Страница:
– Ваше сиятельство, я уверен, получив партитуру, вы разделите мнение Джованни Манцуоли и Иоганна Кристиана Баха.
– Возможно. Скажите, Моцарт, ваш сын девственник?
– Ваше сиятельство, ему всего двенадцать! – Шокированный Леопольд потянул импресарио в сторону.
– Манцуоли в двенадцать лет был уже кастратом. А вы утверждаете, будто сын ваш развит не по годам.
– Это сущая правда. Что, касается музыки, то он выше многих известных композиторов.
– Ну а что касается жизни? Ему ведь не вечно будет двенадцать. Чтобы писать оперы, нужно уметь писать о любви. Других тем нет. Вы считаете, он созрел для любви?
Леопольд молчал. Он и сам задумывался об этом, но каждый раз решал положиться на естественный ход событий, отодвигал эту мысль на неопределенный срок. Но откуда ему знать, смыслит Вольфганг что-нибудь во всех этих любовных связях и будуарных делах или нет.
– Мне кажется, Моцарт, – сказал Афлиджио, – вы неминуемо станете ревновать сына к первой женщине, которую он полюбит. Вам будет казаться, что он изменил вам, осквернился, предал вас.
– Я желаю ему счастливой семейной жизни, такой же, как у меня самого.
– Вы хотите повенчать его с музыкой, хотите, чтобы музыка заменила ему и жену и любовницу?
– Вы изволите шутить, ваше сиятельство!
– Нисколько. Вы поклоняетесь своему сыну, а я – Дон Жуану. Или в музыке вашего сына мотивы любви отсутствуют?
– Граф, ему только двенадцать.
– Он пишет музыку для взрослых людей, а вы хотите, чтобы к нему относились как к ребенку, как к чуду. Вы же умный человек, Моцарт.
Такой ли уж я умный, думал Леопольд. Афлиджио сделался почти любезным, словно обнаружил в собеседнике ту единственную черту характера, которую уважал. Но когда они покидали графа, Леопольд крепко, до боли, сжал Вольфгангу руку.
Что такое с Папой, раздумывал Вольфганг. Чем он озабочен? Вольфганг слышал столько опер. Он уже придумал тему арии для хорошо поставленного, гибкого сопрано.
По пути домой Папа сказал:
– Сдается мне, напрасно мы сюда приехали. В Вене сейчас не меньше шлюх, чем в Версале.
– Вам не понравился импресарио, Папа?
– А тебе?
Папа хочет знать его мнение, Вольфганг удивился. Видно, он и правда чем-то сильно огорчен.
– Мне кажется, граф не очень любит музыку. Он что, тоже шлюха?
– Я бы скорей назвал его сводником. Но Папа не объяснил, что это такое.
– Одни утверждают, что Афлиджио профессиональный игрок, – сказал он, – другие считают его профессиональным обольстителем. Впрочем, без этих качеств, видимо, импресарио не обойтись. Вот что, Вольфганг! – Вид у Папы сделался серьезный.
– Да, Папа?
– Скажи, Вольфганг, ты… – Леопольд покраснел, кашлянул, но продолжать не решился.
Вольфганг улыбнулся.
– Тебе нравятся девушки?
– Некоторые нравятся.
– И сильно? – озабоченно допрашивал Папа.
– Как это – сильно?
– Вольфганг, я не шучу!
– Так же сильно, как Людовику XV нравилась мадам Помпадур?
– А что ты об этом знаешь?
– То, что вы мне говорили.
– Я сказал, что она – шлюха. Больше ничего.
– Ну, еще я знаю, что они спали вместе. И он предпочитал ее всем остальным.
– Ничего подобного я тебе не говорил. Ну, а еще что ты знаешь? – Папа насторожился.
– Все знают, как рождаются дети. За исключением самих детей.
– А ты… Ты пробовал заниматься этим делом?
Как ученик, который чувствует себя умнее учителя, Вольфганг снисходительно посмотрел на Папу.
– Вы ничего не понимаете, Папа, – сказал он. – Я еще слишком мал. Но имею представление, как это делается.
Папа переменил тему.
– Мы этому Афлиджио еще покажем. Я полагаю, три месяца на оперу для тебя далее много. – А про себя подумал: чем больше сын будет занят, тем лучше.
Вольфганг с головой ушел в работу. Он вовремя ложился спать, вовремя ел и трудился под бдительным надзором Мамы, которая ревниво следила, чтобы сын не переутомлялся. По утрам они с Папой разбирали партитуры других композиторов. После обеда Вольфганг сочинял. А по вечерам, если не чувствовал себя слишком усталым, обсуждал написанное с Папой.
Больше всего ему нравилось писать арии. Человеческий голос представлялся ему лучшим музыкальным инструментом, и он стремился писать арии мелодичные и певучие. Он вспоминал свои любимые арии, и кое-где в партитуре зазвучали мотивы Баха и Глюка. Но у него рождались и собственные мелодии. Он не боялся использовать чужую форму, но содержание всегда было его собственным. Его особенно радовало, когда ария, которую он сочинял, звучала естественно и ласкающе. Вольфганг чувствовал прилив сил, работа спорилась. Сидя за красивым мраморным столом, купленным ему Папой, Вольфганг окружал себя нотными листами – они лежали повсюду: на коленях, на столе, под рукой, – так легче было единым взглядом охватить целое и в то же время сосредоточить, если нужно, внимание на какой-то отдельной арии. Папа явно одобрял его работу и редко предлагал свои поправки.
Через два месяца партитура «Мнимой простушки» была закончена. Она состояла из увертюры, трех актов, двадцати шести арий и множества речитативов – всего пятьсот пятьдесят восемь нотных страниц.
Они представили ее Афлиджио, и тот сказал, что в скором времени поставит оперу, но обещанных ста дукатов не заплатил.
На первой репетиции Леопольд сидел рядом с Вольфгангом, которому не терпелось услышать поскорее свою музыку в живом исполнении и внести обычные поправки по требованию капризных певцов. С первой же ноты Леопольд понял, что певцы не потрудились разучить партий, никто не прорепетировал заранее свою партию под клавесин, не было проведено ни одной спевки дуэтов или финала, и тем не менее репетиция шла с полным оркестром. Леопольд не сомневался– это сделано нарочно, чтобы обесценить музыку. Он не узнавал ни одной арии. Музыка звучала как-то неприятно и неряшливо. Кое-кто из певцов с трудом удерживался от смеха. День, на который Леопольд возлагал столько надежд, стал самым мрачным днем его жизни.
