Страница:
Нил залил кипятку в сахарницу, помешал немного, чтобы растворились сахарные окаменелости на дне, перелил потемневшую воду в чашку, добавил чаю, отдающего веником и свежей стружкой, хлебнул, поставил на место и со вздохом открыл балконную дверь. Придется все-таки пообщаться с Яблонскими, хотя сама мысль об этом вызывала дрожь отвращения: слишком уж взбаламутило душу вчерашнее расставание с Линдой, судя по всему – окончательное. Предстояло начинать жизнь заново, и подготовиться к этому хотелось в спокойном, уединенном размышлении.
Нил вышел на балкон и распахнул дверь на соседскую кухню. Там было темно и нехарактерно тихо. Из коридора не доносилось ни звука. Спать легли, что ли? Так ведь еще рано. В гости пошли? Ну, не всем же скопом. Наверное, кто-то пошел в гости, кто-то спит, кто-то еще что-то... Такой вариант Нила не устраивал, он ведь пришел одолжить какой-нибудь еды, а без ведома хозяев шарить по кастрюлям и холодильникам он был как-то не приучен...
– Да ладно, что я ей, торговать, что ли, пойду? Надо жрать, пока не испортилась, – донесся вдруг из коридора знакомый Гошин басок.
Нил вздохнул с облегчением и смело шагнул на кухню. Ноги его, обутые в войлочные тапочки заскользили по мокрому кафельному полу. Он дико взмахнул руками в поисках равновесия, на мгновение обрел его, но нога не удержалась, отъехала в бок, и Нил рухнул, приложившись обо что-то лбом...
Очнулся он, спиной почувствовав, что лежит на знакомом продавленном диване в большой комнате Яблонских – одновременно гостиной, столовой и спальне Оскара и Оксаны. Только после этого открыл глаза, и первое, что увидел – молодое женское лицо, озабоченно склоненное над ним. Лицо совершенно незнакомое, но вполне симпатичное – прямой носик, пухлые щеки, большие серые глаза, темная челка. Нил ободряюще улыбнулся и подмигнул.
– Ну вот, – хрипловато произнесла женщина, – нормальная кобелиная реакция. А ты говоришь – сотрясение, сотрясение... А ну-ка, – обратилась она к Нилу, – следи глазами за моим пальцем. Куда он – туда и ты.
Она принялась водить пальцем в разные стороны, и Нил послушно вел за ним взгляд.
– Зрение не нарушено, зрачки... Ой!
– Это не от сотрясения, это от рождения, – быстрым шепотом сказал Нил и поднес палец к губам.
Она ответила быстрым кивком и спросила прежним деловым тоном:
– Голова болит?
– Вот тут. – Нил виновато дотронулся до полотенца, прикрывавшего лоб.
– Только тут? – Он кивнул. – Легко отделался. Фингал, конечно, будет, но рассосется быстро.
– Сколько я вот так лежу?
– Минуты две. Можешь уже подниматься.
– Хопа, может все-таки врача?.. – услышал он Гошин голос.
– Да все с ним нормально, это я как бывшая медсестра говорю.
Нил поднял голову, огляделся и тут же усомнился в том, что он действительно у Яблонских. Комната была вроде и та, но намного больше и пустее. Исчезла громадная румынская стенка с откидными кроватями, которой так гордился Оскар, приплативший за нее всего двести рублей сверх госцены. Исчез пузатый комод с мраморной крышкой. Исчезли два кресла с львиными мордами на подлокотниках. От медной люстры остался крюк и торчащие провода. В простенке между окнами вместо весеннего пейзажа в золоченой рамке – светлый прямоугольник обоев. Из всей обстановки сохранились диван, на котором он лежал, треснутое бра, большой холодильник у дверей, стол, прикрытый газетой, и два венских стула, на одном из которых сидит Гоша в красном махровом халате, распахнутом на волосатом пузе, а на другом – незнакомый парень в точно таком же халате.
– Гоша! – позвал он.
– О-о, кого я слышу! – радостно пробасил Гоша. – Ну, брат, задал ты шороху!
– Что со мной было-то?
– Пол не просох, вот ты и опнулся. Мы, видишь ли, пол помыли.
– Мы пахали! – фыркнула бывшая медсестра, отошедшая к окошку покурить.
– Ну, в общем, я Хопу попросил полы помыть.
– Зачем?
– Примета такая. Считается, что когда кто-нибудь из семьи уезжает, нельзя трогать пол, пока он в дороге. Иначе домой не вернется. А я наоборот – именно, чтобы, не дай Бог, не вернулись. Никогда.
– Кто?
– Да все. Все святое семейство.
– А почему, чтобы не вернулись?
– А ты знаешь, что с возвращенцами делают? С «дважды евреями Советского Союза»?
– С кем? – переспросил Нил.
– Ну, которые иногда в телеке мелькают с покаянными речами и леденящими душу рассказами о нечеловеческих ужасах в земле обетованной. От таких отрекается международная еврейская общественность, Конгрессу США на них тоже накласть, и поэтому КГБ, не боясь международных осложнений, отправляет их в секретные лагеря, где над ними ставят бесчеловечные эксперименты... – Погоди, погоди.. – Нил тряхнул головой, от резкого движения в голове загудело, и противно запульсировало ушибленное место па лбу. Ничего не понимаю. Где все твои?
– Где-где – в Караганде!
– Зачем в Караганде? – Нил окончательно запутался.
– В Израиль они улетели, по вызову, – резко сменил тон Гоша. – Вчера проводили. Через Вену не вышло, пришлось через Рим...
У Нила слегка защемило в груди. К Яблонским он особой приязни не испытывал. Так, чужие и, в общем-то, чуждые люди, эпизодические персонажи характерно-комического плана в спектакле его жизни... Если бы они просто сменили место жительства, перебрались, к примеру, в ту же Караганду или в дом напротив, он бы на другой же день про них и думать забыл... Но отъезд всей семьей туда –это... это окончательно, это навсегда, для него это равносильно тому, как если бы, пока он был на юге, соседи покушали ботулиновых грибочков или рыбы и дружно отправились на тот свет. В сущности, там –это ведь и есть тот свет, и никто оттуда не возвращается... Хотя нет, есть же такие, как их Гоша назвал?.. Нил в россказни о нечеловеческих репрессиях верил слабо, тем не менее лично ни одного возвращенца не встречал и вполне мог допустить, что, в любом случае, в нормальную нашу обыденность они не возвращаются...
– И бабушка? – с дрожью в голосе спросил Нил.
