Страница:
– А если дети попросят, мы вернемся домой? Муж укоризненно посмотрел на нее и сказал;
– По всей вероятности.
Анна Мария повернулась к Наннерль:
– Хотела бы ты вернуться домой?
Наннерль задумалась. Ей нравилось, когда с ней обращались, как со взрослой дамой, но временами охватывал страх при мысли, что она никогда больше не увидит Зальбурга.
– Я скучаю по нашим друзьям и еще по нашему дому. – Наннерль надеялась, что Папа не обидится на ее слова; если когда-нибудь она выйдет замуж, то только за человека, похожего на него.
– Ну, а ты? – спросила Анна Мария Вольферля.
– Не знаю, Мама.
– Ты уже не маленький! – резко сказал Папа. – Нужно иметь свое мнение.
Вольферль промолчал. Ему нравилось, когда Себастьян наряжал его в красивое платье, он любил играть перед публикой, понимающей музыку, он хотел побывать в Париже, но ждать было так утомительно, да и надоели бесконечные упражнения.
Брюссель его ничем не привлек. Вот если бы он мог сочинять музыку, но Папа велел с этим подождать до лучших времен.
– Мы выступали почти во всех городах Германии, которые славятся своей музыкой, – торжественно произнес Папа.
– А будем выступать перед принцем Карлом? – спросил Вольферль.
– Кто знает? – с горечью сказал Папа. – Принц только и делает, что ест, пьет в три горла да гогочет, к тому же у него нет денег.
– Чего же мы ждем?
– Принц Карл обещал тебя послушать, не могу же я обидеть его.
– А почему бы нам тем временем не выступить еще перед кем-нибудь?
Принц оскорбится, если не услышит вас первым. – И Папа встал, показывая, что разговор окончен. Совсем как это делала Мария Терезия.
Спустя несколько дней, торжествующий Леопольд объявил, что ожидание оказалось ненапрасным: принц Карл пригласил их на премьеру комической оперы Никола Пиччинни «Добрая дочка». Это говорит о расположении принца, утверждал Леопольд, но Анна Мария считала, что со стороны генерал-губернатора это всего-навсего тщеславие.
Мама права, решил Вольферль. Из их ложи они гораздо лучше видели принца Карла, чем сцену.
После спектакля принц Карл пригласил Моцартов в королевскую ложу.
– Великолепный театр, не правда ли? – сказал он Леопольду. – Я по частям перевез его из Вероны. Потребовалось большое искусство снова собрать его, по театр того стоит; со всей Европы к нам приезжают люди лишь затем, чтобы побывать в нем.
– Их можно понять, – сказал Папа с должным почтением.
– Вы не хотели бы дать здесь концерт?
– Мы сочтем за честь, ваше высочество.
– Ваше высочество, – спросил Вольферль, – ведь вы же представляете императрицу, отчего же у вас итальянская опера, итальянцы – певцы и театр тоже итальянский?
– Какой забавный мальчик, – сказал принц Карл. – Мне кажется, Моцарт, вы зря наряжаете его как взрослого.
Вольферль решил добиться ответа на свой вопрос – почему все в этой опере итальянское?
– Итальянский язык – это язык музыки, – строго сказал ему Папа, – а Италия – родина музыки.
Но мальчик не был удовлетворен объяснением. «Добрая дочка» изобиловала бравурными пассажами, и ни один из них не отличался мелодичностью и изяществом «Орфея и Эвридики». Кроме того, чтобы передать чувства героев, итальянские певцы заставляли свои голоса вибрировать, от этого искажался звук, и потом до чего же громко они пели! В разгар действия Вольфганг спросил Папу:
– Чего они так раскричались? И Папа ответил:
– Они же итальянцы.
А теперь вдруг Папа толкает его в бок, чтобы он замолчал, и говорит:
– Замечательный спектакль, ваше высочество, вполне достойный такого прекрасного театра. Не удивительно, что ваша опера столь знаменита.
Чем сильнее рассыпался в похвалах Папа, тем внимательнее принц Карл прислушивался к его словам. А когда Папа объявил:
– Ваше высочество, мне кажется, ваш музыкальный вкус не уступает вкусу вашего брата-императора. Мы будем счастливы выступить перед вами, – принц Карл совсем расплылся в улыбке и выразил желание немедленно послушать игру детей.
Позднее Папа отругал Вольферля за неуместные замечания. Они вернулись в гостиницу, Папа стал готовить программу к предстоящему завтра концерту в оперном театре принца Карла, и Вольферль повторил:
– Мне спектакль не понравился. Но Папа ответил:
– Это никого не интересует. Принц Карл аристократ, а аристократы – хозяева в стране. К их услугам все, чего только они ни пожелают: яства, лошади, прислуживающие им люди, развлечения, Нам же приходится с этим мириться.
– Но разве честно хвалить плохую музыку, Папа? – Честно, если имеешь дело со знатью. Жить-то надо.
Вольферль и па следующий день пытался разобраться в этом несоответствии, которое, к его удивлению, никого больше не волновало.
Принцу Карлу понравилась игра детей; он бурно, аплодировал и подарил Папе сто гульденов. И рекомендовал детей другим любителям музыки.
Перед отъездом из Брюсселя Папа хвастался:
– Мы стали на двести гульденов богаче. Этого больше, чем достаточно, чтобы добраться до Парижа.
А Хагенауэру написал:
«Дети получили множество дорогих подарков. Вольферлю подарили две великолепные шпаги: одну – архиепископ мехлинский, другую – генерал граф Феррарис. Архиепископ поднес Наннерль фламандские кружева – это помимо всяких других дорогих безделушек. Теперь у нас столько табакерок, золотых часов и колец, что мы можем открыть лавку».
Написав эти слова, Папа сказал:
– Если Париж нас хорошо встретит, нам, пожалуй, потребуется для подарков отдельная карета.
– Непременно потребуется, – с уверенностью сказала Наннерль.
– Если только парижане не сочтут нас провинциалами, – предупредил Папа. – Не забывайте, Париж мнит себя центром вселенной. Если мы не покорим его, наши прежние успехи потеряют всякий смысл.
14
15
– По всей вероятности.
Анна Мария повернулась к Наннерль:
– Хотела бы ты вернуться домой?
Наннерль задумалась. Ей нравилось, когда с ней обращались, как со взрослой дамой, но временами охватывал страх при мысли, что она никогда больше не увидит Зальбурга.