И все же, когда после репетиции к нему подошел импресарио, Леопольд сумел взять себя в руки. Широко улыбаясь, Афлиджио заявил:
– Музыка очень неровная и рассчитана на слишком высокие голоса. Певцы соглашаются петь в этой опере при условии, если ваш сын внесет кое-какие поправки.
Вольфганг внес поправки. По просьбе Афлиджио он сочинил еще две арии для первого акта. Но когда пришло время репетировать, Афлиджио сказал:
– Придется репетицию отложить, тесситура арий понижена недостаточно, певцы не могут брать такие высокие ноты.
– А я могу, – вмешался Вольфганг, – хотя у меня почти нет голоса. – И прежде чем импресарио вмешался, пропел первую арию. У него был жиденький голосок, и все же ария прозвучала весьма мелодично.
– Моцарт, ваш сын, кажется, изображает кастрата, – сказал Афлиджио.
– Что же вы все-таки думаете об опере? – спросил Леопольд, твердо решивший не отступать.
Афлиджио пожал плечами.
– Вас можно поздравить.
Леопольд не знал, что и думать – может, он все-таки ошибся в импресарио?
– Вы утверждали, что мальчик может написать оперу, и он действительно ее написал.
– И что же дальше, ваше сиятельство?
– Пусть он перепишет эти две новые арии, тогда, быть может, мы поставим оперу к возвращению императора из Венгрии в следующем месяце.
– Благодарю вас.
– Хочу, однако, предупредить вас, Моцарт, многие поговаривают, будто большая часть музыки написана вами. – Не успел Леопольд с возмущением отвергнуть эту клевету, как Афлиджио добавил: – Кроме того, тесситура арий все еще слишком высока и музыка чересчур немецкая по духу. – И с этими словами он выпроводил Моцартов из театра.
24
– Возможно. Скажите, Моцарт, ваш сын девственник?
– Ваше сиятельство, ему всего двенадцать! – Шокированный Леопольд потянул импресарио в сторону.
– Манцуоли в двенадцать лет был уже кастратом. А вы утверждаете, будто сын ваш развит не по годам.
– Это сущая правда. Что, касается музыки, то он выше многих известных композиторов.
– Ну а что касается жизни? Ему ведь не вечно будет двенадцать. Чтобы писать оперы, нужно уметь писать о любви. Других тем нет. Вы считаете, он созрел для любви?
Леопольд молчал. Он и сам задумывался об этом, но каждый раз решал положиться на естественный ход событий, отодвигал эту мысль на неопределенный срок. Но откуда ему знать, смыслит Вольфганг что-нибудь во всех этих любовных связях и будуарных делах или нет.
– Мне кажется, Моцарт, – сказал Афлиджио, – вы неминуемо станете ревновать сына к первой женщине, которую он полюбит. Вам будет казаться, что он изменил вам, осквернился, предал вас.
– Я желаю ему счастливой семейной жизни, такой же, как у меня самого.
– Вы хотите повенчать его с музыкой, хотите, чтобы музыка заменила ему и жену и любовницу?
– Вы изволите шутить, ваше сиятельство!
– Нисколько. Вы поклоняетесь своему сыну, а я – Дон Жуану. Или в музыке вашего сына мотивы любви отсутствуют?
– Граф, ему только двенадцать.
– Он пишет музыку для взрослых людей, а вы хотите, чтобы к нему относились как к ребенку, как к чуду. Вы же умный человек, Моцарт.
Такой ли уж я умный, думал Леопольд. Афлиджио сделался почти любезным, словно обнаружил в собеседнике ту единственную черту характера, которую уважал. Но когда они покидали графа, Леопольд крепко, до боли, сжал Вольфгангу руку.
Что такое с Папой, раздумывал Вольфганг. Чем он озабочен? Вольфганг слышал столько опер. Он уже придумал тему арии для хорошо поставленного, гибкого сопрано.
По пути домой Папа сказал:
– Сдается мне, напрасно мы сюда приехали. В Вене сейчас не меньше шлюх, чем в Версале.
– Вам не понравился импресарио, Папа?
– А тебе?
Папа хочет знать его мнение, Вольфганг удивился. Видно, он и правда чем-то сильно огорчен.
– Мне кажется, граф не очень любит музыку. Он что, тоже шлюха?
– Я бы скорей назвал его сводником. Но Папа не объяснил, что это такое.
– Одни утверждают, что Афлиджио профессиональный игрок, – сказал он, – другие считают его профессиональным обольстителем. Впрочем, без этих качеств, видимо, импресарио не обойтись. Вот что, Вольфганг! – Вид у Папы сделался серьезный.
– Да, Папа?
– Скажи, Вольфганг, ты… – Леопольд покраснел, кашлянул, но продолжать не решился.
Вольфганг улыбнулся.
– Тебе нравятся девушки?
– Некоторые нравятся.
– И сильно? – озабоченно допрашивал Папа.
– Как это – сильно?
– Вольфганг, я не шучу!
– Так же сильно, как Людовику XV нравилась мадам Помпадур?
– А что ты об этом знаешь?
– То, что вы мне говорили.
– Я сказал, что она – шлюха. Больше ничего.
– Ну, еще я знаю, что они спали вместе. И он предпочитал ее всем остальным.
– Ничего подобного я тебе не говорил. Ну, а еще что ты знаешь? – Папа насторожился.
– Все знают, как рождаются дети. За исключением самих детей.
– А ты… Ты пробовал заниматься этим делом?
Как ученик, который чувствует себя умнее учителя, Вольфганг снисходительно посмотрел на Папу.
– Вы ничего не понимаете, Папа, – сказал он. – Я еще слишком мал. Но имею представление, как это делается.
Папа переменил тему.
– Мы этому Афлиджио еще покажем. Я полагаю, три месяца на оперу для тебя далее много. – А про себя подумал: чем больше сын будет занят, тем лучше.
Вольфганг с головой ушел в работу. Он вовремя ложился спать, вовремя ел и трудился под бдительным надзором Мамы, которая ревниво следила, чтобы сын не переутомлялся. По утрам они с Папой разбирали партитуры других композиторов. После обеда Вольфганг сочинял. А по вечерам, если не чувствовал себя слишком усталым, обсуждал написанное с Папой.
