадлежал не к Королевскому, а к Грейсонскому космофлоту. Сошедший со стапеля всего год назад, он на момент постройки, вероятно, являлся самым мощным кораблем Альянса, однако технические возможности военных кораблей менялись с ошеломляющей скоростью. После семи столетий неспешной (а по мнению некоторых, почти замороженной) эволюции все элементы, делавшие военный корабль эффективным, оказались брошенными в плавильный чан, и никто, похоже, не был уверен в том, что появится из этого тигля после переплавки С определенностью можно было сказать лишь одно: надежность давних, испытанных систем вооружения, а также рассчитанных на эти системы тактических приемов подвергнута пересмотру, и следует ожидать появления чего-то нового, возможно настолько нового, что весь прежний опыт, все с трудом приобретенные навыки и умения окажутся устаревшими и бесполезными.
«А за пределами Альянса, похоже, никто и не догадывается о происходящих переменах... пока», – не без внутренней тревоги подумал граф, снова повернувшись к стерильной статичности шлюпочной палубы.
Подсознательно он отчасти желал, чтобы эти перемены миновали и Альянс, во всяком случае, так было до недавнего времени, но, напомнил себе граф, леди Харрингтон задала ему основательную взбучку, после которой уже нельзя было прятать голову в песок.
И как всегда, даже мимолетное воспоминание о Харрингтон вызвало укол боли. Он проклинал свою предательскую память – она, увы, была превосходной, она хранила и раз за разом проигрывала для него каждое мгновение встреч с Хонор, их разговоры, его упреки и выговоры (хотя и редкие), его наставления и сентенции о том, что привычка лезть на рожон во имя долга, конечно, хороша, но когда-нибудь может повезти и хевам...
Графу удалось заставить свои мысли свернуть с наезженной колеи, но не раньше, чем в сердце его вновь разгорелась жгучая ярость. Сознавая, что это глупо, Белая Гавань гневался на Хонор за то, что она умерла, и этот иррациональный гнев не позволял ему простить ее даже сейчас, спустя восемь стандартных месяцев после казни.
Вздохнув, граф закрыл голубые глаза и презрительно усмехнулся, оценивая собственные чувства. Конечно, он винил ее, а как же иначе? Ведь в противном случае ему оставалось винить лишь самого себя.
Он снова открыл глаза и стиснул зубы, заставив себя взглянуть на ситуацию объективно. Он знал Хонор Харрингтон девять с половиной лет, с того дня, когда впервые встретился с ней здесь, в этой самой системе. Он своими глазами видел, как она ради спасения чужой планеты направила свой тяжелый крейсер прямо навстречу вражескому линейному. Долгое время он считал ее выдающимся молодым офицером, возможно, самым выдающимся из ее поколения – но не более того. Во всяком случае, так было до того вечера в библиотеке, когда у нее хватило духу (и доводов), чтобы в пух и прах разнести традиционно проводимую им в жизнь политику неприятия любых предложений jeune ecole [8]. И она была права.
То, что она оказалась права, ошарашило и взбесило его но, ошарашенный и взбешенный, он увидел в ней нечто большее, чем блестящего командира, карьере которого он всячески способствовал, ибо признавал ее дарования и считал непреложным долгом всякого флотоводца заботиться о подготовке достойной смены. Да, он уважал ее, искренне и глубоко, он восхищался ее достижениями, но она всегда оставалась для него младшим офицером. Тем, кого следует лелеять и воспитывать, развивать его, руководить им – с тем, чтобы когда-нибудь, в перспективе, этот молодой офицер превзошел даже достижения своего наставника. Да, это неминуемо произойдет... Когда-нибудь. Потом. В один прекрасный день.
Но в тот вечер в библиотеке граф внезапно понял, что это «когда-нибудь» уже наступило. С юридической точки зрения (во всяком случае, на службе Короне; ранг Харрингтон в Грейсонском флоте следовало рассматривать особо) она имела сравнительно невысокий по сравнению с адмиралом чин, но привычное ощущение того, что ему всегда найдется чему ее научить, а ей – чему у него научиться, исчезло. Он увидел в ней равную себе.
И это ее убило.
Взглянув в лицо правде (время было не самое подходящее, но, похоже, во всем, что касалось Хонор, он разучился правильно выбирать время и место), граф ощутил в своих голубых, как лед, глазах жжение. Правда заключалась в том, что убил ее он.
Адмирал до сих пор не понял, как это случилось, как и когда он себя выдал. Должно быть, какое-то его слово, какой-то мелкий поступок открыл ей потаенные мысли, не имевшие права на существование. Они оба являлись офицерами Короны, и отношения между ними должны и могли быть лишь отношениями между боевыми товарищами, как бы ни изменилась его личная оценка ее способностей, уровня компетентности и подготовленности к высшему командованию. Однако его подсознание устроило ему ловушку, заставив увидеть в ней не только равного себе стратега-флотоводца, но и опасно привлекательную женщину.
