Вересов Дмитрий. Избранник ворона

(Ленинград, 1982)

   Нил отпрянул от окна, тряся головой. Что это было, Господи, что это было? Капризное воскрешение дурманного видения более чем восьмилетней давности? Или лукавая подстановка, отыгранная расшалившимся подсознанием? Доводилось же и прежде видеть яркие сны, уноситься в мечтах... Но чтобы так далеко, так ярко, так вещественно?! Тотально! Органолептически истинно! Видел, слышал, вкушал и обонял. Еще стоит во рту вкус Верджиловой сигареты... И все же – зов прошлого или сигнал из будущего?..
   – Я молод, здоров и свободен, – шептал Нил Баренцев, вглядываясь в тусклое раннее утро. – Я молод, здоров и... Но буду свободен! Хочу быть свободным, черт побери!
   Но память отпускать не спешила... Антиной... Анти-Ной, поленившийся построить ковчег и теперь утопающий в безбрежном океане памяти...

VII
(Ленинград, 1973)

   Пробудившись, Нил долго-долго не мог сообразить, где находится. Он лежал, поджав ноги, на узкой короткой койке, накрытый тонким серым одеялом. Поверх одеяла лежала куртка, в которой он пришел... Куда? В общежитие студгородка, куда же еще. Когда? Судя по тусклому свету, сочащемуся из невидимого отсюда окошка, вчера. Вчера... И где же он оказался теперь, куда забрел? «Ни черта не помню...» – подумал Нил и заставил себя приподняться.
   Далось это с трудом. Ничего особенно не болело, но слабость была сверхъестественная. Слабость и холод, и нежелание что-либо делать. Накрыться бы чем-нибудь потеплее, и лежать, лежать, ни о чем не думая...
   – Он окинул мутным взглядом комнату, пытаясь по каким-то внешним приметам определить, где он. Первыми бросилась в глаза книжная полка, а на ней – два стакана, до половины заполненные топленым воском, потом – красный коврик на противоположной стене, верхний край зеркальной рамы, стол, посередине которого красуется блюдо с дынными корками, кресло, развернутое теперь к окну... Выходит, никуда он не забредал, так и завалился в чужой комнате, отрубившись от какой-то дряни, закапанной в нос... Господи, что могла подумать о нем Линда? А Ринго? Мнение Джона его не особенно интересует...
   Нил застонал и встал на ноги, попав левой в собственный расшнурованный ботинок. Второй ботинок лежал рядышком, уткнувшись высоким голенищем в мятую серую кучу брюк. Нил поспешно вытащил брюки – новенькие, модные клеши, тщательно отпаренные вчера, – озираясь, натянул их, дрожащими пальцами застегнул пуговицы...
   В общем, погуляли... Мать с бабушкой, наверное, с ума сходят, ведь не позвонил даже. Теперь Предстоит объяснение. И в университете... Блин, а ведь студенческий его на вахте и, если верить вчерашней сердитой тетке, уже сегодня будет передан в деканат для дальнейших разбирательств. Во влип!
   Интересно, где все? В комнате ни звука, ни шевеления, никто на его пробуждение не прореагировал. Ушли на занятия, не разбудив его? А который, кстати, час?
   От обилия разом навалившихся вопросов тупо заболела голова, в левом виске противно задолбил невротический дятел. Нил застыл, зажмурив глаза, и внутренним зрением буквально увидел сизый туман, окутывающий мозги... Чашку горячего, крепкого чаю и покурить – остальное потом!
   Нил заставил себя раскрыть глаза и окинуть помещение более осмысленным взглядом. Тихо и пусто, но на столе блюдце с длинными окурками, надорванная пачка «Шипки», в которой, возможно, осталось что-нибудь. И еще... И еще из-за кресла, повернутого спинкой к нему, поднимается дымная спиралька... Нил метнулся к креслу, шумно зацепив стул.