Больше всего ему нравилось писать арии. Человеческий голос представлялся ему лучшим музыкальным инструментом, и он стремился писать арии мелодичные и певучие. Он вспоминал свои любимые арии, и кое-где в партитуре зазвучали мотивы Баха и Глюка. Но у него рождались и собственные мелодии. Он не боялся использовать чужую форму, но содержание всегда было его собственным. Его особенно радовало, когда ария, которую он сочинял, звучала естественно и ласкающе. Вольфганг чувствовал прилив сил, работа спорилась. Сидя за красивым мраморным столом, купленным ему Папой, Вольфганг окружал себя нотными листами – они лежали повсюду: на коленях, на столе, под рукой, – так легче было единым взглядом охватить целое и в то же время сосредоточить, если нужно, внимание на какой-то отдельной арии. Папа явно одобрял его работу и редко предлагал свои поправки.
Через два месяца партитура «Мнимой простушки» была закончена. Она состояла из увертюры, трех актов, двадцати шести арий и множества речитативов – всего пятьсот пятьдесят восемь нотных страниц.
Они представили ее Афлиджио, и тот сказал, что в скором времени поставит оперу, но обещанных ста дукатов не заплатил.
На первой репетиции Леопольд сидел рядом с Вольфгангом, которому не терпелось услышать поскорее свою музыку в живом исполнении и внести обычные поправки по требованию капризных певцов. С первой же ноты Леопольд понял, что певцы не потрудились разучить партий, никто не прорепетировал заранее свою партию под клавесин, не было проведено ни одной спевки дуэтов или финала, и тем не менее репетиция шла с полным оркестром. Леопольд не сомневался– это сделано нарочно, чтобы обесценить музыку. Он не узнавал ни одной арии. Музыка звучала как-то неприятно и неряшливо. Кое-кто из певцов с трудом удерживался от смеха. День, на который Леопольд возлагал столько надежд, стал самым мрачным днем его жизни.
И все же, когда после репетиции к нему подошел импресарио, Леопольд сумел взять себя в руки. Широко улыбаясь, Афлиджио заявил:
– Музыка очень неровная и рассчитана на слишком высокие голоса. Певцы соглашаются петь в этой опере при условии, если ваш сын внесет кое-какие поправки.
Вольфганг внес поправки. По просьбе Афлиджио он сочинил еще две арии для первого акта. Но когда пришло время репетировать, Афлиджио сказал:
– Придется репетицию отложить, тесситура арий понижена недостаточно, певцы не могут брать такие высокие ноты.
– А я могу, – вмешался Вольфганг, – хотя у меня почти нет голоса. – И прежде чем импресарио вмешался, пропел первую арию. У него был жиденький голосок, и все же ария прозвучала весьма мелодично.
– Моцарт, ваш сын, кажется, изображает кастрата, – сказал Афлиджио.
– Что же вы все-таки думаете об опере? – спросил Леопольд, твердо решивший не отступать.
Афлиджио пожал плечами.
– Вас можно поздравить.
Леопольд не знал, что и думать – может, он все-таки ошибся в импресарио?
– Вы утверждали, что мальчик может написать оперу, и он действительно ее написал.
– И что же дальше, ваше сиятельство?
– Пусть он перепишет эти две новые арии, тогда, быть может, мы поставим оперу к возвращению императора из Венгрии в следующем месяце.
– Благодарю вас.
– Хочу, однако, предупредить вас, Моцарт, многие поговаривают, будто большая часть музыки написана вами. – Не успел Леопольд с возмущением отвергнуть эту клевету, как Афлиджио добавил: – Кроме того, тесситура арий все еще слишком высока и музыка чересчур немецкая по духу. – И с этими словами он выпроводил Моцартов из театра.
24
В Вене заговорили, что Афлиджио распределяет между певцами роли для постановки «Доброй дочки» Пиччинни; ходили упорные слухи, будто «Мнимая простушка» Моцарта постановки не увидит, потому что певцы отказываются петь в опере, находя музыку слишком немецкой; поговаривали также, что мальчик не знает достаточно итальянского и не имеет никакого представления ни о построении мелодии, ни о форме. Когда эти слухи дошли до Леопольда, он понял: настало время действовать, Он хотел было обратиться к императору, но Иосиф все еще находился в Венгрии; подумывал, не прибегнуть ли к защите Марии Терезии, но его предупредили, что она отнесет недовольство поведением Афлиджио в адрес сына, а следовательно, и в свой собственный.
Желая как-то опровергнуть ложные слухи, Леопольд договорился об устройстве музыкального вечера в доме вновь приобретенного горячего поклонника Вольфганга – барона Готфрида ван Свитена. Ни один человек в Вене не откажется от приглашения барона. Отец Готфрида, Герхард ван Свитен, выразил согласие присутствовать на концерте, а этот известный доктор пользовался расположением Марии Терезии, и она с уважением относилась к его мнению, что было ей также не свойственно.
Вольфганг, совершенно подавленный поведением Афлиджио, оживился, узнав, что концерт состоится в доме Готфрида ван Свитена. Мальчику нравился тридцатилетний барон, похожий на своего отца крупными волевыми чертами лица, нравились его энергичные манеры и сердечное отношение к людям. Внушала Вольфгангу уважение и любовь ван Свитена к музыке. Барон умел играть на клавесине и на скрипке, изучал историю и теорию музыки и сам сочинил несколько песен и сонат. Очень скоро Вольфганг и ван Свитен подружились и завели моду отвечать друг другу на разных языках – оба, помимо немецкого, говорили на итальянском и французском и знали немного латынь и английский, кроме того, оба нередко объяснялись загадками и недомолвками. Они могли с величайшей серьезностью обсуждать творчество только что умершего Телемана и тут же переключиться на шутливый разговор о примадоннах с голосами, напоминающими визг пилы, и о премьерах-кастратах, которые обязательно икали на высоких нотах, и о маэстро, дирижировавших оперой словно в полусне.
Леопольда удивило, что сын не интересуется, кто будет присутствовать на концерте.
– Вот еще! – сказал Вольфганг. – Мне все равно. – Но в душе надеялся, что Афлиджио придет на концерт к барону. Тут уж он покажет этому болтуну, кто сочинил «Мнимую простушку».
Моцарты по настоянию хозяев вместе с ними встречали именитых гостей.
Это доброе предзнаменование и к тому же совсем воспрянул духом, увидев канцлера князя Кауница, недавно получившего от императрицы княжеский титул за какие-то заслуги. Канцлер приехал в сопровождении князя Дмитрия Голицына, русского посла при венском дворе. В пятьдесят восемь лет князь Кауниц был худощавый высокий мужчина с продолговатым властным лицом и холодными голубыми глазами – после императрицы самый влиятельный человек в империи. Если кто-то и мог оказать давление на Афлиджио, то, безусловно, князь. Ну и конечно, князь Дмитрий – Голицын предпочитал, чтобы его так называли, – весьма просвещенный человек, аристократ до кончиков ногтей. Князь Дмитрий, искусный дипломат, сумел сохранить дружбу и с Вольтером, и с императрицей Марией Терезией, хотя те терпеть не могли друг друга. Голицын тоже к нам благоволит, подумал Леопольд, недаром он щедро заплатил детям за концерт и пригласил их посетить Россию. Вот и теперь князь Дмитрий прямиком направился к ним. За ним неохотно следовал Кауниц.