И она каким-то неведомым способом догадалась об этом. Почувствовала. Ощутила. И поспешила вернуться на действительную службу. Только поэтому ее эскадра была послана в Адлер... и угодила в западню, расставленную хевами.
Новая волна ярости обожгла его душу, а проклятая память уже прокручивала ту ужасную сцену. Скрип, натянувшаяся веревка, дергающееся тело...
Адмирал сумел выбросить из головы эту картину, но ничего не мог поделать с осознанием собственной вины, настигшим его здесь, в причальной галерее. Чувство вины – и более глубокое чувство, главная причина случившегося. Наверное, он не осознавал его так долго, потому что оно вызревало исподволь, постепенно. Хотя – стоит ли лгать себе? Нет, он догадывался об этом растущем чувстве, но, повинуясь долгу, запрещал себе признавать его. А теперь, после ее гибели, ложь не имела смысла.
«Может быть, что-то не так со мной самим? Или это просто злая шутка Вселенной, которая отмечает поцелуем смерти всех, кого я полюбил. Эмили, Хонор...»
Граф горько усмехнулся, оценив эту мысль как постыдное проявление жалости к себе, но не имея сил отбросить ее с ходу. Пусть он и нытик, кому, черт побери, есть до этого Дело? Имеет он, черт побери, право поплакаться в собственную жилетку?
Янтарные световые нити над причальными буферами служили верным признаком того, что бот готов к стыковке и пилот уже высматривает этот визуальный сигнал, однако Белая Гавань этого не заметил. А может, и заметил – просто мигающие огни вернули его на пятьдесят лет назад, в тот ужасный день, когда сверхзвуковой медицинский экипаж скорой помощи, мигая тревожными огнями, доставил искалеченное тело его жены в главный травматологический центр Лэндинга. Он тогда тоже находился в столице, по делам Адмиралтейства, но никак не мог предотвратить тот несчастный случай. Или мог? Конечно же, нет! Его не было с ней, ибо он исполнял свой долг. Оба они воспринимали разлуки спокойно, ибо прошли пролонг, а стало быть, располагали целыми столетиями, чтобы скомпенсировать время, затраченное на исполнение признанно «необходимых» общественных и служебных обязанностей.
Увы, надежда на эти столетия рассыпалась прахом. В отличие от самого Александера, Эмили относилась к тем немногим людям, которые, в силу генетических особенностей, не поддавались регенерационной терапии. Как и Хонор, промелькнуло у него в голове. В точности как Хонор – еще одна общая черта!
Эмили выжила. Это было настоящим чудом, в которое, при всех чудесах современной медицины, не верили и сами выхаживавшие ее врачи. Впрочем, они не знали Эмили так, как знал ее Белая Гавань, не имели ни малейшего представления о ее бесстрашии и силе воли. Однако они хорошо знали свое дело, и если она сумела преподнести им сюрприз, оставшись в живых, то во всем остальном врачи не ошиблись. Они заявили, что она никогда не встанет с кресла жизнеобеспечения, – и оказались правы. Эмили не вставала с него уже пятьдесят лет.
Осознание того, что этот врачебный приговор окончателен и обжалованию не подлежит, едва не стоило ему жизни. Он не желала признавать его, цепляясь за любую, самую призрачную надежду. Ему казалось, что, пустив в ход все семейное состояние и обшарив все лучшие университеты и клиники Старой Земли, Беовульфа и Гамильтона, он обязательно вызволит ее из плена неподвижности. И он старался, он делал все возможное и невозможное, однако все его старания пропали втуне. Кресло жизнеобеспечения стало пожизненной тюрьмой прекрасной, восхитительной, чувственной женщины, которую он любил всем сердцем. Актрисы, писательницы, продюсера, политического аналитика и историка, чей разум, в отличие от тела, сохранил всю свою силу и блеск. Зная об этом, в том числе и о безысходности своего положения, Эмили не сдалась. Она продолжала жить полноценной интеллектуальной жизнью, но во всем остальном...
Бывшей наезднице, теннисистке и гравилыжнице удалось на семьдесят пять процентов восстановить функции одной кисти. Точка. И все. Все, что осталось ей в этой жизни до скончания дней.
И он сломался. Он не знал, как Эмили пережила этот его надлом, неизбывное чувство вины, признание поражения. Никто не мог изменить то, что случилось с его женой, никто не мог исправить непоправимое, но ведь он обязан был это сделать, он всегда совершал невозможное ради тех, кого любил или кого любила Эмили, но теперь он потерпел неудачу и ненавидел себя за этой с такой горечью и яростью, что одно воспоминание сотрясло его даже теперь.
Но в конце концов ему удалось взять себя в руки. Пусть это было нелегко, и он нуждался в помощи, но он все-таки справился. И это принесло ему новое чувство вины, поскольку за помощью ему пришлось обратиться к Феодосии Кьюзак. Это было «безопасно» – Феодосия знала его с детства. Она была его другом, поверенной его тайн, а когда потребовалось, ненадолго стала его любовницей.