   Линда, бледная как сама смерть, сидела в кресле и безучастно, остановившимися покрасневшими глазами смотрела на простирающийся за окном блеклый пустырь. На ее хрупкие плечи был накинут серый халат, в опущенной на подлокотник руке тлела сигарета.
   – Линда... – проговорил он голосом, дрожащим от слабости, стыда и облегчения. – Мощно я вчера вырубился, да?
   Она молчала, не сводя глаз с окна.
   – Слушай, я тут вчера на вахте студенческий оставил...
   – Там...
   Не поворачивая головы, она показала рукой назад.
   На краешке стола лежал его студенческий билет. Нил схватил его, поспешно затолкал в карман.
   – Вот спасибо! Ты не представляешь...
   – Не за что.
   Ее еле слышный голос звучал безжизненно, картонно, и это насторожило:
   – Что было, скажи мне, что было?! Я ничего не помню. Я что-нибудь натворил?
   Она молчала. Нил приблизился к креслу, опустился на колени, положил голову на ее безвольно лежащую руку.
   – Ну, скажи же мне...
   – Скажи?
   Глаза ее блеснули, рука ожила, приподнялась, одновременно поднимая его подбородок. Он заглянул в ее глаза, ожидая ответа, но она опустила голову, прижалась лбом к его лбу, что-то горячее и влажное обожгло его щеку. Он поднял руку, робко положил на ее хрупкое плечо.
   – Ну, что ты, что ты, Линда, не надо... Она сняла его руку с плеча, приподняла голову, отвернулась. Нил поднялся с колен, обошел кресло, взял ее за подбородок и заглянул в глаза.
   – Что было? – требовательно спросил он. – Говори! Я буйствовал, избил кого-нибудь, оскорбил, в непотребном виде попался на глаза начальству?
   – Нет... Уйди, прошу тебя...
   Он вспыхнул, больно сжал ее плечи.
   – Я не уйду, пока не скажешь, что было! Линда уткнулась лицом в его живот.
   – Нилка, Нилка, что мы натворили... Я понимаю, я старомодная, смешная, но я не могу... не могу... Ты не виноват... ты не обязан... я сама... – сбивчиво лепетала она.
   – Да что же такое? – Опешивший Нил опустил руки. – Объясни же, наконец!
   – Помнишь, тогда, на озере, Когда ты хотел... А я сказала... А этой ночью... Но ты не виноват... Ты не бойся, я переживу...
   Нил почувствовал, как жарко стало лицу. Он понял. Но отказывался поверить.
   – Ты хочешь сказать, что ночью мы с тобой... Она кивнула, ненароком боднув его в живот. Нил с новой силой стиснул ее плечи.
   – Линда, – тихо сказал он. – Я с тобой? Навсегда...
   В этот день в университет они не пошли. Нахально смотались в кино, а «обедали» в кафе-мороженом, взяв на двоих полкило ассорти и литровый сифон газировки. Вечером он лихо играл на дискотеке в соседнем корпусе, а ночевал опять в комнате Линды. На этот раз обошлось без подкурки и капель в нос.