– Господин Моцарт, – обратился к Леопольду князь Дмитрий, – я весьма горд тем, что посоветовал вам посетить Париж. Но когда вы осчастливите своим посещением Россию?
Леопольд, серьезно обдумывавший это приглашение, дивясь собственной храбрости, сказал:
– Ваше сиятельство, мы готовы хоть завтра тронуться в путь, но, как у истых патриотов, у нас есть обязанности перед родиной.
– Когда они будут выполнены, вы должны почтить своим визитом и Россию.
– Это будет большой честью для нас, ваше сиятельство, – с низким поклоном ответил Леопольд.
Князь Кауниц внимательно приглядывался к Вольфгангу, оживленно беседующему с ван Свитенами.
– Я слыхал, ваш сын болел оспой, – сказал князь.
– Он совсем выздоровел, ваше сиятельство, – заверил Леопольд канцлера, зная, что тот боится малейшего сквозняка и заразы и уже дважды отменял встречу с ними из-за перенесенной Вольфгангом болезни. – Красные пятна проступают только в сильные холода, – а сам подумал: сейчас как-никак лето, и очень теплое, канцлер должен бы знать это.
Тем не менее князь Кауниц еще долго присматривался к мальчику и осмелился приблизиться, лишь когда Голицын пожал Вольфгангу руку, поздравляя с завершением оперы.
– Кауниц, это огромный талант, – сказал он, обращаясь к князю. – Будь я немцем, я бы хранил его как зеницу ока.
– Что мы и делаем, – подхватил Кауниц. – Но ведь у нас много всяких других забот.
– Каких же? – поинтересовался князь Дмитрий.
– Только что окончилась весьма разорительная для нас война.
– Она окончилась пять лет назад.
– Да, но мы до сих пор не расплатились с долгами. Что до меня, то я высоко ценю дарование мальчика, – торопливо добавил Кауниц, желая показать, что тоже не лишен хорошего вкуса.
Его поддержал герцог ди Браганца, любитель музыки, с годовым доходом в сто тысяч дукатов, позволявшим ему потворствовать своей слабости.
– Господин Моцарт, – сказал герцог, – насколько я понимаю, в оперной музыке вашего сына чувствуется Глюк. Нет, нет, не принимайте это за упрек, – добавил он, увидев, как хмурится Леопольд. Герцог ди Браганца, хоть и покровительствовал Глюку, но внес свою долю и в оплату концерта Моцартов. – Естественно, что столь молодой композитор восприимчив к влиянию других музыкантов.
Леопольд промолчал; гости прибывали один за другим: граф Дитрихштейн – особо доверенной советник императора, фрейлина фон Гуттенберг – глаза и уши императрицы, старавшаяся держаться поближе к графу; кто же из них за кем следит, раздумывал Леопольд, склоняясь в поклоне перед графиней Тун, графом Пальфи и отцом Игнацием Паргамером – духовником императора и любимцем императрицы – и перед вошедшим вслед за ними доктором Францем Антоном Месмером – протеже доктора ван Свитена, который слыл ценителем музыки и пользовался авторитетом как специалист по части гипноза.
Вольфганг заинтересовался гостями лишь когда заметил среди них придворного композитора Адольфа Гассе и придворного поэта Пьетро Метастазио, споривших о чем-то с другим придворным композитором Джузеппе Бонно. Вот для кого ему хотелось бы сыграть. Папа говорил, что они лучше всех в Вене понимают оперную музыку и что Гассе – единственный немецкий композитор, которого признают в Италии, а как либреттисту Метастазио нет равных на свете. Но Вольфганг не успел заговорить с ними – князь Кауниц дал знак начинать музыкальное испытание.
– Господин Метастазио, – обратился к поэту Леопольд, – доктор ван Свитен любезно достал из дворцовой библиотеки том ваших либретто, ни с одним из них мой сын не знаком. Прошу вас выбрать любой имеет по вашему вкусу, а мой сын тут же сочинит к нему музыку.
Величавый семидесятилетний поэт старательно перелистывал том, отыскивая стихи, которые еще не были положены на музыку, а Вольфганг думал: Папа действует как волшебник, а ведь никакого волшебства не требуется. Мелодию он подготовил заранее – ее можно было приспособить к любому тексту, названному поэтом.
– Вот это, мальчик! – Метастазио явно злорадствовал.
Он нашел текст, который не так-то легко было положить на музыку.
Вольфганг с минуту смотрел на слова, затем стал быстро писать и тут же пропел мелодию, аккомпанируя себе на клавесине.
Некоторое время все молчали, затем раздались аплодисменты. И тогда Вольфганг, недолго раздумывая, заиграл свою оперную музыку. Папа велел исполнить только первый акт – у аристократов не хватит терпения дослушать до конца, но все гости, даже князь Кауниц, казалось, превратились в слух. Вольфганг доиграл любовную арию, завершавшую первый акт, и остался за клавесином.
Гости столпились вокруг него, и князь Кауниц объявил:
– Непостижимо! Не присутствуй я при этом, никогда бы не поверил.
– Ваше сиятельство, – спросил Леопольд, – неужели кто-нибудь еще сомневается, что Вольфганг сам написал музыку к «Мнимой простушке»?
– В самом деле! – воскликнул Кауниц. – Ну, а что скажете вы, Гассе?
Старик Гассе близоруко наклонился и стал разбирать ноты, написанные Вольфгангом. Сам Гассе в свои шестьдесят девять лет сочинил столько опер на либретто Метастазио, что потерял им счет.
Леопольда одолевало нетерпение. Он ненавидел Гассе, в руках которого находилась сейчас судьба его сына.
– Ария написана по всем правилам, – неторопливо сказал старик.
– И притом написана им самим, не так ли? – поторопил его Леопольд.
– Господин Моцарт, неужели именно это не дает вам покоя?
– Нe мне, господин Гассе, а Афлиджио.
– Не стоит падать духом, если при постановке первой оперы возникают трудности.
Но тут в разговор вступил Вольфганг:
– Скажите, господин Гассе, почему должны возникать трудности, если опера хорошая?
Леопольд начал извиняться за сына, но Гассе остановил его:
– Ну что вы, право, ведь он еще ребенок.