Гордиться здесь было нечем, но силы его были на исходе. Александер Белая Гавань знал, что такое долг и обязанности. Долг мужа и королевского офицера предписывал ему быть сильным, и он до последнего мгновенья старался быть сильным. Феодосия понимала это. Она знала, что он обратился к ней потому, что у него не было иного выхода, и потому, что он доверял ей... а не потому, что любил ее. Он ее никогда не любил. А она была его другом, а потому помогла ему собрать осколки того человека, каким он себя видел, и склеить из них нечто, почти соответствующее этим представлениям. А когда Александер вновь стал, или почти стал, самим собой, она тактично прервала их связь – и они вновь стали просто друзьями.
Правда, Белая Гавань остался перед ней в неоплатном долгу. Благодаря Феодосии он выжил, а заодно кое-что узнал – а может быть, открыл для себя заново. Причина едва не сломивших его непосильных мук было проста: он любил свою жену. Всегда любил, и всегда будет любить. Ничто не могло изменить этого факта, но именно любовь делала его горе столь сильным, чувство вины столь острым, а безысходность столь горестной. И, как ни странно, обращение за помощью к Кьюзак тоже было проявлением любви к Эмили. Именно из-за жены он не мог позволить себе сломаться окончательно, и уж тем более не мог взвалить свои проблемы на плечи любимой, которая столь мужественно справлялась со всем, что обрушил на нее Рок. Ради Эмили он обратился к Феодосии, а та помогла ему исцелиться и вернуться к Эмили.
Она все знала. Он никогда не рассказывал ей об этом, но в том не было нужды. Эмили приветствовала его улыбкой, по-прежнему способной озарить всю комнату, улыбкой... заставлявшей сердце таять в груди. Они никогда не обсуждали случившееся, но знание передавалось на ином, глубинном уровне. Эмили просто знала, что он обращался за утешением, зачем ему это понадобилось... и почему он вернулся к ней.
Белая Гавань остался с ней навсегда. Конечно, за последние сорок с лишним лет у него было несколько кратковременных связей. И он, и Эмили происходили из аристократических семей Мантикоры, самого космополитического мира Звездного Королевства, обычаи которого существенно отличались от обычаев сурового Грифона или пуританского Сфинкса. В Королевстве имелось некоторое количество лицензированных профессиональных куртизанок (девяносто процентов из них жили на столичной планете), и Белой Гавани случалось прибегать к услугам этих дам. Эмили знала и об этом – она знала, что эти женщины нравятся ему, пользуются его уважением. Любви ни к одной из них он не испытывал. Он любил Эмили. Все эти годы он по-прежнему делил с нею все, кроме физической близости, которая, увы, навсегда стала для них недоступной. Его короткие увлечения причиняли ей боль, и не потому, что она чувствовала себя преданной, а потому, что напоминали о том, чего она не могла больше дать мужу. И Белая Гавань вел себя крайне осторожно. Он никогда не допустил бы и намека на огласку, не позволил бы и тени возможного скандала коснуться его Эмили, но вместе с тем никогда не скрывал правду, ибо считал себя в долгу перед ее честностью. Да, она была искалечена, но оставалась одним из самых сильных людей, каких он когда-либо знал... и единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Во всяком случае, до последнего времени.
До Хонор Харрингтон. До того, как профессиональное уважение и восхищение неким непостижимым образом трансформировались в совершенно иное, личное отношение, подстроив ему коварную ловушку. Он ничего не предпринимал, он лишь однажды выдал себя, каким-то образом проявив крошечную частицу своего чувства, не больше. Но сейчас, когда она была мертва, самообман не имел смысла: его чувство к ней вовсе не походило на то, что связывало его с Феодосией Кьюзак. Это чувство было столь же глубоким и сильным – и столь же внезапным, – как поразившая его некогда страсть к Эмили. И столь же трагичным: в силу непонятной, злобной причуды Вселенной он предал обеих женщин, которых любил.
Любовь к Хонор нисколько не изменила его отношения к Эмили. Хонор существовала отдельно от Эмили – а может, наоборот, дополняя ее, однако сама серьезность этого чувства заставляла его чувствовать себя предателем. А позволив своим чувствам проявиться хотя бы намеком, он обрек Хонор на гибель.
Разумеется, все произошло ненамеренно, он не совершил ни единого поступка, который мог бы трактоваться как предательство по отношению к одной из них. Ну а о том, что между ним и Хонор вообще что-то произошло, не мог догадаться ни один человек во всей Вселенной. Но ему не было дела до Вселенной, он знал правду, и она ранила его так, как никогда не ранила мысль о связи с Феодосией. На этот раз у него не было оправдания. Если тогда он нуждался в исцелении, то теперь непостижимым, сводящим с ума образом оказался влюбленным одновременно в двух равно великолепных, хотя и совершено различных женщин.... Одна из которых была неизлечимым инвалидом, а другая погибла.