   <Казалось бы – семнадцатилетняя девчонка до головокружения влюблена в семнадцатилетнего парня. Появляется другая – старше, явно опытнее в сексуальном плане, явно имеющая на него самые серьезные виды... Я прекрасно понимала, что стоит лишь пошевелить мизинчиком – и соперница будет повержена, и не перед ней, а передо мной опустится на колени мой желанный... Я столкнулась с чем-то, что властвовало надо мной, чем-то сильнее меня. Это было ново и очень неприятно... Вы скажете – голос естества. Глупости! Тут было, если угодно, сверхъестество! Только в нем, в этом смазливом юном неврастенике, мне приоткрылась сила, родственная моей, во всяком случае, равновеликая. Приоткрылась – и чуть не придавила!.. Что же говорить о нем? Он не ощущал своего избранничества. Меня поставили на его пути вовсе не для немедленного слияния в экстазе – последствия были бы катастрофическими! – а для того только, чтобы при моем посредничестве он открыл свое предназначение... Ночь напролет я обдумывала свою миссию, и к рассвету сложился план. Тут очень кстати подвернулся Ринго... Думаете, этот жук так просто закорешился с каким-то там сопливым школяром? И в тот же день этот школяр крадет книги из семейной библиотеки, чтобы обзавестись фирменной трубкой... Расширение сознания через ломку этических стереотипов. Обязательный этап любой инициации... А потом пришла очередь Линды. Со своей ангиной она могла запросто отмазаться от любого колхоза – но пришлось ехать в дурацкий отряд. Отрабатывать должок, о котором чуть позже... Конечно, я не рассчитывала, что эта дура влюбится всерьез. Возвратившись из колхоза, она первым делом прибежала ко мне плакаться и каяться. Я спокойно выслушала, даже обещала посодействовать. И посодействовала. Без ложной скромности замечу – режиссура всей сцены в общежитии была гениальна! (Прим. Т. Захаржевской.)>

VIII
(Ленинград, 1973)

   – А вот, попробуйте, роза с грецким орехом, нам из Молдавии прислали... Простите, милочка, запамятовала ваше имя.
   – Линда Маккартни, – без тени смущения заявила Линда.
   – Вот как? – с неприятной интонацией проговорила бабушка, а мама удивленно выгнула выщипанную бровь.
   – Вы из Прибалтики?
   – Из Даугавпилса, – подтвердила Линда.
   – Надо же, а Нил говорил, что вы с Кольского полуострова.
   – В Мончегорск мы переехали два года назад. Отцу предложили руководящую работу...
   – А-а, так вы из руководящей семьи? – В бабушкином тоне отчетливо просквозило ехидство.
   – В известной мере...
   – Ты ж говорила, что росла без отца... – растерянно шепнул Нил на ухо Линде.
   – Он вернулся к маме, когда мне было двенадцать, – сердито прошептала в ответ Линда и тут же спросила громко: – Ольга Владимировна, вы не возражаете, если я закурю?
   – Будьте любезны...
   Линда демонстративно затянулась «Мальборо». Мать смотрела не нее рассеянно и благодушно, бабушка – лукаво. Нил молчал, угрюмо прихлебывая чай. Светская беседа, которую Линда вела с его домашними, ему активно не нравилась. Матери-то, по большому счету, все равно, что там очередная подружка сына заливает. Даже когда узнает, что это не просто подружка, отреагирует точно так же – благосклонной и рассеянно-царственной улыбкой. И доброта, материнская любовь здесь не при чем: никто, кроме себя самой, ее, великую диву-примадонну, не интересует нисколько. Нил давно это понял и давно смирился. Иное дело бабушка. Она никогда не откровенничала с внуком, он с ней – тем более, но Нил готов был поклясться, что она знает все об особых отношениях, связывающих его с Линдой, о заявлении, которое они неделю назад подали в загс и которое у них не приняли, посоветовав прийти в декабре – с тем, чтобы можно было назначить дату регистрации на конец апреля, когда Нилу исполнится восемнадцать и отпадет надобность в разных дополнительных бумажках, включая и письменное согласие родителей. (Кстати, только при подаче заявления он узнал, что Линде уже исполнилось двадцать). Сейчас он чувствовал, что бабушка придирчиво и без особого доброжелательства изучает будущую невестку, подмечая каждый промах в поведении, каждую нестыковку в речах. Линда заваливала этот экзамен катастрофически. Этот ненужный эпатаж – кличка вместо имени, сигарета, – это вранье про Прибалтику, про отца-начальника...
   – Латышских, стало быть, кровей, – продолжала между тем бабушка, словно разговаривая сама с собой. – А я было подумала, что из турок...
   – Почему из турок, бабушка? Нил встрепенулся, почувствовал, что бабушка готовит какую-то каверзу, попытался предупредить.