– Мне двенадцать с половиной, – твердо сказал Вольфганг. – И оперу написал я сам.
– Правда? – спросил князь Кауниц.
Под гневным взором Папы Вольфганг сник. Ничего не понять. Он писал эту музыку с любовью, а вот их она явно не тронула. Но ему нечего стыдиться. Пусть стыдятся они. Это у них, а не у него нет сердца. Заступилась за него графиня Тун.
– Напиши я такую оперу, как Вольфганг, я бы тоже ее защищала.
– Вот только он ли написал ее? – настаивал Кауниц. – Скажите ваше мнение, Гассе.
Гассе поднял глаза от партитуры. К чему такая торопливость? Хоть он до сих пор во многом зависит от князя, но на этот вопрос ответит, как и когда пожелает. Он относился к мальчику без предубеждения, однако не одобрял того, что Моцарт выжимает из сына все соки.
– Музыка есть музыка, – уклончиво ответил Гассе.
– Уже поздно. – Кауниц стал прощаться.
«Старый завистливый дурак», – со злостью подумал о Гассе Леопольд, вместо того чтобы честно соревноваться, хочет погубить Вольфганга.
– Стиль оперы говорит о том, что ее сочинил ребенок, – продолжал между тем Гассе.
– Вот как! – Кауниц приостановился. – Вы уверены в этом?
– Да, ваше сиятельство.
– И хорошая музыка?
– Он еще ребенок, ваше сиятельство. Не следует забывать об этом.
– Я уважаю ваше мнение, господин Гассе, – перебил его Леопольд, – но Вольфганга нельзя равнять с обыкновенным ребенком.
– Согласен. Большинство его мелодий певучи и грациозны, хотя и не всегда новы, и оркестровка вполне правильная.
– Следовательно, его музыка годится для исполнения – вокального и оркестрового?
– Несомненно!
Но не успел Леопольд возликовать, как Гассе добавил:
– Есть, однако, одно затруднение. Некоторые его арии рассчитаны на голос, подобный Манцуоли.
– Вольфганг преклоняется перед ним, – пояснил Леопольд.
– Все это прекрасно, если в опере будет петь Манцуоли. Но большинству певцов его арии просто не под силу. Они не смогут исполнить то, что легко исполнил бы Манцуоли, и возненавидят за это вашего сына.
– Господин Гассе, – сказал Вольфганг, – певцы сами просили, чтобы арии звучали бравурно. Но если вы хотите, я переделаю их, Сейчас же!
– Нет, нет! – испугался Гассе. Не сидеть же здесь до утра!
– Я могу, – настаивал Вольфганг. – Это недолго.
– Но ты, наверное, устал?
– Вы были так добры, согласившись меня послушать, и я готов вам угодить.
Гассе улыбнулся, взял Вольфганга за руку и сел рядом с ним у клавесина.
– Возьми арию, которую ты сочинил сегодня вечером. Она написана для кастрата, так вот, не можешь ли ты переписать ее так, чтобы она годилась для баса?
– С удовольствием, господин Гассе.
Все молча наблюдали за его работой. А когда Вольфганг кончил, Готфрид ван Свитен, обладавший приятным басом, негромко и выразительно пропел арию.
– Мальчик еще не достиг вершин мастерства, – сказал Гассе, – но для его возраста это поразительно!
– Благодарю, господин Гассе, – сказал князь Кауниц. – Вы нам весьма помогли.
– Задерживать развитие такого таланта просто преступно, – заметил князь Дмитрий.
Все заговорили сразу и, как показалось Леопольду, с удивлением: неужели кто-то препятствует постановке оперы его сына?
Вольфганг, однако, отметил, что князь Кауниц ни словом не обмолвился об Афлиджио.
Вскоре знать покинула дом барона, но Вольфганг но огорчился – музыканты остались.
– Господин Моцарт, – сказал Джузеппе Бонно, – я познакомился с вашей «Школой скрипичной игры». В ней все так ясно и точно, ничего подобного прежде я не встречал.
Леопольда это очень тронуло, он даже готов был заключить придворного композитора в объятия.
– Вы были прекрасным учителем для своего сына, – сказал Гассе.
Отец Паргамер тоже закивал и добавил:
– Императрица милостиво согласилась почтить своим присутствием торжественное освящение храма, который я строю для сиротского приюта на Ренвеге. Если бы маленький Вольфганг сочинил музыку для торжественной мессы, можно было бы посвятить ее этому богоугодному заведению.
Леопольд рассыпался в благодарностях, а доктор Месмер прибавил:
– Ну а если младший Моцарт напишет оперу для бала, который я даю осенью, я буду счастлив ее поставить.
– А почему бы вам не поставить «Мнимую простушку»? – охваченный внезапным подозрением, спросил Леопольд.
– У меня просторный дом, но его не сравнить с Бургтеатром, – ответил доктор Месмер, – в нем нельзя поставить оперу-буффа. Вот если мальчик сочинит небольшой немецкий зингшпиль, это придется весьма кстати.
– С удовольствием! – воскликнул Леопольд, обретая прежнюю уверенность. – Оба эти заказа для нас большая честь. Вольфганг выполнит их в срок. – Он отвесил низкий поклон отцу Паргамеру и доктору Месмеру. Держись теперь, Афлиджио!
Афлиджио был сама любезность, когда Леопольд попросил его возобновить репетиции «Мнимой простушки».
– Я с радостью приступил бы к репетициям, – сказал он, – но дело в том, что синьора Бернаскони и синьора Бальони нездоровы.
Спустя неделю Леопольд узнал, что обе певицы давным-давно репетируют «Добрую дочку». Он спросил Афлиджио, правда ли это, но импресарио только пожал плечами.
– Вы же знаете, как рождаются слухи.
– Значит, это тоже слухи, что вы не собираетесь ставить оперу моего сына?
– Вы меня не поняли. Я совсем не против постановки «Мнимой простушки», но будет ли она иметь успех, еще не известно. Как и вы, я забочусь о собственных интересах. «Добрую дочку» Я ставлю, чтобы оградить себя от случайностей. На моем месте вы поступили бы точно так же.
– И что же дальше?
– Коли «Добрая дочка» сделает хороший сбор, я рискну поставить оперу вашего сына.
– Но только что вы объясняли задержку болезнью певиц.
– Не стоит так волноваться, господин Моцарт. Неделя– не так много. Поставлю «Добрую дочку» и тут же примусь за вашу оперу.