Боже правый, какая же это боль!
Проступившие в вакууме очертания причаливающего бота заставили его встряхнуться. Глубоко вздохнув, адмирал убрал наушник в карман и одернул мундир; почетный караул подравнял строй, горнист «Бенджамина Великого» поднес к губам свой инструмент. Бот мягко лег на причальные опоры, и палубная команда поспешила подвести к люку переходный рукав. Хэмиш Александер, тринадцатый граф Белой Гавани, приметив совершенно ошалелый взгляд грейсонского лейтенанта, криво усмехнулся. Разумеется, не каждый день, да еще в разгар войны, Первый космос-лорд Королевского флота Мантикоры наносит визит в соседнюю звездную систему. Поэтому экипаж «Бенджамина Великого» лез из кожи вон, только бы не ударить в грязь лицом.
Белая Гавань разделял рвение экипажа.
«Во всяком случае, – сказал он себе, – так должно быть. Это моя работа. Мой долг. Смысл существования».
Чувством ответственности адмирал был похож на них обеих – и на Эмили, и на Хонор. Ни та ни другая никогда не позволили бы себе пренебречь долгом, разве не так? Ну а раз так, ему остается лишь попытаться хоть в чем-то быть достойным этих замечательных, так много значивших для него женщин.
«А все-таки, – насмешливо сказал ему внутренний голос, – есть у тебя, Хэмиш, привычка предаваться самобичеванию в самые неподходящие моменты».
Уголки губ Александера искривились в невеселой улыбке.
Много, много лет назад старший инструктор по тактике отвел юного гардемарина-четверокурсника Хэмиша к себе в кабинет. За самим Хэмишем никакой вины не было, но, будучи командиром Синих, которые показали себя на учениях не лучшим образом, он чувствовал себя виноватым. Лейтенант Рауль Курвуазье усадил его на стул и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Мистер Александер, есть два аспекта реальности, контролировать которые не способен ни один командир. Это решения других людей и действия Всевышнего. Умный офицер всегда помнит об этом, а мудрый и осмотрительный офицер никогда не бранит себя за то, что Господу Богу было угодно явить свою волю и ни с того ни с сего сорвать выполнение вроде бы безупречного плана.
Лейтенант откинулся в кресле и улыбнулся.
– Привыкайте к этому, мистер Александер. Если что-то в нашей жизни и можно считать несомненным, так это наличие у Вседержителя весьма своеобразного чувства юмора... И привычки еще более своеобразно выбирать время для своих шуток.
«Да, Рауль, ты всегда умел найти нужное слово», – с любовью подумал Хэмиш Александер и, под золотистый звук горна, шагнул вперед, чтобы приветствовать прибывших на борт высоких гостей – сэра Томаса Капарелли и своего брата Вилли.
Граф хмыкнул, отстраненно удивившись ходу своих мыслей. Одновременно он краем уха следил с помощью наушника за разговором между дежурным офицером шлюпочного отсека и готовившимся пристыковаться к флагманскому кораблю ботом. Абстрактные размышления одолевали адмирала всякий раз, когда его мозг не был занят решением какой-то конкретной задачи, однако в последнее время это стало происходить чаще обычного.
Повернув голову, он бросил взгляд на выстраивавшийся почетный караул морской пехоты. Выучка пехотинцев не вызывала нареканий, хотя они и носили не мантикорские черно-зеленые мундиры, а коричнево-зеленые грейсонские. Супердредноут «Бенджамин Великий» – «Бенджи», как неофициально называли его члены экипажа (и только в отсутствии капитана), – принадлежал не к Королевскому, а к Грейсонскому космофлоту. Сошедший со стапеля всего год назад, он на момент постройки, вероятно, являлся самым мощным кораблем Альянса, однако технические возможности военных кораблей менялись с ошеломляющей скоростью. После семи столетий неспешной (а по мнению некоторых, почти замороженной) эволюции все элементы, делавшие военный корабль эффективным, оказались брошенными в плавильный чан, и никто, похоже, не был уверен в том, что появится из этого тигля после переплавки С определенностью можно было сказать лишь одно: надежность давних, испытанных систем вооружения, а также рассчитанных на эти системы тактических приемов подвергнута пересмотру, и следует ожидать появления чего-то нового, возможно настолько нового, что весь прежний опыт, все с трудом приобретенные навыки и умения окажутся устаревшими и бесполезными.
«А за пределами Альянса, похоже, никто и не догадывается о происходящих переменах... пока», – не без внутренней тревоги подумал граф, снова повернувшись к стерильной статичности шлюпочной палубы.
Подсознательно он отчасти желал, чтобы эти перемены миновали и Альянс, во всяком случае, так было до недавнего времени, но, напомнил себе граф, леди Харрингтон задала ему основательную взбучку, после которой уже нельзя было прятать голову в песок.