– И бабушка. Все. Меня только оставили, хвосты зачищать, через месяц ждут... Ладно, ты лучше про себя расскажи. Из отпуска на побывку или с концами?
– С концами, наверное... Пока не знаю.
– Неплохо подгадал, – заявил Гоша. – У нас тут как раз небольшое суаре с икрой и шампанским. Вставай и присоединяйся.
Нил без больших усилий поднялся с дивана, подошел к столу, поглядел, присвистнул.
– Однако вы того... жируете, братья семиты. Весь стол был заставлен зелеными баночками с красной икрой – закрытыми, открытыми, полными, початыми и пустыми. Нил насчитало их не менее полутора десятков. И пять бутылок шампанского.
– Жируем, – согласился Гоша. – Только из братьев-семитов здесь один я. Остальные гои. Хопочка у нас уральских кровей, а наш новый сосед Кир Бельмесов – вообще не разбери-пойми. Наполовину финн, наполовину калмык Адская смесь.
В подтверждение Гошиных слов новый сосед приветственно оскалил острые зубы.
– Он теперь в башне живет, – продолжил Гоша.
– А как же Маруся?
– Съехала Маруся. На какой-то военный завод перешла в той же должности. Зарплата, говорит, вдвое больше, общежитие новое, со всеми удобствами.
– Ясно.
Нилу стало жалко, что Маруся съехала. Идеальная была соседка, смирная, незаметная, присутствием своим не докучала. Каков еще этот будет?..
– Нил Баренцев, – представился он и протянул руку.
Кир Бельмесов оскалился еще шире, взял протянутую руку, долго рассматривал ее, качая головой и не выпуская.
– Ты не удивляйся, – сказал Гоша. – Бельмесов человек особенный, потомок шаманов и колдунов.
Бельмесов с важным видом кивнул.
– Он что, немой? – недоуменно спросил Нил. – Нет, не немой, просто молчальник. Он убежден, что слово обладает магической силой, и посвященный в тайны не имеет права тратить ее впустую.
Бельмесов вновь кивнул. Нил вгляделся в его лицо. Необычное лицо, сильно напоминает кого-то. Если убрать со лба мелкие белые кудряшки, то получится... Получится древнегреческий философ Сократ, вот кто получится! Лицо мудреца, сатира и дегенерата одновременно...
– Ладно, ты давай ешь, пей, – распорядился Гоша. – Бельмесов, уступи человеку место.
Нил попробовал было возразить, но Бельмесов жестом показал, что все нормально, и, прихватив икру, проворно пересел на диван. Гоша пододвинул к Нилу нетронутую банку икры и чайную ложку, до краев налил шампанского в пол-литровую чайную кружку с отбитой ручкой.
– С хлебом напряг, – предупредил он. – Мацу будешь?
Нил кивнул и Гоша с оглушительным хрустом отломил изрядный кусок от большого пласта.
– А вы как же? – спросил Нил, показывая на шампанское. – Мне в одиночку пить?
– У нас уж часа четыре, как вольный стол, – сказал Гоша. – Кто когда хочет, тот и наливает. Хопа, Бельмесов, вам как? – Оба дружно покачали головами. – А я, пожалуй, за компанию... – Он налил себе в пустую майонезную банку. – Ну, будем...
Они чокнулись. Нил пригубил шампанского и неожиданно для самого себя сказал:
– Ох, Гоша, Гоша... Знаешь, а мне ведь будет не хватать твоей нахальной жидовской морды. Гоша рассмеялся.
– Меня оплакать не спеши, ты погоди немного...
– И что сие должно обозначать?
– Да так, есть мыслишка... Знаешь, я не сильно рвусь снова сажать себе на шею весь кагал, снова спать на раскладушке за ширмочкой, разговаривать шепотом, ходить на цырлах, вечно выслушивать упреки и наставления. Мне через год тридцатник стукнет, башка и руки откуда надо растут, зарабатываю – дай Бог в праздник, а что имею?.. А ты знаешь, что я свой кожаный пиджак год держал на работе в шкафчике, чтобы семейство не начало на плешь капать, зачем, мол, на себя бабки тратишь, в семью не несешь? Мне это надо?
– Не сильно. Так ты, что же, остаешься?
– Я этого не говорил, заметь.
– Почему?
– Потому что как только я открыто заявляю, что желаю и далее строить коммунизм, а родину предков глубоко имел в виду, ко мне на следующий же день явится пьяный гегемон со смотровым ордером и оттяпает три комнатушки из четырех. Следом припрется мрачная тетка с телефонного узла, заявит, что для индивидуального телефона моих личных заслуг перед отечеством маловато будет, и обрежет провода. Ну и так далее... Пока что от всех этих бяк я на полгода застрахован бумажкой из ОВНРа, выданной взамен паспорта. Вроде волчьего билета. С таким никто не работу не примет, прописки не даст. Ну и что? Я халтурками в три раза больше зашибу, а жилье за мной сохраняется до даты фактического отъезда, причем вместо двадцати рублей я теперь плачу за него один рубль семнадцать коп. Зато никто не прихватит за тунеядство, не нарисует статью за нетрудовые доходы, даже в вытрезвитель могу залетать без последствий, потому что штраф теперь с меня хрен получишь. Так что если не зарываться, не лезть в откровенную уголовщину, можно жить, как у вашего Христа за пазухой. Давай-ка жахнем по этому поводу. Чтоб все так жили!
– Уж я бы точно не отказалась от такой справочки, – вставила Хопа. – Мне бы она вот как пригодилась!
– Так выходи за меня – и будет тебе справочка.
– А возьмешь? Гоша чмокнул губами.
– Такого помпончика да не взять? Советский народ мне этого не простит! – Нет, я в смысле – в Нью-Йорк возьмешь?
– В Нью-Йорк не гарантирую. Вот в Тель-Авив – пожалуйста.
– И что я не видала в твоем Тель-Авиве? Болтов обрезанных? Нет уж, мне в Америку надо. На крайняк – в Европу...
Гоша осушил свою банку и, подцепив куском мацы изрядную порцию икры, отправил в рот и смачно захрустел. Нил последовал его примеру. Подошла Хопа, молча взяла бутылку и приложилась из горлышка.
– Теплое, – заметила она.
– Так возьми холодненького, – предложил Гоша. Хопа, изящно покачивая бедрами, подошла к холодильнику, открыла. Нил посмотрел в ту сторону и буквально офигел: все полки холодильника были плотно забиты шампанским и баночками с икрой. На беглый взгляд таких баночек было не меньше полусотни.
– Откуда у тебя такое богатство?