Однако после «Доброй дочки» Афлиджио начал репетировать еще одну оперу Пиччинни. А поспешивший в театр Леопольд обнаружил, что переписчику вообще приказано прекратить работу над партитурой «Мнимой простушки» и что оперу никто и не думает ставить.
Леопольд потребовал у импресарио объяснения, и тот сказал:
– Все очень печально. Певцы утверждают, что, хотя музыка прекрасно написана, она тем не менее мало сценична и петь ее невозможно.
– Но певцам нравится опера, они сами признавались в этом.
– Вы же знаете певцов. Они просто не хотели вас обидеть.
– Гассе и Метастазио утверждают, что опера моего сына лучше многих, уже поставленных в Вене.
– Вот пусть они ее и ставят.
– И это награда за все труды и талант моего сына?
– Я же предупреждал вас, сколь рискованно для двенадцатилетнего ребенка писать оперу. Ребенку, ничего не понимающему в любви.
– А как насчет ста дукатов, которые вы обещали заплатить?
– У вас есть мое письменное обязательство?
– Вы дали честное слово, господин Афлиджио. Афлиджио расхохотался.
– Венцы предпочитают иные зрелища, – сказал он, – Два моих бульдога, способные затравить зубра, привлекут куда больше публики, чем любая опера вашего сына. Кстати, этот аттракцион я сейчас и подготавливаю.
– Я пожалуюсь императору, – заявил Леопольд. Афлиджио внезапно разозлился:
– Ну и жалуйтесь, Моцарт, только потом пожалеете.
– Император выслушает меня. Императрица очень заинтересована в Вольфганге.
– Императрицу интересует любая новинка, при условии, что она ей ничего не стоит.
– Вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы порочить императрицу?
– Если вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы торговать собственным сыном…
– Торговать сыном! Да вы просто негодяй! – Леопольд задохнулся от ужаса и гнева.
– А вы глупец, – презрительно парировал Афлиджио. – Все говорят, что вы торгуете сыном в надежде разбогатеть.
Бешеная ненависть к Афлиджио охватила Леопольда, он способен был убить его, но в ужасе от брошенного ему обвинения не мог вымолвить ни слова.
Желая как-то опровергнуть ложные слухи, Леопольд договорился об устройстве музыкального вечера в доме вновь приобретенного горячего поклонника Вольфганга – барона Готфрида ван Свитена. Ни один человек в Вене не откажется от приглашения барона. Отец Готфрида, Герхард ван Свитен, выразил согласие присутствовать на концерте, а этот известный доктор пользовался расположением Марии Терезии, и она с уважением относилась к его мнению, что было ей также не свойственно.
Вольфганг, совершенно подавленный поведением Афлиджио, оживился, узнав, что концерт состоится в доме Готфрида ван Свитена. Мальчику нравился тридцатилетний барон, похожий на своего отца крупными волевыми чертами лица, нравились его энергичные манеры и сердечное отношение к людям. Внушала Вольфгангу уважение и любовь ван Свитена к музыке. Барон умел играть на клавесине и на скрипке, изучал историю и теорию музыки и сам сочинил несколько песен и сонат. Очень скоро Вольфганг и ван Свитен подружились и завели моду отвечать друг другу на разных языках – оба, помимо немецкого, говорили на итальянском и французском и знали немного латынь и английский, кроме того, оба нередко объяснялись загадками и недомолвками. Они могли с величайшей серьезностью обсуждать творчество только что умершего Телемана и тут же переключиться на шутливый разговор о примадоннах с голосами, напоминающими визг пилы, и о премьерах-кастратах, которые обязательно икали на высоких нотах, и о маэстро, дирижировавших оперой словно в полусне.
Леопольда удивило, что сын не интересуется, кто будет присутствовать на концерте.
– Вот еще! – сказал Вольфганг. – Мне все равно. – Но в душе надеялся, что Афлиджио придет на концерт к барону. Тут уж он покажет этому болтуну, кто сочинил «Мнимую простушку».
Моцарты по настоянию хозяев вместе с ними встречали именитых гостей.
Это доброе предзнаменование и к тому же совсем воспрянул духом, увидев канцлера князя Кауница, недавно получившего от императрицы княжеский титул за какие-то заслуги. Канцлер приехал в сопровождении князя Дмитрия Голицына, русского посла при венском дворе. В пятьдесят восемь лет князь Кауниц был худощавый высокий мужчина с продолговатым властным лицом и холодными голубыми глазами – после императрицы самый влиятельный человек в империи. Если кто-то и мог оказать давление на Афлиджио, то, безусловно, князь. Ну и конечно, князь Дмитрий – Голицын предпочитал, чтобы его так называли, – весьма просвещенный человек, аристократ до кончиков ногтей. Князь Дмитрий, искусный дипломат, сумел сохранить дружбу и с Вольтером, и с императрицей Марией Терезией, хотя те терпеть не могли друг друга. Голицын тоже к нам благоволит, подумал Леопольд, недаром он щедро заплатил детям за концерт и пригласил их посетить Россию. Вот и теперь князь Дмитрий прямиком направился к ним. За ним неохотно следовал Кауниц.
– Господин Моцарт, – обратился к Леопольду князь Дмитрий, – я весьма горд тем, что посоветовал вам посетить Париж. Но когда вы осчастливите своим посещением Россию?
Леопольд, серьезно обдумывавший это приглашение, дивясь собственной храбрости, сказал:
– Ваше сиятельство, мы готовы хоть завтра тронуться в путь, но, как у истых патриотов, у нас есть обязанности перед родиной.
– Когда они будут выполнены, вы должны почтить своим визитом и Россию.
– Это будет большой честью для нас, ваше сиятельство, – с низким поклоном ответил Леопольд.
Князь Кауниц внимательно приглядывался к Вольфгангу, оживленно беседующему с ван Свитенами.
– Я слыхал, ваш сын болел оспой, – сказал князь.
– Он совсем выздоровел, ваше сиятельство, – заверил Леопольд канцлера, зная, что тот боится малейшего сквозняка и заразы и уже дважды отменял встречу с ними из-за перенесенной Вольфгангом болезни. – Красные пятна проступают только в сильные холода, – а сам подумал: сейчас как-никак лето, и очень теплое, канцлер должен бы знать это.
Тем не менее князь Кауниц еще долго присматривался к мальчику и осмелился приблизиться, лишь когда Голицын пожал Вольфгангу руку, поздравляя с завершением оперы.
– Кауниц, это огромный талант, – сказал он, обращаясь к князю. – Будь я немцем, я бы хранил его как зеницу ока.
– Что мы и делаем, – подхватил Кауниц. – Но ведь у нас много всяких других забот.
– Каких же? – поинтересовался князь Дмитрий.