– Я скучаю по нашим друзьям и еще по нашему дому. – Наннерль надеялась, что Папа не обидится на ее слова; если когда-нибудь она выйдет замуж, то только за человека, похожего на него.
– Ну, а ты? – спросила Анна Мария Вольферля.
– Не знаю, Мама.
– Ты уже не маленький! – резко сказал Папа. – Нужно иметь свое мнение.
Вольферль промолчал. Ему нравилось, когда Себастьян наряжал его в красивое платье, он любил играть перед публикой, понимающей музыку, он хотел побывать в Париже, но ждать было так утомительно, да и надоели бесконечные упражнения.
Брюссель его ничем не привлек. Вот если бы он мог сочинять музыку, но Папа велел с этим подождать до лучших времен.
– Мы выступали почти во всех городах Германии, которые славятся своей музыкой, – торжественно произнес Папа.
– А будем выступать перед принцем Карлом? – спросил Вольферль.
– Кто знает? – с горечью сказал Папа. – Принц только и делает, что ест, пьет в три горла да гогочет, к тому же у него нет денег.
– Чего же мы ждем?
– Принц Карл обещал тебя послушать, не могу же я обидеть его.
– А почему бы нам тем временем не выступить еще перед кем-нибудь?
Принц оскорбится, если не услышит вас первым. – И Папа встал, показывая, что разговор окончен. Совсем как это делала Мария Терезия.
Спустя несколько дней, торжествующий Леопольд объявил, что ожидание оказалось ненапрасным: принц Карл пригласил их на премьеру комической оперы Никола Пиччинни «Добрая дочка». Это говорит о расположении принца, утверждал Леопольд, но Анна Мария считала, что со стороны генерал-губернатора это всего-навсего тщеславие.
Мама права, решил Вольферль. Из их ложи они гораздо лучше видели принца Карла, чем сцену.
После спектакля принц Карл пригласил Моцартов в королевскую ложу.
– Великолепный театр, не правда ли? – сказал он Леопольду. – Я по частям перевез его из Вероны. Потребовалось большое искусство снова собрать его, по театр того стоит; со всей Европы к нам приезжают люди лишь затем, чтобы побывать в нем.
– Их можно понять, – сказал Папа с должным почтением.
– Вы не хотели бы дать здесь концерт?
– Мы сочтем за честь, ваше высочество.
– Ваше высочество, – спросил Вольферль, – ведь вы же представляете императрицу, отчего же у вас итальянская опера, итальянцы – певцы и театр тоже итальянский?
– Какой забавный мальчик, – сказал принц Карл. – Мне кажется, Моцарт, вы зря наряжаете его как взрослого.
Вольферль решил добиться ответа на свой вопрос – почему все в этой опере итальянское?
– Итальянский язык – это язык музыки, – строго сказал ему Папа, – а Италия – родина музыки.
Но мальчик не был удовлетворен объяснением. «Добрая дочка» изобиловала бравурными пассажами, и ни один из них не отличался мелодичностью и изяществом «Орфея и Эвридики». Кроме того, чтобы передать чувства героев, итальянские певцы заставляли свои голоса вибрировать, от этого искажался звук, и потом до чего же громко они пели! В разгар действия Вольфганг спросил Папу:
– Чего они так раскричались? И Папа ответил:
– Они же итальянцы.
А теперь вдруг Папа толкает его в бок, чтобы он замолчал, и говорит:
– Замечательный спектакль, ваше высочество, вполне достойный такого прекрасного театра. Не удивительно, что ваша опера столь знаменита.
Чем сильнее рассыпался в похвалах Папа, тем внимательнее принц Карл прислушивался к его словам. А когда Папа объявил:
– Ваше высочество, мне кажется, ваш музыкальный вкус не уступает вкусу вашего брата-императора. Мы будем счастливы выступить перед вами, – принц Карл совсем расплылся в улыбке и выразил желание немедленно послушать игру детей.
Позднее Папа отругал Вольферля за неуместные замечания. Они вернулись в гостиницу, Папа стал готовить программу к предстоящему завтра концерту в оперном театре принца Карла, и Вольферль повторил:
– Мне спектакль не понравился. Но Папа ответил:
– Это никого не интересует. Принц Карл аристократ, а аристократы – хозяева в стране. К их услугам все, чего только они ни пожелают: яства, лошади, прислуживающие им люди, развлечения, Нам же приходится с этим мириться.
– Но разве честно хвалить плохую музыку, Папа? – Честно, если имеешь дело со знатью. Жить-то надо.
Вольферль и па следующий день пытался разобраться в этом несоответствии, которое, к его удивлению, никого больше не волновало.
Принцу Карлу понравилась игра детей; он бурно, аплодировал и подарил Папе сто гульденов. И рекомендовал детей другим любителям музыки.
Перед отъездом из Брюсселя Папа хвастался:
– Мы стали на двести гульденов богаче. Этого больше, чем достаточно, чтобы добраться до Парижа.
А Хагенауэру написал:
«Дети получили множество дорогих подарков. Вольферлю подарили две великолепные шпаги: одну – архиепископ мехлинский, другую – генерал граф Феррарис. Архиепископ поднес Наннерль фламандские кружева – это помимо всяких других дорогих безделушек. Теперь у нас столько табакерок, золотых часов и колец, что мы можем открыть лавку».
Написав эти слова, Папа сказал:
– Если Париж нас хорошо встретит, нам, пожалуй, потребуется для подарков отдельная карета.
– Непременно потребуется, – с уверенностью сказала Наннерль.
– Если только парижане не сочтут нас провинциалами, – предупредил Папа. – Не забывайте, Париж мнит себя центром вселенной. Если мы не покорим его, наши прежние успехи потеряют всякий смысл.
14
В Париже их ждала приятная неожиданность. Графиня ван Эйк предложила Моцартам остановиться у нее и отвела им удобные комнаты в своем шикарном особняке на улице Сент-Антуан. Графиня была женой баварского посланника в Версале и дочерью графа Арко. И хотя в детстве она не раз слышала игру Леопольда у них в доме и знала его хорошо, но глубокому убеждению Леопольда, гостеприимство графини свидетельствовало о том, что благоприятные отзывы об их поездке уже достигли Зальцбурга.