И как всегда, даже мимолетное воспоминание о Харрингтон вызвало укол боли. Он проклинал свою предательскую память – она, увы, была превосходной, она хранила и раз за разом проигрывала для него каждое мгновение встреч с Хонор, их разговоры, его упреки и выговоры (хотя и редкие), его наставления и сентенции о том, что привычка лезть на рожон во имя долга, конечно, хороша, но когда-нибудь может повезти и хевам...
Графу удалось заставить свои мысли свернуть с наезженной колеи, но не раньше, чем в сердце его вновь разгорелась жгучая ярость. Сознавая, что это глупо, Белая Гавань гневался на Хонор за то, что она умерла, и этот иррациональный гнев не позволял ему простить ее даже сейчас, спустя восемь стандартных месяцев после казни.
Вздохнув, граф закрыл голубые глаза и презрительно усмехнулся, оценивая собственные чувства. Конечно, он винил ее, а как же иначе? Ведь в противном случае ему оставалось винить лишь самого себя.
Он снова открыл глаза и стиснул зубы, заставив себя взглянуть на ситуацию объективно. Он знал Хонор Харрингтон девять с половиной лет, с того дня, когда впервые встретился с ней здесь, в этой самой системе. Он своими глазами видел, как она ради спасения чужой планеты направила свой тяжелый крейсер прямо навстречу вражескому линейному. Долгое время он считал ее выдающимся молодым офицером, возможно, самым выдающимся из ее поколения – но не более того. Во всяком случае, так было до того вечера в библиотеке, когда у нее хватило духу (и доводов), чтобы в пух и прах разнести традиционно проводимую им в жизнь политику неприятия любых предложений jeune ecole [8]. И она была права.
То, что она оказалась права, ошарашило и взбесило его но, ошарашенный и взбешенный, он увидел в ней нечто большее, чем блестящего командира, карьере которого он всячески способствовал, ибо признавал ее дарования и считал непреложным долгом всякого флотоводца заботиться о подготовке достойной смены. Да, он уважал ее, искренне и глубоко, он восхищался ее достижениями, но она всегда оставалась для него младшим офицером. Тем, кого следует лелеять и воспитывать, развивать его, руководить им – с тем, чтобы когда-нибудь, в перспективе, этот молодой офицер превзошел даже достижения своего наставника. Да, это неминуемо произойдет... Когда-нибудь. Потом. В один прекрасный день.
Но в тот вечер в библиотеке граф внезапно понял, что это «когда-нибудь» уже наступило. С юридической точки зрения (во всяком случае, на службе Короне; ранг Харрингтон в Грейсонском флоте следовало рассматривать особо) она имела сравнительно невысокий по сравнению с адмиралом чин, но привычное ощущение того, что ему всегда найдется чему ее научить, а ей – чему у него научиться, исчезло. Он увидел в ней равную себе.
И это ее убило.
Взглянув в лицо правде (время было не самое подходящее, но, похоже, во всем, что касалось Хонор, он разучился правильно выбирать время и место), граф ощутил в своих голубых, как лед, глазах жжение. Правда заключалась в том, что убил ее он.
Адмирал до сих пор не понял, как это случилось, как и когда он себя выдал. Должно быть, какое-то его слово, какой-то мелкий поступок открыл ей потаенные мысли, не имевшие права на существование. Они оба являлись офицерами Короны, и отношения между ними должны и могли быть лишь отношениями между боевыми товарищами, как бы ни изменилась его личная оценка ее способностей, уровня компетентности и подготовленности к высшему командованию. Однако его подсознание устроило ему ловушку, заставив увидеть в ней не только равного себе стратега-флотоводца, но и опасно привлекательную женщину.
И она каким-то неведомым способом догадалась об этом. Почувствовала. Ощутила. И поспешила вернуться на действительную службу. Только поэтому ее эскадра была послана в Адлер... и угодила в западню, расставленную хевами.
Новая волна ярости обожгла его душу, а проклятая память уже прокручивала ту ужасную сцену. Скрип, натянувшаяся веревка, дергающееся тело...
Адмирал сумел выбросить из головы эту картину, но ничего не мог поделать с осознанием собственной вины, настигшим его здесь, в причальной галерее. Чувство вины – и более глубокое чувство, главная причина случившегося. Наверное, он не осознавал его так долго, потому что оно вызревало исподволь, постепенно. Хотя – стоит ли лгать себе? Нет, он догадывался об этом растущем чувстве, но, повинуясь долгу, запрещал себе признавать его. А теперь, после ее гибели, ложь не имела смысла.
«Может быть, что-то не так со мной самим? Или это просто злая шутка Вселенной, которая отмечает поцелуем смерти всех, кого я полюбил. Эмили, Хонор...»
