Вейс Дэвид. Возвышенное и земное

   Леопольд вздохнул свободней, когда Гримм взял его под руку и повел в противоположный конец гостиной представить музыкантам: Жан Филипп Рамо, переживший многих музыкальных врагов, теперь, в восемьдесят лет, был единственным французским композитором, признанным повсюду, даже в Италии; Арман Луи Куперен, родственник «великого» Куперена и сам выдающийся органист; Пьер Гавинье, который сейчас, в тридцать семь лет, считался лучшим французским скрипачом; молодой привлекательный Франсуа Госсек, недавно назначенный принцем на должность капельмейстера; Иоганн Шоберт, считавшийся в свои двадцать три года юным дарованием и, несмотря на немецкое происхождение, сумевший стать любимым композитором и клавесинистом принца; и, наконец, Готфрид Экхард, который был немногим старше Шоберта и тоже немец по происхождению, – известный композитор и виртуоз-клавесинист.
   Гримм представил Леопольда как капельмейстера его высокопреосвященства князя-архиепископа зальцбургского, но Леопольду было ясно – интересует их не он сам, а Вольферль, они не очень-то доверяют толкам о его таланте и потрясены его юным возрастом. Они не ожидали, что Вольферль так мал, и Шоберт, сам умевший извлекать немалую пользу из своего возраста, сказал:
   – Мы понимаем, Моцарт, что вы руководствуетесь лучшими намерениями, но…
   Леопольд тут же насторожился.
   – Что вы хотите сказать?
   – Ваш сын совсем маленький. Ему не дашь больше пяти.
   – Ему семь лет. – Вольферлю только что исполнилось восемь.
   – Пусть даже семь, все равно он слишком мал! – Шоберт говорил с раздражением.
   – Какое отношение это имеет к его игре?
   – Очень большое. Без сомнения, нам придется сделать скидку на возраст.
   – Ни в коем случае! Он играет как взрослый музыкант. Шоберт насмешливо улыбнулся.
   Рамо, который внимательно прислушивался к разговору, сказал: – Я начал выступать, когда мне было семь лет. Все взрослые музыканты меня ненавидели.
   – Однако вы все же стали великим музыкантом, – льстивым тоном заметил Шоберт.
   – Тем сильнее они меня возненавидели, – сказал старец.
   Леопольд повернулся к Гримму и спросил его официальным тоном, хотя они успели близко сойтись за это время:
   – Скажите, господин Гримм, разве мой сын играет, как ребенок?
   – Ну, разумеется, пет. Не понимаю, к чему весь этот разговор?
   Прежде чем Шоберт успел ответить Гримму, к ним. подошел принц Конти.
   – Господин Моцарт, – сказал принц, – хотелось бы, чтобы дети играли первыми, затем выступят господа Экхард и Шоберт, поскольку они тоже клавесинисты и немцы, а после них снова ваш сын. Пусть он играет импровизации на темы их сочинений, ведь, говорят, он может импровизировать на любую тему. Вы согласны?
   Это было скорее приказание, чем вопрос, и Леопольд вынужден был согласиться, хотя в душе опасался, окажутся ли подобные импровизации под силу Вольферлю.
   Вольферль понимал, собравшихся по-настоящему интересует лишь третья часть программы – его импровизации. В мертвой тишине приблизился он к клавесину. Хорошо еще, что Папа на этот раз не стал подсаживать его на табурет. Пора оставить эту привычку, ведь ему уже восемь лет. Вольферль был разочарован отсутствием на концерте графини ван Эйк – она бы оценила его импровизации, но Папа сказал, что графиня больна. Затем он начал импровизировать на тему сонаты Экхарда и позабыл обо всем. Импровизация всегда доставляла ему огромную радость. Он любил это вдохновенное творчество, новизну непредугаданного. Звуки рождались без всякого усилия. Он наслаждался чувством свободы. У него есть тема, он уже представляет рисунок мелодии, больше ему ничего не нужно.