Вольферлю графиня понравилась: очень хорошенькая и ласковая. Она предоставила в его распоряжение свой новый отличный клавесин и часами слушала затаив дыхание игру мальчика. Особенно ее растрогали несколько сонат. Когда Вольферль кончил играть, она осыпала его поцелуями. Он готов был смеяться от счастья, если бы не одно странное обстоятельство: только что она утверждала, что его игра доставляет ей величайшую радость, и тут же с глазами, полными слез, начала рассказывать, как ребенком в Зальцбурге проводила дни за клавесином. Вольферль чувствовал: графиня одинока и тоскует по дому – он и сам временами испытывал грусть, – но в следующий момент графиня принялась восторгаться Версалем, его красотой, блеском и изяществом и уверять, что хозяйки модных салонов будут без ума от Вольферля.
А Версаль молчал; не получали Моцарты и других приглашений. Графиня объясняла это тем, что первое приглашение должно исходить от короля, а Людовик XV сейчас в трауре, но Вольферль не слишком ей верил. Снова наступили дни томительного ожидания, казалось, жизнь остановилась, ничего хорошего не ждет их впереди, и снова они всецело зависят от прихотей аристократов, а у тех на уме только моды да охота. Вольферль решил, что, когда вырастет, ни за что не станет терпеть этих унизительных проволочек. Папа явно начинал отчаиваться, как вдруг ясным осенним утром к графине приехали какие-то важные посетители.
Что это важные гости, Вольферль догадался по тому, с какой гордостью графиня назвала имена барона Гримма и госпожи д'Эпинэ.
Папа тоже казался довольным, и Вольферль, которому не терпелось узнать, в чем дело, ловил каждое слово именитых гостей. Он не мог определить возраста госпожи д'Эпинэ – она была слишком искусно накрашена, – но ему понравилась ее манера держаться, грациозные жесты, мелодичный и выразительный голос, она владела им в совершенстве, как неким тонким инструментом. Госпожа д'Эпинэ разговаривала с ним без тени покровительства, как с равным, и Вольферль чувствовал себя на седьмом небе.
Барон Гримм тоже понравился Вольферлю. Он отметил прекрасную осанку барона – не то что граф ван Эйк, который ходит вразвалку; его острый, проницательный взгляд и правильную речь – граф же мямлил и подчас говорил глупости. Интерес, выказанный бароном и его спутницей, обещал многое. Понятно, что Папа был очень взволнован их визитом.
Леопольд тем временем думал: Фридрих Мельхиор Гримм – человек, на которого стоит делать ставку. Услыхав, что Гримм самый влиятельный немец при французском дворе, Леопольд еще раньше все разузнал о нем. Сын скромного регенсбургского пастора, Гримм приехал в Париж в 1748 году, в двадцатипятилетнем возрасте, и очень скоро стал известен не только в Версале, но и во всей Европе. Он был доверенным лицом, другом и корреспондентом великих французских мыслителей. Помимо того что он исполнял обязанности секретаря при герцоге Орлеанском и пользовался покровительством принца Конти – двух могущественнейших вельмож в стране, он был также редактором журнала «Литературная корреспонденция» и помогал Дидро в составлении его знаменитой «Энциклопедии».
И хотя литературный журнал и «Энциклопедия» зачастую выражали взгляды, противоположные взглядам Леопольда – особенно в вопросе торжества разума над религией, Леопольд считал себя слишком просвещенным человеком, чтобы отрицать их значение. Леопольда отталкивало безбожие Вольтера, и он ни во что не ставил мнение Руссо о музыке, но и тот и другой были самыми популярными писателями в Европе, их одобрение пришлось бы весьма кстати; а ведь и Вольтер и Гуссо регулярно печатались в литературном журнале Гримма, так же как философы Дидро и Бюффон. Правда, обычно Леопольд мало интересовался философами – он считал их людьми «не от мира сего», однако не надо забывать, что аристократы читали и Дидро, и Бюффона.
К числу подписчиков «Литературной корреспонденции» принадлежали столь важные особы, как эрцгерцог Иосиф, Фридрих Прусский, Георг III Английский, Екатерина Великан и Людовик XV, который часто не соглашался с журналом, но гордился, что просвещенный французский рационализм оказывает влияние на всю Европу.
Шахтнер, выписывавший этот журнал, говорил Леопольду, что и Шраттенбах, как образованный человек, читает его и следит за духовной жизнью Европы, хотя и запрещает своим подданным читать Вольтера и Руссо. Появиться на страницах «Литературной корреспонденции» считалось честью даже для противников журнала.
Следовательно, все занимающие высокое положение особы обязательно узнают о нас, рассуждал Леопольд, внимательно слушая Гримма.
– Графиня любезно представила меня как барона, – говорил Гримм, – на самом деле я не принадлежу к титулованной знати. Я пришел сюда выразить свое преклонение перед блестящим музыкальным талантом вашей семьи.
– Откуда вы о нас узнали? – спросил Леопольд.
– Слава ваших детей опережает ваше прибытие. Немецкие читатели моего журнала писали, что они изумительные музыканты. А так как Версаль – Мекка для людей искусства, мы не могли упустить такую возможность.
– Мы слыхали, что ваш сын не уступает любому взрослому музыканту, – заметила госпожа д'Эпинэ.
– Сущая правда! – воскликнул Леопольд. Стоит ли этим гордиться, подумал Вольферль. Велика важность! – Я привез с собой много рекомендательных писем, – продолжал Леопольд.
– Как правило, рекомендательные письма совершенно бесполезны, – заметил Гримм.
– В Версале к ним привыкли, – смягчила удар госпожа д'Эпинэ. – Но я уверена, письма, привезенные вами, господин Моцарт, не будут оставлены без внимания.
– Необходимо все тщательно продумать, – сказал Гримм. Барон мне определенно нравится, решил Леопольд.
– Подготовку я возьму на себя, – продолжал Гримм. – В «Литературной корреспонденции» мы поместим статью о ваших детях, и Париж о них заговорит. После этого вас обязательно пригласят в Версаль, а затем попросят выступить и перед самим королем.
– Не знаю, как вас и благодарить! – воскликнул Леопольд.
– Будьте осмотрительны. Не уподобляйтесь буржуа и ничему нигде не изумляйтесь. И постарайтесь похвалить мадам Помпадур, если она вздумает сыграть на клавесине. Она мнит себя музыкантшей. В Версале все зависит от дам. Большинство из них играет на клавесине весьма посредственно, ну а некоторые превосходно. Помните, мадам Помпадур очень влиятельна.
– Что еще вы посоветуете, господин Гримм?
– Не забывайте, трудности неизбежны. Найдутся музыканты, которые будут вам завидовать, придворные, которые станут бранить концерт только потому, что не они открыли ваших детей.
– Вы откровенный человек, господин барон.
Гримм пожал плечами, но, прежде чем Вольферль понял, что хотел сказать Папа, закашлялась графиня ван Эйк. Сначала Вольферлю показалось, что она кашляет нарочно, чтобы прекратить неугодный разговор, но кашель все усиливался, и платок графини окрасился кровью. Вольферль испугался, хотел броситься к ней. Но графиня стала успокаивать всех – пустяки, маленькое недомогание, однако лица у взрослых сделались озабоченные, и Вольферль понял: графине никто не верит.
Через несколько дней в «Литературной корреспонденции» появилась пространная статья, превозносящая Моцартов, где, к вящему удовольствию Леопольда, Гримм, безбожник и поклонник Вольтера, написал: «Впервые в жизни я зрел чудо – и это чудо дети Моцарта!»
Моцартов пригласили пожить в Версале, поблизости от дворца. Они приехали туда в сочельник и присутствовали на рождественской мессе в королевской часовне, где дети познакомились с французской хоровой музыкой. Вскоре им было указано выступить в первый день Нового года на парадном дворцовом обеде.
Какое доброе новогоднее предзнаменованье, ликовал Леопольд. Он даже позабыл, во сколько им обходится жизнь и Версале, где каждое полено стоило пять су, а печи приходилось топить непрерывно. Пока их вели через парадные апартаменты, Леопольд заметил, что резиденция Людовика XV превосходит роскошью Шёнбрунн, однако многие комнаты находятся в запустении и не отапливаются. Но разно это имело значение в столь торжественный момент? Две дочери Людовика, увидев Вольферля и Наннерль, почтительно и молча стоявших в толпе придворных, тотчас к ним подбежали, протянули для поцелуя руки и в свою очередь поцеловали брата и сестру в щеку. Людовик распорядился пригласить детей к королевскому столу. Солдат в мундире швейцарской гвардии шествовал перед ними, расчищая дорогу.
Леопольд сиял от счастья. Шраттенбах непременно должен узнать об этом.
Королева Мария Лещинская, дочь свергнутого с престола польского короля, так заинтересовалась «чудом природы», что приказала Вольферлю во время обеда стоять у ее кресла и разговаривать с нею.
– Успокойся, – шепнул Леопольд взволнованной Анне Марии. – Она не хуже нас с тобой говорит по-немецки.
Высокую, худую и некрасивую королеву забавляла предупредительность ребенка. Она сказала королю, ни слова не понимавшему по-немецки:
– Он держится, как маленький придворный. Такого гостя приятно принимать.
Глаза всех были устремлены на Вольферля, который непринужденно отвечал на благосклонные расспросы королевы, переводившей его слова королю.
Все же королю и королеве далеко до господина Гримма или госпожи д'Эпинэ, вот те действительно умеют вести беседу, подумал Вольферль. Король либо просто не знал, какое вставить слово, либо не прислушивался к их с королевой разговору. Королевскую семью больше интересовала слава Вольферля, чем его игра, и это тоже огорчало мальчика. Никто еще не слышал, как он играет, а между тем до небес превозносят его талант.
После парадного обеда господин Гримм повел мальчика к мадам Помпадур; Вольферль надеялся, что она окажется умнее других. Это удивительная женщина, говорил барон, обладающая огромным вкусом.
Роскошнее ее личных покоев Вольферль ничего в жизни не видел. Изумительные канделябры из серебра и золота освещали их путь, но особое внимание Вольферля привлекли обнаженные женщины, изображенные на потолке.
Папа шепотом объяснил:
– Это богини любви, а рисовал их Буше, знаменитый художник и фаворит мадам Помпадур.
Вольферль не мог отвести от этих женщин взгляда. Какое тело! Какие прекрасные груди и бедра! Он и прежде видел на картинах обнаженные тела, только не такие красивые. В Брюсселе Папа показывал ему картины Рубенса, однако по сравнению с Буше женщины Рубенса казались толстыми и грузными. Рассмотреть бы эти картины поближе. Неужели женщины могут быть такими прекрасными? В них было что-то манящее и в то же время такое нежное, неужели ему когда-нибудь придется увидеть подобную женщину? От одной мысли Вольферль покраснел и отвел глаза в сторону. Было стыдно смотреть па Маму и Наннерль. И все же он продолжал бросать украдкой взгляды на потолок: так приятно разглядывать этих женщин, но может, быть, чтобы тут было что-то дурное.
Мадам Помпадур разочаровала Вольферля. Он думал, она красавица, а оказалось, что это женщина средних лет, как Мама, скорее миловидная, чем красивая. К тому же она приказала посадить его, словно ребенка, на позолоченный мраморный столик.
Вольферль решил показать, что не сердится, и наклонился ее поцеловать, но мадам Помпадур отвернулась. Огорченный Вольферль выпалил:
– Вы только подумайте, Папа, она не хочет меня поцеловать! Ведь меня целовала сама императрица!
Мадам Помпадур покраснела, потом сухо улыбнулась и нарекла:
– Господин Гримм, ребенок дурно воспитан. По-вашему, он действительно такое уж чудо?
– Вам нужно послушать его игру.
– А слушала ли его королева?
– Вы же знаете, королева предпочитает карты. – Голос барона стал вкрадчивым: – Вы первая в Париже услышите игру мальчика.
Она подумала, затем с холодным высокомерием сказала:
– Уступаю эту честь другим. Тем, кто больше ее оценит. Вольферль обратился к ней с той же холодностью, и Гримм не мог понять, передразнивает он мадам Помпадур или отвечает как равный равной:
– Прошу вас, мадам, снимите меня со стола.
Мадам Помпадур сняла Вольферля со стола, но не поцеловала и не попросила сыграть на подаренном ей королем клавесине, украшенном ее и его портретами.
Леопольд ожидал, что барон рассердится на Вольферля.
Однако Гримм, провожая их до портшезов, сказал без всякого раздражения:
– Мадам очень больна, но скрывает это от короля. Каждый день наряжается и вообще ведет себя так, будто совершенно здорова. Людовик не любит больных. Они его угнетают. Но это притворство ей дорого стоит.
– Что с ней? – спросил Леопольд.
– Чахотка Лекарь называет эту болезнь «закупоркой легких».
– Мне кажется, этим больна и графиня ван Эйк.
– По слухам, да. И все же ни та, ни другая не хотят записываться в больные. Боюсь, упрямство их погубит.
– Неужели дела обстоят так плохо? – спросил пораженный Леопольд.
Обе дамы были всегда одеты по последней моде и вели бурную светскую жизнь.
– Похоже на то. Но точно неизвестно, они никому в этом не признаются.
– Вы не считаете наш визит напрасным?
– Ни в коем случае. Приглашение к мадам Помпадур в глазах придворных большая честь. Не беда, что она не слышала игры детей. Теперь о них заговорят все. Любопытство возбуждено. А выступить они успеют. Вот увидите, скоро вы получите приглашение.
– Она не захотела поцеловать Вольферля. А ведь он, как вы сами говорили, такой милый ребенок.
– Во Франции это не принято. От поцелуя сошли бы румяна. Париж – не Германия, господин Моцарт. Франция – изысканная страна, и люди здесь более утонченны.
– По всей вероятности, мадам Помпадур была настоящая красавица, она и сейчас еще хороша.
– Раньше она слыла первой красавицей Франции, – ответил Гримм.
Леопольд улыбнулся в душе: когда нужно, он ни в чем не уступит любому французу.
К вечеру настроение Папы переменилось. Едкость и горечь его замечаний поразили Вольферля. Папа, помогая ему раздеваться, – Вольферль прекрасно справлялся сам, но это было проявление Папиной любви, – вдруг со злостью сказал:
– Никогда нельзя доверять шлюхам!
Вольферль, слышавший слова господина Гримма и проникшийся жалостью к госпоже Помпадур, удивленно спросил:
– А разве она не возлюбленная короля?
– Ну и что же?! Никому не говори, конечно, об этом, но она самая обыкновенная шлюха, и неизвестно, чего ради с ней так носятся. Заруби себе на носу: никогда нельзя доверять шлюхам.
– А госпожа д'Эпинэ? Ведь вы говорили, она возлюбленная господина Гримма.
– Это другое дело.
И Папа не стал ничего больше объяснять. А когда Вольферль спросил, что нашел король в госпоже Помпадур, Леопольд цинично ответил:
– Его величество без ума от собак, лошадей, охоты и табакерок и бранному полю предпочитает постель.
Спустя несколько дней Вольферль получил приглашение сыграть перед королевской четой на королевском органе в Версальской часовне. Озабоченный Папа сказал Гримму, что Вольферль лучше играет на клавесине, по тот ответил: со времен Людовика XIV орган считается королем инструментов и инструментом королей. К тому же это блестящая возможность показать себя; и нимало не озабоченный Вольферль с удовольствием наблюдал, как Себастьян тщательно завивает его парик, чистит жилет и шляпу. Он не испугался и не проникся благоговением, когда ему сказали, что орган, на котором он будет играть, любимый инструмент Франсуа Куперена, прозванного Великим и считавшегося непревзойденным французским органистом. Орган есть орган, важно, чтоб был хорошим.
Вольферлю понравился чистый тон органа, хотя, как ему казалось, тембр мог быть менее резким. Вольферлю долго аплодировали и осыпали комплиментами, но самая важная похвала исходила из уст короля. Обращаясь к Гримму, король сказал:
– Этот музыкальный феномен заслуживает тем большего внимания, что происходит из страны, которая редко дарит миру первостепенные таланты.
Вольферль поинтересовался, почему король не сказал ему этого лично.
– Людовик благоволит к юношам, но боится новых лиц и не знает, о чем говорить с незнакомыми людьми, – объяснил Гримм.
Вскоре дети получили еще одно приглашение: Гримма спросили, не согласятся ли Моцарты выступить перед принцем Конти, На этот раз в волнение пришел даже Гримм.
– Принц – самый образованный человек во Франции, – сказал он Леопольду. – Одно его одобрительное слово – и вашим детям обеспечена мировая слава.
Даже если Гримм преувеличивает, думал Леопольд, все равно это редкая удача.
Леопольд воспрянул духом. Пока дети готовились к концерту, им были вручены королевские подарки: пятьдесят луидоров и золотая табакерка, собственноручно изготовленная королем.
– Знак наивысшего одобрения, – сказал Гримм. – Его величество больше всего на свете гордится своими табакерками.
Вольферлю графиня понравилась: очень хорошенькая и ласковая. Она предоставила в его распоряжение свой новый отличный клавесин и часами слушала затаив дыхание игру мальчика. Особенно ее растрогали несколько сонат. Когда Вольферль кончил играть, она осыпала его поцелуями. Он готов был смеяться от счастья, если бы не одно странное обстоятельство: только что она утверждала, что его игра доставляет ей величайшую радость, и тут же с глазами, полными слез, начала рассказывать, как ребенком в Зальцбурге проводила дни за клавесином. Вольферль чувствовал: графиня одинока и тоскует по дому – он и сам временами испытывал грусть, – но в следующий момент графиня принялась восторгаться Версалем, его красотой, блеском и изяществом и уверять, что хозяйки модных салонов будут без ума от Вольферля.
А Версаль молчал; не получали Моцарты и других приглашений. Графиня объясняла это тем, что первое приглашение должно исходить от короля, а Людовик XV сейчас в трауре, но Вольферль не слишком ей верил. Снова наступили дни томительного ожидания, казалось, жизнь остановилась, ничего хорошего не ждет их впереди, и снова они всецело зависят от прихотей аристократов, а у тех на уме только моды да охота. Вольферль решил, что, когда вырастет, ни за что не станет терпеть этих унизительных проволочек. Папа явно начинал отчаиваться, как вдруг ясным осенним утром к графине приехали какие-то важные посетители.
Что это важные гости, Вольферль догадался по тому, с какой гордостью графиня назвала имена барона Гримма и госпожи д'Эпинэ.
Папа тоже казался довольным, и Вольферль, которому не терпелось узнать, в чем дело, ловил каждое слово именитых гостей. Он не мог определить возраста госпожи д'Эпинэ – она была слишком искусно накрашена, – но ему понравилась ее манера держаться, грациозные жесты, мелодичный и выразительный голос, она владела им в совершенстве, как неким тонким инструментом. Госпожа д'Эпинэ разговаривала с ним без тени покровительства, как с равным, и Вольферль чувствовал себя на седьмом небе.
Барон Гримм тоже понравился Вольферлю. Он отметил прекрасную осанку барона – не то что граф ван Эйк, который ходит вразвалку; его острый, проницательный взгляд и правильную речь – граф же мямлил и подчас говорил глупости. Интерес, выказанный бароном и его спутницей, обещал многое. Понятно, что Папа был очень взволнован их визитом.
Леопольд тем временем думал: Фридрих Мельхиор Гримм – человек, на которого стоит делать ставку. Услыхав, что Гримм самый влиятельный немец при французском дворе, Леопольд еще раньше все разузнал о нем. Сын скромного регенсбургского пастора, Гримм приехал в Париж в 1748 году, в двадцатипятилетнем возрасте, и очень скоро стал известен не только в Версале, но и во всей Европе. Он был доверенным лицом, другом и корреспондентом великих французских мыслителей. Помимо того что он исполнял обязанности секретаря при герцоге Орлеанском и пользовался покровительством принца Конти – двух могущественнейших вельмож в стране, он был также редактором журнала «Литературная корреспонденция» и помогал Дидро в составлении его знаменитой «Энциклопедии».
И хотя литературный журнал и «Энциклопедия» зачастую выражали взгляды, противоположные взглядам Леопольда – особенно в вопросе торжества разума над религией, Леопольд считал себя слишком просвещенным человеком, чтобы отрицать их значение. Леопольда отталкивало безбожие Вольтера, и он ни во что не ставил мнение Руссо о музыке, но и тот и другой были самыми популярными писателями в Европе, их одобрение пришлось бы весьма кстати; а ведь и Вольтер и Гуссо регулярно печатались в литературном журнале Гримма, так же как философы Дидро и Бюффон. Правда, обычно Леопольд мало интересовался философами – он считал их людьми «не от мира сего», однако не надо забывать, что аристократы читали и Дидро, и Бюффона.
К числу подписчиков «Литературной корреспонденции» принадлежали столь важные особы, как эрцгерцог Иосиф, Фридрих Прусский, Георг III Английский, Екатерина Великан и Людовик XV, который часто не соглашался с журналом, но гордился, что просвещенный французский рационализм оказывает влияние на всю Европу.
Шахтнер, выписывавший этот журнал, говорил Леопольду, что и Шраттенбах, как образованный человек, читает его и следит за духовной жизнью Европы, хотя и запрещает своим подданным читать Вольтера и Руссо. Появиться на страницах «Литературной корреспонденции» считалось честью даже для противников журнала.
Следовательно, все занимающие высокое положение особы обязательно узнают о нас, рассуждал Леопольд, внимательно слушая Гримма.
– Графиня любезно представила меня как барона, – говорил Гримм, – на самом деле я не принадлежу к титулованной знати. Я пришел сюда выразить свое преклонение перед блестящим музыкальным талантом вашей семьи.
– Откуда вы о нас узнали? – спросил Леопольд.
– Слава ваших детей опережает ваше прибытие. Немецкие читатели моего журнала писали, что они изумительные музыканты. А так как Версаль – Мекка для людей искусства, мы не могли упустить такую возможность.
– Мы слыхали, что ваш сын не уступает любому взрослому музыканту, – заметила госпожа д'Эпинэ.
– Сущая правда! – воскликнул Леопольд. Стоит ли этим гордиться, подумал Вольферль. Велика важность! – Я привез с собой много рекомендательных писем, – продолжал Леопольд.
– Как правило, рекомендательные письма совершенно бесполезны, – заметил Гримм.
– В Версале к ним привыкли, – смягчила удар госпожа д'Эпинэ. – Но я уверена, письма, привезенные вами, господин Моцарт, не будут оставлены без внимания.
– Необходимо все тщательно продумать, – сказал Гримм. Барон мне определенно нравится, решил Леопольд.
– Подготовку я возьму на себя, – продолжал Гримм. – В «Литературной корреспонденции» мы поместим статью о ваших детях, и Париж о них заговорит. После этого вас обязательно пригласят в Версаль, а затем попросят выступить и перед самим королем.
– Не знаю, как вас и благодарить! – воскликнул Леопольд.
– Будьте осмотрительны. Не уподобляйтесь буржуа и ничему нигде не изумляйтесь. И постарайтесь похвалить мадам Помпадур, если она вздумает сыграть на клавесине. Она мнит себя музыкантшей. В Версале все зависит от дам. Большинство из них играет на клавесине весьма посредственно, ну а некоторые превосходно. Помните, мадам Помпадур очень влиятельна.
– Что еще вы посоветуете, господин Гримм?
– Не забывайте, трудности неизбежны. Найдутся музыканты, которые будут вам завидовать, придворные, которые станут бранить концерт только потому, что не они открыли ваших детей.
– Вы откровенный человек, господин барон.
Гримм пожал плечами, но, прежде чем Вольферль понял, что хотел сказать Папа, закашлялась графиня ван Эйк. Сначала Вольферлю показалось, что она кашляет нарочно, чтобы прекратить неугодный разговор, но кашель все усиливался, и платок графини окрасился кровью. Вольферль испугался, хотел броситься к ней. Но графиня стала успокаивать всех – пустяки, маленькое недомогание, однако лица у взрослых сделались озабоченные, и Вольферль понял: графине никто не верит.
Через несколько дней в «Литературной корреспонденции» появилась пространная статья, превозносящая Моцартов, где, к вящему удовольствию Леопольда, Гримм, безбожник и поклонник Вольтера, написал: «Впервые в жизни я зрел чудо – и это чудо дети Моцарта!»
Моцартов пригласили пожить в Версале, поблизости от дворца. Они приехали туда в сочельник и присутствовали на рождественской мессе в королевской часовне, где дети познакомились с французской хоровой музыкой. Вскоре им было указано выступить в первый день Нового года на парадном дворцовом обеде.
Какое доброе новогоднее предзнаменованье, ликовал Леопольд. Он даже позабыл, во сколько им обходится жизнь и Версале, где каждое полено стоило пять су, а печи приходилось топить непрерывно. Пока их вели через парадные апартаменты, Леопольд заметил, что резиденция Людовика XV превосходит роскошью Шёнбрунн, однако многие комнаты находятся в запустении и не отапливаются. Но разно это имело значение в столь торжественный момент? Две дочери Людовика, увидев Вольферля и Наннерль, почтительно и молча стоявших в толпе придворных, тотчас к ним подбежали, протянули для поцелуя руки и в свою очередь поцеловали брата и сестру в щеку. Людовик распорядился пригласить детей к королевскому столу. Солдат в мундире швейцарской гвардии шествовал перед ними, расчищая дорогу.
Леопольд сиял от счастья. Шраттенбах непременно должен узнать об этом.
Королева Мария Лещинская, дочь свергнутого с престола польского короля, так заинтересовалась «чудом природы», что приказала Вольферлю во время обеда стоять у ее кресла и разговаривать с нею.
– Успокойся, – шепнул Леопольд взволнованной Анне Марии. – Она не хуже нас с тобой говорит по-немецки.
Высокую, худую и некрасивую королеву забавляла предупредительность ребенка. Она сказала королю, ни слова не понимавшему по-немецки:
– Он держится, как маленький придворный. Такого гостя приятно принимать.
Глаза всех были устремлены на Вольферля, который непринужденно отвечал на благосклонные расспросы королевы, переводившей его слова королю.
Все же королю и королеве далеко до господина Гримма или госпожи д'Эпинэ, вот те действительно умеют вести беседу, подумал Вольферль. Король либо просто не знал, какое вставить слово, либо не прислушивался к их с королевой разговору. Королевскую семью больше интересовала слава Вольферля, чем его игра, и это тоже огорчало мальчика. Никто еще не слышал, как он играет, а между тем до небес превозносят его талант.
После парадного обеда господин Гримм повел мальчика к мадам Помпадур; Вольферль надеялся, что она окажется умнее других. Это удивительная женщина, говорил барон, обладающая огромным вкусом.
Роскошнее ее личных покоев Вольферль ничего в жизни не видел. Изумительные канделябры из серебра и золота освещали их путь, но особое внимание Вольферля привлекли обнаженные женщины, изображенные на потолке.
Папа шепотом объяснил:
– Это богини любви, а рисовал их Буше, знаменитый художник и фаворит мадам Помпадур.
Вольферль не мог отвести от этих женщин взгляда. Какое тело! Какие прекрасные груди и бедра! Он и прежде видел на картинах обнаженные тела, только не такие красивые. В Брюсселе Папа показывал ему картины Рубенса, однако по сравнению с Буше женщины Рубенса казались толстыми и грузными. Рассмотреть бы эти картины поближе. Неужели женщины могут быть такими прекрасными? В них было что-то манящее и в то же время такое нежное, неужели ему когда-нибудь придется увидеть подобную женщину? От одной мысли Вольферль покраснел и отвел глаза в сторону. Было стыдно смотреть па Маму и Наннерль. И все же он продолжал бросать украдкой взгляды на потолок: так приятно разглядывать этих женщин, но может, быть, чтобы тут было что-то дурное.
Мадам Помпадур разочаровала Вольферля. Он думал, она красавица, а оказалось, что это женщина средних лет, как Мама, скорее миловидная, чем красивая. К тому же она приказала посадить его, словно ребенка, на позолоченный мраморный столик.
Вольферль решил показать, что не сердится, и наклонился ее поцеловать, но мадам Помпадур отвернулась. Огорченный Вольферль выпалил:
– Вы только подумайте, Папа, она не хочет меня поцеловать! Ведь меня целовала сама императрица!
Мадам Помпадур покраснела, потом сухо улыбнулась и нарекла:
– Господин Гримм, ребенок дурно воспитан. По-вашему, он действительно такое уж чудо?
– Вам нужно послушать его игру.
– А слушала ли его королева?
– Вы же знаете, королева предпочитает карты. – Голос барона стал вкрадчивым: – Вы первая в Париже услышите игру мальчика.
Она подумала, затем с холодным высокомерием сказала:
– Уступаю эту честь другим. Тем, кто больше ее оценит. Вольферль обратился к ней с той же холодностью, и Гримм не мог понять, передразнивает он мадам Помпадур или отвечает как равный равной:
– Прошу вас, мадам, снимите меня со стола.
Мадам Помпадур сняла Вольферля со стола, но не поцеловала и не попросила сыграть на подаренном ей королем клавесине, украшенном ее и его портретами.
Леопольд ожидал, что барон рассердится на Вольферля.
Однако Гримм, провожая их до портшезов, сказал без всякого раздражения:
– Мадам очень больна, но скрывает это от короля. Каждый день наряжается и вообще ведет себя так, будто совершенно здорова. Людовик не любит больных. Они его угнетают. Но это притворство ей дорого стоит.
– Что с ней? – спросил Леопольд.
– Чахотка Лекарь называет эту болезнь «закупоркой легких».
– Мне кажется, этим больна и графиня ван Эйк.
– По слухам, да. И все же ни та, ни другая не хотят записываться в больные. Боюсь, упрямство их погубит.
– Неужели дела обстоят так плохо? – спросил пораженный Леопольд.
Обе дамы были всегда одеты по последней моде и вели бурную светскую жизнь.
– Похоже на то. Но точно неизвестно, они никому в этом не признаются.
– Вы не считаете наш визит напрасным?
– Ни в коем случае. Приглашение к мадам Помпадур в глазах придворных большая честь. Не беда, что она не слышала игры детей. Теперь о них заговорят все. Любопытство возбуждено. А выступить они успеют. Вот увидите, скоро вы получите приглашение.
– Она не захотела поцеловать Вольферля. А ведь он, как вы сами говорили, такой милый ребенок.
– Во Франции это не принято. От поцелуя сошли бы румяна. Париж – не Германия, господин Моцарт. Франция – изысканная страна, и люди здесь более утонченны.
– По всей вероятности, мадам Помпадур была настоящая красавица, она и сейчас еще хороша.
– Раньше она слыла первой красавицей Франции, – ответил Гримм.
Леопольд улыбнулся в душе: когда нужно, он ни в чем не уступит любому французу.
К вечеру настроение Папы переменилось. Едкость и горечь его замечаний поразили Вольферля. Папа, помогая ему раздеваться, – Вольферль прекрасно справлялся сам, но это было проявление Папиной любви, – вдруг со злостью сказал:
– Никогда нельзя доверять шлюхам!