– Что? Ах, это, – Гоша досадливо махнул рукой. – Да Оська, комик на букву «хер», на все башли, что за мебель подняли, накупил шампанского два ящика, икры просроченной у спекулей оптом взял и шкатулками палехскими отоварился. Естественно, на таможне тормознули. Шкатулки конфисковали, как культурное достояние, а икру мне разрешили забрать.
– Добрые...
– Да нет, все проще. Весь несъедобный конфискат они потом через комиссионные реализуют, а продукты списывают по акту и уничтожают – сжигают или прессом давят.
– Я бы на их месте по-другому уничтожал, – заметил Нил. – Ням-ням.
– Они бы на своем месте тоже ням-ням с великим удовольствием. Но не положено.
– На всякое «не положено» с прибором положено, – заявила Хопа, вернувшаяся с новой бутылкой. – Так среди людей, – сказал Гоша, – а совки функционируют по системе взаимного стука. Один такой ням-ням – и вылетишь с хлебного местечка ко всем чертям.
– Ням-ням – к чертям! – продекламировала Хопа, вскарабкалась Гоше на коленки и обхватила его могучую шею. – Музыки хочу, песен!
– Песни – это по его части. – Гоша кивнул в сторону Нила. – Сгонял бы за гитарой, а?
– Ну, если публика не против...
Нил допил шампанское, встал и отравился через кухню и балкон к себе. В его комнате было тихо, темно и грустно. На ощупь добравшись до выключателя, он зажег свет, взял возле шкафа футляр с гитарой. Уже на балконе он услышал сзади тихую трель телефона, махнул рукой – отстаньте, я сегодня выходной! – и двинулся дальше.
В комнате, пока он ходил, появился допотопный катушечный «Юпитер», из него, перекрывая шипение нежно голосил греческий араб Демис Руссос:
Goodbye, my love, goodbye...
<Прощай, моя любовь... (англ.)>
Хопа кружилась, прижимая к себе Бельмесова, на них благосклонно взирал Гоша, держа в руке банку, наполненную шампанским. Нил присел рядом, расчехлил гитару.
– Тихо, граждане, вырубайте ваше сиртаки, – скомандовал Гоша. – Маэстро за инструментом.
– Да брось ты, пусть танцуют... – начал Нил, но Хопа уже выключила магнитофон, вновь запрыгнула Гоше на колени и с ожиданием уставилась на Нила.
– Что бы такое, под настроение? – спросил Нил у Гоши.
– Давай Высоцкого, ковбойскую.
– Не уверен, что это Высоцкого. Может быть, народная.
– Все равно давай!
– Я не все слова помню.
– Напомним.
Нил издал на средних струнах несколько стонущих блюзовых ноток, а потом затренькал, подражая банджо.
Кобыле попала вожжа за вожжу,
Я еду на ранчо, овечек везу...
А эту строку забыл начисто я,
Не помню, не помню, совсем ничего...
Все рассмеялись, Гоша вставил недостающие слова, Нил подхватил, вновь сбился в конце следующего куплета, кое-что вспомнила Хопа, и так, общими усилиями, допели про ковбойские страдания и мечты о «большой Раше», где жизнь удивительна и хороша, до самого оптимистического финала:
Лете синг эврибоди за новую жизнь!
Не надо, ребята, о песне тужить...
Потом еще что-то пели, опять пили шампанское, а когда оно надоело, Хопа с Бельмесовым отправились на кухню ставить чайник, а Гоша закурил свой вонючий «Партагас», с наслаждением потянулся и сказал:
– Теперь я начинаю понимать, как ощущает себя вольный человек. Знал бы ты, Нил Романович, как я тебе завидовал все эти годы!
– Мне? Ты всерьез считаешь меня вольным человеком?
– Ха, не смешите меня жить, как говорила жена Моти Добкиса! Если уж ты не вольный, то тогда кто?
– Я, Гоша, раб патологической зависимости. Гоша пустил дым в потолок, внимательно посмотрел на Нила и произнес задумчиво:
– А ты переменился. Что-то с тобой произошло на югах.
– С чего ты взял?
– Раньше ты после третьего стакана просил «Битлз» поставить, а теперь начинаешь грузить на тему собственного алкоголизма. Смена алгоритма – Это серьезно.
– Я не про алкоголь... У моей зависимости другое имя.
– Угу, и даже научное, я намедни в одной умной книжке вычитал. Промискуитет называется. Только разве ж это рабство? Это как раз свобода. Сошлись, потрахались, разошлись. Без претензий, без иллюзий, без обид. Красиво это у тебя получается.
– Иди ты!.. – Нил очень конкретно указал рекомендуемый пункт назначения. – Мне что, все это очень нужно?! Все эти сучки похотливые?! – Он сгреб со стола початую бутылку шампанского, глотнул из горлышка, фыркнул и заметил обреченно: – Выдохлось...
Гоша вздохнул и очень тихо спросил:
– Все ждешь? Все надеешься?
– На что надеюсь? Я ведь встретил ее там, был с ней, она простилась со мной навсегда. Это было вчера – а сегодня я уже снова жду...
– Бедняжка! – Гоша явно собирался покрутить пальцем у виска, но передумал и почесал ухо.
– На избавление я надеюсь, вот на что! – Нил вскочил, размахивая руками. – Надеюсь на то, что если она снова попадется на моем пути, у меня хватит сил... Хватит сил убить! Ее или себя – все равно!.. Но только, знаешь, на самом деле никого я, конечно, не убью. Все будет еще хуже.
– Еще хуже? – Гоша оставался спокоен, но было видно, что это дается ему с огромным трудом.
– Представь себе. Я опущусь перед ней на колени и поцелую край платья, а она улыбнется и тихо скажет: «Вставай, ты запачкаешь костюм»... И снова все по тем же кругам. И снова, и снова, пока...
– Пока что?
– Пока кто-то из нас двоих не сдохнет! А я пока еще помирать не хочу! Так что пускай...
– Стой! – визгливо выкрикнули за спиной, и чужая рука грубо заткнула Нилу рот.
Нил стремительно развернулся и выкинул вперед кулак. И тут же сзади на него навалился Гоша. Нил еле устоял на ногах и беспомощно барахтался в железных лапах соседа.
– Пусти, гад!
– Не дергайся, а то «скорую психиатрическую» вызовем. В моем доме на людей с кулаками не бросаются.
– А он? Он что себе позволяет? Грязной лапой в рот!
Кир Бельмесов стоял, привалившись к стене, и пальцами вытирал кровь с разбитой губы.
– Бельмесов, в чем дело? – спросил Гоша.