   Увидев, с, какой легкостью Вольферль подражает манере Экхарда, Леопольд успокоился, а уверенная импровизация Вольферля на тему Шоберта привела его в такой восторг, словно он сам ее сочинял. Это было чудо. Он оставался верен теме Шоберта, и все же музыка, рождавшаяся из-под его пальцев, принадлежала только ему. Мальчик развивал тему с необычайным мастерством.
   Вольферль с радостью импровизировал на тему экхардовской сонаты – она отличалась легкостью и мелодичностью, но в настоящий восторг пришел, прослушав сонату Шоберта: певучесть, живость и изящество музыки этого композитора захватили Вольферля и придали особенную яркость его исполнению. Вот такую музыку он хотел бы сочинять сам. Создавая собственную импровизацию, сохранявшую, однако, всю лиричность музыки Шоберта, он пребывал в состоянии полного блаженства. Никогда еще он не был так счастлив.
   Но Шоберт сказал:
   – Меня это не поражает. Не верю, что мальчик импровизировал. Должно быть, он раньше изучил мою сонату, уж слишком близко он держался темы, будто смотрел в ноты.
   – А мне очень понравилось, как он импровизирует, – сказал Экхард. – С моей сонатой он никак не мог раньше познакомиться. Она нигде не была напечатана.
   – Моя была издана в Германии, – настаивал Шоберт, – именно там, где он выступал.
   Госсек, который соперничал с Шобертом, добиваясь милостей принца, поддержал Экхарда; Куперен, недовольный тем, что король похвалил игру ребенка на его органе, согласился с Шобертом; Гавинье, чужак в этой среде, промолчал; престарелый Рамо продремал всю импровизацию.
   Принц получил удовольствие от спора. Концерт обещал произвести сенсацию, выступление мальчика будет обсуждаться во всех салонах.
   – Господин Шоберт, – предложил он, – а почему бы вам не сыграть что-нибудь совсем новое, тогда будет ясно, может ли господин Моцарт импровизировать на незнакомую тему. Если сумеет, значит, ваши обвинения напрасны.
   Но не успел Шоберт сыграть и нескольких тактов своего нового, весьма сложного произведения, как Вольферль воскликнул:
   – Прошу вас, позвольте мне, господин Шоберт! – Новая тема, веселая и грациозная, звучала у него в ушах.
   Принц одобрительно кивнул, и Шоберт уступил место за клавесином. Вольферль импровизировал так, словно знал эту тему всю жизнь.
   Лицо Шоберта стало еще напряженнее, однако, когда Вольферль кончил, он выдавил из себя несколько слов неискренней похвалы.
   – А ведь вы, Гримм, были правы насчет мальчика, – сказал принц. – Сомневаться в его даровании не приходится – оно очевидно. Как вы считаете, Шоберт?
   Шоберт поклонился:
   – Ваше высочество, согласен, ребенок умеет импровизировать. Только в его музыке нет ничего самобытного. Ведь он использовал мою тему.
   – Но истолковал ее по-своему, – поправил Гримм. Шоберт улыбнулся.
   – Так, что она стала почти его собственным сочинением. Вы это хотите сказать, Гримм?
   – Да, – недоумевая, согласился Гримм.
   – Если он действительно столь гениален, то должен сочинять сам.
   Гримм задумался, но, когда принц Конти согласился с Шобертом, он вопросительно взглянул на Леопольда, – тот по-прежнему хранил молчание.
   Шоберт продолжал:
   – Будь он взрослым музыкантом, его импровизации не поразили бы никого, он считался бы хорошим исполнителем, не более.
   Гримм утратил вдруг обычное самообладание.
   – Господин Моцарт, вы говорили, в шесть лет ваш сын сочинил концерт! – воскликнул он.
   – Ему не было даже шести. Но, конечно, это была несовершенная вещь.
   – Я сочинил несколько сонат, – сказал Вольферль. – Еще когда мы жили в Зальцбурге.
   – И их можно было играть? – насмешливо спросил Шоберт.