– Только что окончилась весьма разорительная для нас война.
– Она окончилась пять лет назад.
– Да, но мы до сих пор не расплатились с долгами. Что до меня, то я высоко ценю дарование мальчика, – торопливо добавил Кауниц, желая показать, что тоже не лишен хорошего вкуса.
Его поддержал герцог ди Браганца, любитель музыки, с годовым доходом в сто тысяч дукатов, позволявшим ему потворствовать своей слабости.
– Господин Моцарт, – сказал герцог, – насколько я понимаю, в оперной музыке вашего сына чувствуется Глюк. Нет, нет, не принимайте это за упрек, – добавил он, увидев, как хмурится Леопольд. Герцог ди Браганца, хоть и покровительствовал Глюку, но внес свою долю и в оплату концерта Моцартов. – Естественно, что столь молодой композитор восприимчив к влиянию других музыкантов.
Леопольд промолчал; гости прибывали один за другим: граф Дитрихштейн – особо доверенной советник императора, фрейлина фон Гуттенберг – глаза и уши императрицы, старавшаяся держаться поближе к графу; кто же из них за кем следит, раздумывал Леопольд, склоняясь в поклоне перед графиней Тун, графом Пальфи и отцом Игнацием Паргамером – духовником императора и любимцем императрицы – и перед вошедшим вслед за ними доктором Францем Антоном Месмером – протеже доктора ван Свитена, который слыл ценителем музыки и пользовался авторитетом как специалист по части гипноза.
Вольфганг заинтересовался гостями лишь когда заметил среди них придворного композитора Адольфа Гассе и придворного поэта Пьетро Метастазио, споривших о чем-то с другим придворным композитором Джузеппе Бонно. Вот для кого ему хотелось бы сыграть. Папа говорил, что они лучше всех в Вене понимают оперную музыку и что Гассе – единственный немецкий композитор, которого признают в Италии, а как либреттисту Метастазио нет равных на свете. Но Вольфганг не успел заговорить с ними – князь Кауниц дал знак начинать музыкальное испытание.
– Господин Метастазио, – обратился к поэту Леопольд, – доктор ван Свитен любезно достал из дворцовой библиотеки том ваших либретто, ни с одним из них мой сын не знаком. Прошу вас выбрать любой имеет по вашему вкусу, а мой сын тут же сочинит к нему музыку.
Величавый семидесятилетний поэт старательно перелистывал том, отыскивая стихи, которые еще не были положены на музыку, а Вольфганг думал: Папа действует как волшебник, а ведь никакого волшебства не требуется. Мелодию он подготовил заранее – ее можно было приспособить к любому тексту, названному поэтом.
– Вот это, мальчик! – Метастазио явно злорадствовал.
Он нашел текст, который не так-то легко было положить на музыку.
Вольфганг с минуту смотрел на слова, затем стал быстро писать и тут же пропел мелодию, аккомпанируя себе на клавесине.
Некоторое время все молчали, затем раздались аплодисменты. И тогда Вольфганг, недолго раздумывая, заиграл свою оперную музыку. Папа велел исполнить только первый акт – у аристократов не хватит терпения дослушать до конца, но все гости, даже князь Кауниц, казалось, превратились в слух. Вольфганг доиграл любовную арию, завершавшую первый акт, и остался за клавесином.
Гости столпились вокруг него, и князь Кауниц объявил:
– Непостижимо! Не присутствуй я при этом, никогда бы не поверил.
– Ваше сиятельство, – спросил Леопольд, – неужели кто-нибудь еще сомневается, что Вольфганг сам написал музыку к «Мнимой простушке»?
– В самом деле! – воскликнул Кауниц. – Ну, а что скажете вы, Гассе?
Старик Гассе близоруко наклонился и стал разбирать ноты, написанные Вольфгангом. Сам Гассе в свои шестьдесят девять лет сочинил столько опер на либретто Метастазио, что потерял им счет.
Леопольда одолевало нетерпение. Он ненавидел Гассе, в руках которого находилась сейчас судьба его сына.
– Ария написана по всем правилам, – неторопливо сказал старик.
– И притом написана им самим, не так ли? – поторопил его Леопольд.
– Господин Моцарт, неужели именно это не дает вам покоя?
– Нe мне, господин Гассе, а Афлиджио.
– Не стоит падать духом, если при постановке первой оперы возникают трудности.
Но тут в разговор вступил Вольфганг:
– Скажите, господин Гассе, почему должны возникать трудности, если опера хорошая?
Леопольд начал извиняться за сына, но Гассе остановил его:
– Ну что вы, право, ведь он еще ребенок.
– Мне двенадцать с половиной, – твердо сказал Вольфганг. – И оперу написал я сам.
– Правда? – спросил князь Кауниц.
Под гневным взором Папы Вольфганг сник. Ничего не понять. Он писал эту музыку с любовью, а вот их она явно не тронула. Но ему нечего стыдиться. Пусть стыдятся они. Это у них, а не у него нет сердца. Заступилась за него графиня Тун.
– Напиши я такую оперу, как Вольфганг, я бы тоже ее защищала.
– Вот только он ли написал ее? – настаивал Кауниц. – Скажите ваше мнение, Гассе.
Гассе поднял глаза от партитуры. К чему такая торопливость? Хоть он до сих пор во многом зависит от князя, но на этот вопрос ответит, как и когда пожелает. Он относился к мальчику без предубеждения, однако не одобрял того, что Моцарт выжимает из сына все соки.
– Музыка есть музыка, – уклончиво ответил Гассе.
– Уже поздно. – Кауниц стал прощаться.
«Старый завистливый дурак», – со злостью подумал о Гассе Леопольд, вместо того чтобы честно соревноваться, хочет погубить Вольфганга.
– Стиль оперы говорит о том, что ее сочинил ребенок, – продолжал между тем Гассе.
– Вот как! – Кауниц приостановился. – Вы уверены в этом?
– Да, ваше сиятельство.
– И хорошая музыка?
– Он еще ребенок, ваше сиятельство. Не следует забывать об этом.
– Я уважаю ваше мнение, господин Гассе, – перебил его Леопольд, – но Вольфганга нельзя равнять с обыкновенным ребенком.
– Согласен. Большинство его мелодий певучи и грациозны, хотя и не всегда новы, и оркестровка вполне правильная.
– Следовательно, его музыка годится для исполнения – вокального и оркестрового?
– Несомненно!
Но не успел Леопольд возликовать, как Гассе добавил:
– Есть, однако, одно затруднение. Некоторые его арии рассчитаны на голос, подобный Манцуоли.