– Вот именно, в чем дело?! – Нил сорвался на крик.
– Ты смертное слово сказать хотел. Нельзя, нельзя. Подумал так – уже плохо, надо сразу обратно подумать. Сказал так – совсем плохо, обратно не скажешь. Силу выпустил, обратно не загонишь. А в тебе сила...
Нилу стало жутко. Он высвободился из Гошиных объятий, повернулся к нему и нарочито нагло спросил:
– Слушай, что за ахинею он несет, этот потомок шаманов?
– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Гоша. – Может, и не ахинею вовсе...
– Да ну вас на фиг обоих! – обозлился Нил. – Вы как хотите, а я устал, спать пойду.
– Икры прихвати, – предложил Гоша. – И шампани. А то позавтракать нечем будет.
Нил, надувшись, смахнул со стола банку икры, сунул под мышку зеленую, тяжелую бутылку и двинул восвояси. После такого надрыва и неприятных, больно задевших что-то внутри, слов молчальника Бельмесова, продолжать общение, тем более увеселение, было невмоготу.
У себя он, не, включая свет, разделся, бухнулся на диван и повернулся лицом к стене. Сон не шел, вместо этого наплывала всякая муть, и голова болела – причем не только набухшая шишка на лбу, а вся, особенно в висках...
Он долго ворочался и заснул только под утро.
Своего телефона у Нила не имелось, но несколько лет назад Гоша сделал в его комнату отвод от аппарата Яблонских и прикрепил на стенке монументальную допотопную хреновину с тяжеленной эбонитовой трубкой и громадным металлическим звонком с молоточками. Эти оглушительные молоточки и разбудили Нила.
– Фак! – сказал Нил и перевернулся на другой бок.
Телефон послушно замолчал, но секунд через пять раздался мощный стук в стену, общую с кухней, и тут же телефон зазвонил вновь. Стало быть, звонили ему. Нил с кряхтением вылез из кровати и сорвал трубку, при этом ощутимо заехав себе по уху.
– Слушаю! – нелюбезно рявкнул он. Пожилой голос на другом конце был, напротив, сама любезность:
– Нил Романович Баренцев? Очень рад, что застал вас дома. Моя фамилия Шипченко, мне дала ваш номер заведующая вашей кафедрой Клара Тихоновна Сучкова. Извините великодушно за столь ранний звонок. Скажите, Нил Романович, вы не отказались бы принять участие в нашем выездном семинаре? Вы пансионат «Заря» в Репине знаете?..
VII
VIII
Нил вышел на балкон и распахнул дверь на соседскую кухню. Там было темно и нехарактерно тихо. Из коридора не доносилось ни звука. Спать легли, что ли? Так ведь еще рано. В гости пошли? Ну, не всем же скопом. Наверное, кто-то пошел в гости, кто-то спит, кто-то еще что-то... Такой вариант Нила не устраивал, он ведь пришел одолжить какой-нибудь еды, а без ведома хозяев шарить по кастрюлям и холодильникам он был как-то не приучен...
– Да ладно, что я ей, торговать, что ли, пойду? Надо жрать, пока не испортилась, – донесся вдруг из коридора знакомый Гошин басок.
Нил вздохнул с облегчением и смело шагнул на кухню. Ноги его, обутые в войлочные тапочки заскользили по мокрому кафельному полу. Он дико взмахнул руками в поисках равновесия, на мгновение обрел его, но нога не удержалась, отъехала в бок, и Нил рухнул, приложившись обо что-то лбом...
Очнулся он, спиной почувствовав, что лежит на знакомом продавленном диване в большой комнате Яблонских – одновременно гостиной, столовой и спальне Оскара и Оксаны. Только после этого открыл глаза, и первое, что увидел – молодое женское лицо, озабоченно склоненное над ним. Лицо совершенно незнакомое, но вполне симпатичное – прямой носик, пухлые щеки, большие серые глаза, темная челка. Нил ободряюще улыбнулся и подмигнул.
– Ну вот, – хрипловато произнесла женщина, – нормальная кобелиная реакция. А ты говоришь – сотрясение, сотрясение... А ну-ка, – обратилась она к Нилу, – следи глазами за моим пальцем. Куда он – туда и ты.
Она принялась водить пальцем в разные стороны, и Нил послушно вел за ним взгляд.
– Зрение не нарушено, зрачки... Ой!
– Это не от сотрясения, это от рождения, – быстрым шепотом сказал Нил и поднес палец к губам.
Она ответила быстрым кивком и спросила прежним деловым тоном:
– Голова болит?
– Вот тут. – Нил виновато дотронулся до полотенца, прикрывавшего лоб.
– Только тут? – Он кивнул. – Легко отделался. Фингал, конечно, будет, но рассосется быстро.
– Сколько я вот так лежу?
– Минуты две. Можешь уже подниматься.
– Хопа, может все-таки врача?.. – услышал он Гошин голос.
– Да все с ним нормально, это я как бывшая медсестра говорю.
Нил поднял голову, огляделся и тут же усомнился в том, что он действительно у Яблонских. Комната была вроде и та, но намного больше и пустее. Исчезла громадная румынская стенка с откидными кроватями, которой так гордился Оскар, приплативший за нее всего двести рублей сверх госцены. Исчез пузатый комод с мраморной крышкой. Исчезли два кресла с львиными мордами на подлокотниках. От медной люстры остался крюк и торчащие провода. В простенке между окнами вместо весеннего пейзажа в золоченой рамке – светлый прямоугольник обоев. Из всей обстановки сохранились диван, на котором он лежал, треснутое бра, большой холодильник у дверей, стол, прикрытый газетой, и два венских стула, на одном из которых сидит Гоша в красном махровом халате, распахнутом на волосатом пузе, а на другом – незнакомый парень в точно таком же халате.
– Гоша! – позвал он.
– О-о, кого я слышу! – радостно пробасил Гоша. – Ну, брат, задал ты шороху!
– Что со мной было-то?
– Пол не просох, вот ты и опнулся. Мы, видишь ли, пол помыли.
– Мы пахали! – фыркнула бывшая медсестра, отошедшая к окошку покурить.
– Ну, в общем, я Хопу попросил полы помыть.
– Зачем?
– Примета такая. Считается, что когда кто-нибудь из семьи уезжает, нельзя трогать пол, пока он в дороге. Иначе домой не вернется. А я наоборот – именно, чтобы, не дай Бог, не вернулись. Никогда.
– Кто?
– Да все. Все святое семейство.
– А почему, чтобы не вернулись?
– А ты знаешь, что с возвращенцами делают? С «дважды евреями Советского Союза»?