   – Да, конечно, они совсем нетрудные.
   – Нетрудные! Ты, наверное, скоро возьмешься и за оперу?
   – Я хотел, но Папа сказал, мне еще рано.
   – Видимо, придется обождать год-два, – усмехнулся Шоберт.
   – Мне было пятьдесят, когда я сочинил свою первую онеру, – неожиданно вставил Рамо.
   – Теперь другие времена, – сказал Вольферль. – Папа разрешил попробовать, когда мне исполнится десять лет.
   – Разве тебе еще нет десяти? – спросил Шоберт.
   – Я уже говорил, ему семь, – ответил Леопольд. Прежде чем Вольферль успел поправить Папу, – ему уже восемь, – Леопольд заметил их скептические улыбки и добавил: – Можете написать в Зальцбург, оттуда подтвердят.
   – Вопрос в том, умеет ли мальчик писать музыку. Его возраст нас не интересует, – сказал Шоберт.
   Страдание, отразившееся на лице Гримма, и страх потерять его поддержку заставили Леопольда воскликнуть:
   – Да он и сейчас сочиняет!
   – И кому он намерен посвятить свое произведение? – не унимался Шоберт. – Не его ли величеству?
   – Вы угадали. Он сочиняет сонату для дочери короля. Вольферль удивился. Он ничего ни для кого не сочинял, но с удовольствием взялся бы, особенно после того, как услышал чудесную музыку Шоберта.
   – Может быть, он сочинит сонату и для меня? – спросил принц Конти.
   – Мы сочтем это за честь, – ответил Леопольд и, заметив ехидную усмешку Шоберта, добавил: – Сонаты будут но для клавесина, а для клавесина и скрипки.
   – Вы ему поможете, конечно, – уточнил Шоберт.
   – Если угодно, можете сидеть рядом с ним, пока он будет писать, – отпарировал Леопольд.
   – Вы мне нисколько не помешаете, – заверил Вольферль.
   – Благодарю, я не могу тратить время на подобную чепуху.
   – Вольфганг закончит свои сонаты через одну-две недели, – настаивал Леопольд. Во взгляде принца Конти отразилось недоверие; однако он выразил желание познакомиться с сонатами, даже если они окажутся совсем простенькими.
   Рамо, прослушавший последнюю импровизацию Вольферля, сказал:
   – Мальчик, без сомнения, обладает редкостным чувством гармонии. Уверен, он напишет сонаты как следует, и мне хотелось бы послушать их.
   – Это невозможно, – упорствовал Шоберт, – мальчик не справится. Дело не только в возрасте, есть и другие причины. Его подготовка, его…
   Рамо не дал ему закончить:
   – С разрешения вашего высочества я предложу эти сонаты моему переписчику.
   Принц согласился и, повторив: – Значит, через две недели, – отпустил музыкантов и вернулся к гостям.

16

   И почему это господин Гримм так волнуется, думал Вольферль. Напрасно барон все время спрашивает, когда будут закончены сонаты. После концерта у принца прошла всего неделя, а господин Гримм заезжал к ним чуть не каждый день – справлялся, как подвигается работа. Папа был с ним вежлив, но грустен. Папа, не в пример господину Гримму, знал, что в таких делах торопиться не следует. Вопрос не в форме, Вольферль мог бы написать сонату очень быстро, но ему хотелось, чтобы музыка была столь же яркой и грациозной, как в сонате господина Шоберта, а на сочинение такой музыки требовалось время.
   К тому же графиня ван Эйк слегла, и Вольферлю приходилось играть тихо, хотя она настояла, чтобы они остались у нее в доме и Вольферль занимался музыкой по-прежнему. Однако болезнь графини нарушала душевное спокойствие Вольферля. Каждый раз, входя в спальню, он ужасался ее бледности. А она радовалась его успехам, они, казалось, вдыхали в нее жизнь.
   – Как-никак мы с тобой земляки, – шепнула она однажды Вольферлю, почувствовав себя лучше. – Оба родом из Зальцбурга.
