Страница:
Стараясь не привлекать к себе внимания, он поднялся, медленно вышел и по крутой лестнице спустился в общий зал, на ходу полюбовался на эстраду, откуда облезлые молодцы в розовых пиджаках пропитыми голосами призывали город Одессу цвести и процветать, глянул на самозабвенно выплясывающую потную публику, и поспешил дальше – звуки из мерзко хрипящих динамиков молоточками долбили мозг.
Дорогу сюда Нил не запомнил, поэтому дороги отсюда не знал. Вывернув из короткого коридора в узкое помещение, где вдоль одной стены тянулась деревянная стойка бара с высокими табуретками, а вдоль другой расположились столики на двоих, отделенные друг от друга невысокими барьерами, он решил, что забрел не туда, и хотел уже вернуться в коридор...
– Нил?
Растерянно щурясь, Нил завертел головой, но свет в узком зальчике был тусклым, и он не сразу разобрал, что за женщина машет ему рукой с дальнего столика, а, разобрав, обрадовался несказанно.
– Катя! Как ты здесь оказалась?
– На работе путевки в Новгород были. В «Детинец» поужинать зашла. А тебя каким ветром? Да ты садись...
И интерьер, и меню, и публика здесь были попроще, чем наверху. На тарелке перед Катей лежали три бутерброда – один с килькой и яйцом, два с докторской колбасой, – рядом стоял стеклянный кувшин с чем-то темным и пенным.
– Пиво? – поинтересовался Нил, присаживаясь.
– Круче. Медовуха. Попробуй, зашибенная вещь.
– А вот зашибать мне сегодня не хочется. И так башка болит.
– Как раз и пройдет. Ты не бойся, она мяконькая, почти квас.
Не слушая его возражений, Катя направилась к стойке и вернулась оттуда с чистым стаканом для Нила. Честно говоря, возражал он не сильно. Катя была частицей того мира, в котором ему было хорошо, весело, уютно: Мира Линды. Тревожная тоска отступила, и теперь можно было слегка расслабиться не опасаясь за последствия.
– Вкусно, – сказал он, осушив первый стакан. – Мы же с самой весны не виделись. Куда вы запропали?
– Соскучился? Сами вы запропали. После свадьбы к нам вообще не заглядывали, будто дорожку забыли. А потом пошли дела всякие, командировки. Ты же знаешь Ринго, он всегда найдет занятие... Лучше расскажи, как вы с Линдой лето провели.
И он начал рассказывать. Сначала сдержанно, больше отвечая на Катины вопросы, потом все обстоятельнее, откровеннее. Катя несколько раз поднималась, приносила новые кувшины, разливала, чокалась с ним, смеялась своим неподражаемым смехом, на который невольно оборачивались едва ли не все посетители. А Нил этого уже не замечал...
Первое, что он ощутил, еще не разлепив глаз, – трусы. Сползшие на колени, совершенно мокрые трусы.
– Это что же, это я же... – пролепетал он, чувствуя при этом, что пересохли и потрескались губы, а вместо языка во рту – кусок разогретого наждака.
На всякий случай он пощупал голову. И не совсем напрасно – волосы оказались не суше трусов, стало быть, не осрамился, а всего-то искупался где-то, а вытереться забыл. Интересно, кстати, что еще забыл? А вот все забыл! Между встречей с Катей и мокрым пробуждением у себя в номере (а номер точно его – голубые занавески, на стене «Жнецы» кисти Венецианова) зияет черный провал. Как наркоз...
– Который, однако, час? – вслух произнес он, радуясь членораздельности собственной речи. – Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Не дослушав себя, Нил рывком поднялся и даже сделал два четких шага.
– Тысячелетье не из лучших, а времени десятый час... Гляди-ка, тоже почти стихи получились. Здравствуй, Нил.
– При... Я сейчас!
Нил едва успел добежать до туалета. Вышел он оттуда не скоро, но с приятной улыбкой на зеленоватом лице.
– Извини, я вчера...
– Знаю. Медовуха коварна, как сердце женщины. А пиво, как верный друг, никогда не подведет и никогда не обманет.
Стол был уставлен бутылками пива. Их было не меньше десяти. И две немаленьких воблины.
– Садись, – сказал Ринго. – Будем тебя лечить...
– Эт-то я тебе только как др-ругу... Я гор-ржусь, что у меня есть такой друг, как ты, – втолковывал Нил полчаса спустя. – Ты ведь мне др-руг? Я тебя уважаю, я тебе как другу говорю...
– Ты лучше мне вот что как другу скажи – как оно с Катькой, хорошо было?
– Хорошо... То есть, в каком смысле?
– В самом прямом. Хорошо ее иметь?
– Иметь? Хорошо, наверное, я не знаю... Ринго хмыкнул и произнес устало:
– У тебя вся шея в засосах. Твоя подушка перемазана ее помадой, в ванной на твоей расческе ее крашеные волосы. Но главное – запах. У каждой женщины свой интимный запах... Ты не знал?
Нил закрыл глаза, надавил на них пальцами. В ослепительных оранжевых кругах, как в фотографических вспышках, осветилась картинка: обнаженная Катя в пластикатовой шапочке стоит под душем, его руки касаются ее плеча. Она оборачивается, проводит губкой по его лицу, легонько отталкивает его. «Нилка, отдзынь! Иди спать! Я опаздываю. Повеселились – и будет...»
Повеселились – и будет.
Нил сполз со стула на колени, уткнулся лицом в желтый утепленный линолеум.
– Ринго, я... Бес попутал, понимаешь. Я ничего не соображал...
– Ты сам встанешь, или помочь?
– Прости, если можешь, я подлец, мерзавец... Ринго расхохотался. Это было так неожиданно, что Нил оторвал лицо от пола, перекатился на бок и ошалело уставился на Ринго.
– Тебя бы сейчас сфотографировать – и на обложку «Крокодила»... Нарочно не придумаешь, или из жизни чайников... Поднимайся, попей пивка, расслабься.
– Ты... – недоверчиво начал Нил. – Так ты не сердишься, не обижаешься?
– На сердитых воду возят, а обиженных ставят раком. – Ринго разлил пиво и поднял стакан. – За разнообразие, которое украшает жизнь, и за ту силу, которая позволяет нам этим разнообразием пользоваться... Вот так, молодец... Пора, старик, уяснить некоторые вещи. Катюша – женщина совершеннолетняя и половой вопрос вправе решать самостоятельно. Честно говоря, я даже рад, что она трахнулась именно с тобой – так я хотя бы могу рассчитывать, что в ближайшее время не буду вознагражден какой-нибудь неприличной инфекцией. Жалко, конечно, что ты был в отрубе и ничегошеньки не помнишь. А то бы сравнили впечатления...