– С кем? – переспросил Нил.
– Ну, которые иногда в телеке мелькают с покаянными речами и леденящими душу рассказами о нечеловеческих ужасах в земле обетованной. От таких отрекается международная еврейская общественность, Конгрессу США на них тоже накласть, и поэтому КГБ, не боясь международных осложнений, отправляет их в секретные лагеря, где над ними ставят бесчеловечные эксперименты... – Погоди, погоди.. – Нил тряхнул головой, от резкого движения в голове загудело, и противно запульсировало ушибленное место па лбу. Ничего не понимаю. Где все твои?
– Где-где – в Караганде!
– Зачем в Караганде? – Нил окончательно запутался.
– В Израиль они улетели, по вызову, – резко сменил тон Гоша. – Вчера проводили. Через Вену не вышло, пришлось через Рим...
У Нила слегка защемило в груди. К Яблонским он особой приязни не испытывал. Так, чужие и, в общем-то, чуждые люди, эпизодические персонажи характерно-комического плана в спектакле его жизни... Если бы они просто сменили место жительства, перебрались, к примеру, в ту же Караганду или в дом напротив, он бы на другой же день про них и думать забыл... Но отъезд всей семьей туда –это... это окончательно, это навсегда, для него это равносильно тому, как если бы, пока он был на юге, соседи покушали ботулиновых грибочков или рыбы и дружно отправились на тот свет. В сущности, там –это ведь и есть тот свет, и никто оттуда не возвращается... Хотя нет, есть же такие, как их Гоша назвал?.. Нил в россказни о нечеловеческих репрессиях верил слабо, тем не менее лично ни одного возвращенца не встречал и вполне мог допустить, что, в любом случае, в нормальную нашу обыденность они не возвращаются...
– И бабушка? – с дрожью в голосе спросил Нил.
– И бабушка. Все. Меня только оставили, хвосты зачищать, через месяц ждут... Ладно, ты лучше про себя расскажи. Из отпуска на побывку или с концами?
– С концами, наверное... Пока не знаю.
– Неплохо подгадал, – заявил Гоша. – У нас тут как раз небольшое суаре с икрой и шампанским. Вставай и присоединяйся.
Нил без больших усилий поднялся с дивана, подошел к столу, поглядел, присвистнул.
– Однако вы того... жируете, братья семиты. Весь стол был заставлен зелеными баночками с красной икрой – закрытыми, открытыми, полными, початыми и пустыми. Нил насчитало их не менее полутора десятков. И пять бутылок шампанского.
– Жируем, – согласился Гоша. – Только из братьев-семитов здесь один я. Остальные гои. Хопочка у нас уральских кровей, а наш новый сосед Кир Бельмесов – вообще не разбери-пойми. Наполовину финн, наполовину калмык Адская смесь.
В подтверждение Гошиных слов новый сосед приветственно оскалил острые зубы.
– Он теперь в башне живет, – продолжил Гоша.
– А как же Маруся?
– Съехала Маруся. На какой-то военный завод перешла в той же должности. Зарплата, говорит, вдвое больше, общежитие новое, со всеми удобствами.
– Ясно.
Нилу стало жалко, что Маруся съехала. Идеальная была соседка, смирная, незаметная, присутствием своим не докучала. Каков еще этот будет?..
– Нил Баренцев, – представился он и протянул руку.
Кир Бельмесов оскалился еще шире, взял протянутую руку, долго рассматривал ее, качая головой и не выпуская.
– Ты не удивляйся, – сказал Гоша. – Бельмесов человек особенный, потомок шаманов и колдунов.
Бельмесов с важным видом кивнул.
– Он что, немой? – недоуменно спросил Нил. – Нет, не немой, просто молчальник. Он убежден, что слово обладает магической силой, и посвященный в тайны не имеет права тратить ее впустую.
Бельмесов вновь кивнул. Нил вгляделся в его лицо. Необычное лицо, сильно напоминает кого-то. Если убрать со лба мелкие белые кудряшки, то получится... Получится древнегреческий философ Сократ, вот кто получится! Лицо мудреца, сатира и дегенерата одновременно...
– Ладно, ты давай ешь, пей, – распорядился Гоша. – Бельмесов, уступи человеку место.
Нил попробовал было возразить, но Бельмесов жестом показал, что все нормально, и, прихватив икру, проворно пересел на диван. Гоша пододвинул к Нилу нетронутую банку икры и чайную ложку, до краев налил шампанского в пол-литровую чайную кружку с отбитой ручкой.
– С хлебом напряг, – предупредил он. – Мацу будешь?
Нил кивнул и Гоша с оглушительным хрустом отломил изрядный кусок от большого пласта.
– А вы как же? – спросил Нил, показывая на шампанское. – Мне в одиночку пить?
– У нас уж часа четыре, как вольный стол, – сказал Гоша. – Кто когда хочет, тот и наливает. Хопа, Бельмесов, вам как? – Оба дружно покачали головами. – А я, пожалуй, за компанию... – Он налил себе в пустую майонезную банку. – Ну, будем...
Они чокнулись. Нил пригубил шампанского и неожиданно для самого себя сказал:
– Ох, Гоша, Гоша... Знаешь, а мне ведь будет не хватать твоей нахальной жидовской морды. Гоша рассмеялся.
– Меня оплакать не спеши, ты погоди немного...
– И что сие должно обозначать?
– Да так, есть мыслишка... Знаешь, я не сильно рвусь снова сажать себе на шею весь кагал, снова спать на раскладушке за ширмочкой, разговаривать шепотом, ходить на цырлах, вечно выслушивать упреки и наставления. Мне через год тридцатник стукнет, башка и руки откуда надо растут, зарабатываю – дай Бог в праздник, а что имею?.. А ты знаешь, что я свой кожаный пиджак год держал на работе в шкафчике, чтобы семейство не начало на плешь капать, зачем, мол, на себя бабки тратишь, в семью не несешь? Мне это надо?
– Не сильно. Так ты, что же, остаешься?
– Я этого не говорил, заметь.
– Почему?