   Он кивнул, но ему сделалось так грустно, что он перестал работать над сонатой, иначе настроение непременно отразится на музыке.
   Вольферль все искал мелодию, и тут Папа посоветовал:
   – Можешь взять какую-нибудь известную мелодию, если она тебе нравится.
   – Даже мелодию Шоберта? – Пожалуй, музыка Шоберта нравилась ему больше всего.
   – Даже Шоберта.
   – А я думал, он вам не по душе, Папа.
   – Это не имеет отношения к его сочинениям. Я ни в грош не ставлю французскую музыку, но Шоберт – немец, как ни прикидывается французом, и это чувствуется в его вещах.
   Мелодия Шоберта все время звучала у Вольферля в голове.
   – Ты можешь взять за основу любую известную тебе мелодию.
   Вольферль выбрал мелодию Шоберта, переделал ее на свой вкус, а потом стал развивать, сочетая партию клавесина с партией скрипки, как это делал Папа.
   Мелодичные созвучия носились в воздухе, Вольферль слушал их с наслаждением… Они искрились, переливались с волшебной легкостью, и он заставил всю сонату искриться и сверкать, и сам был зачарован пленительной музыкой. Он сидел за клавесином, пока Мама не сказала:
   – Леопольд, ведь совсем темно. Ничего не видно.
   Но Вольферлю темнота не мешала. Мама зажгла свечи и позвала его ужинать. Он был голоден, но уйти не мог. Первая соната была почти завершена, остались только заключительные аккорды.
   За ужином он мысленно проиграл финал сонаты, а когда лег в постель, не мог уснуть. Он боялся забыть финал. В голове носились обрывки стольких музыкальных фраз. Проснувшись утром, Вольферль обнаружил, что помнит все сочиненное накануне. Это было замечательно!
   Папа внимательно просмотрел сонату и сказал:
   – Соната годится для исполнения. Они останутся довольны. – И облегченно вздохнул. Соната была детской по теме, и в ней чувствовалось влияние Шоберта, правда, без его блеска и глубины, но тем не менее она отличалась ясностью и была хорошо построена, соната для клавесина и скрипки, вполне годная для исполнения, – сочинение его сына.
   Все последующие дни Вольферль с увлечением заканчивал сонаты. Он не мог думать ни о чем другом. Это была игра, и он увлекся ею. Вольферль заставлял клавесин и скрипку петь дуэтом и приходил в восторг от их покорности; брал знакомые мелодии и облекал их в новую ясную форму. Вольферля так захватила работа, что вместо двух сонат он сочинил четыре.
   Он нисколько не удивился, когда Папа сказал:
   – Сонаты мне нравятся.
   Ему они тоже правились. Будь у него больше опыта, они получились бы лучше, но и так они вполне мелодичные, ясные и живые – не хуже шобертовских.
   Принц Конти пригласил Рамо, Шоберта и Экхарда прослушать сонаты Вольферля. Принца поразила правильность их композиции. Он сказал Гримму:
   – Вы были правы, это необыкновенный ребенок. Но Шоберт остался недоволен:
   – Ваше высочество, ребенок подражает мне.
   – Возможно, – отозвался принц. – Но разве это преступление?
   Шоберт не успел ответить, потому что Вольферль горячо сказал:
   – Да ведь это лучшая музыка в Париже! – И Шоберт не мог не улыбнуться.
   – Подражание есть самая искренняя похвала, – поспешил вставить Леопольд, – а тема у него собственная.
   – Мне очень жаль, что Вольфганг подражал не мне, – добавил Экхард.
   Рамо с трудом поднялся, опираясь на палку, и старческим голосом объявил:
   – Andante в последней сонате очень выразительно и своеобразно. Господин Шоберт должен быть счастлив, что ребенку понравилась его музыка. Я был бы рад, если бы моя музыка произвела на него такое же впечатление.
   Нетвердой походкой он подошел к Вольферлю, все еще сидевшему за клавесином, и расцеловал его в обе щеки.
   Вольферль покраснел. Этот подарок был для него дороже всех денег и безделушек, которыми осыпала его знать. Принц Конти заметил:
   – Господин Шоберт, у ребенка явно хороший вкус, раз он избрал вас для подражания.
   Шоберт, великодушно махнув рукой, ответил:
   – Что ж, ваше высочество, если его это не смущает, то мне и подавно смущаться нечего.
   – Значит, вы признаете, что Вольферль – композитор? – спросил Леопольд.
   Шоберт замялся, но, увидев нахмуренное лицо принца, пробормотал:
   – Ваша зрелость и опыт позволяют вам лучше судить о таких вещах.
   – Без сомнения, он композитор и настоящий виртуоз, несмотря на свой возраст, – заключил принц Конти. – А вы, господин Гримм, заслуживаете всяческой похвалы за то, что познакомили нас с этим милым и на редкость одаренным ребенком.
   Нужно было кому-то преподнести сонаты – на это ушло несколько дней. Вольферль хотел подарить их графине ван Эйк и госпоже д'Эпинэ, поскольку музыкальные сочинения было принято дарить дамам и обе они нежно относились к нему, но Гримм посоветовал поднести тем, от кого можно было ждать большей выгоды: дочери короля – принцессе Виктуар и любовнице принца Конти – графине де Тессэ.
   Вольферлю было все равно, что писать, но Леопольд пришел в восторг, прочитав посвящения, составленные Гриммом. По правде говоря, они были чересчур высокопарны, но Леопольд целиком полагался на друга. Поэтому его весьма удивил отказ графини де Тессэ принять посвящение.
   – Оно слишком пышно, – сказала она, – я не заслуживаю таких похвал, посвящение следует писать сдержаннее.
   Гримм рассердился, но выполнил ее желание. Рамо, как и обещал, передал сонаты своему переписчику, лучшему в Париже, и тот сделал с них копии, после чего каждой даме было преподнесено по две сонаты.
   Вольферлю особенно понравилось, что Папа велел ему расписаться на них Иоганн Вольфганг Моцарт и с тех пор стал называть его Вольфгангом.

17

   Графиня ван Эйк умерла хмурым, ненастным днем. Дождь лил все утро, и небо было мрачно-серым. Анна Мария тяжело восприняла ее смерть. Она знала, что графиня обречена, но пришла в отчаяние, когда слуга принес ей эту печальную весть. Леопольд и дети были в театре, репетируя программу первого публичного концерта в Париже, а она готовила дома ужин. От горя у нее руки опустились. Графиня была сама доброта – олицетворение их дома, Зальцбурга. Анна Мария заплакала. Она вспомнила день, когда графиня покидала Зальцбург, чтобы выйти замуж за графа ван Эйка. Даже обычно сдержанный граф Арко выглядел озабоченным, словно предчувствовал, что расстается с дочерью навсегда. Какой страшный удар для него, с грустью думала Анна Мария. В Зальцбурге граф Арко был всесилен, а вот дочь свою спасти не смог.
   Будет ли он терзаться оттого, что отпустил своего ребенка, дал ему умереть на чужбине? Л что, если кого-нибудь из ее семьи постигнет та же участь? Анна Мария вздрогнула. В этой мысли было что-то жуткое, нечестивое.
   В тот вечер Мама была особенно нежна с Вольфгангом. Она всегда целовала его, когда он возвращался домой, но сейчас не хотела выпускать его из своих объятий. Потом Aннa Мария сказала что-то по секрету Папе. А когда Вольфганг спросил у Мамы:
   – Как себя чувствует графиня? – Папа выразительно посмотрел на Маму, и Мама ответила:
   – Графиня уехала.
   – Куда?
   – Потом узнаешь.
   Они рано уложили его спать, словно он им мешал. Но Вольфганг не мог заснуть. Наверное, случилось что-то ужасное. Он вышел в коридор и наткнулся на Наннерль. У сестры были заплаканные глаза, и она не стала, как обычно, подшучивать над ним. Вольфганг спросил:
   – В чем дело?
   Наннерль ответила:
   – Ты еще мал, тебе рано знать! – И он почти возненавидел ее. Никогда он не думал, что можно испытывать подобное чувство к сестре, но Наннерль, поглощенная своими мыслями, словно забыла о нем.
   На следующий день они покинули дом графини. На новой квартире Вольфганга оставили на попечение Наннерль, а Папа с Мамой куда-то ушли. Наннерль знала куда, но молчала. В ту ночь, после того как родители вернулись домой, Вольфгангу приснилось, будто он потерялся. Не мог найти ни Папу, ни Маму. Вольферль проснулся в холодном поту и увидел у кровати встревоженную Маму: нежным голосом она стала напевать ему колыбельную песенку, и он вскоре уснул.
   На следующее утро Вольфганг все спрашивал о графине, и Мама сказала:
   – Она отправилась в долгое путешествие.
   – Отчего же вы такие печальные? А когда она вернется?
   Никто не ответил, все делали вид, будто чем-то заняты.
   Вольфганг сидел у окна в их новой квартире поблизости от улицы Сент-Оноре, где им предстояло давать концерт, и все время думал о графине. Он отказался от ужина, что с ним редко случалось, и никто не стал настаивать, даже Папа. Погода окончательно испортилась, бурные потоки воды неслись по улице – пройти было почти невозможно. Двое мужчин, с трудом переставляя ноги, брели по воде, неся в одной руке по факелу, а другой, поддерживая носилки. Что-то длинное, прикрытое простыней, лежало на этих носилках, и Вольфганг сразу догадался, что это женщина; намокшая материя облепила тело. Он вскрикнул от страха, но тут же смолк.
   – Это похороны, – печально прошептала Мама, – хоронят бедную женщину, у них нет денег на гроб? – Вновь лицо графини возникло перед Вольфгангом, и он понял, что произошло. Им овладел ужас. Как могло случиться, что графиня лишилась жизни, той самой жизни, которая переполняла его?
   Дождь невыносимо громко барабанил по крыше, Вольфганг не мог уснуть и наконец, невзирая на темноту и холод, прокрался в спальню Папы и Мамы, надеясь найти у них утешение.
   Мама хотела взять его в кровать, но Папа запретил:
   – Он уже не маленький.
   – Тогда надо ему сказать.
   – И погубить концерт?
   – Ты всегда говорил, он должен знать о жизни всю правду.
   – Но ведь графиня не умерла? – умоляюще спросил Вольфганг, вкладывая в эти слова, в самый звук голоса всю свою надежду.
   – Скажи ему, – разрешил Папа.
   – На все воля божья, – сказала Мама и расплакалась, а Вольфганг бросился вон из комнаты, давясь от подступающих к горлу рыданий.
 
   Опасения Леопольда сбылись – на следующее утро Вольфганг совсем расхворался, и концерт в театре пришлось отложить. Это было крупным невезением – публичный концерт удалось устроить только благодаря поддержке принца Конти. Согласно французскому закону, публично могли выступать лишь люди, находящиеся на службе у короля, и Людовик XV мог в любое время лишить их этой привилегии. Законом благодаря принцу Конти поступились, господин Гримм взял на себя хлопоты по устройству концерта; все говорило за то, что сбор будет большой.
   Анна Мария совсем растерялась. Первый лекарь, которого она пригласила, нашел у мальчика ангину, однако, как ее лечить, не знал. Другой определил ревматизм и заявил, что излечить его может только время. Узнав, что Вольфгангу не становится лучше, Гримм назвал лекарей дураками и пообещал прислать своего домашнего лекаря – он вылечит ребенка. Сей ученый муж и верный подписчик «Литературной корреспонденции» внимательно осмотрел Вольфганга и объявил:
   – По всей видимости, у него воспаление легких, да и горло у него обложено, – Анна Мария испугалась, решив, что Вольфганг заразился от графини. Врач добавил: – Надо бы привить ему оспу. И вашей девочке тоже. Но Леопольд воспротивился.
   – Это кощунство, – сказал он Анне Марии. – Мы должны во всем полагаться на милосердие божие.
   Анна Мария, более набожная, чем Леопольд, на сей раз не согласилась. Прививки только что появились, были вещью новой и непривычной, но она слыхала, что кое-кто из знати прививал оспу своим детям. Однако Леопольд стоял на своем, и у Анны Марии осталось одно средство – материнская любовь. Постепенно, однако, грусть, охватившая Вольфганга, рассеялась, он повеселел, через несколько дней встал с постели и принялся за упражнения.
 
   Публичный концерт имел такой успех, что Гримм решил дать еще один. Второй концерт дал не меньший сбор, и потому Анна Мария немало удивилась, когда Леопольд вдруг принял решение ехать в Лондон. Ведь, помимо публичных концертов, дети снова выступали в Версале, дали несколько концертов в домах аристократов; хозяйки прославленных салонов, диктующих вкусы и моды, были очарованы Вольфгангом и в один голос твердили, что он отличается прекрасными манерами и изысканностью вкуса. Нигде еще дети не заработали столько денег и не получили столь щедрых подарков.
   Когда Леопольд велел жене собираться, она воспротивилась:
   – Ну зачем нам уезжать из Парижа? К нам здесь так хорошо относятся.
   – Мы не можем дольше здесь оставаться. Вся французская музыка не стоит и ломаного гроша.
   – Ты же был не против, чтобы Вольфганг поучился кое-чему у Шоберта.
   – Шоберт – немец. А вообще я надеюсь, что такое понятие, как французское направление в музыке, лет через пятнадцать исчезнет без следа.
   – Но ведь ты считал, что танцы в Версале просто великолепны.
   – И порочны. В Версале царит такая умопомрачительная роскошь, что богатых людей там почти не осталось. Большинство родовитых семейств увязло в долгах. Чуть не все богатство страны находится в руках нескольких банкиров и финансистов, да и те тратят деньги главным образом на содержание всяких Лукреций, которые, к сожалению, не склонны кончать жизнь самоубийством.
   Анна Мария не улыбнулась шутке. Леопольд, как ни порицает Францию, подумала она, сам в душе француз ничуть не меньше, чем господин Гримм, которым он так восхищается. Она погрустнела.
   – Все говорят, климат в Англии может оказаться вредным для детей, – сказала она, – там всегда туманы и дождь. А Вольфганг не блещет здоровьем, легкие у него слабые, к тому же он мог заразиться от графини.
   Леопольд молчал. Он не мог открыть жене главной причины своего решения, хотя та сцена продолжала стоять у него перед глазами, словно произошла только вчера.
   С неделю назад он повез Вольфганга в Версаль послушать и посмотреть исполнение французских менуэтов, написанных, в основном, итальянцами. Французские учителя танцев считались лучшими в Европе – и Вольфгангу стоило посмотреть на плоды их трудов.
   Вольфганга пленили гармоничность и завораживающая красота французских «Danses a Deux»^[3] Он и сам не прочь был принять в них участие, его привела в восторг грациозность и ритмичность танцоров, но Папа сказал, что он еще но дорос до танцев. Тогда он мысленно сочинил менуэт и вообразил себя танцующим под него. И тут ему захотелось в уборную. Папа вел его по длинному коридору и думал: в таком цивилизованном месте, как Версаль, поиски уборной могли бы быть менее затруднительны. Наконец они услышали какой-то шум и решили, что нашли то, что искали. Однако вместо этого они наткнулись на пару, предающуюся любви в мрачном, сыром коридоре. Виден был лишь пудреный парик мужчины, подпрыгивающий в темноте, и слышалось тяжелое дыхание. Папа понял, в чем дело, да и Вольфганг тоже. Женщина взвизгнула, а мужчина разразился площадной бранью.