– Вольфганг преклоняется перед ним, – пояснил Леопольд.
– Все это прекрасно, если в опере будет петь Манцуоли. Но большинству певцов его арии просто не под силу. Они не смогут исполнить то, что легко исполнил бы Манцуоли, и возненавидят за это вашего сына.
– Господин Гассе, – сказал Вольфганг, – певцы сами просили, чтобы арии звучали бравурно. Но если вы хотите, я переделаю их, Сейчас же!
– Нет, нет! – испугался Гассе. Не сидеть же здесь до утра!
– Я могу, – настаивал Вольфганг. – Это недолго.
– Но ты, наверное, устал?
– Вы были так добры, согласившись меня послушать, и я готов вам угодить.
Гассе улыбнулся, взял Вольфганга за руку и сел рядом с ним у клавесина.
– Возьми арию, которую ты сочинил сегодня вечером. Она написана для кастрата, так вот, не можешь ли ты переписать ее так, чтобы она годилась для баса?
– С удовольствием, господин Гассе.
Все молча наблюдали за его работой. А когда Вольфганг кончил, Готфрид ван Свитен, обладавший приятным басом, негромко и выразительно пропел арию.
– Мальчик еще не достиг вершин мастерства, – сказал Гассе, – но для его возраста это поразительно!
– Благодарю, господин Гассе, – сказал князь Кауниц. – Вы нам весьма помогли.
– Задерживать развитие такого таланта просто преступно, – заметил князь Дмитрий.
Все заговорили сразу и, как показалось Леопольду, с удивлением: неужели кто-то препятствует постановке оперы его сына?
Вольфганг, однако, отметил, что князь Кауниц ни словом не обмолвился об Афлиджио.
Вскоре знать покинула дом барона, но Вольфганг но огорчился – музыканты остались.
– Господин Моцарт, – сказал Джузеппе Бонно, – я познакомился с вашей «Школой скрипичной игры». В ней все так ясно и точно, ничего подобного прежде я не встречал.
Леопольда это очень тронуло, он даже готов был заключить придворного композитора в объятия.
– Вы были прекрасным учителем для своего сына, – сказал Гассе.
Отец Паргамер тоже закивал и добавил:
– Императрица милостиво согласилась почтить своим присутствием торжественное освящение храма, который я строю для сиротского приюта на Ренвеге. Если бы маленький Вольфганг сочинил музыку для торжественной мессы, можно было бы посвятить ее этому богоугодному заведению.
Леопольд рассыпался в благодарностях, а доктор Месмер прибавил:
– Ну а если младший Моцарт напишет оперу для бала, который я даю осенью, я буду счастлив ее поставить.
– А почему бы вам не поставить «Мнимую простушку»? – охваченный внезапным подозрением, спросил Леопольд.
– У меня просторный дом, но его не сравнить с Бургтеатром, – ответил доктор Месмер, – в нем нельзя поставить оперу-буффа. Вот если мальчик сочинит небольшой немецкий зингшпиль, это придется весьма кстати.
– С удовольствием! – воскликнул Леопольд, обретая прежнюю уверенность. – Оба эти заказа для нас большая честь. Вольфганг выполнит их в срок. – Он отвесил низкий поклон отцу Паргамеру и доктору Месмеру. Держись теперь, Афлиджио!
Афлиджио был сама любезность, когда Леопольд попросил его возобновить репетиции «Мнимой простушки».
– Я с радостью приступил бы к репетициям, – сказал он, – но дело в том, что синьора Бернаскони и синьора Бальони нездоровы.
Спустя неделю Леопольд узнал, что обе певицы давным-давно репетируют «Добрую дочку». Он спросил Афлиджио, правда ли это, но импресарио только пожал плечами.
– Вы же знаете, как рождаются слухи.
– Значит, это тоже слухи, что вы не собираетесь ставить оперу моего сына?
– Вы меня не поняли. Я совсем не против постановки «Мнимой простушки», но будет ли она иметь успех, еще не известно. Как и вы, я забочусь о собственных интересах. «Добрую дочку» Я ставлю, чтобы оградить себя от случайностей. На моем месте вы поступили бы точно так же.
– И что же дальше?
– Коли «Добрая дочка» сделает хороший сбор, я рискну поставить оперу вашего сына.
– Но только что вы объясняли задержку болезнью певиц.
– Не стоит так волноваться, господин Моцарт. Неделя– не так много. Поставлю «Добрую дочку» и тут же примусь за вашу оперу.
Однако после «Доброй дочки» Афлиджио начал репетировать еще одну оперу Пиччинни. А поспешивший в театр Леопольд обнаружил, что переписчику вообще приказано прекратить работу над партитурой «Мнимой простушки» и что оперу никто и не думает ставить.
Леопольд потребовал у импресарио объяснения, и тот сказал:
– Все очень печально. Певцы утверждают, что, хотя музыка прекрасно написана, она тем не менее мало сценична и петь ее невозможно.
– Но певцам нравится опера, они сами признавались в этом.
– Вы же знаете певцов. Они просто не хотели вас обидеть.
– Гассе и Метастазио утверждают, что опера моего сына лучше многих, уже поставленных в Вене.
– Вот пусть они ее и ставят.
– И это награда за все труды и талант моего сына?
– Я же предупреждал вас, сколь рискованно для двенадцатилетнего ребенка писать оперу. Ребенку, ничего не понимающему в любви.
– А как насчет ста дукатов, которые вы обещали заплатить?
– У вас есть мое письменное обязательство?
– Вы дали честное слово, господин Афлиджио. Афлиджио расхохотался.
– Венцы предпочитают иные зрелища, – сказал он, – Два моих бульдога, способные затравить зубра, привлекут куда больше публики, чем любая опера вашего сына. Кстати, этот аттракцион я сейчас и подготавливаю.
– Я пожалуюсь императору, – заявил Леопольд. Афлиджио внезапно разозлился:
– Ну и жалуйтесь, Моцарт, только потом пожалеете.
– Император выслушает меня. Императрица очень заинтересована в Вольфганге.
– Императрицу интересует любая новинка, при условии, что она ей ничего не стоит.
– Вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы порочить императрицу?
– Если вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы торговать собственным сыном…
– Торговать сыном! Да вы просто негодяй! – Леопольд задохнулся от ужаса и гнева.
– А вы глупец, – презрительно парировал Афлиджио. – Все говорят, что вы торгуете сыном в надежде разбогатеть.
Бешеная ненависть к Афлиджио охватила Леопольда, он способен был убить его, но в ужасе от брошенного ему обвинения не мог вымолвить ни слова.