– Потому что как только я открыто заявляю, что желаю и далее строить коммунизм, а родину предков глубоко имел в виду, ко мне на следующий же день явится пьяный гегемон со смотровым ордером и оттяпает три комнатушки из четырех. Следом припрется мрачная тетка с телефонного узла, заявит, что для индивидуального телефона моих личных заслуг перед отечеством маловато будет, и обрежет провода. Ну и так далее... Пока что от всех этих бяк я на полгода застрахован бумажкой из ОВНРа, выданной взамен паспорта. Вроде волчьего билета. С таким никто не работу не примет, прописки не даст. Ну и что? Я халтурками в три раза больше зашибу, а жилье за мной сохраняется до даты фактического отъезда, причем вместо двадцати рублей я теперь плачу за него один рубль семнадцать коп. Зато никто не прихватит за тунеядство, не нарисует статью за нетрудовые доходы, даже в вытрезвитель могу залетать без последствий, потому что штраф теперь с меня хрен получишь. Так что если не зарываться, не лезть в откровенную уголовщину, можно жить, как у вашего Христа за пазухой. Давай-ка жахнем по этому поводу. Чтоб все так жили!
– Уж я бы точно не отказалась от такой справочки, – вставила Хопа. – Мне бы она вот как пригодилась!
– Так выходи за меня – и будет тебе справочка.
– А возьмешь? Гоша чмокнул губами.
– Такого помпончика да не взять? Советский народ мне этого не простит! – Нет, я в смысле – в Нью-Йорк возьмешь?
– В Нью-Йорк не гарантирую. Вот в Тель-Авив – пожалуйста.
– И что я не видала в твоем Тель-Авиве? Болтов обрезанных? Нет уж, мне в Америку надо. На крайняк – в Европу...
Гоша осушил свою банку и, подцепив куском мацы изрядную порцию икры, отправил в рот и смачно захрустел. Нил последовал его примеру. Подошла Хопа, молча взяла бутылку и приложилась из горлышка.
– Теплое, – заметила она.
– Так возьми холодненького, – предложил Гоша. Хопа, изящно покачивая бедрами, подошла к холодильнику, открыла. Нил посмотрел в ту сторону и буквально офигел: все полки холодильника были плотно забиты шампанским и баночками с икрой. На беглый взгляд таких баночек было не меньше полусотни.
– Откуда у тебя такое богатство?
– Что? Ах, это, – Гоша досадливо махнул рукой. – Да Оська, комик на букву «хер», на все башли, что за мебель подняли, накупил шампанского два ящика, икры просроченной у спекулей оптом взял и шкатулками палехскими отоварился. Естественно, на таможне тормознули. Шкатулки конфисковали, как культурное достояние, а икру мне разрешили забрать.
– Добрые...
– Да нет, все проще. Весь несъедобный конфискат они потом через комиссионные реализуют, а продукты списывают по акту и уничтожают – сжигают или прессом давят.
– Я бы на их месте по-другому уничтожал, – заметил Нил. – Ням-ням.
– Они бы на своем месте тоже ням-ням с великим удовольствием. Но не положено.
– На всякое «не положено» с прибором положено, – заявила Хопа, вернувшаяся с новой бутылкой. – Так среди людей, – сказал Гоша, – а совки функционируют по системе взаимного стука. Один такой ням-ням – и вылетишь с хлебного местечка ко всем чертям.
– Ням-ням – к чертям! – продекламировала Хопа, вскарабкалась Гоше на коленки и обхватила его могучую шею. – Музыки хочу, песен!
– Песни – это по его части. – Гоша кивнул в сторону Нила. – Сгонял бы за гитарой, а?
– Ну, если публика не против...
Нил допил шампанское, встал и отравился через кухню и балкон к себе. В его комнате было тихо, темно и грустно. На ощупь добравшись до выключателя, он зажег свет, взял возле шкафа футляр с гитарой. Уже на балконе он услышал сзади тихую трель телефона, махнул рукой – отстаньте, я сегодня выходной! – и двинулся дальше.
В комнате, пока он ходил, появился допотопный катушечный «Юпитер», из него, перекрывая шипение нежно голосил греческий араб Демис Руссос:
Goodbye, my love, goodbye...
<Прощай, моя любовь... (англ.)>
Хопа кружилась, прижимая к себе Бельмесова, на них благосклонно взирал Гоша, держа в руке банку, наполненную шампанским. Нил присел рядом, расчехлил гитару.
– Тихо, граждане, вырубайте ваше сиртаки, – скомандовал Гоша. – Маэстро за инструментом.
– Да брось ты, пусть танцуют... – начал Нил, но Хопа уже выключила магнитофон, вновь запрыгнула Гоше на колени и с ожиданием уставилась на Нила.
– Что бы такое, под настроение? – спросил Нил у Гоши.
– Давай Высоцкого, ковбойскую.
– Не уверен, что это Высоцкого. Может быть, народная.
– Все равно давай!
– Я не все слова помню.
– Напомним.
Нил издал на средних струнах несколько стонущих блюзовых ноток, а потом затренькал, подражая банджо.
Кобыле попала вожжа за вожжу,
Я еду на ранчо, овечек везу...
А эту строку забыл начисто я,
Не помню, не помню, совсем ничего...
Все рассмеялись, Гоша вставил недостающие слова, Нил подхватил, вновь сбился в конце следующего куплета, кое-что вспомнила Хопа, и так, общими усилиями, допели про ковбойские страдания и мечты о «большой Раше», где жизнь удивительна и хороша, до самого оптимистического финала:
Лете синг эврибоди за новую жизнь!
Не надо, ребята, о песне тужить...
Потом еще что-то пели, опять пили шампанское, а когда оно надоело, Хопа с Бельмесовым отправились на кухню ставить чайник, а Гоша закурил свой вонючий «Партагас», с наслаждением потянулся и сказал:
– Теперь я начинаю понимать, как ощущает себя вольный человек. Знал бы ты, Нил Романович, как я тебе завидовал все эти годы!
– Мне? Ты всерьез считаешь меня вольным человеком?
– Ха, не смешите меня жить, как говорила жена Моти Добкиса! Если уж ты не вольный, то тогда кто?
– Я, Гоша, раб патологической зависимости. Гоша пустил дым в потолок, внимательно посмотрел на Нила и произнес задумчиво:
– А ты переменился. Что-то с тобой произошло на югах.
– С чего ты взял?
– Раньше ты после третьего стакана просил «Битлз» поставить, а теперь начинаешь грузить на тему собственного алкоголизма. Смена алгоритма – Это серьезно.
– Я не про алкоголь... У моей зависимости другое имя.
– Угу, и даже научное, я намедни в одной умной книжке вычитал. Промискуитет называется. Только разве ж это рабство? Это как раз свобода. Сошлись, потрахались, разошлись. Без претензий, без иллюзий, без обид. Красиво это у тебя получается.
– Иди ты!.. – Нил очень конкретно указал рекомендуемый пункт назначения. – Мне что, все это очень нужно?! Все эти сучки похотливые?! – Он сгреб со стола початую бутылку шампанского, глотнул из горлышка, фыркнул и заметил обреченно: – Выдохлось...