   – А как же? Был у нас один, до революции еще... Знаменит был на всю губернию, толстый, усатый, будто таракан. Мехмет Маккартни звали. Возле пристани дом свиданий держал. Думала, может, предок ваш, дед или прадед...
   Линда, опустив взгляд, покачала головой. Подписываться на такого предка ей явно не хотелось.
   – Ах, ну конечно, совсем у меня память дырявая стала. Тот-то Маккартни в революцию всем семейством за границу бежал, говорят, в Англию. Внучок у него потом там музыкантом известным стал. Поль Маккартни, не слыхали такого?.. Да вы ешьте, Линдочка, ешьте...
 

* * *

 
   Осень, как ей и свойственно, была сырая и холодная. Природа не манила и не звала, дома у Нила, где безвылазно сидела бабушка, возможности общения были существенно ограничены, поэтому после занятий Нил с Линдой едва ли не каждый день забивались на набережной в троллейбус, из него ныряли в метро и через каких-нибудь полчаса весело отряхивали мокрые куртки у дверей ее комнаты. Наспех перекусывали, чем Бог послал, а потом... Не всегда понятливой Йоко, если та составляла им компанию, Линда шептала пару слов на ухо, и та, демонстративно собрав учебники и конспекты, удалялась в рабочую комнату, прихватив с собой в качестве компенсации пачку Линдиных фирменных сигарет. Они оставались вдвоем.
   Она сводила Нила с ума движениями бедер и талии, тончайшим кружевным бельем, заостренными коричневыми сосками – и головокружительной изобретательностью в любовных играх. Некоторые ее идеи поначалу несколько коробили Нила, но он старался не подавать виду. Закрывал глаза и представлял себе, что водит языком совсем не там... а, скажем, нализывает ее изящное, маленькое ушко. Да и, в конце концов, это элементарная справедливость – она-то у него берет... С третьего раза подавлял в себе уже не брезгливость, а смех: все представлял себе, до чего нелепо это должно выглядеть со стороны, и в голову сами собой лезли обрывочные цитаты из народного фольклора. Лучше выпить водки литр... Почему из горжетки лезет мех...
   – Кто обучил тебя этим непотребствам, о развратница?! Берегись, ибо твой повелитель узнает все, и тогда – трижды талак и острый меч палача! – закатив глаза вещал он, отдышавшись после очередной экзотики.
   Она смеялась в ответ, зная тщету его угроз – ведь после той памятной ночи они вместе застирывали зримые свидетельства ее непорочности.
   Но скоро им пришлось перестраивать график. В комнату вселилась третья девушка, считавшаяся доселе «мертвой душой». У коренастой, золотозубой Люды возникли какие-то нелады с родственниками, у которых она проживала, и пришлось переселяться по месту прописки. Линда и Нил, не сговариваясь, определили в ней типичную активистку-провинциалку, осведомительницу деканата, в лучшем случае, потенциальную. Это не своя в доску Йоко, такую не попросишь посидеть в рабочей комнате, пока жених с невестой будут любить друг друга.
   Дней десять Нил приходил утром, когда все уходили на занятия. Но это тоже был не вариант – время наступало горячее, до первой в жизни сессии оставался месяц, и совсем уж беспардонно манкировать учебой не следовало. А между тем интимные игры вошли в привычку, и день, прожитый без них, казался Нилу днем, прожитым напрасно. Линда тоже была неспокойна.
   – У Ринго земляк до весны уехал, – как-то сказала она. – Комната свободна, и мы могли бы снять ее. Тридцать пять рублей в месяц.
   – Нет проблем, у меня кое-что отложено.
   – Пусть лежит, где отложено, скоро нам каждая копеечка пригодится, – рассудила Линда. – Первый месяц Ринго сам проплатит, он мой должник, а потом что-нибудь придумаем...
   Комната находилась на пятом этаже внушительного дома на Четвертой Советской. Ее вид и убранство оставляли двойственное впечатление бьющей в глаза смесью монументального и векового с зыбким, преходящим, транзитным. Четырехметровые потолки с добротной лепниной, широченное полукруглое окно, стены толщиной в метр без малого, старинный квадратный паркет, вместительные встроенные шкафы и стеллажи, явно сохранившиеся здесь с досоветских времен, кровать и стулья тоже из эпохи, не знавшей стружечной плитки и фанеровки. Но при этом стены оклеены газетами месячной давности, с потолка на голом витом шнуре свисает одинокая лампочка под газетным же импровизированным абажуром, на громадном подоконнике – безнадежно увядшая гвоздика в майонезной банке.
   – Обуютим! – хором заверили Нила Линда и Ринго, который, оказывается, снимал в этой квартире вторую комнату.
   Третья и вовсе стояла на запоре, хозяева что-то хранили в ней, сами же наведывались редко. Нил их ни разу не видел, так что квартиру можно было смело считать своей.
   Уют наводили быстро, весело и малой кровью – сгребли и вынесли мусор, украсили застекленную полку шкафа красивым сервизом, позаимствованным у хозяев, развесили на стене два вымпела каких-то заграничных университетов и большой плакат с Полем Маккартни, на стол за неимением скатерти постелили отстиранную темно-зеленую портьеру. За какие-то полчаса комната преобразилась, и едва за улыбающимся Ринго закрылась дверь, Нил с рычанием повалил Линду на кровать, застеленную теперь новеньким клетчатым пледом...
   Теперь он появлялся дома только на час-полтора, забегал после занятий или репетиции, торопливо выхлебывал бабушкин суп, чмокал ее в морщинистую щеку и убегал, ловя спиной ее нерадостный взгляд. Она ничем не попрекала внука, но и без слов ему было понятно, что она не одобряет ни новой подружки Нила, ни его занятий рок-музыкой. Он и сам понимал, что слишком мало времени уделяет учебе, что совсем забросил спорт и серьезную музыку, но это все никуда не денется, а сейчас он живет совсем другими интересами. Все вечера, свободные от «Ниеншанца» – а он прилагал немалые усилия, чтобы таких вечеров было как можно больше, – Нил в эту зиму проводил у Линды и Ринго. Примерно раз в неделю он налаживался оставаться там на ночь и перед такими ночами всякий раз звонил домой и врал, что задерживается на репетиции или у друзей.
   – Что ж, ты уже взрослый, поступай, как считаешь нужным, – отвечала обычно бабушка. Нил не сомневался, что она прекрасно знает, у кого он проведет эту ночь.
   А с Линдой было хорошо, и не только в постели. Ему нравилось быть с ней рядом, разговаривать. Нравился сам строй ее мысли – конкретный, четкий, иногда парадоксальный в своей категоричности. Он постоянно ловил себя на том, что подхватывает ее интонации, ее словечки. Бессчетных ленинградских бабулек называет «жабульками», маленьких злобных собачонок – «закусками», одежду, особенно хорошую, фирменную – «прикидом». Ее оценки людей отличались однозначностью и нелицеприятностью. Для Линды мир, в принципе, делился на идиотов и сволочей, причем в каждой сволочи она находила изрядную долю идиотизма, а в каждом идиоте – сволочизма. Исключения делались для немногих, и Нилу было тепло и уютно оттого, что в этом избранном кругу нашлось место и для него. И еще Нил не слышал от нее ни одного худого слова в адрес его домашних, хотя и мать, и бабушка принимали ее, мягко говоря, без восторга. И он был благодарен ей за такую деликатность.
   У него на Моховой она показывалась нечасто и исключительно по его инициативе. Обычно они забегали после университета, перекусывали на кухне и скоренько уединялись «позаниматься» – подальше от бабушкиных неласковых глаз. Благо, было куда – после смерти бабуленьки бабушкин рояль благополучно перекочевал обратно в ее комнату, туда же переместились и ученики, так что теперь бывшая гостиная оказалась целиком в распоряжении Нила. Их с Линдой занятия сводились, преимущественно к курению, слушанию музыки, невинным ласкам: присутствие бабушки за стенкой отбивало охоту к ласкам более капитальным, тем более что всего в четырех остановках отсюда было их укромное гнездышко, где можно предаваться всемубез каких-либо неудобств. Нил с гордостью демонстрировал Линде свою коллекцию пластинок, которые мать во время зарубежных поездок неизменно приобретала для него. Некоторые пластинки, изрядно заезженные и не особенно для него, ценные, они слушали прямо на его старенькой «Ригонде», другими же они только любовались, а музыку с них слушали в магнитофонной записи на приставке «Нота».
   – Маг – это не то, – заявила Линда во время очередного визита. – Надо бы тебе аппаратуру поприличней завести, чтобы пласты не пилила и давала полный «хай-фай».
   – Надо, – согласился Нил. – Да где ж ее взять?
   – Где взять, где взять – купить! – шутливо проворчала Линда и проворно соскочила с его колен. – Славке, это приятель Ринго, он в комиссе на Апрашке работает, вчера сдали новенькую «филипсовскую» плату с усилителем. Электромагнитная головка, две щетки для снятия статика. Всего пятьсот пятьдесят. Славка, конечно, придержит, но недолго, дня два. А хорошие колонки можно потом за сотню прикупить.
   – Но у меня нет таких денег, – растерянно сказал Нил. – На книжке четыре сотни, стипендию только со второго семестра дать обещают, а у тебя я все равно не возьму.
   – А я тебе и не предлагаю. У умных людей не должно быть финансовых проблем... Слушай, ты мне доверяешь?
   – Конечно.
   Нил даже покраснел от мысли, что она могла усомниться в его полном доверии.
   – Тогда так.
   Она решительно подошла к полке с пластинками, принялась снимать их и раскладывать на две кучки на столе.
   – Ты что делаешь? – озадаченно спросил Нил.
   – Помолчи! – неожиданно резко отозвалась Линда. – Я же говорю, все классно будет. Через два дня получишь свои диски и кое-что в придачу. Мешочек есть?
   Нил принес с кухни плотный полиэтиленовый пакет и с тоской глядел, как она запихивает в него самые лучшие его пластинки. «Битлз», Сантану, «Роллинг Стоунз», Эмерсона, Эрика Бёрдена...
   Он молча проводил ее до дома на Четвертой Советской, у дверей молча достал из спортивной сумки драгоценный пакет и вручил ей, молча кивнул и отвернулся. Подниматься к ней он не стал, ушел, не попрощавшись, и всю ночь ворочался без сна, предаваясь тяжелым, нехорошим мыслям. На другой день он искал ее на факультете, но она не появилась. И через день тоже...
   Он пришел домой чернее тучи и, не разуваясь, бухнулся на диван. Потом встал, остервенело зарылся в жалкие остатки своей коллекции, извлек почему-то забракованный Линдой «Soft Parade», самый мрачный альбом группы «Дорз», и без того не отличающейся веселостью, небрежно вытащил, хватаясь пальцами прямо за черную блестящую поверхность диска, с маху водрузил на «Ригонду» и, не глядя, припечатал пластинку гнилым советским тонармом с видавшей виды корундовой иглой. В динамике раздался омерзительный скрежет. Не один уважающий себя меломан не поступает так даже с дубовыми дисками фирмы «Мелодия», но Нилу было плевать. Все равно коллекции конец. По Линдиной классификации он, разумеется, идиот, окончательный и бесповоротный. Да и по любой другой тоже... То есть, он, конечно же, любит Линду, без колебаний отдаст за нее жизнь... Но пластинки...
   Инфернальный смех Джима Моррисона стучал в голове издевательским эхом...
   Прохладная рука легла ему на лоб, и звонкий веселый голос ехидно осведомился:
   – Лежишь?
   Он встрепенулся, протер глаза, не вполне им веря.