Вольферль, слышавший слова господина Гримма и проникшийся жалостью к госпоже Помпадур, удивленно спросил:
– А разве она не возлюбленная короля?
– Ну и что же?! Никому не говори, конечно, об этом, но она самая обыкновенная шлюха, и неизвестно, чего ради с ней так носятся. Заруби себе на носу: никогда нельзя доверять шлюхам.
– А госпожа д'Эпинэ? Ведь вы говорили, она возлюбленная господина Гримма.
– Это другое дело.
И Папа не стал ничего больше объяснять. А когда Вольферль спросил, что нашел король в госпоже Помпадур, Леопольд цинично ответил:
– Его величество без ума от собак, лошадей, охоты и табакерок и бранному полю предпочитает постель.
Спустя несколько дней Вольферль получил приглашение сыграть перед королевской четой на королевском органе в Версальской часовне. Озабоченный Папа сказал Гримму, что Вольферль лучше играет на клавесине, по тот ответил: со времен Людовика XIV орган считается королем инструментов и инструментом королей. К тому же это блестящая возможность показать себя; и нимало не озабоченный Вольферль с удовольствием наблюдал, как Себастьян тщательно завивает его парик, чистит жилет и шляпу. Он не испугался и не проникся благоговением, когда ему сказали, что орган, на котором он будет играть, любимый инструмент Франсуа Куперена, прозванного Великим и считавшегося непревзойденным французским органистом. Орган есть орган, важно, чтоб был хорошим.
Вольферлю понравился чистый тон органа, хотя, как ему казалось, тембр мог быть менее резким. Вольферлю долго аплодировали и осыпали комплиментами, но самая важная похвала исходила из уст короля. Обращаясь к Гримму, король сказал:
– Этот музыкальный феномен заслуживает тем большего внимания, что происходит из страны, которая редко дарит миру первостепенные таланты.
Вольферль поинтересовался, почему король не сказал ему этого лично.
– Людовик благоволит к юношам, но боится новых лиц и не знает, о чем говорить с незнакомыми людьми, – объяснил Гримм.
Вскоре дети получили еще одно приглашение: Гримма спросили, не согласятся ли Моцарты выступить перед принцем Конти, На этот раз в волнение пришел даже Гримм.
– Принц – самый образованный человек во Франции, – сказал он Леопольду. – Одно его одобрительное слово – и вашим детям обеспечена мировая слава.
Даже если Гримм преувеличивает, думал Леопольд, все равно это редкая удача.
Леопольд воспрянул духом. Пока дети готовились к концерту, им были вручены королевские подарки: пятьдесят луидоров и золотая табакерка, собственноручно изготовленная королем.
– Знак наивысшего одобрения, – сказал Гримм. – Его величество больше всего на свете гордится своими табакерками.
15
Сорокашестилетний Луи Франсуа де Бурбон, принц Конти и принц крови, любимый кузен короля, весьма гордился своим музыкальным вкусом. Худощавый, элегантный аристократ, он был личным секретарем короля, выступал в поддержку союза с Марией Терезией и устраивал у себя во дворце лучшие в Париже музыкальные вечера. Чтобы послушать гриммовских вундеркиндов, он пригласил к себе весь цвет общества и самых знаменитых музыкантов.
Леопольда, хотя и глубоко польщенного приглашением принца, слегка тревожило присутствие музыкантов. Но он на преминул внимательно разглядеть обстановку дворца; желая определить, насколько состоятелен его покровитель! Богатство принца Конти произвело на него большое впечатление. Леопольду редко случалось видеть равную по роскоши гостиную. Шелковые гобелены и изящная мебель стоили Целого состояния.
Среди гостей Леопольд заметил много влиятельных придворных. Мужчины в пудреных париках, камзолах всевозможных цветов, белых шелковых чулках и при шпагах с рукоятками, осыпанными драгоценными камнями, щеголяли роскошью своей одежды, словно стремясь в этом превзойти дам. Принц оказался весьма любезным хозяином; изысканно учтивый, он принимал гостей, стоя рядом со своей очередной любовницей, графиней де Тессэ.
Но Леопольд ни на минуту не забывал о музыкантах, их присутствие стесняло его. Никто из музыкантов не подошел к Моцартам – они держались в стороне. Леопольд легко выделял их в толпе по скромности одежды, отвечавшей их низшему положению в обществе, а также по отсутствию шпаг, носить которые им запрещалось.
Тем не менее по тому, как приветлив был с ними принц, Леопольд догадался, что здесь собрались не рядовые музыканты. Может, они настроены враждебно? Почему никто из них не обращает на нас внимания? Может, им претит сама мысль о соперничестве с детьми? Леопольд понимал их настороженность. На их место он, наверное, думал бы точно так же.
Леопольда, хотя и глубоко польщенного приглашением принца, слегка тревожило присутствие музыкантов. Но он на преминул внимательно разглядеть обстановку дворца; желая определить, насколько состоятелен его покровитель! Богатство принца Конти произвело на него большое впечатление. Леопольду редко случалось видеть равную по роскоши гостиную. Шелковые гобелены и изящная мебель стоили Целого состояния.
Среди гостей Леопольд заметил много влиятельных придворных. Мужчины в пудреных париках, камзолах всевозможных цветов, белых шелковых чулках и при шпагах с рукоятками, осыпанными драгоценными камнями, щеголяли роскошью своей одежды, словно стремясь в этом превзойти дам. Принц оказался весьма любезным хозяином; изысканно учтивый, он принимал гостей, стоя рядом со своей очередной любовницей, графиней де Тессэ.
Но Леопольд ни на минуту не забывал о музыкантах, их присутствие стесняло его. Никто из музыкантов не подошел к Моцартам – они держались в стороне. Леопольд легко выделял их в толпе по скромности одежды, отвечавшей их низшему положению в обществе, а также по отсутствию шпаг, носить которые им запрещалось.
Тем не менее по тому, как приветлив был с ними принц, Леопольд догадался, что здесь собрались не рядовые музыканты. Может, они настроены враждебно? Почему никто из них не обращает на нас внимания? Может, им претит сама мысль о соперничестве с детьми? Леопольд понимал их настороженность. На их место он, наверное, думал бы точно так же.