– Жалко, – поддакнул Нил, окрыленный тем, что все так удачно разрешилось.
– Ты много потерял, – продолжал Ринго. – Катя по этому делу большая умелица. Самую чуточку не дотягивает до Линды, та вообще профи... На-ка, пососи.
– Что? Что ты сказал?!
– Икру, говорю, пососи. Икра в вобле – самый смак.
– Нет, до того! Про Линду!
– Про Линду?.. Ну, можно и про Линду...
<Хотите верьте, хотите – нет, но я здесь была не при чем. Не имелось никаких резонов форсировать события. Расставание Нила и Линды было делом времени – ни он, ни она не были созданы длясемейных идилий. Ринго заложил Линду исключительно по собственной инициативе – должно быть, «сутику» стало кисло без своей дойной коровушки, и он решит вернуть ее. За что вскоре жестоко поплатился.>
IV
Дорогу сюда Нил не запомнил, поэтому дороги отсюда не знал. Вывернув из короткого коридора в узкое помещение, где вдоль одной стены тянулась деревянная стойка бара с высокими табуретками, а вдоль другой расположились столики на двоих, отделенные друг от друга невысокими барьерами, он решил, что забрел не туда, и хотел уже вернуться в коридор...
– Нил?
Растерянно щурясь, Нил завертел головой, но свет в узком зальчике был тусклым, и он не сразу разобрал, что за женщина машет ему рукой с дальнего столика, а, разобрав, обрадовался несказанно.
– Катя! Как ты здесь оказалась?
– На работе путевки в Новгород были. В «Детинец» поужинать зашла. А тебя каким ветром? Да ты садись...
И интерьер, и меню, и публика здесь были попроще, чем наверху. На тарелке перед Катей лежали три бутерброда – один с килькой и яйцом, два с докторской колбасой, – рядом стоял стеклянный кувшин с чем-то темным и пенным.
– Пиво? – поинтересовался Нил, присаживаясь.
– Круче. Медовуха. Попробуй, зашибенная вещь.
– А вот зашибать мне сегодня не хочется. И так башка болит.
– Как раз и пройдет. Ты не бойся, она мяконькая, почти квас.
Не слушая его возражений, Катя направилась к стойке и вернулась оттуда с чистым стаканом для Нила. Честно говоря, возражал он не сильно. Катя была частицей того мира, в котором ему было хорошо, весело, уютно: Мира Линды. Тревожная тоска отступила, и теперь можно было слегка расслабиться не опасаясь за последствия.
– Вкусно, – сказал он, осушив первый стакан. – Мы же с самой весны не виделись. Куда вы запропали?
– Соскучился? Сами вы запропали. После свадьбы к нам вообще не заглядывали, будто дорожку забыли. А потом пошли дела всякие, командировки. Ты же знаешь Ринго, он всегда найдет занятие... Лучше расскажи, как вы с Линдой лето провели.
И он начал рассказывать. Сначала сдержанно, больше отвечая на Катины вопросы, потом все обстоятельнее, откровеннее. Катя несколько раз поднималась, приносила новые кувшины, разливала, чокалась с ним, смеялась своим неподражаемым смехом, на который невольно оборачивались едва ли не все посетители. А Нил этого уже не замечал...
Первое, что он ощутил, еще не разлепив глаз, – трусы. Сползшие на колени, совершенно мокрые трусы.
– Это что же, это я же... – пролепетал он, чувствуя при этом, что пересохли и потрескались губы, а вместо языка во рту – кусок разогретого наждака.
На всякий случай он пощупал голову. И не совсем напрасно – волосы оказались не суше трусов, стало быть, не осрамился, а всего-то искупался где-то, а вытереться забыл. Интересно, кстати, что еще забыл? А вот все забыл! Между встречей с Катей и мокрым пробуждением у себя в номере (а номер точно его – голубые занавески, на стене «Жнецы» кисти Венецианова) зияет черный провал. Как наркоз...
– Который, однако, час? – вслух произнес он, радуясь членораздельности собственной речи. – Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Не дослушав себя, Нил рывком поднялся и даже сделал два четких шага.
– Тысячелетье не из лучших, а времени десятый час... Гляди-ка, тоже почти стихи получились. Здравствуй, Нил.
– При... Я сейчас!
Нил едва успел добежать до туалета. Вышел он оттуда не скоро, но с приятной улыбкой на зеленоватом лице.
– Извини, я вчера...
– Знаю. Медовуха коварна, как сердце женщины. А пиво, как верный друг, никогда не подведет и никогда не обманет.
Стол был уставлен бутылками пива. Их было не меньше десяти. И две немаленьких воблины.
– Садись, – сказал Ринго. – Будем тебя лечить...
– Эт-то я тебе только как др-ругу... Я гор-ржусь, что у меня есть такой друг, как ты, – втолковывал Нил полчаса спустя. – Ты ведь мне др-руг? Я тебя уважаю, я тебе как другу говорю...
– Ты лучше мне вот что как другу скажи – как оно с Катькой, хорошо было?
– Хорошо... То есть, в каком смысле?
– В самом прямом. Хорошо ее иметь?
– Иметь? Хорошо, наверное, я не знаю... Ринго хмыкнул и произнес устало:
– У тебя вся шея в засосах. Твоя подушка перемазана ее помадой, в ванной на твоей расческе ее крашеные волосы. Но главное – запах. У каждой женщины свой интимный запах... Ты не знал?
Нил закрыл глаза, надавил на них пальцами. В ослепительных оранжевых кругах, как в фотографических вспышках, осветилась картинка: обнаженная Катя в пластикатовой шапочке стоит под душем, его руки касаются ее плеча. Она оборачивается, проводит губкой по его лицу, легонько отталкивает его. «Нилка, отдзынь! Иди спать! Я опаздываю. Повеселились – и будет...»
Повеселились – и будет.
Нил сполз со стула на колени, уткнулся лицом в желтый утепленный линолеум.
– Ринго, я... Бес попутал, понимаешь. Я ничего не соображал...
– Ты сам встанешь, или помочь?
– Прости, если можешь, я подлец, мерзавец... Ринго расхохотался. Это было так неожиданно, что Нил оторвал лицо от пола, перекатился на бок и ошалело уставился на Ринго.
– Тебя бы сейчас сфотографировать – и на обложку «Крокодила»... Нарочно не придумаешь, или из жизни чайников... Поднимайся, попей пивка, расслабься.
– Ты... – недоверчиво начал Нил. – Так ты не сердишься, не обижаешься?
– На сердитых воду возят, а обиженных ставят раком. – Ринго разлил пиво и поднял стакан. – За разнообразие, которое украшает жизнь, и за ту силу, которая позволяет нам этим разнообразием пользоваться... Вот так, молодец... Пора, старик, уяснить некоторые вещи. Катюша – женщина совершеннолетняя и половой вопрос вправе решать самостоятельно. Честно говоря, я даже рад, что она трахнулась именно с тобой – так я хотя бы могу рассчитывать, что в ближайшее время не буду вознагражден какой-нибудь неприличной инфекцией. Жалко, конечно, что ты был в отрубе и ничегошеньки не помнишь. А то бы сравнили впечатления...
– Жалко, – поддакнул Нил, окрыленный тем, что все так удачно разрешилось.
– Ты много потерял, – продолжал Ринго. – Катя по этому делу большая умелица. Самую чуточку не дотягивает до Линды, та вообще профи... На-ка, пососи.
– Что? Что ты сказал?!
– Икру, говорю, пососи. Икра в вобле – самый смак.
– Нет, до того! Про Линду!
– Про Линду?.. Ну, можно и про Линду...
<Хотите верьте, хотите – нет, но я здесь была не при чем. Не имелось никаких резонов форсировать события. Расставание Нила и Линды было делом времени – ни он, ни она не были созданы длясемейных идилий. Ринго заложил Линду исключительно по собственной инициативе – должно быть, «сутику» стало кисло без своей дойной коровушки, и он решит вернуть ее. За что вскоре жестоко поплатился.>
IV
(Ленинград, 1974)
Зеленые прутики черемши и красные лодочки перца на голубой тарелке. В белой пиале – толченые грецкие орехи, приправленные сметаной и специями, одновременно гарнир и соус. Высокий бокал, на три четверти заполненный темным вином. Сковорода плотно прикрыта крышкой, но по запаху совершенно ясно, что в ней – цыпленок табака, купленный в придворной кулинарии и подогретый на электроплите. Дежурное парадное блюдо дома Баренцевых. В воздухе, напоенным тлеющим сандалом, тихо парит «Magic Woman»<«Волшебная женщина» (или «колдунья») (англ.)> Карлоса Сантаны.
Он не стал садиться за стол. Взял с него откупоренную бутылку «Мукузани», хлебнул из горлышка, отошел с бутылкой к окну, закурил, выжидая.
Она появилась не из-за матраса, а из прихожей, в любимой им голубой кружевной комбинации, лишь обнаженные плечи прикрыты пестрой шалью. Дошла до середины комнаты и остановилась.
– Зигги!.. У тебя фингал. Откуда? Он отвернулся и буркнул неприязненно:
– Оттуда.
– Ты не поел. Не хочется?
– Отчего же, – он усмехнулся. – Хочется. Только не этого.
– А чего? – с удивлением спросила Линда.
– Сырого фарша.
– Странные фантазии. Но у нас нет сырого фарша.
– И не просто сырого фарша, а отжатого через марлю и поданного на простыне. Или такое блюдо ты, Magic Woman, могла для меня изготовить только один раз?
Больше не взглянув на нее, он вышел на балкон, несколько секунд постоял, не заходя на кухню Яблонских. Но она не бросилась вслед за ним. Тогда и он не стал возвращаться.
Ржавчина давно стекла, и в дно ванны била теплая, прозрачная струя. Воронкой покружившись над черной дырой стока, вода бесполезно уходила в трубу. Линда сидела на краю ванны и невидящим взглядом смотрела на струю...
Она далеко отсюда. Ей четырнадцать лет, и голодные юные зубки с наслаждением терзают подогретую рубленую начинку слоеного пирожка.
– Не погуби, пацанка... – Над тарелкой, где лежат еще два пирожка, хрипит и извивается тяжелое, похмельное лицо. Из крупных пор сальными червяками ползут короткие белесые волоски. – Ну, выпивши был... Я ж не знал, что у тебя батя...
– А если бы не батя, тогда что? – высокомерно спрашивает она. Лицо моргает, выжав из нечистого уголка глаза микроскопическую слезинку. – На конвейер бы поставили? Сперва ты, потом начальник твой, потом в спецприемнике воспитатель в погонах, потом еще какой-нибудь гражданин начальник... Нет, не люди вы, менты, а псы позорные.
– Но-но, ты полегче... – прикрикнуло было лицо, но рык сполз на фальцет.
– Батя приедет, мы первым делом в поликлинику... – Она откладывает недоеденный пирожок и сладко потягивается. – Потом к прокурору. Суши сухари, Бузинов.
Его заскорузлые толстые пальцы нервно разглаживают мятые купюры на краю стола.
– Вот... Возьми... Только бате не закладывай, Христом Богом...
– Поезда тут долго стоят, – задумчиво говорит она, не глядя на деньги. – Бабульки мно-ого чего продать успевают. И рыбку, и морошку, и огурчики. Торговля бойкая... А с каждой бабульки-то по полтинничку... Или по рублику, а, Бузинов? – В ответ слышится только громкое сопение. – На «Москвича» набрал уже или еще копишь?
– Коплю...
– И сберкнижка есть?
– Есть...
– Бате еще часа два ехать... Давай, Бузинов, поспешай, успеешь еще две сотни положить – твое счастье...
– Ах ты...
Мерзкое лицо наливается краской.
– На передачи больше уйдет. Если, конечно, женка их тебе носить не побрезгует, педофилу сраному.
– Я тебе не пидор... – хрипит вконец униженный Бузинов.
– Будешь, если бабки не принесешь. В две секунды опетушат...
Принес. Пыхтя, вывалил перед ней на стол. Вид красных червонцев и сиреневых четвертных не согревает. Греет другое: мысль о том, что в следующий раз она слиняет из родительского дома не бродяжкой беспаспортной на товарняках, легкой добычей любого самца, наделенного властью или просто силой, а законнейшей пассажиркой мягкого вагона, при деньгах и документах...
– Все теперь? – сипит Бузинов. – Почти. – Она не спеша прячет деньги во внутренний карман курточки. – Наклонись-ка. И остывшим какао – в рожу.
– Умойся, Бузинов. А то вот-вот начальство нагрянет...
Ей пятнадцать лет...
– Позор! – визжит мать, заткнув уши, чтобы не слышать никаких возражений. – Дочь начальника милиции города!..
– И директора универмага... – послушно вторит папаша, а на пропитой физиономии выражение тихой радости, что не его, горемычного, сегодня ефантулит дорогая супруга.
– Шлюха помоечная! С последней шпаной, по подвалам!..
– Ключи бы от дачи не прятала, так было б не по подвалам...
– Что! Отец, ремня! В колонию! Валидолу мне!.. Мать в изнеможении валится в кресло. Отец, кряхтя, шарит по полкам в поисках лекарства. Секунда передышки...
– И как нам теперь людям в глаза смотреть прикажешь?!
– А вы меня с этих самых глаз сплавьте куда подальше. В Москву, на худой конец, в Ленинград. В торговый техникум...
Ей шестнадцать...
– Это все? Да на один наркоз как минимум тридцатник нужен.
– Я и так шапку продал... – В глазах Сережки недоумение, упрек, обида. – И вообще, не надо из меня негодяя делать, а! Сама напросилась, а теперь...
– Сама, говоришь?.. А не пошел бы ты, Жибоедов...
Ей семнадцать...
– Чего ревешь-то, подруга, радоваться надо. Теперь гуляй сколько хошь – и подзалететь не страшно! Да и кому они нужны, спиногрызы-то, при такой нашей жизни?.. А что из техникума поперли – так у нас на химическом лаборанткам лимитную прописку дают и общежитие... Да, на восемьдесят рэ, конечно, не разбежишься, ну, ничего, я тебя подрабатывать научу – не фиг на фиг! Значит, вечерком одевайся пофасонистей, подмажься... В ресторан пойдем!
Восемнадцать...
– Где это я? Что было?
– Было, родная... Правило у меня такое, для подобных случаев жизни – бокальчиками обменяться, быстро и незаметно для дамы. Если бы помыслы твои были чисты, гуляла бы сейчас с честно заработанной двадцаткой, а не валялась здесь, бледная, как спирохета... Так что, гражданочка Ильинская Ольга Владимировна, выходит, ты теперь моя со всеми потрохами.
– Паспорт отдай...
– Это же за какие такие заслуги?
– Я тебе денег дам...
– Сколько мне надо, у тебя нет.
– В менты сдашь?
– А что я с этого буду иметь? Нет уж, я тебя, Ольга Владимировна, намерен использовать с максимальной выгодой... Кофейку хлебнешь? Бодрит.
– Ты что задумал?
– Не боись, родное сердце, не расчлененку... Топорно работаешь, Ольга Владимировна. Кло-фелинчик твой – штука иногда нужная, но примитивная и, как видишь, небезопасная. Пора, дорогая, разнообразить арсенал, повышать квалификацию.
– Учить будешь?
– Чем иронизировать, лучше скажи – насчет хипеса как мыслишь? Никак. В картишки не интересуешься? Тоже нет. Где и на чем солидного клиента брать знаешь? Не знаешь. Почем сейчас доллар стоит? Тоже не знаешь. Знакомства в гостиницах есть? А в комиссионках?.. Учиться тебе и учиться, дорогая Ольга Владимировна, как завещал великий Ленин.
– Меня Линда кличут...
– А меня Ринго. Говорят, похож.
– Похож. А на самом деле как зовут?
– Виктор. Виктор Васютинский. Правда, родился под другой фамилией. Знаешь, какой?
– Ну?
– Штольц. Так что, наша встреча – знак судьбы.
– Штольц и Ильинская? Как в «Обломове»?
– Неужели читала?
– Я много чего читала...
Девятнадцать...
– Слушай, а как там твои папахен с мамахеном? Может, проведаем, устроим, так сказать, возвращение блудной дочурки?
– С чего это вдруг? Совсем крыша протекает?.
– Не скажи. Недельку комедию поломаем, обаяем старичков, подарочками ублажим, глядишь, папашка твой мне рекомендацию по всей форме нарисует.
– Куда рекомендацию? В страну Лимонию тайгу валить? Это он быстро.
– Ой, помягше к людям надо, Линда Батьковна, помягше, а вот мыслить – ширше и переспективнее... Мне, душа моя, не на лесоповал надобно, а наоборот, на юридический факультет университета...
– Ну точно, тронулся...
– Не скажи. Умным людям даже верхнее образование не помеха. Если, допустим, и нет у нас с тобой в жизни амбиций, кроме как потрошить жирных карасей всеми известными способами, так ведь диплом в кармане и должность соответствующая этому делу могут очень даже поспособствовать, Я и тебя, лапушка, всерьез к наукам приобщить намерен. Ты у меня через годик на филологический поступишь.
– Мило. А почему именно филологический?
– Официальная маза для контактов с фирмой. Сама ведь замечаешь, как они к нам зачастили. Америкашки, япошки, не говоря уж про турмалаев и прочих шведов. Разрядка, душечка... Плюс факультет невест. Там со всего города чудо-охломончики пасутся – пухленькие, богатенькие, глупенькие. Только сачок подставляй.
– Я тебе остохренела? Мерси!
– Зачем так ставить вопрос? Надо же нам в этом чудном городе легализоваться. А то, о чем я говорю – способ испытанный, нехитрый, недорогой и надежный. Охмурить какого-нибудь маменькиного сыночка из приличной семьи, выскочить за него замуж, быстренько развестись и отсудить квартирку с имуществом. Учти при этом, что и я со своей стороны буду делать ровно то же самое. И тогда, через пару-тройку лет...
Самое смешное в авантюре с университетом было то, что все получилось. С блеском! Родичи, увидев доченьку ласковой, гладкой и благоустроенной, вмиг оттаяли до соплей, а ее обходительный и завидно состоятельный друг – Ринго назвался работником портовой таможни – и вовсе их очаровал. Мамаша от них не отходила, кормила от пуза и все нарывалась к детям в гости. Пришлось сослаться на текущий ремонт и предстоящий переезд и обещать непременно пригласить на новоселье. Папаша в лепешку расшибся, но добыл для него нужную рекомендацию с присовокуплением красивой грамоты победителю областного смотра общественных рыбоинспекторов. Потом, уже дома, Ринго немного похимичил с трудовой книжкой и характеристиками, и совокупности предъявленных бумажек с лихвой хватило на то, чтобы обеспечить режим наибольшего благоприятствования на вступительных экзаменах и последующее триумфальное зачисление на юридический факультет. Еще бы – по документам он получился потомственный стопроцентный пролетарий, отличник боевой и политической подготовки, обладатель трехлетнего трудового стажа по специальности.
Линду он метил на финское отделение, но трезво сопоставив конкурс и проходной балл со своими возможностями, она предпочла более доступное албанское, куда и поступила – тоже без особых проблем.
Приехав в Житково с опозданием – неделю провалялась с ангиной, – она почему-то не застала там Ринго, но первые дни даже и не вспоминала о нем, потому что случилось нечто, не подлежащее предвидению и перспективному планированию.
В ее жизнь ворвался Нил Баренцев.
Первый же взгляд на него отозвался внезапной слабостью в ногах и головокружением, и только потом оформился мыслью: «Какой красивый мальчик!»
Красивые мальчики были ей, конечно, не в новинку, но в каждом из них, встречавшихся ей доселе, сквозило природное, неподавляемое никакими манерами и воспитанием и дико раздражающее ее самоощущение элитного жеребца. Непробиваемая убежденность в собственной неотразимости, пресыщенно-снисходительные улыбочки – дескать, погарцуй передо мной, кобылка, изобрази что-нибудь этакое, тогда я, так и быть, тебя покрою. Может быть... Для таких она даже придумала хитрое словечко – «засимплексованные», то есть, полная противоположность закомплексованным... Томлением по подобным экземплярам она не маялась, к тому же, патентованные красавцы сплошь и рядом оказывались весьма хреновы в общении – особенно, в горизонтальной его разновидности.
Но этот был иной. Она сразу определила эту «инаковость» по глазам – большим, неправдоподобно синим, не по возрасту печальным. И еще, прочитала она в этих глазах ответный зов, напугавший ее своей робостью... Дурея от сладкой вибрации во всем теле, она последним усилием воли прикрылась улыбчивой, чуть грубоватой личиной «своего парня» и в этой стилистике выдержала всю сцену на чердаке, куда они поднялись после импровизированной экскурсии по бараку. Малыш, кажется, ничего не заметил...
Боже, каким облегчением было появление Стефанюка – манерного, приторного, изломанного, по внешности своей и повадкам показавшегося ей злобной пародией на грациозного, неосознанно пластичного Нила, каждое движение которого сводило ее с ума! А голос! А длинные музыкальные пальцы, так проворно и сноровисто бегающие по гитарному грифу!.. Потом, когда под навес столовки стянулся народ, она развеселилась, стряхнула с себя наваждение, забыла о нем... А зря – ибо оно нахлынуло с удесятеренной силой, когда Линда вдруг обнаружила себя наедине с Нилом на безлюдной деревенской улице, ощутила на своих плечах тепло его рук, почувствовала, обмирая, как он рывком поднял ее с земли и понес куда-то, не разбирая дороги...
В те минуты он мог сделать с ней все. Не сделал. Потом была одинокая бессонная ночь на темном продувном чердаке, искусанная подушка... «Хороша! – шипела она, подавляя слезы. – На самой клейма ставить негде, а туда же, влюбилась, как гимназистка! В сопляка! В малолетку!»
И весь следующий день, превозмогая отвращение, напропалую кокетничала с четырьмя прочими представителями сильного пола – как на подбор, один другого гаже. Это такую казнь себе устроила, за проявленную слабость. Заодно надеялась отвлечься.
Получилось только до вечера, а когда увидела Нила, вышедшего к полю встречать ее, так и стукнул в головушку невероятный, багрово-фиолетовый сентябрьский закат...
Уже на берегу, извиваясь в его жарких объятиях, стремительно погружаясь в золотистое безумие, последними остатками воли и рассудка, как в последнюю соломинку, вцепилась в жалкий, насквозь лживый лепет. Про покинутую мать, про несуществующую сестру. Подействовало... И от нахлынувшей победной пустоты хотелось выть волчицей.
Ну не могла она позволить себе потрафить чувству, внезапному и мощному, как селевый поток. Понимала, что легкого, необременительного романчика здесь не получится. Толкового гешефта, как замыслили они с Ринго, – тем паче. И так прикинь, и эдак – ничего, кроме тяжелейших проблем, эта связь не сулила.
Когда на другой день он внезапно заболел и уехал в город, стало легко и пусто.
О том, что случилось с Ринго, она узнала в правлении совхоза, куда скоренько пристроилась, не горя желанием ишачить в поле. Там только об этом и судачили. А через недельку он и сам все рассказал ей, когда побитой собакой притащился из Выборга, отощавший, небритый, провонявший «обезьянником». Рассказал откровенно, с прежде ему не свойственными подвываниями и придыханиями.
Приехал в знакомые места и чуть не сразу расслабился с аборигенами, у которых в бытность свою ефрейтором взрывпакеты на самогонку выменивал. Подписался на дебильную пьяную кражу, опомнился, когда уже в его полуторку дизель загружали, и свалил по-тихому, предоставив остальным самим разбираться. Тем только и уберегся от тюрьмы, а скорее всего, и от чего похуже, поскольку оба его подельника разбились насмерть, вывозя добычу. Но из университета выперли без малейших шансов на восстановление, о чем уведомили в приказе, копию которого ему предъявили в выборгской ментовке. Сволочи, такие перспективы обломали!
Он изнемогал от жалости к себе и явно нарывался на сочувствие, но удостоился лишь холодного презрения. Прокололся по собственной дурости, а теперь плачется в жилетку! В ее глазах он моментально утратил всякое право не только на лидерство, но и на партнерство. Она прекрасно сумеет устроить свои дела самостоятельно...
В Ленинград она возвращалась, полная всевозможных планов. И в этих планах не было места Нилу Баренцеву. Линда упорно внушала себе, что в разыгрываемой ею партии он – фигура лишняя, отвлекающая, вносящая ненужный сумбур вымысли и чувства.
Но бороться с этим сумбуром было свыше ее сил, хотя, видит Бог, она старалась. С головой погружалась в учебу, в рамках программы жизнеустройства легко добилась индивидуального приглашения в гости от двух перспективных мальчиков, но дальнейшего развития отношения не получили – один слишком уж нахраписто распустил ручонки, а второй, мгновенно выжрав все спиртное, заготовленное на случай затяжного интима, безнадежно вырубился. А, между прочим, квартирки у обоих несостоявшихся кавалеров были вполне барские...
От этих визитов на душе остался грязный осадок. Одно дело эксплуатировать людские пороки, заставляя расплачиваться за жадность, тупость, похоть, но провоцировать любовь, с тем, чтобы потом наказывать за нее?.. Линда злилась, ругала себя сентиментальной дурой, но ничего с собой поделать не могла. И тем неудержимее влекло ее к Нилу...
Поход в больницу принес ей и облегчение, и растерянность. Малыш очень обрадовался ее появлению, принесенным подаркам, – но в дивных его глазах больше не было того тихого зова, который вмиг перевернул все ее существо там, в деревне. «Ты отличный парень, Линда!» – говорили теперь эти глаза...
Перегорело у него. «Все к лучшему!» – решила она. И когда он пришел на факультет, действительно стала для него отличным парнем. Курили на лекциях и на переменках, пили кофе, бегали в киношку. Украдкой, внушая себе, что ее это нисколько не задевает, она следила за его неуклюжими, щенячьими потугами снискать благосклонность надменной рыжей красотки Захаржевской с английского и тихо радовалась, понимая, что там ему вряд ли что обломится. И это правильно – не такая ему нужна подруга... Ей было весело оттого, что удалось пролететь над пламенем, не опалив крылышек.
Щас! Как увидела его, растерянно озирающегося в вестибюле общежития, так будто повторилось роковое двенадцатое сентября. Пришлось спрятаться за колонну и отдышаться, прежде чем шагнуть ему навстречу. А не шагнуть было свыше ее сил.
Может быть, ничего этого и не случилось бы, если бы, как на грех, днем в общагу не заявился Ринго. Снова на коне – веселый, напористый, распираемый прожектами. Угощением, крайне притягательным для студенческого желудка, складным разговором быстро расположил к себе недалеких Йоко с Джоном, внедрился, так сказать, с большим знаком плюс, так что выгнать его теперь было неловко. А потом состоялась первая подкурочка, и зачем-то потянуло проветриться на первый этаж... Туман в мозгах рассеялся уже за полночь, когда обнаружила себя развалившейся в кресле, Джона с Йоко – храпящими в двух койках, а Ринго – восседающим на третьей и лукаво на нее щурящимся.
Он не стал садиться за стол. Взял с него откупоренную бутылку «Мукузани», хлебнул из горлышка, отошел с бутылкой к окну, закурил, выжидая.
Она появилась не из-за матраса, а из прихожей, в любимой им голубой кружевной комбинации, лишь обнаженные плечи прикрыты пестрой шалью. Дошла до середины комнаты и остановилась.
– Зигги!.. У тебя фингал. Откуда? Он отвернулся и буркнул неприязненно:
– Оттуда.
– Ты не поел. Не хочется?
– Отчего же, – он усмехнулся. – Хочется. Только не этого.
– А чего? – с удивлением спросила Линда.
– Сырого фарша.
– Странные фантазии. Но у нас нет сырого фарша.
– И не просто сырого фарша, а отжатого через марлю и поданного на простыне. Или такое блюдо ты, Magic Woman, могла для меня изготовить только один раз?
Больше не взглянув на нее, он вышел на балкон, несколько секунд постоял, не заходя на кухню Яблонских. Но она не бросилась вслед за ним. Тогда и он не стал возвращаться.
* * *
Ржавчина давно стекла, и в дно ванны била теплая, прозрачная струя. Воронкой покружившись над черной дырой стока, вода бесполезно уходила в трубу. Линда сидела на краю ванны и невидящим взглядом смотрела на струю...
Она далеко отсюда. Ей четырнадцать лет, и голодные юные зубки с наслаждением терзают подогретую рубленую начинку слоеного пирожка.
– Не погуби, пацанка... – Над тарелкой, где лежат еще два пирожка, хрипит и извивается тяжелое, похмельное лицо. Из крупных пор сальными червяками ползут короткие белесые волоски. – Ну, выпивши был... Я ж не знал, что у тебя батя...
– А если бы не батя, тогда что? – высокомерно спрашивает она. Лицо моргает, выжав из нечистого уголка глаза микроскопическую слезинку. – На конвейер бы поставили? Сперва ты, потом начальник твой, потом в спецприемнике воспитатель в погонах, потом еще какой-нибудь гражданин начальник... Нет, не люди вы, менты, а псы позорные.
– Но-но, ты полегче... – прикрикнуло было лицо, но рык сполз на фальцет.
– Батя приедет, мы первым делом в поликлинику... – Она откладывает недоеденный пирожок и сладко потягивается. – Потом к прокурору. Суши сухари, Бузинов.
Его заскорузлые толстые пальцы нервно разглаживают мятые купюры на краю стола.
– Вот... Возьми... Только бате не закладывай, Христом Богом...
– Поезда тут долго стоят, – задумчиво говорит она, не глядя на деньги. – Бабульки мно-ого чего продать успевают. И рыбку, и морошку, и огурчики. Торговля бойкая... А с каждой бабульки-то по полтинничку... Или по рублику, а, Бузинов? – В ответ слышится только громкое сопение. – На «Москвича» набрал уже или еще копишь?
– Коплю...
– И сберкнижка есть?
– Есть...
– Бате еще часа два ехать... Давай, Бузинов, поспешай, успеешь еще две сотни положить – твое счастье...
– Ах ты...
Мерзкое лицо наливается краской.
– На передачи больше уйдет. Если, конечно, женка их тебе носить не побрезгует, педофилу сраному.
– Я тебе не пидор... – хрипит вконец униженный Бузинов.
– Будешь, если бабки не принесешь. В две секунды опетушат...
Принес. Пыхтя, вывалил перед ней на стол. Вид красных червонцев и сиреневых четвертных не согревает. Греет другое: мысль о том, что в следующий раз она слиняет из родительского дома не бродяжкой беспаспортной на товарняках, легкой добычей любого самца, наделенного властью или просто силой, а законнейшей пассажиркой мягкого вагона, при деньгах и документах...
– Все теперь? – сипит Бузинов. – Почти. – Она не спеша прячет деньги во внутренний карман курточки. – Наклонись-ка. И остывшим какао – в рожу.
– Умойся, Бузинов. А то вот-вот начальство нагрянет...
* * *
Ей пятнадцать лет...
– Позор! – визжит мать, заткнув уши, чтобы не слышать никаких возражений. – Дочь начальника милиции города!..
– И директора универмага... – послушно вторит папаша, а на пропитой физиономии выражение тихой радости, что не его, горемычного, сегодня ефантулит дорогая супруга.
– Шлюха помоечная! С последней шпаной, по подвалам!..
– Ключи бы от дачи не прятала, так было б не по подвалам...
– Что! Отец, ремня! В колонию! Валидолу мне!.. Мать в изнеможении валится в кресло. Отец, кряхтя, шарит по полкам в поисках лекарства. Секунда передышки...
– И как нам теперь людям в глаза смотреть прикажешь?!
– А вы меня с этих самых глаз сплавьте куда подальше. В Москву, на худой конец, в Ленинград. В торговый техникум...
* * *
Ей шестнадцать...
– Это все? Да на один наркоз как минимум тридцатник нужен.
– Я и так шапку продал... – В глазах Сережки недоумение, упрек, обида. – И вообще, не надо из меня негодяя делать, а! Сама напросилась, а теперь...
– Сама, говоришь?.. А не пошел бы ты, Жибоедов...
* * *
Ей семнадцать...
– Чего ревешь-то, подруга, радоваться надо. Теперь гуляй сколько хошь – и подзалететь не страшно! Да и кому они нужны, спиногрызы-то, при такой нашей жизни?.. А что из техникума поперли – так у нас на химическом лаборанткам лимитную прописку дают и общежитие... Да, на восемьдесят рэ, конечно, не разбежишься, ну, ничего, я тебя подрабатывать научу – не фиг на фиг! Значит, вечерком одевайся пофасонистей, подмажься... В ресторан пойдем!
* * *
Восемнадцать...
– Где это я? Что было?
– Было, родная... Правило у меня такое, для подобных случаев жизни – бокальчиками обменяться, быстро и незаметно для дамы. Если бы помыслы твои были чисты, гуляла бы сейчас с честно заработанной двадцаткой, а не валялась здесь, бледная, как спирохета... Так что, гражданочка Ильинская Ольга Владимировна, выходит, ты теперь моя со всеми потрохами.
– Паспорт отдай...
– Это же за какие такие заслуги?
– Я тебе денег дам...
– Сколько мне надо, у тебя нет.
– В менты сдашь?
– А что я с этого буду иметь? Нет уж, я тебя, Ольга Владимировна, намерен использовать с максимальной выгодой... Кофейку хлебнешь? Бодрит.
– Ты что задумал?
– Не боись, родное сердце, не расчлененку... Топорно работаешь, Ольга Владимировна. Кло-фелинчик твой – штука иногда нужная, но примитивная и, как видишь, небезопасная. Пора, дорогая, разнообразить арсенал, повышать квалификацию.
– Учить будешь?
– Чем иронизировать, лучше скажи – насчет хипеса как мыслишь? Никак. В картишки не интересуешься? Тоже нет. Где и на чем солидного клиента брать знаешь? Не знаешь. Почем сейчас доллар стоит? Тоже не знаешь. Знакомства в гостиницах есть? А в комиссионках?.. Учиться тебе и учиться, дорогая Ольга Владимировна, как завещал великий Ленин.
– Меня Линда кличут...
– А меня Ринго. Говорят, похож.
– Похож. А на самом деле как зовут?
– Виктор. Виктор Васютинский. Правда, родился под другой фамилией. Знаешь, какой?
– Ну?
– Штольц. Так что, наша встреча – знак судьбы.
– Штольц и Ильинская? Как в «Обломове»?
– Неужели читала?
– Я много чего читала...
* * *
Девятнадцать...
– Слушай, а как там твои папахен с мамахеном? Может, проведаем, устроим, так сказать, возвращение блудной дочурки?
– С чего это вдруг? Совсем крыша протекает?.
– Не скажи. Недельку комедию поломаем, обаяем старичков, подарочками ублажим, глядишь, папашка твой мне рекомендацию по всей форме нарисует.
– Куда рекомендацию? В страну Лимонию тайгу валить? Это он быстро.
– Ой, помягше к людям надо, Линда Батьковна, помягше, а вот мыслить – ширше и переспективнее... Мне, душа моя, не на лесоповал надобно, а наоборот, на юридический факультет университета...
– Ну точно, тронулся...
– Не скажи. Умным людям даже верхнее образование не помеха. Если, допустим, и нет у нас с тобой в жизни амбиций, кроме как потрошить жирных карасей всеми известными способами, так ведь диплом в кармане и должность соответствующая этому делу могут очень даже поспособствовать, Я и тебя, лапушка, всерьез к наукам приобщить намерен. Ты у меня через годик на филологический поступишь.
– Мило. А почему именно филологический?
– Официальная маза для контактов с фирмой. Сама ведь замечаешь, как они к нам зачастили. Америкашки, япошки, не говоря уж про турмалаев и прочих шведов. Разрядка, душечка... Плюс факультет невест. Там со всего города чудо-охломончики пасутся – пухленькие, богатенькие, глупенькие. Только сачок подставляй.
– Я тебе остохренела? Мерси!
– Зачем так ставить вопрос? Надо же нам в этом чудном городе легализоваться. А то, о чем я говорю – способ испытанный, нехитрый, недорогой и надежный. Охмурить какого-нибудь маменькиного сыночка из приличной семьи, выскочить за него замуж, быстренько развестись и отсудить квартирку с имуществом. Учти при этом, что и я со своей стороны буду делать ровно то же самое. И тогда, через пару-тройку лет...
Самое смешное в авантюре с университетом было то, что все получилось. С блеском! Родичи, увидев доченьку ласковой, гладкой и благоустроенной, вмиг оттаяли до соплей, а ее обходительный и завидно состоятельный друг – Ринго назвался работником портовой таможни – и вовсе их очаровал. Мамаша от них не отходила, кормила от пуза и все нарывалась к детям в гости. Пришлось сослаться на текущий ремонт и предстоящий переезд и обещать непременно пригласить на новоселье. Папаша в лепешку расшибся, но добыл для него нужную рекомендацию с присовокуплением красивой грамоты победителю областного смотра общественных рыбоинспекторов. Потом, уже дома, Ринго немного похимичил с трудовой книжкой и характеристиками, и совокупности предъявленных бумажек с лихвой хватило на то, чтобы обеспечить режим наибольшего благоприятствования на вступительных экзаменах и последующее триумфальное зачисление на юридический факультет. Еще бы – по документам он получился потомственный стопроцентный пролетарий, отличник боевой и политической подготовки, обладатель трехлетнего трудового стажа по специальности.
Линду он метил на финское отделение, но трезво сопоставив конкурс и проходной балл со своими возможностями, она предпочла более доступное албанское, куда и поступила – тоже без особых проблем.
Приехав в Житково с опозданием – неделю провалялась с ангиной, – она почему-то не застала там Ринго, но первые дни даже и не вспоминала о нем, потому что случилось нечто, не подлежащее предвидению и перспективному планированию.
В ее жизнь ворвался Нил Баренцев.
Первый же взгляд на него отозвался внезапной слабостью в ногах и головокружением, и только потом оформился мыслью: «Какой красивый мальчик!»
Красивые мальчики были ей, конечно, не в новинку, но в каждом из них, встречавшихся ей доселе, сквозило природное, неподавляемое никакими манерами и воспитанием и дико раздражающее ее самоощущение элитного жеребца. Непробиваемая убежденность в собственной неотразимости, пресыщенно-снисходительные улыбочки – дескать, погарцуй передо мной, кобылка, изобрази что-нибудь этакое, тогда я, так и быть, тебя покрою. Может быть... Для таких она даже придумала хитрое словечко – «засимплексованные», то есть, полная противоположность закомплексованным... Томлением по подобным экземплярам она не маялась, к тому же, патентованные красавцы сплошь и рядом оказывались весьма хреновы в общении – особенно, в горизонтальной его разновидности.
Но этот был иной. Она сразу определила эту «инаковость» по глазам – большим, неправдоподобно синим, не по возрасту печальным. И еще, прочитала она в этих глазах ответный зов, напугавший ее своей робостью... Дурея от сладкой вибрации во всем теле, она последним усилием воли прикрылась улыбчивой, чуть грубоватой личиной «своего парня» и в этой стилистике выдержала всю сцену на чердаке, куда они поднялись после импровизированной экскурсии по бараку. Малыш, кажется, ничего не заметил...
Боже, каким облегчением было появление Стефанюка – манерного, приторного, изломанного, по внешности своей и повадкам показавшегося ей злобной пародией на грациозного, неосознанно пластичного Нила, каждое движение которого сводило ее с ума! А голос! А длинные музыкальные пальцы, так проворно и сноровисто бегающие по гитарному грифу!.. Потом, когда под навес столовки стянулся народ, она развеселилась, стряхнула с себя наваждение, забыла о нем... А зря – ибо оно нахлынуло с удесятеренной силой, когда Линда вдруг обнаружила себя наедине с Нилом на безлюдной деревенской улице, ощутила на своих плечах тепло его рук, почувствовала, обмирая, как он рывком поднял ее с земли и понес куда-то, не разбирая дороги...
В те минуты он мог сделать с ней все. Не сделал. Потом была одинокая бессонная ночь на темном продувном чердаке, искусанная подушка... «Хороша! – шипела она, подавляя слезы. – На самой клейма ставить негде, а туда же, влюбилась, как гимназистка! В сопляка! В малолетку!»
И весь следующий день, превозмогая отвращение, напропалую кокетничала с четырьмя прочими представителями сильного пола – как на подбор, один другого гаже. Это такую казнь себе устроила, за проявленную слабость. Заодно надеялась отвлечься.
Получилось только до вечера, а когда увидела Нила, вышедшего к полю встречать ее, так и стукнул в головушку невероятный, багрово-фиолетовый сентябрьский закат...
Уже на берегу, извиваясь в его жарких объятиях, стремительно погружаясь в золотистое безумие, последними остатками воли и рассудка, как в последнюю соломинку, вцепилась в жалкий, насквозь лживый лепет. Про покинутую мать, про несуществующую сестру. Подействовало... И от нахлынувшей победной пустоты хотелось выть волчицей.
Ну не могла она позволить себе потрафить чувству, внезапному и мощному, как селевый поток. Понимала, что легкого, необременительного романчика здесь не получится. Толкового гешефта, как замыслили они с Ринго, – тем паче. И так прикинь, и эдак – ничего, кроме тяжелейших проблем, эта связь не сулила.
Когда на другой день он внезапно заболел и уехал в город, стало легко и пусто.
О том, что случилось с Ринго, она узнала в правлении совхоза, куда скоренько пристроилась, не горя желанием ишачить в поле. Там только об этом и судачили. А через недельку он и сам все рассказал ей, когда побитой собакой притащился из Выборга, отощавший, небритый, провонявший «обезьянником». Рассказал откровенно, с прежде ему не свойственными подвываниями и придыханиями.
Приехал в знакомые места и чуть не сразу расслабился с аборигенами, у которых в бытность свою ефрейтором взрывпакеты на самогонку выменивал. Подписался на дебильную пьяную кражу, опомнился, когда уже в его полуторку дизель загружали, и свалил по-тихому, предоставив остальным самим разбираться. Тем только и уберегся от тюрьмы, а скорее всего, и от чего похуже, поскольку оба его подельника разбились насмерть, вывозя добычу. Но из университета выперли без малейших шансов на восстановление, о чем уведомили в приказе, копию которого ему предъявили в выборгской ментовке. Сволочи, такие перспективы обломали!
Он изнемогал от жалости к себе и явно нарывался на сочувствие, но удостоился лишь холодного презрения. Прокололся по собственной дурости, а теперь плачется в жилетку! В ее глазах он моментально утратил всякое право не только на лидерство, но и на партнерство. Она прекрасно сумеет устроить свои дела самостоятельно...
В Ленинград она возвращалась, полная всевозможных планов. И в этих планах не было места Нилу Баренцеву. Линда упорно внушала себе, что в разыгрываемой ею партии он – фигура лишняя, отвлекающая, вносящая ненужный сумбур вымысли и чувства.
Но бороться с этим сумбуром было свыше ее сил, хотя, видит Бог, она старалась. С головой погружалась в учебу, в рамках программы жизнеустройства легко добилась индивидуального приглашения в гости от двух перспективных мальчиков, но дальнейшего развития отношения не получили – один слишком уж нахраписто распустил ручонки, а второй, мгновенно выжрав все спиртное, заготовленное на случай затяжного интима, безнадежно вырубился. А, между прочим, квартирки у обоих несостоявшихся кавалеров были вполне барские...
От этих визитов на душе остался грязный осадок. Одно дело эксплуатировать людские пороки, заставляя расплачиваться за жадность, тупость, похоть, но провоцировать любовь, с тем, чтобы потом наказывать за нее?.. Линда злилась, ругала себя сентиментальной дурой, но ничего с собой поделать не могла. И тем неудержимее влекло ее к Нилу...
Поход в больницу принес ей и облегчение, и растерянность. Малыш очень обрадовался ее появлению, принесенным подаркам, – но в дивных его глазах больше не было того тихого зова, который вмиг перевернул все ее существо там, в деревне. «Ты отличный парень, Линда!» – говорили теперь эти глаза...
Перегорело у него. «Все к лучшему!» – решила она. И когда он пришел на факультет, действительно стала для него отличным парнем. Курили на лекциях и на переменках, пили кофе, бегали в киношку. Украдкой, внушая себе, что ее это нисколько не задевает, она следила за его неуклюжими, щенячьими потугами снискать благосклонность надменной рыжей красотки Захаржевской с английского и тихо радовалась, понимая, что там ему вряд ли что обломится. И это правильно – не такая ему нужна подруга... Ей было весело оттого, что удалось пролететь над пламенем, не опалив крылышек.
Щас! Как увидела его, растерянно озирающегося в вестибюле общежития, так будто повторилось роковое двенадцатое сентября. Пришлось спрятаться за колонну и отдышаться, прежде чем шагнуть ему навстречу. А не шагнуть было свыше ее сил.
Может быть, ничего этого и не случилось бы, если бы, как на грех, днем в общагу не заявился Ринго. Снова на коне – веселый, напористый, распираемый прожектами. Угощением, крайне притягательным для студенческого желудка, складным разговором быстро расположил к себе недалеких Йоко с Джоном, внедрился, так сказать, с большим знаком плюс, так что выгнать его теперь было неловко. А потом состоялась первая подкурочка, и зачем-то потянуло проветриться на первый этаж... Туман в мозгах рассеялся уже за полночь, когда обнаружила себя развалившейся в кресле, Джона с Йоко – храпящими в двух койках, а Ринго – восседающим на третьей и лукаво на нее щурящимся.