   – Поднимайся быстренько! – скомандовала Линда.
   – Поехали!
   – Куда?
   – Хорошенький вопрос! Сначала в твою сберкассу, потом на Апрашку. Славка ждать не будет.
   – То есть, ты?..
   Она победно вытянула вперед обе руки. В одной он увидел пакет со своими пластинками, в другой – несколько крупных купюр.
 

* * *

 
   – Наше государство – полные идиоты! – убежденно заявила Линда, поставив на стол пустую рюмку. – Платят пенсии всяким ископаемым, рептилиям, которые не живут уже, а только небо коптят. Вот я бы давала пенсию как раз молодым, нам же еще жить охота, того охота, сего охота... Но от них, козлов, дождешься, как же, они дадут!
   – Потом догонят и еще дадут! – подхватила Катя, подружка Ринго, крупная немногословная брюнетка, и заржала своим неподражаемым «ослиным» смехом, от которого Нила в очередной раз передернуло.
   – Но если платить пенсию молодым, на стариков не останется, – попробовал возразить он.
   – Ну и пусть, кому оно нужно, это старичье?! – хмыкнула Линда.
   – Сама ведь когда-нибудь состаришься.
   – Во-первых, это будет еще не скоро, если вообще будет, а во-вторых, я уж как-нибудь сумею подкопить на безбедную старость – и твою, кстати, тоже.
   – Мерси. Однако не все же такие умные.
   – Неумных пусть дети содержат, в наказание. А государство, чем пенсии платить, лучше бы открыло в каждом городе центры эвтаназии.
   – Какие центры? – не понял Нил.
   – Эвтаназии. Безболезненного умерщвления. Ну, как больных и старых животных усыпляют.
   – Током, что ли?
   – Не обязательно. Лучше химию какую-нибудь. Наркотик с ядом. Глотнет старичок – и отчалит под ласковым кайфом, тихий и счастливый. А если перед этим еще организовать бедолагам недельку-другую райской жизни, уверяю тебя, отбоя бы от желающих не было.
   – Ага, а жилплощадь и сбережения отдать молодым, – мечтательно проговорила Катя.
   Нил рассмеялся, похоже, он принял эти слова за шутку.
   – А вы, тетки, не только жестокие садистки, но и халявщицы бессовестные!
   – Зато нежные и обаятельные! – улыбнулась в ответ Катя.
   Они сидели в Линдиной комнате, обмывая удачную покупку. Сам агрегат, опробованный и всецело одобренный, стоял в углу – Нил не решился привезти его домой, а то пришлось бы объяснять бабушке, на какие шиши куплено. Ринго с девушками угощались армянским коньяком и сухим винишком, для Нила были закуплены роскошные фрукты: персики, прозрачные сочные груши, грозди крупного янтарного винограда.
   – А что делать? – Линда развела руки. – Если уж государству плевать на наши потребности, приходится самим заниматься их удовлетворением. И главное, многого-то не надо. Зима вот надвигается... Мне Славка сапожки австрийские отложил – закачаешься! А на Горьковской шубка висит как раз под эти сапожки. – Она посмотрела на Нила, Нил тоже посмотрел на нее, но ничего не сказал. – Ладно, лично я хочу кофе. Кать, пойдем заварим...
   Девушки вышли, а Нил потянулся за очередным персиком.
   – Ты извини, старик, только не очень красиво получается, – неожиданно сказал доселе молчавший Ринго. Нил удивленно и обиженно поднял брови. – Девочка помогла тебе, теперь ты ей помоги.
   – Да я бы с радостью, только что я могу? У меня денег вообще не осталось.
   – У тебя пластинки остались.
   – Ну, остались...
   – Так ссуди ей опять на пару дней, повторим операцию – и всего делов.
   – Конечно. Только, слушай, я ведь так и не понял, как это она...
   – А тебе ничего понимать не надо. Ты дай, а мы вернем с процентом.
   – Может, все-таки, объяснишь?