Граф горько усмехнулся, оценив эту мысль как постыдное проявление жалости к себе, но не имея сил отбросить ее с ходу. Пусть он и нытик, кому, черт побери, есть до этого Дело? Имеет он, черт побери, право поплакаться в собственную жилетку?
Янтарные световые нити над причальными буферами служили верным признаком того, что бот готов к стыковке и пилот уже высматривает этот визуальный сигнал, однако Белая Гавань этого не заметил. А может, и заметил – просто мигающие огни вернули его на пятьдесят лет назад, в тот ужасный день, когда сверхзвуковой медицинский экипаж скорой помощи, мигая тревожными огнями, доставил искалеченное тело его жены в главный травматологический центр Лэндинга. Он тогда тоже находился в столице, по делам Адмиралтейства, но никак не мог предотвратить тот несчастный случай. Или мог? Конечно же, нет! Его не было с ней, ибо он исполнял свой долг. Оба они воспринимали разлуки спокойно, ибо прошли пролонг, а стало быть, располагали целыми столетиями, чтобы скомпенсировать время, затраченное на исполнение признанно «необходимых» общественных и служебных обязанностей.
Увы, надежда на эти столетия рассыпалась прахом. В отличие от самого Александера, Эмили относилась к тем немногим людям, которые, в силу генетических особенностей, не поддавались регенерационной терапии. Как и Хонор, промелькнуло у него в голове. В точности как Хонор – еще одна общая черта!
Эмили выжила. Это было настоящим чудом, в которое, при всех чудесах современной медицины, не верили и сами выхаживавшие ее врачи. Впрочем, они не знали Эмили так, как знал ее Белая Гавань, не имели ни малейшего представления о ее бесстрашии и силе воли. Однако они хорошо знали свое дело, и если она сумела преподнести им сюрприз, оставшись в живых, то во всем остальном врачи не ошиблись. Они заявили, что она никогда не встанет с кресла жизнеобеспечения, – и оказались правы. Эмили не вставала с него уже пятьдесят лет.
Осознание того, что этот врачебный приговор окончателен и обжалованию не подлежит, едва не стоило ему жизни. Он не желала признавать его, цепляясь за любую, самую призрачную надежду. Ему казалось, что, пустив в ход все семейное состояние и обшарив все лучшие университеты и клиники Старой Земли, Беовульфа и Гамильтона, он обязательно вызволит ее из плена неподвижности. И он старался, он делал все возможное и невозможное, однако все его старания пропали втуне. Кресло жизнеобеспечения стало пожизненной тюрьмой прекрасной, восхитительной, чувственной женщины, которую он любил всем сердцем. Актрисы, писательницы, продюсера, политического аналитика и историка, чей разум, в отличие от тела, сохранил всю свою силу и блеск. Зная об этом, в том числе и о безысходности своего положения, Эмили не сдалась. Она продолжала жить полноценной интеллектуальной жизнью, но во всем остальном...
Бывшей наезднице, теннисистке и гравилыжнице удалось на семьдесят пять процентов восстановить функции одной кисти. Точка. И все. Все, что осталось ей в этой жизни до скончания дней.
И он сломался. Он не знал, как Эмили пережила этот его надлом, неизбывное чувство вины, признание поражения. Никто не мог изменить то, что случилось с его женой, никто не мог исправить непоправимое, но ведь он обязан был это сделать, он всегда совершал невозможное ради тех, кого любил или кого любила Эмили, но теперь он потерпел неудачу и ненавидел себя за этой с такой горечью и яростью, что одно воспоминание сотрясло его даже теперь.
Но в конце концов ему удалось взять себя в руки. Пусть это было нелегко, и он нуждался в помощи, но он все-таки справился. И это принесло ему новое чувство вины, поскольку за помощью ему пришлось обратиться к Феодосии Кьюзак. Это было «безопасно» – Феодосия знала его с детства. Она была его другом, поверенной его тайн, а когда потребовалось, ненадолго стала его любовницей.
Гордиться здесь было нечем, но силы его были на исходе. Александер Белая Гавань знал, что такое долг и обязанности. Долг мужа и королевского офицера предписывал ему быть сильным, и он до последнего мгновенья старался быть сильным. Феодосия понимала это. Она знала, что он обратился к ней потому, что у него не было иного выхода, и потому, что он доверял ей... а не потому, что любил ее. Он ее никогда не любил. А она была его другом, а потому помогла ему собрать осколки того человека, каким он себя видел, и склеить из них нечто, почти соответствующее этим представлениям. А когда Александер вновь стал, или почти стал, самим собой, она тактично прервала их связь – и они вновь стали просто друзьями.
Правда, Белая Гавань остался перед ней в неоплатном долгу. Благодаря Феодосии он выжил, а заодно кое-что узнал – а может быть, открыл для себя заново. Причина едва не сломивших его непосильных мук было проста: он любил свою жену. Всегда любил, и всегда будет любить. Ничто не могло изменить этого факта, но именно любовь делала его горе столь сильным, чувство вины столь острым, а безысходность столь горестной. И, как ни странно, обращение за помощью к Кьюзак тоже было проявлением любви к Эмили. Именно из-за жены он не мог позволить себе сломаться окончательно, и уж тем более не мог взвалить свои проблемы на плечи любимой, которая столь мужественно справлялась со всем, что обрушил на нее Рок. Ради Эмили он обратился к Феодосии, а та помогла ему исцелиться и вернуться к Эмили.
Она все знала. Он никогда не рассказывал ей об этом, но в том не было нужды. Эмили приветствовала его улыбкой, по-прежнему способной озарить всю комнату, улыбкой... заставлявшей сердце таять в груди. Они никогда не обсуждали случившееся, но знание передавалось на ином, глубинном уровне. Эмили просто знала, что он обращался за утешением, зачем ему это понадобилось... и почему он вернулся к ней.
Белая Гавань остался с ней навсегда. Конечно, за последние сорок с лишним лет у него было несколько кратковременных связей. И он, и Эмили происходили из аристократических семей Мантикоры, самого космополитического мира Звездного Королевства, обычаи которого существенно отличались от обычаев сурового Грифона или пуританского Сфинкса. В Королевстве имелось некоторое количество лицензированных профессиональных куртизанок (девяносто процентов из них жили на столичной планете), и Белой Гавани случалось прибегать к услугам этих дам. Эмили знала и об этом – она знала, что эти женщины нравятся ему, пользуются его уважением. Любви ни к одной из них он не испытывал. Он любил Эмили. Все эти годы он по-прежнему делил с нею все, кроме физической близости, которая, увы, навсегда стала для них недоступной. Его короткие увлечения причиняли ей боль, и не потому, что она чувствовала себя преданной, а потому, что напоминали о том, чего она не могла больше дать мужу. И Белая Гавань вел себя крайне осторожно. Он никогда не допустил бы и намека на огласку, не позволил бы и тени возможного скандала коснуться его Эмили, но вместе с тем никогда не скрывал правду, ибо считал себя в долгу перед ее честностью. Да, она была искалечена, но оставалась одним из самых сильных людей, каких он когда-либо знал... и единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Во всяком случае, до последнего времени.
До Хонор Харрингтон. До того, как профессиональное уважение и восхищение неким непостижимым образом трансформировались в совершенно иное, личное отношение, подстроив ему коварную ловушку. Он ничего не предпринимал, он лишь однажды выдал себя, каким-то образом проявив крошечную частицу своего чувства, не больше. Но сейчас, когда она была мертва, самообман не имел смысла: его чувство к ней вовсе не походило на то, что связывало его с Феодосией Кьюзак. Это чувство было столь же глубоким и сильным – и столь же внезапным, – как поразившая его некогда страсть к Эмили. И столь же трагичным: в силу непонятной, злобной причуды Вселенной он предал обеих женщин, которых любил.
Любовь к Хонор нисколько не изменила его отношения к Эмили. Хонор существовала отдельно от Эмили – а может, наоборот, дополняя ее, однако сама серьезность этого чувства заставляла его чувствовать себя предателем. А позволив своим чувствам проявиться хотя бы намеком, он обрек Хонор на гибель.
Разумеется, все произошло ненамеренно, он не совершил ни единого поступка, который мог бы трактоваться как предательство по отношению к одной из них. Ну а о том, что между ним и Хонор вообще что-то произошло, не мог догадаться ни один человек во всей Вселенной. Но ему не было дела до Вселенной, он знал правду, и она ранила его так, как никогда не ранила мысль о связи с Феодосией. На этот раз у него не было оправдания. Если тогда он нуждался в исцелении, то теперь непостижимым, сводящим с ума образом оказался влюбленным одновременно в двух равно великолепных, хотя и совершено различных женщин.... Одна из которых была неизлечимым инвалидом, а другая погибла.
Боже правый, какая же это боль!
Проступившие в вакууме очертания причаливающего бота заставили его встряхнуться. Глубоко вздохнув, адмирал убрал наушник в карман и одернул мундир; почетный караул подравнял строй, горнист «Бенджамина Великого» поднес к губам свой инструмент. Бот мягко лег на причальные опоры, и палубная команда поспешила подвести к люку переходный рукав. Хэмиш Александер, тринадцатый граф Белой Гавани, приметив совершенно ошалелый взгляд грейсонского лейтенанта, криво усмехнулся. Разумеется, не каждый день, да еще в разгар войны, Первый космос-лорд Королевского флота Мантикоры наносит визит в соседнюю звездную систему. Поэтому экипаж «Бенджамина Великого» лез из кожи вон, только бы не ударить в грязь лицом.
Белая Гавань разделял рвение экипажа.
«Во всяком случае, – сказал он себе, – так должно быть. Это моя работа. Мой долг. Смысл существования».
Чувством ответственности адмирал был похож на них обеих – и на Эмили, и на Хонор. Ни та ни другая никогда не позволили бы себе пренебречь долгом, разве не так? Ну а раз так, ему остается лишь попытаться хоть в чем-то быть достойным этих замечательных, так много значивших для него женщин.
«А все-таки, – насмешливо сказал ему внутренний голос, – есть у тебя, Хэмиш, привычка предаваться самобичеванию в самые неподходящие моменты».
Уголки губ Александера искривились в невеселой улыбке.
Много, много лет назад старший инструктор по тактике отвел юного гардемарина-четверокурсника Хэмиша к себе в кабинет. За самим Хэмишем никакой вины не было, но, будучи командиром Синих, которые показали себя на учениях не лучшим образом, он чувствовал себя виноватым. Лейтенант Рауль Курвуазье усадил его на стул и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Мистер Александер, есть два аспекта реальности, контролировать которые не способен ни один командир. Это решения других людей и действия Всевышнего. Умный офицер всегда помнит об этом, а мудрый и осмотрительный офицер никогда не бранит себя за то, что Господу Богу было угодно явить свою волю и ни с того ни с сего сорвать выполнение вроде бы безупречного плана.
Лейтенант откинулся в кресле и улыбнулся.
– Привыкайте к этому, мистер Александер. Если что-то в нашей жизни и можно считать несомненным, так это наличие у Вседержителя весьма своеобразного чувства юмора... И привычки еще более своеобразно выбирать время для своих шуток.
«Да, Рауль, ты всегда умел найти нужное слово», – с любовью подумал Хэмиш Александер и, под золотистый звук горна, шагнул вперед, чтобы приветствовать прибывших на борт высоких гостей – сэра Томаса Капарелли и своего брата Вилли.
Глава 20
– Великолепный корабль, Хэмиш, – сказал лорд Вильям Александер.
После затянувшегося обхода лейтенант Робардс, грейсонский флаг-лейтенант Александера-старшего, привел их, наконец, в адмиральскую каюту «Бенджамина Великого».
– И это тоже совсем неплохо, – добавил Александер-младший оглядев роскошные апартаменты.
– Да, неплохо, – согласился Белая Гавань. – Прошу садиться.
Он указал на удобные кресла напротив письменного стола. Робардс подождал, пока гости и сам граф сядут, после чего нажал кнопку коммуникатора.
– Да? – послышалось сопрано.
– Мы вернулись, старшина, – просто сказал лейтенант.
– Ясно, сэр, – донеслось по внутренней связи, и почти сразу же отворилась боковая дверь, связывающая каюту с буфетной.
Старший стюард Татьяна Джеймисон внесла серебряный поднос с четырьмя хрустальными бокалами для вина и пыльной бутылкой. Поставив поднос на краешек стола перед графом Белой Гавани, она осторожно надломила восковую печать на бутылке и ловко извлекла старомодную пробку. Понюхав ее, Татьяна улыбнулась и разлила темно-красную жидкость по всем четырем бокалам: сначала гостям Белой Гавани, потом ему самому и, наконец, Робардсу. Отдав легкий поклон, Джеймисон бесшумно исчезла.
– Выходит, старшина Джеймисон по-прежнему с тобой, – заметил Вильям, подняв бокал, и залюбовался тем, как полыхает на свету его рубиновое сердце. – По-моему, она служит у тебя уже четырнадцать лет.
После затянувшегося обхода лейтенант Робардс, грейсонский флаг-лейтенант Александера-старшего, привел их, наконец, в адмиральскую каюту «Бенджамина Великого».
– И это тоже совсем неплохо, – добавил Александер-младший оглядев роскошные апартаменты.
– Да, неплохо, – согласился Белая Гавань. – Прошу садиться.
Он указал на удобные кресла напротив письменного стола. Робардс подождал, пока гости и сам граф сядут, после чего нажал кнопку коммуникатора.
– Да? – послышалось сопрано.
– Мы вернулись, старшина, – просто сказал лейтенант.
– Ясно, сэр, – донеслось по внутренней связи, и почти сразу же отворилась боковая дверь, связывающая каюту с буфетной.
Старший стюард Татьяна Джеймисон внесла серебряный поднос с четырьмя хрустальными бокалами для вина и пыльной бутылкой. Поставив поднос на краешек стола перед графом Белой Гавани, она осторожно надломила восковую печать на бутылке и ловко извлекла старомодную пробку. Понюхав ее, Татьяна улыбнулась и разлила темно-красную жидкость по всем четырем бокалам: сначала гостям Белой Гавани, потом ему самому и, наконец, Робардсу. Отдав легкий поклон, Джеймисон бесшумно исчезла.
– Выходит, старшина Джеймисон по-прежнему с тобой, – заметил Вильям, подняв бокал, и залюбовался тем, как полыхает на свету его рубиновое сердце. – По-моему, она служит у тебя уже четырнадцать лет.