Гоша вздохнул и очень тихо спросил:
– Все ждешь? Все надеешься?
– На что надеюсь? Я ведь встретил ее там, был с ней, она простилась со мной навсегда. Это было вчера – а сегодня я уже снова жду...
– Бедняжка! – Гоша явно собирался покрутить пальцем у виска, но передумал и почесал ухо.
– На избавление я надеюсь, вот на что! – Нил вскочил, размахивая руками. – Надеюсь на то, что если она снова попадется на моем пути, у меня хватит сил... Хватит сил убить! Ее или себя – все равно!.. Но только, знаешь, на самом деле никого я, конечно, не убью. Все будет еще хуже.
– Еще хуже? – Гоша оставался спокоен, но было видно, что это дается ему с огромным трудом.
– Представь себе. Я опущусь перед ней на колени и поцелую край платья, а она улыбнется и тихо скажет: «Вставай, ты запачкаешь костюм»... И снова все по тем же кругам. И снова, и снова, пока...
– Пока что?
– Пока кто-то из нас двоих не сдохнет! А я пока еще помирать не хочу! Так что пускай...
– Стой! – визгливо выкрикнули за спиной, и чужая рука грубо заткнула Нилу рот.
Нил стремительно развернулся и выкинул вперед кулак. И тут же сзади на него навалился Гоша. Нил еле устоял на ногах и беспомощно барахтался в железных лапах соседа.
– Пусти, гад!
– Не дергайся, а то «скорую психиатрическую» вызовем. В моем доме на людей с кулаками не бросаются.
– А он? Он что себе позволяет? Грязной лапой в рот!
Кир Бельмесов стоял, привалившись к стене, и пальцами вытирал кровь с разбитой губы.
– Бельмесов, в чем дело? – спросил Гоша.
– Вот именно, в чем дело?! – Нил сорвался на крик.
– Ты смертное слово сказать хотел. Нельзя, нельзя. Подумал так – уже плохо, надо сразу обратно подумать. Сказал так – совсем плохо, обратно не скажешь. Силу выпустил, обратно не загонишь. А в тебе сила...
Нилу стало жутко. Он высвободился из Гошиных объятий, повернулся к нему и нарочито нагло спросил:
– Слушай, что за ахинею он несет, этот потомок шаманов?
– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Гоша. – Может, и не ахинею вовсе...
– Да ну вас на фиг обоих! – обозлился Нил. – Вы как хотите, а я устал, спать пойду.
– Икры прихвати, – предложил Гоша. – И шампани. А то позавтракать нечем будет.
Нил, надувшись, смахнул со стола банку икры, сунул под мышку зеленую, тяжелую бутылку и двинул восвояси. После такого надрыва и неприятных, больно задевших что-то внутри, слов молчальника Бельмесова, продолжать общение, тем более увеселение, было невмоготу.
У себя он, не, включая свет, разделся, бухнулся на диван и повернулся лицом к стене. Сон не шел, вместо этого наплывала всякая муть, и голова болела – причем не только набухшая шишка на лбу, а вся, особенно в висках...
Он долго ворочался и заснул только под утро.
Своего телефона у Нила не имелось, но несколько лет назад Гоша сделал в его комнату отвод от аппарата Яблонских и прикрепил на стенке монументальную допотопную хреновину с тяжеленной эбонитовой трубкой и громадным металлическим звонком с молоточками. Эти оглушительные молоточки и разбудили Нила.
– Фак! – сказал Нил и перевернулся на другой бок.
Телефон послушно замолчал, но секунд через пять раздался мощный стук в стену, общую с кухней, и тут же телефон зазвонил вновь. Стало быть, звонили ему. Нил с кряхтением вылез из кровати и сорвал трубку, при этом ощутимо заехав себе по уху.
– Слушаю! – нелюбезно рявкнул он. Пожилой голос на другом конце был, напротив, сама любезность:
– Нил Романович Баренцев? Очень рад, что застал вас дома. Моя фамилия Шипченко, мне дала ваш номер заведующая вашей кафедрой Клара Тихоновна Сучкова. Извините великодушно за столь ранний звонок. Скажите, Нил Романович, вы не отказались бы принять участие в нашем выездном семинаре? Вы пансионат «Заря» в Репине знаете?..
VII
(Ленинград, 1982)
– Шипченко, Шипченко... – задумчиво проговорил Асуров. – Уж не тот ли это Шипченко, который все пропагандировал обучение во сне?
– Он самый.
– И что, это серьезно? Мне кажется – такая чушь!
– Это как посмотреть. На семинаре показывали довольно интересные результаты, хотя, немного углубившись в тему, я понял, что они достигнуты вовсе не благодаря методикам Шипченко и его последователей.
– А именно?
– Усвоение информации происходило в состоянии не собственно сна, а глубокого гипноза. Внешне эти состояния почти неотличимы, но нейрофизиологические процессы совершенно разные...
– Глубоко копаешь.
– Копал. Мне тогда нужно было сильное отвлечение, да и успешно сданный кандидатский минимум пробудил некоторые амбиции... После недели в пансионате я продолжил посещать их семинары в городе, а месяца через два оформил у Шипченко соискательство, стал собирать материал, работать в группах.
– Успешно?
– В некотором смысле. Гипнотизировать у меня получалось блестяще, по-русски мои вьетнамцы начинали балакать чуть не с первого сеанса, и очень бойко. Но...
– Но только в загипнотизированном состоянии?
– И к тому же только в моем присутствии. Видимо, я, сам того не сознавая, посылал им какие-то импульсы...
«Должно быть, что-то генетическое, по линии деда», – хотел добавить Нил, но не добавил – как раз про Грушина-Бирнбаума он ничего Асурову не рассказывал. И вообще никому. Хранил семейную тайну.
– В общем, к обучению это никакого отношения не имело. Я решил подойти к проблеме с другого конца, засел за теорию, изучал записи, сообщения коллег. Корпел больше года. И, по-моему, начал кое-что нащупывать...
– Что же? – с интересом спросил Асуров.
– Да так, смутные догадки, которые мне не суждено было ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда я изложил их Шипченко, он закатил форменную истерику, орал, обзывал недобитым фрейдистом. Я, признаться, тоже не сдержался, много чего наговорил, хлопнул дверью. А пару месяцев спустя основные тезисы моей прощальной речи оказались почти дословно воспроизведены в «Правде» и в «Литера-турке». Шипченко обвинили в шарлатанстве, выставили на пенсию, а лабораторию прикрыли. Но меня самого это уже не интересовало.
– Но почему?
– Потому что самым неожиданным образом напомнило о себе прошлое...
– Он самый.
– И что, это серьезно? Мне кажется – такая чушь!
– Это как посмотреть. На семинаре показывали довольно интересные результаты, хотя, немного углубившись в тему, я понял, что они достигнуты вовсе не благодаря методикам Шипченко и его последователей.
– А именно?
– Усвоение информации происходило в состоянии не собственно сна, а глубокого гипноза. Внешне эти состояния почти неотличимы, но нейрофизиологические процессы совершенно разные...
– Глубоко копаешь.
– Копал. Мне тогда нужно было сильное отвлечение, да и успешно сданный кандидатский минимум пробудил некоторые амбиции... После недели в пансионате я продолжил посещать их семинары в городе, а месяца через два оформил у Шипченко соискательство, стал собирать материал, работать в группах.
– Успешно?
– В некотором смысле. Гипнотизировать у меня получалось блестяще, по-русски мои вьетнамцы начинали балакать чуть не с первого сеанса, и очень бойко. Но...
– Но только в загипнотизированном состоянии?
– И к тому же только в моем присутствии. Видимо, я, сам того не сознавая, посылал им какие-то импульсы...
«Должно быть, что-то генетическое, по линии деда», – хотел добавить Нил, но не добавил – как раз про Грушина-Бирнбаума он ничего Асурову не рассказывал. И вообще никому. Хранил семейную тайну.
– В общем, к обучению это никакого отношения не имело. Я решил подойти к проблеме с другого конца, засел за теорию, изучал записи, сообщения коллег. Корпел больше года. И, по-моему, начал кое-что нащупывать...
– Что же? – с интересом спросил Асуров.
– Да так, смутные догадки, которые мне не суждено было ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда я изложил их Шипченко, он закатил форменную истерику, орал, обзывал недобитым фрейдистом. Я, признаться, тоже не сдержался, много чего наговорил, хлопнул дверью. А пару месяцев спустя основные тезисы моей прощальной речи оказались почти дословно воспроизведены в «Правде» и в «Литера-турке». Шипченко обвинили в шарлатанстве, выставили на пенсию, а лабораторию прикрыли. Но меня самого это уже не интересовало.
– Но почему?
– Потому что самым неожиданным образом напомнило о себе прошлое...
VIII
(Ленинград, 1981)
После той исторической поездки на юг Нил зажил по строгому, почти монашескому уставу – вставал рано, исправно ходил на работу, оставшееся время проводил в библиотеках, в центре Шипченко, за своим рабочим столом. Из развлечений позволял себе разве что посидеть часок за чайком или портвейном с соседями, число и состав которых пребывали в вечном изменении. Помимо Гоши, Хопы и молчальника Бельмесова в коридорах и на кухне квартиры тридцать четыре Нил сталкивался то с еврейским семейством из Белоруссии, то с тройкой молчаливых дев из Прибалтики, то с говорливыми казахами. Пожив недельку-другую, иногда месяц, они так же внезапно исчезали. Монументальный телефон в его комнате по временам буквально раскалялся от бесконечных междугородних и международных звонков, адресованных постояльцам. Поначалу эти звонки забавляли его, частенько, заслышав характерную трель междугородки, он нарочито казенным голосом вещал в трубку: «Общежитие ОВИР!»
Потом все это его заколебало вконец, и он попросту вырубил аппарат, и включал его лишь после условного стука в стенку – сними, мол, трубочку, это тебя. Но после одного разговора он забыл отключить телефон...
Звонок разбудил его среди ночи – на часах было десять минут третьего. Чертыхаясь, он схватил трубку и заорал:
– Да провалитесь вы со своим Брайтон-Бичем! У нас тут ночь, между прочим!
На том конце сдавленно всхлипнули и задышали.
– Ну что у вас там? Опять старый Хаим помер?!
– Нил... – с трагическим надрывом проговорил женский голос. – Нил, это ты?..
– Я, – озадаченно ответил Нил, соображая, кто бы это.
– Это я, Лера...
– Какая еще Лера?
– Лера Оболенская из Алма-Аты... Ну, Коктебель, ты помнишь?
– Положим, помню, – зло отчеканил он. – А вот что оставлял тебе свой номер – извини, не припомню.
– Я в книжке нашла, – загадочно ответила Лера и разрыдалась.
– Да что такое, наконец! – рявкнул Нил, и рыдания чуть стихли.
– Нил... Нил... умоляю, приезжай... Скорее, немедленно приезжай... Я попала в ужасную историю... Нил, я умираю...
– Ничего не понимаю... – проговорил он, по тону ее голоса поняв, что дело и впрямь нешуточное. – Куда приезжать? В Алма-Ату?
– Не надо в Алма-Ату... Я здесь, в Ленинграде, в Купчине... Если ты не приедешь, я погибла...
Со второй попытки выбив из нее точный адрес, он бросил трубку со словами:
Потом все это его заколебало вконец, и он попросту вырубил аппарат, и включал его лишь после условного стука в стенку – сними, мол, трубочку, это тебя. Но после одного разговора он забыл отключить телефон...
Звонок разбудил его среди ночи – на часах было десять минут третьего. Чертыхаясь, он схватил трубку и заорал:
– Да провалитесь вы со своим Брайтон-Бичем! У нас тут ночь, между прочим!
На том конце сдавленно всхлипнули и задышали.
– Ну что у вас там? Опять старый Хаим помер?!
– Нил... – с трагическим надрывом проговорил женский голос. – Нил, это ты?..
– Я, – озадаченно ответил Нил, соображая, кто бы это.
– Это я, Лера...
– Какая еще Лера?
– Лера Оболенская из Алма-Аты... Ну, Коктебель, ты помнишь?
– Положим, помню, – зло отчеканил он. – А вот что оставлял тебе свой номер – извини, не припомню.
– Я в книжке нашла, – загадочно ответила Лера и разрыдалась.
– Да что такое, наконец! – рявкнул Нил, и рыдания чуть стихли.
– Нил... Нил... умоляю, приезжай... Скорее, немедленно приезжай... Я попала в ужасную историю... Нил, я умираю...
– Ничего не понимаю... – проговорил он, по тону ее голоса поняв, что дело и впрямь нешуточное. – Куда приезжать? В Алма-Ату?
– Не надо в Алма-Ату... Я здесь, в Ленинграде, в Купчине... Если ты не приедешь, я погибла...
Со второй попытки выбив из нее точный адрес, он бросил трубку со словами: