Страница:
Леопольд взял Констанцу за руку – но как трудно проявлять чувства, которых не испытываешь, и он спросил, лишь бы что-то спросить:
– Чуть не забыл, почему вы забросили уроки пения? Голос у вас такой приятный.
– Времени нет. Карл Томас и Вольфганг требуют столько к себе внимания.
– У вас же есть служанка.
– Хлопот хватает всем. За Вольфгангом нужен глаз да глаз – он такой неаккуратный, и последнее время мы принимаем много гостей. День занят с утра до вечера.
Нет, наверное, истинная причина не в том, подумал Леопольд, музыкальности Констанца не лишена, а вот настоящего дарования, да и тяги к музыке у нее не хватает.
Вольфганг и не заметил, как очутился в карете рядом с Папой.
– Мы проводим вас до Пуркерсдорфа, – заявил он, – садись, Констанца!
Местечко Пуркерсдорф находилось в нескольких милях от Вены, и Леопольду, да и Констанце это показалось неразумным. Но Папа должен знать, как тяжко у сына на душе, как страшна для него минута расставания. Карета наконец скрылась из виду, и Вольфгангом овладела тоска. Теперь он хорошо понимал, какие чувства испытывал Папа, когда провожал его с Мамой в Париж.
Леопольд не обернулся. Никогда не следует оглядываться назад, сказал он себе, даже если впереди у тебя не так уж много осталось. Заглушая скрип колес, в ушах у него раздавались вступительные пассажи фортепьянного концерта ре минор, они звучали властно и взволнованно. Это была не та музыка, которой он учил своего Вольфганга, но чувства, выраженные в ней, находили отклик и в его душе. Он вдруг припомнил слова Гайдна. Да, это его сын.
75
Часть десятая. ОПЕРЫ. «СВАДЬБА ФИГАРО» «ДОНЖУАН»
76
– Чуть не забыл, почему вы забросили уроки пения? Голос у вас такой приятный.
– Времени нет. Карл Томас и Вольфганг требуют столько к себе внимания.
– У вас же есть служанка.
– Хлопот хватает всем. За Вольфгангом нужен глаз да глаз – он такой неаккуратный, и последнее время мы принимаем много гостей. День занят с утра до вечера.
Нет, наверное, истинная причина не в том, подумал Леопольд, музыкальности Констанца не лишена, а вот настоящего дарования, да и тяги к музыке у нее не хватает.
Вольфганг и не заметил, как очутился в карете рядом с Папой.
– Мы проводим вас до Пуркерсдорфа, – заявил он, – садись, Констанца!
Местечко Пуркерсдорф находилось в нескольких милях от Вены, и Леопольду, да и Констанце это показалось неразумным. Но Папа должен знать, как тяжко у сына на душе, как страшна для него минута расставания. Карета наконец скрылась из виду, и Вольфгангом овладела тоска. Теперь он хорошо понимал, какие чувства испытывал Папа, когда провожал его с Мамой в Париж.
Леопольд не обернулся. Никогда не следует оглядываться назад, сказал он себе, даже если впереди у тебя не так уж много осталось. Заглушая скрип колес, в ушах у него раздавались вступительные пассажи фортепьянного концерта ре минор, они звучали властно и взволнованно. Это была не та музыка, которой он учил своего Вольфганга, но чувства, выраженные в ней, находили отклик и в его душе. Он вдруг припомнил слова Гайдна. Да, это его сын.
75
Как ни опечалил Вольфганга отъезд Папы, но он решил отозваться на него сочинением веселой музыки. Фортепьянный концерт до мажор, законченный вскоре, весь так и искрился радостью, концерт получился чуть ли не самым жизнеутверждающим его творением. Закончил он его как раз вовремя: граф Орсини-Розенберг устраивал в Бургтеатре большой праздничный концерт в честь императора – покровителя музыки. В программу директор включил сочинения Глюка, Сальери, Диттерсдорфа, Моцарта, Гайдна и Вангаля и пригласил всех композиторов на концерт.
Композиторы занимали отдельную ложу – здесь находились все, кроме принимавших участие в исполнении. Вольфганг ждал за кулисами вместе с Диттерсдорфом и Ванга-лем, а Гайдн с Глюком и Сальери сидели в ложе; Вольфганг с удовлетворением отметил, что в Бургтеатре собралось немало его почитателей, но были и поклонники талантов других композиторов. И как бы ни нравилась слушателям его музыка, кого ждет наибольший успех, предсказать нелегко.
Иосиф II восседал в королевской ложе в окружении своих придворных и с усмешкой наблюдал возбуждение, царившее в зале. Публика ведет себя так, словно присутствует при событии государственной важности, тогда как в действительности, размышлял император, это самый обыкновенный парад себялюбцев.
Его самого заботили проблемы куда более насущные. Сплетни о сумасбродствах сестры, восседавшей на французском троне, ходили по всей Европе и до него дошел слух, что во Франции Мария Антуанетта любовью подданных отнюдь не пользуется. Однако его, человека, известного просвещенными взглядами не меньше, чем сестра была известна своим эгоцентризмом, его, который за пять лет, прошедших после смерти матери, провел в жизнь у себя в империи больше реформ, чем провела Мария Терезия за все свое царствование, тоже терпеть не могли и оказывали всяческое сопротивление, словно какому-нибудь завоевателю. Теперь Мария Терезия слывет «великой императрицей», и народ скорбит по «добрым старым временам», хотя за время своего царствования она сумела потерять значительную часть империи. На каждого дворянина, который разделял его уважение к масонству, приходилось три ненавидящих масонство и боявшихся его.
После того как он отменил крепостное право, снял ограничения для евреев и обложил налогом дворян и духовенство, его обвинили в том, что он предал свой класс. Он попытался сделать образование доступным для всех, а ему стали внушать, что это противоречит природе человека. Вся трудность заключается в том, с кислой улыбкой думал Иосиф, что его подданные хотели бы иметь крепостных, которым можно было бы при желании плевать в лицо, безнаказанно преследовать евреев, всячески избегать уплаты налогов и тратить деньги на украшение церквей, хотя кругом царит нищета. Его народ не желает улучшить свою жизнь; он жаждет только одного – зрелищ и развлечений.
Иосиф дал знак музыкантам начинать и, казалось, весь обратился в слух. Этого от него ждали. Он слыл меломаном – единственная область, в которой он, по мнению подданных, превосходил свою матушку. Иосиф задумался: что бы такое предпринять в отношении Марии Антуанетты?
После того как Алоизия Ланге и Валентин Адамбергер пропели арии из опер Глюка и Сальери – им отдавалось предпочтение как приближенным императора, – Вольфганг исполнил свой новый фортепьянный концерт до мажор.
Играя безупречно чисто и со всем изяществом, на какое он только был способен, Вольфганг чувствовал: этот концерт не уступает по выразительности его прежним. Вторая часть по-настоящему всколыхнула его душу – он не мог припомнить, когда собственная музыка воздействовала бы на него с такой силой. Если Дню Страшного суда суждено на пусть именно эту его вещь послушает господь.
Во время исполнения второй части публика начала ерзать на стульях, а когда дело дошло до финала, люди стали ходить из ложи в ложу. Вольфганг видел, что император аплодировал ему, но как-то небрежно, словно мысли монарха витали в этот момент где-то далеко; до Вольфганга донеслись свистки и шиканье, да и аплодисменты оказались весьма сдержанные.
В программе второго отделения значился фортепьянный концерт ре мажор Гайдна, партию фортепьяно в нем композитор попросил исполнить Вольфганга. Моцарт был глубоко польщен просьбой друга и играл с не меньшим увлечением, чем свой собственный концерт. Музыка показалась ему очаровательной, пронизанной тонким лиризмом; мелодичный и мужественный концерт Гайдна произвел на Вольфганга большое впечатление, и он сильно огорчился, что аплодисменты были скорее вежливыми, чем восторженными.
Императору особенно понравился последний номер программы.
Итальянская скрипачка Регина Стриназакки, завоевавшая громкую славу, попросила Вольфганга написать для нее сонату, которую ей хотелось исполнить перед императором, и Вольфганг согласился. Однако, желая предельно отшлифовать свою партию в концерте Гайдна, он все откладывал сочинение сонаты. Взявшись за сонату лишь в последний момент, он работал день и ночь и все-таки закончил вовремя; партию скрипки он записал, чтобы скрипачка могла разучить ее, но на свою партию времени уже не хватило. Встретившись впервые в Бургтеатре, Моцарт и Стриназакки сыграли сонату без единой репетиции. Играли слаженно и гладко, как Вольфганг и предполагал. Музыка наполняла его ликованием. Он нашел новую форму для выражения своих идей. То обстоятельство, что ни единой ноты из его партии записано не было, нисколько не волновало Моцарта. Он знал их все наизусть.
В свою очередь синьора Стриназакки виртуозно вела свою партию. Звуки, лившиеся из-под ее смычка, были столь чисты и убедительны, исполнение ее отличалось такой нежностью и взволнованностью, что зал отозвался внезапным взрывом аплодисментов. И тут Иосиф, взглянув на сцену, с изумлением обнаружил, что Моцарт играет без нот. После концерта он пригласил композитора к себе и попросил показать партитуру; император глазам своим не поверил, увидев чистый лист бумаги.
– Как же вы играли? – спросил Иосиф.
– По памяти.
– Но когда вы успели сыграться?
– Мы не сыгрывались. Я написал сонату вчера и сегодня утром послал партию скрипки синьоре, чтобы она разучила ее и могла вечером исполнить.
– Такую длинную вещь!
– В сонате семнадцать страниц.
Император не скрывал своего изумления, и Вольфганг добавил: – Вашему величеству, наверное, приятно узнать, что ни единой ноты не было пропущено.
В императорской ложе собрались все композиторы – принять поздравления Иосифа; первым, соответственно своему положению, стоял Глюк, прилагавший отчаянные усилия к тому, чтобы держать свое дряблое тело прямо; надтреснутым, хриплым голосом Глюк произнес:
– С вашей стороны было очень милостиво, ваше величество, почтить своим присутствием концерт. Прошлую зиму я так болел, что не чаял еще хоть раз лицезреть ваше величество в стенах театра.
Вслед за Глюком подошел Сальери, он поклонился императору и сказал по-итальянски – язык, который Иосиф предпочитал всем другим:
– Я почитаю за счастье, ваше величество, что вы позволили включить мои сочинения в одну программу с сочинениями синьора Глюка.
Следующим перед императором очутился Диттередорф, затем Вангаль, а Вольфганг, не желая допустить, чтобы Гайдн – лучший из присутствующих на концерте композиторов – оказался последним, отступил в сторону, давая ему дорогу, и сам занял последнее место.
Хотя у императора не было намерения ставить что-то Гайдну в вину, он все же не удержался и спросил:
– Господин Гайдн, почему во время исполнения вы сидели лицом к Моцарту и оркестру?
Обычай гласил: никому не дано права поворачиваться спиной к императору, но Гайдн, слушая свой концерт, перегнулся через край ложи, позабыв обо всем на свете.
– Сидя так, ваше величество, я лучше воспринимал музыку, она ведь исполнялась впервые с тех пор, как я ее написал, – ответил Гайдн.
– Мне показалось, в концерте господина Гайдна есть что-то общее с его квартетами, – заметил Сальери.
– Вы так считаете! – Вольфганг принял воинственный вид. – Вам не нравятся его квартеты?
– Я этого не сказал. Но они суховаты, не очень мелодичны.
– Поверьте, – вскричал Моцарт, – если бы нас обоих слили воедино, нам все равно было бы далеко до Гайдна!
– И все-таки я бы так концерт не написал.
– И я тоже. И знаете почему? Потому что ни у вас, ни у меня не хватит на это таланта.
Сальери покраснел от злости, а Гайдн, видимо, был очень доволен, хоть и смутился слегка.
– У нашего коллеги господина Моцарта, оказывается, доброе сердце по отношению к своим собратьям-музыкантам. Я и не знал, что он так великодушен, – заметил Диттерсдорф.
– Я великодушен только по отношению к тем, кто этого заслуживает.
Какое-то мгновенье казалось, вот-вот вспыхнет ссора, но тут Гайдн, обращаясь к императору, проговорил:
– Не сердитесь, ваше величество, из нас плохие дипломаты, но все мы близко принимаем к сердцу все, что касается музыки.
Иосиф кивнул и дал указание Орсини-Розенбергу пригласить Глюка, Сальери и Диттерсдорфа на прием, который устраивался в Гофбурге.
Вольфганг старался убедить себя, что ему все равно – попал он в число приглашенных или нет.
В обществе масонов он нашел ту атмосферу дружбы, к которой так стремился, и в последующие месяцы с головой ушел в деятельность масонской ложи. Обществу масонов он посвятил кантату «Davidde penitente», которую составил из своей до-минорной мессы, добавив к ней две новые арии, и, кроме того, написал «Траурную симфонию», посвятив ее памяти двух погибших братьев масонов – графа Франца Эстергази и герцога Георга Августа фон Мекленбург-Штрелитца.
За это время в их семье произошло лишь одно событие – у Наннерль родился сын, которого в честь деда назвали Леопольдом.
Вольфганг отшлифовывал шесть своих квартетов и писал к ним посвящение на итальянском, потому что первые уроки музыки и чтения Гайдну дал его хозяин Никола Порпора – один из знаменитейших итальянских учителей пения, и композитор свободно читал на этом языке. Закончив работу, Вольфганг пригласил Гайдна на Гроссе Шулерштрасее и преподнес ему свои квартеты. Они были одни – Констанца укладывала Карла Томаса спать, служанка находилась в кухне, – и Гайдн с удивлением и все растущим восхищением прочел следующее:
«Моему дорогому другу Гайдну, Отец, решившийся выпустить своих детей в большой мир, естественно, хочет вверить их попечению знаменитейшего Человека, в особенности, если последний, по счастью, является его лучшим другом. Вот они перед Вами, самый знаменитейший Человек и мой друг, шесть моих детищ! Разумеется, это плод длительного и кропотливого труда, но кое-кто из друзей подбадривает меня и уверяет, что детища мои не останутся незамеченными; это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь отпрыски действительно доставят мне утешение. Вы сами, дорогой друг, одобрили их во время своего прошлого посещения этого города. Ваше мнение больше всего поощряет меня вверить моих детей в Ваши руки и заставляет надеяться, что они хоть в какой-то степени окажутся достойны Вашего доброго внимания. Будьте же столь любезны, милостиво примите их и станьте для них Отцом, Наставником и Другом! С этого момента я вручаю Вам все права на них, но прошу отнестись к ним снисходительно и простить те недостатки, которые проглядел в них их пристрастный родитель, и, несмотря на все их недочеты, продолжать благородную и великодушную дружбу с их отцом, который так высоко ее ценит. Всем сердцем, любезный и дорогой друг, остаюсь Вашим самым искренним другом. В. А. Моцарт».
Закончив чтение, Гайдн продолжал сидеть, поглощенный своими мыслями, и Вольфганг даже испугался, уж не обидел ли он друга ненароком.
– Надеюсь, вы ничего не имеете против, папа Иосиф, – сказал он. – Я очень много трудился над этими квартетами. Больше чем над другими вещами. Месяцами их перерабатывал. Никогда ни над одним сочинением я столько не потел. И писал их не в угоду кому-либо. Они шли от самого сердца, папа Иосиф!
– Как это безрассудно с вашей стороны! – вскричал Гайдн.
– Что?
– Допустить мысль, что я могу их не принять! – Гайдн нагнулся и поцеловал Вольфганга в обе щеки, а затем, смущенный столь пылким проявлением дружбы, со слезами на глазах пробормотал:
– Я этого не заслужил, Вольфганг. Не заслужил, но всегда буду ценить.
Он держал посвящение с такой нежностью, словно это было письмо от любимой женщины.
Композиторы занимали отдельную ложу – здесь находились все, кроме принимавших участие в исполнении. Вольфганг ждал за кулисами вместе с Диттерсдорфом и Ванга-лем, а Гайдн с Глюком и Сальери сидели в ложе; Вольфганг с удовлетворением отметил, что в Бургтеатре собралось немало его почитателей, но были и поклонники талантов других композиторов. И как бы ни нравилась слушателям его музыка, кого ждет наибольший успех, предсказать нелегко.
Иосиф II восседал в королевской ложе в окружении своих придворных и с усмешкой наблюдал возбуждение, царившее в зале. Публика ведет себя так, словно присутствует при событии государственной важности, тогда как в действительности, размышлял император, это самый обыкновенный парад себялюбцев.
Его самого заботили проблемы куда более насущные. Сплетни о сумасбродствах сестры, восседавшей на французском троне, ходили по всей Европе и до него дошел слух, что во Франции Мария Антуанетта любовью подданных отнюдь не пользуется. Однако его, человека, известного просвещенными взглядами не меньше, чем сестра была известна своим эгоцентризмом, его, который за пять лет, прошедших после смерти матери, провел в жизнь у себя в империи больше реформ, чем провела Мария Терезия за все свое царствование, тоже терпеть не могли и оказывали всяческое сопротивление, словно какому-нибудь завоевателю. Теперь Мария Терезия слывет «великой императрицей», и народ скорбит по «добрым старым временам», хотя за время своего царствования она сумела потерять значительную часть империи. На каждого дворянина, который разделял его уважение к масонству, приходилось три ненавидящих масонство и боявшихся его.
После того как он отменил крепостное право, снял ограничения для евреев и обложил налогом дворян и духовенство, его обвинили в том, что он предал свой класс. Он попытался сделать образование доступным для всех, а ему стали внушать, что это противоречит природе человека. Вся трудность заключается в том, с кислой улыбкой думал Иосиф, что его подданные хотели бы иметь крепостных, которым можно было бы при желании плевать в лицо, безнаказанно преследовать евреев, всячески избегать уплаты налогов и тратить деньги на украшение церквей, хотя кругом царит нищета. Его народ не желает улучшить свою жизнь; он жаждет только одного – зрелищ и развлечений.
Иосиф дал знак музыкантам начинать и, казалось, весь обратился в слух. Этого от него ждали. Он слыл меломаном – единственная область, в которой он, по мнению подданных, превосходил свою матушку. Иосиф задумался: что бы такое предпринять в отношении Марии Антуанетты?
После того как Алоизия Ланге и Валентин Адамбергер пропели арии из опер Глюка и Сальери – им отдавалось предпочтение как приближенным императора, – Вольфганг исполнил свой новый фортепьянный концерт до мажор.
Играя безупречно чисто и со всем изяществом, на какое он только был способен, Вольфганг чувствовал: этот концерт не уступает по выразительности его прежним. Вторая часть по-настоящему всколыхнула его душу – он не мог припомнить, когда собственная музыка воздействовала бы на него с такой силой. Если Дню Страшного суда суждено на пусть именно эту его вещь послушает господь.
Во время исполнения второй части публика начала ерзать на стульях, а когда дело дошло до финала, люди стали ходить из ложи в ложу. Вольфганг видел, что император аплодировал ему, но как-то небрежно, словно мысли монарха витали в этот момент где-то далеко; до Вольфганга донеслись свистки и шиканье, да и аплодисменты оказались весьма сдержанные.
В программе второго отделения значился фортепьянный концерт ре мажор Гайдна, партию фортепьяно в нем композитор попросил исполнить Вольфганга. Моцарт был глубоко польщен просьбой друга и играл с не меньшим увлечением, чем свой собственный концерт. Музыка показалась ему очаровательной, пронизанной тонким лиризмом; мелодичный и мужественный концерт Гайдна произвел на Вольфганга большое впечатление, и он сильно огорчился, что аплодисменты были скорее вежливыми, чем восторженными.
Императору особенно понравился последний номер программы.
Итальянская скрипачка Регина Стриназакки, завоевавшая громкую славу, попросила Вольфганга написать для нее сонату, которую ей хотелось исполнить перед императором, и Вольфганг согласился. Однако, желая предельно отшлифовать свою партию в концерте Гайдна, он все откладывал сочинение сонаты. Взявшись за сонату лишь в последний момент, он работал день и ночь и все-таки закончил вовремя; партию скрипки он записал, чтобы скрипачка могла разучить ее, но на свою партию времени уже не хватило. Встретившись впервые в Бургтеатре, Моцарт и Стриназакки сыграли сонату без единой репетиции. Играли слаженно и гладко, как Вольфганг и предполагал. Музыка наполняла его ликованием. Он нашел новую форму для выражения своих идей. То обстоятельство, что ни единой ноты из его партии записано не было, нисколько не волновало Моцарта. Он знал их все наизусть.
В свою очередь синьора Стриназакки виртуозно вела свою партию. Звуки, лившиеся из-под ее смычка, были столь чисты и убедительны, исполнение ее отличалось такой нежностью и взволнованностью, что зал отозвался внезапным взрывом аплодисментов. И тут Иосиф, взглянув на сцену, с изумлением обнаружил, что Моцарт играет без нот. После концерта он пригласил композитора к себе и попросил показать партитуру; император глазам своим не поверил, увидев чистый лист бумаги.
– Как же вы играли? – спросил Иосиф.
– По памяти.
– Но когда вы успели сыграться?
– Мы не сыгрывались. Я написал сонату вчера и сегодня утром послал партию скрипки синьоре, чтобы она разучила ее и могла вечером исполнить.
– Такую длинную вещь!
– В сонате семнадцать страниц.
Император не скрывал своего изумления, и Вольфганг добавил: – Вашему величеству, наверное, приятно узнать, что ни единой ноты не было пропущено.
В императорской ложе собрались все композиторы – принять поздравления Иосифа; первым, соответственно своему положению, стоял Глюк, прилагавший отчаянные усилия к тому, чтобы держать свое дряблое тело прямо; надтреснутым, хриплым голосом Глюк произнес:
– С вашей стороны было очень милостиво, ваше величество, почтить своим присутствием концерт. Прошлую зиму я так болел, что не чаял еще хоть раз лицезреть ваше величество в стенах театра.
Вслед за Глюком подошел Сальери, он поклонился императору и сказал по-итальянски – язык, который Иосиф предпочитал всем другим:
– Я почитаю за счастье, ваше величество, что вы позволили включить мои сочинения в одну программу с сочинениями синьора Глюка.
Следующим перед императором очутился Диттередорф, затем Вангаль, а Вольфганг, не желая допустить, чтобы Гайдн – лучший из присутствующих на концерте композиторов – оказался последним, отступил в сторону, давая ему дорогу, и сам занял последнее место.
Хотя у императора не было намерения ставить что-то Гайдну в вину, он все же не удержался и спросил:
– Господин Гайдн, почему во время исполнения вы сидели лицом к Моцарту и оркестру?
Обычай гласил: никому не дано права поворачиваться спиной к императору, но Гайдн, слушая свой концерт, перегнулся через край ложи, позабыв обо всем на свете.
– Сидя так, ваше величество, я лучше воспринимал музыку, она ведь исполнялась впервые с тех пор, как я ее написал, – ответил Гайдн.
– Мне показалось, в концерте господина Гайдна есть что-то общее с его квартетами, – заметил Сальери.
– Вы так считаете! – Вольфганг принял воинственный вид. – Вам не нравятся его квартеты?
– Я этого не сказал. Но они суховаты, не очень мелодичны.
– Поверьте, – вскричал Моцарт, – если бы нас обоих слили воедино, нам все равно было бы далеко до Гайдна!
– И все-таки я бы так концерт не написал.
– И я тоже. И знаете почему? Потому что ни у вас, ни у меня не хватит на это таланта.
Сальери покраснел от злости, а Гайдн, видимо, был очень доволен, хоть и смутился слегка.
– У нашего коллеги господина Моцарта, оказывается, доброе сердце по отношению к своим собратьям-музыкантам. Я и не знал, что он так великодушен, – заметил Диттерсдорф.
– Я великодушен только по отношению к тем, кто этого заслуживает.
Какое-то мгновенье казалось, вот-вот вспыхнет ссора, но тут Гайдн, обращаясь к императору, проговорил:
– Не сердитесь, ваше величество, из нас плохие дипломаты, но все мы близко принимаем к сердцу все, что касается музыки.
Иосиф кивнул и дал указание Орсини-Розенбергу пригласить Глюка, Сальери и Диттерсдорфа на прием, который устраивался в Гофбурге.
Вольфганг старался убедить себя, что ему все равно – попал он в число приглашенных или нет.
В обществе масонов он нашел ту атмосферу дружбы, к которой так стремился, и в последующие месяцы с головой ушел в деятельность масонской ложи. Обществу масонов он посвятил кантату «Davidde penitente», которую составил из своей до-минорной мессы, добавив к ней две новые арии, и, кроме того, написал «Траурную симфонию», посвятив ее памяти двух погибших братьев масонов – графа Франца Эстергази и герцога Георга Августа фон Мекленбург-Штрелитца.
За это время в их семье произошло лишь одно событие – у Наннерль родился сын, которого в честь деда назвали Леопольдом.
Вольфганг отшлифовывал шесть своих квартетов и писал к ним посвящение на итальянском, потому что первые уроки музыки и чтения Гайдну дал его хозяин Никола Порпора – один из знаменитейших итальянских учителей пения, и композитор свободно читал на этом языке. Закончив работу, Вольфганг пригласил Гайдна на Гроссе Шулерштрасее и преподнес ему свои квартеты. Они были одни – Констанца укладывала Карла Томаса спать, служанка находилась в кухне, – и Гайдн с удивлением и все растущим восхищением прочел следующее:
«Моему дорогому другу Гайдну, Отец, решившийся выпустить своих детей в большой мир, естественно, хочет вверить их попечению знаменитейшего Человека, в особенности, если последний, по счастью, является его лучшим другом. Вот они перед Вами, самый знаменитейший Человек и мой друг, шесть моих детищ! Разумеется, это плод длительного и кропотливого труда, но кое-кто из друзей подбадривает меня и уверяет, что детища мои не останутся незамеченными; это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь отпрыски действительно доставят мне утешение. Вы сами, дорогой друг, одобрили их во время своего прошлого посещения этого города. Ваше мнение больше всего поощряет меня вверить моих детей в Ваши руки и заставляет надеяться, что они хоть в какой-то степени окажутся достойны Вашего доброго внимания. Будьте же столь любезны, милостиво примите их и станьте для них Отцом, Наставником и Другом! С этого момента я вручаю Вам все права на них, но прошу отнестись к ним снисходительно и простить те недостатки, которые проглядел в них их пристрастный родитель, и, несмотря на все их недочеты, продолжать благородную и великодушную дружбу с их отцом, который так высоко ее ценит. Всем сердцем, любезный и дорогой друг, остаюсь Вашим самым искренним другом. В. А. Моцарт».
Закончив чтение, Гайдн продолжал сидеть, поглощенный своими мыслями, и Вольфганг даже испугался, уж не обидел ли он друга ненароком.
– Надеюсь, вы ничего не имеете против, папа Иосиф, – сказал он. – Я очень много трудился над этими квартетами. Больше чем над другими вещами. Месяцами их перерабатывал. Никогда ни над одним сочинением я столько не потел. И писал их не в угоду кому-либо. Они шли от самого сердца, папа Иосиф!
– Как это безрассудно с вашей стороны! – вскричал Гайдн.
– Что?
– Допустить мысль, что я могу их не принять! – Гайдн нагнулся и поцеловал Вольфганга в обе щеки, а затем, смущенный столь пылким проявлением дружбы, со слезами на глазах пробормотал:
– Я этого не заслужил, Вольфганг. Не заслужил, но всегда буду ценить.
Он держал посвящение с такой нежностью, словно это было письмо от любимой женщины.
Часть десятая. ОПЕРЫ. «СВАДЬБА ФИГАРО» «ДОНЖУАН»
76
– Итальянскую оперу, ваше сиятельство? Разве таково желание его величества?
Прежде чем ответить, Орсини-Розенберг внимательно оглядел маленького человечка, стоявшего перед ним в его кабинете в Бургтеатре, словно желая определить, на что способен этот композитор. Затем решительно сказал:
– Да, Моцарт, именно затем я и пригласил вас. Император желает весь следующий сезон посвятить итальянской опере. Синьор Сальери и синьор Мартин-и-Солер пишут новые оперы, которые должны быть готовы к открытию сезона, и, ввиду того, что у нас в труппе появился теперь великолепный бас-буффа Бенуччи, опера с главной ролью для его голоса пришлась бы кстати.
– У Бенуччи прекрасный голос. Писать для него арии большая честь.
– Но опера должна быть комической, оперой-буффа. Его величество желает повеселить своих любимых подданных. Он считает, что мир, каков он есть, слишком серьезен.
Это на самом деле означает, подумал Вольфганг, что у Иосифа на уме какая-то новая реформа, и во избежание недовольства он хочет зрелищами отвлечь внимание своих подданных от действительности. Но вслух он сказал:
– Я согласен, ваше сиятельство.
– Вы, конечно, знаете итальянский?
– Разумеется. Я путешествовал по Италии трижды. К тому времени, как мне исполнилось семнадцать, там уже прошли три мои оперы. Братья императора – эрцгерцоги Леопольд и Фердинанд – соизволили Милостиво аплодировать моим произведениям.
– Как же, я помню. Наша первая встреча с вами произошла во Флоренции, когда вы еще были чудо-ребенком. Тогда о вас много говорили.
Больше, чем теперь, подумал Вольфганг, но поклонился и сказал:
– Благодарю вас, ваше сиятельство.
– Мне понравился ваш последний концерт. Жизнерадостный и удивительно мелодичный. Хотелось бы, чтобы опера, которую вы нам представите, была бы в том же духе.
В последующие недели Вольфганг не раз думал над этим советом, пока перечитывал множество либретто, так и не найдя среди них ни одного, которое пришлось бы ему по душе. Ван Свитен подтвердил: император не прочь получить от него новую оперу-буффа, тут, по крайней мере Орсини-Розенберг сказал правду, поскольку попытки императорских любимцев – Сальери и Солера – в этом жанре успехом не увенчались. Однако, предупредил барон, следует поспешить, а то еще император передумает.
У Гольдони Вольфганг нашел несколько пьес, которые ему понравились, но показались непригодными для оперы. Он перечитал комедии Мольера, подаренные ему в свое время Фридолином Вебером – Вольфганг с тех пор всегда возил их с собой.
Комедии Мольера показались ему все такими же очаровательными, но, за исключением «Дон-Жуана», ни одна не годилась для оперы, а он боялся, что Иосиф, не в меру щепетильный в вопросах нравственности, сочтет ее безнравственной и чересчур мрачной для оперы-буффа.
Он поделился своими сомнениями с Ветцларом. Желание писать оперу полностью завладело им, оно отодвигало на задний план все остальное, хотя в эту осень 1785 года он собирался снова дать несколько концертов по подписке, и Ветцлар в ответ вручил ему французское издание комедии Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро».
– Но наш друг Шиканедер говорил мне, что император запретил постановку этой комедии! – воскликнул Вольфганг.
Ветцлар проницательно улыбнулся и сказал:
– Наверное, поэтому все ее и читают? Ознакомьтесь! Кто знает? Если она вам понравится, можно что-нибудь и придумать. Даже если мне самому придется субсидировать постановку.
– Частная постановка в Вене? Император никогда не даст на это разрешения.
– Лондон или Милан, наверное, будут более сговорчивы. Глаза Вольфганга загорелись. Он, как сокровище, хранил воспоминания о триумфах, которыми сопровождались его поездки по Англии и Италии. Но тут возникали трудности иного рода.
– Даже если мне понравится комедия, ее все равно придется менять для того, чтобы положить па музыку.
– Вам нужен хороший либреттист.
– С Вареско работать я не могу, да и со Стефани не хотелось бы. Во всяком случае, над большой оперой.
– Вольфганг, у меня есть для вас отличный либреттист. Лоренцо да Понте.
– Да Понте? – с сомнением повторил Вольфганг. – Итальянец. Я о нем слыхал. Он написал либретто оперы «И Ricco d'un Giorno» («Богач на час») для Сальери. Она провалилась. Не, удивительно, что да Понте решил обратиться ко мне.
– Он решил обратиться к вам потому, что ваша музыка приводит его в восторг.
– И еще потому, что Сальери после провала оперы заявил, что лучше отрежет себе пальцы, чем положит на музыку еще хотя бы строчку стихов да Понте.
– Тем более вы должны работать вместе. У вас теперь общий враг.
– Насколько я слышал, герой комедии открыто порицает знать – такую вещь гораздо проще написать, чем поставить на сцене.
– Сначала прочтите комедию. Прошу вас! И тогда решайте.
– Почему вы так в ней заинтересованы?
– Вы считаете, что раз я дворянин, мне не приходится раболепствовать? Было бы превосходно, если бы цензура, не разобравшись, в чем дело, разрешила, постановку. Как случилось во Франции.
После того как Вольфганг прочел комедию, заснуть он уже не мог. В комедии Бомарше едко высмеивались существующие, порядки. Теперь ему стало ясно, почему Иосиф не разрешил ее постановку, несмотря па спою репутацию просвещенного монарха. Однако пьеса была остроумна, полна комизма и ядовитой сатиры, и не приходилось удивляться, что о ней говорит вся Вена. Фигаро, умевший, когда надо, обвести вокруг пальца надменного аристократа графа Альмавиву, тронул сердце Вольфганга. В руках графа была неограниченная власть, но Фигаро удавалось перехитрить его благодаря своему природному уму и смекалке. Их столкновения напоминали Вольфгангу его собственные стычки с Колоредо, с Арко, с тем же Иосифом и Марией Терезией. И потом, пьеса эта прекрасно ложилась на музыку.
Он сидел в своей музыкальной комнате в темноте, чтобы никого не потревожить, и сочинял арию Фигаро для голоса Бенуччи. Его совершенно покорил язвительный монолог Фигаро о горькой солдатской доле; слова «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный» вибрировали у него в ушах, рождая бодрую, бравурную мелодию, одновременно и веселую и грустную. Он вскочил на ноги. Это пойдет!
Позади с теплым халатом в руках стояла Констанца.
– Вольфганг, надень, ты простудишься, – сказала она.
– Мне не холодно, Станци. Мелодия уже найдена! Констанца, давно привыкшая к его ночным бдениям, зажгла свечу.
– Не нужно. Она у меня вся в голове.
Констанца зевнула. Завтра он почувствует себя совсем разбитым, но ни за что в этом не признается, потому что в полдень ему предстоит исполнять концерт на музыкальном собрании у ван Свитена.
На следующий день на вопрос ван Свитена, что он думает о квартете, который только что сочинил его друг, Вольфганг ответил:
– Интересный, – и добавил: – Барон, вы ведь придворный цензор. Могли бы вы снять запрет с «Фигаро»?
– Невозможно! Его величество высказался по поводу этой комедии весьма твердо. Почему бы вам не написать оперу на классический сюжет? Подобно тому как делает Глюк? Это безопасно.
Нет, он хотел писать только «Фигаро». Вольфганг размышлял, что бы предпринять, когда в разговор вступил Ветцлар.
– Вольфганг, я хочу представить вам поэта, который питает глубокую любовь к вашей музыке, – Лоренцо да Понте.
Когда Ветцлар впервые рекомендовал ему да Понте в возможные либреттисты для его оперы, Вольфганг заинтересовался личностью этого человека и узнал, что поэт родился в еврейской семье в Венеции; в четырнадцать лет, когда отец Лоренцо принял католичество, мальчика крестили. Избрав один из немногих путей, открытых для юноши умного, по бедного, да Понте поступил в духовную семинарию и стал священником и профессором риторики. В промежутках между многочисленными любовными похождениями он написал цикл стихотворений на тему: «Не обрел ли бы человек большее счастье, оставаясь в первобытном состоянии, чем живя в цивилизованном обществе?» – где поэт едко высмеивал привилегированные классы, их нравы и обычаи. Это вызвало целую сенсацию. Венецианские правители устроили над да Понте суд, запретили публикацию его стихов и лишили да Понте духовного сана, а их противники возносили поэту хвалу, именуя его истинным искателем приключений и поэтом. Вольфганг ожидал увидеть мужчину хитрого и увертливого. А перед ним стоял вполне светский человек – высокий, сухощавый, немногим старше его самого и красивый – с крупным орлиным носом, темными волосами, волевым подбородком и щегольски одетый.
Венецианец, казалось, искренне обрадовался знакомству с Моцартом, для него это большая честь, сказал он, но, когда они подошли к обсуждению будущей оперы, да Понте напустил на себя таинственный вид: дом придворного цензора не место для подобного разговора, заявил он, и предложил пойти в ближайшую кофейню. Восторги Моцарта по поводу «Фигаро» удивили поэта,
– Ну, разумеется, я знаком с этой пьесой, – сказал он. – Нет такой пьесы, которой бы я не знал. Но вы, конечно, слышали мнение о ней императора?
Вольфгангу показалось, что они не вполне понимают друг друга. Либреттист, по-видимому, решил для себя вопрос о совместной их работе, но пока что ни словом на сей счет не обмолвился.
– Маэстро, вам действительно настолько нравится комедия? – спросил да Понте.
– Да, нравится. Насколько? Это зависит от многого. Да Понте промолчал.
– Если даже мы получим разрешение императора, какая гарантия, что либретто окажется удовлетворительным и будет соответствовать моей музыке?
– А какая гарантия, что вы не станете возражать против любого варианта либретто?
Мы держимся, словно дипломаты, прощупывающие друг друга, мелькнуло у Вольфганга.
– Почему вы изъявили желание со мной работать, синьор поэт? – спросил он.
– Вы лучший композитор Вены.
– И единственный доступный, после того как Сальери отказался от дальнейшей работы с вами?
– Я по-прежнему занимаю место поэта при императорском дворе и в настоящее время пишу либретто для Мартин-и-Солера; опера скоро увидит сцену.
Вольфганг сделал равнодушное лицо. Папа учил: никогда не следует проявлять чрезмерный интерес, иначе обязательно окажешься в дураках. Но он заинтересовался, потому что Мартин-и-Солер, хоть и не гений, был, однако, композитором опытным и вовсе не лишенным вкуса.
– Но, конечно, если вам больше по душе Стефани… Вольфганг поморщился. Нет, он не желает снова с ним связываться.
– Если я возьмусь за либретто, то сумею добиться постановки оперы. Даже «Фигаро».
– Каким образом? – Несмотря на недоверие к да Понте, Вольфганг не мог скрыть любопытства.
Поэт поднялся, перенес трость за спину и оперся на нее, приняв театральную позу.
– Это будет комедия интриги, достойная самого Фигаро, – объявил он.
– А как быть с Орсини-Розенбергом? Ведь он сам дал мне заказ на оперу.
– Все зависит только от Иосифа, что бы там ни утверждал директор. Уговорить Иосифа дать разрешение на постановку пьесы, которую он сам запретил, – настоящий подвиг. Я напишу несколько сцен, опустив всякий намек на политику. Создам любовную комедию со всякими хитросплетениями и смешными положениями. Не могли бы вы сочинить несколько арий на случай, если Иосиф захочет составить представление о будущей опере, я почти уверен, что тогда он даст разрешение. Вот был бы триумф, как вы считаете, дорогой Моцарт?
Прежде чем ответить, Орсини-Розенберг внимательно оглядел маленького человечка, стоявшего перед ним в его кабинете в Бургтеатре, словно желая определить, на что способен этот композитор. Затем решительно сказал:
– Да, Моцарт, именно затем я и пригласил вас. Император желает весь следующий сезон посвятить итальянской опере. Синьор Сальери и синьор Мартин-и-Солер пишут новые оперы, которые должны быть готовы к открытию сезона, и, ввиду того, что у нас в труппе появился теперь великолепный бас-буффа Бенуччи, опера с главной ролью для его голоса пришлась бы кстати.
– У Бенуччи прекрасный голос. Писать для него арии большая честь.
– Но опера должна быть комической, оперой-буффа. Его величество желает повеселить своих любимых подданных. Он считает, что мир, каков он есть, слишком серьезен.
Это на самом деле означает, подумал Вольфганг, что у Иосифа на уме какая-то новая реформа, и во избежание недовольства он хочет зрелищами отвлечь внимание своих подданных от действительности. Но вслух он сказал:
– Я согласен, ваше сиятельство.
– Вы, конечно, знаете итальянский?
– Разумеется. Я путешествовал по Италии трижды. К тому времени, как мне исполнилось семнадцать, там уже прошли три мои оперы. Братья императора – эрцгерцоги Леопольд и Фердинанд – соизволили Милостиво аплодировать моим произведениям.
– Как же, я помню. Наша первая встреча с вами произошла во Флоренции, когда вы еще были чудо-ребенком. Тогда о вас много говорили.
Больше, чем теперь, подумал Вольфганг, но поклонился и сказал:
– Благодарю вас, ваше сиятельство.
– Мне понравился ваш последний концерт. Жизнерадостный и удивительно мелодичный. Хотелось бы, чтобы опера, которую вы нам представите, была бы в том же духе.
В последующие недели Вольфганг не раз думал над этим советом, пока перечитывал множество либретто, так и не найдя среди них ни одного, которое пришлось бы ему по душе. Ван Свитен подтвердил: император не прочь получить от него новую оперу-буффа, тут, по крайней мере Орсини-Розенберг сказал правду, поскольку попытки императорских любимцев – Сальери и Солера – в этом жанре успехом не увенчались. Однако, предупредил барон, следует поспешить, а то еще император передумает.
У Гольдони Вольфганг нашел несколько пьес, которые ему понравились, но показались непригодными для оперы. Он перечитал комедии Мольера, подаренные ему в свое время Фридолином Вебером – Вольфганг с тех пор всегда возил их с собой.
Комедии Мольера показались ему все такими же очаровательными, но, за исключением «Дон-Жуана», ни одна не годилась для оперы, а он боялся, что Иосиф, не в меру щепетильный в вопросах нравственности, сочтет ее безнравственной и чересчур мрачной для оперы-буффа.
Он поделился своими сомнениями с Ветцларом. Желание писать оперу полностью завладело им, оно отодвигало на задний план все остальное, хотя в эту осень 1785 года он собирался снова дать несколько концертов по подписке, и Ветцлар в ответ вручил ему французское издание комедии Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро».
– Но наш друг Шиканедер говорил мне, что император запретил постановку этой комедии! – воскликнул Вольфганг.
Ветцлар проницательно улыбнулся и сказал:
– Наверное, поэтому все ее и читают? Ознакомьтесь! Кто знает? Если она вам понравится, можно что-нибудь и придумать. Даже если мне самому придется субсидировать постановку.
– Частная постановка в Вене? Император никогда не даст на это разрешения.
– Лондон или Милан, наверное, будут более сговорчивы. Глаза Вольфганга загорелись. Он, как сокровище, хранил воспоминания о триумфах, которыми сопровождались его поездки по Англии и Италии. Но тут возникали трудности иного рода.
– Даже если мне понравится комедия, ее все равно придется менять для того, чтобы положить па музыку.
– Вам нужен хороший либреттист.
– С Вареско работать я не могу, да и со Стефани не хотелось бы. Во всяком случае, над большой оперой.
– Вольфганг, у меня есть для вас отличный либреттист. Лоренцо да Понте.
– Да Понте? – с сомнением повторил Вольфганг. – Итальянец. Я о нем слыхал. Он написал либретто оперы «И Ricco d'un Giorno» («Богач на час») для Сальери. Она провалилась. Не, удивительно, что да Понте решил обратиться ко мне.
– Он решил обратиться к вам потому, что ваша музыка приводит его в восторг.
– И еще потому, что Сальери после провала оперы заявил, что лучше отрежет себе пальцы, чем положит на музыку еще хотя бы строчку стихов да Понте.
– Тем более вы должны работать вместе. У вас теперь общий враг.
– Насколько я слышал, герой комедии открыто порицает знать – такую вещь гораздо проще написать, чем поставить на сцене.
– Сначала прочтите комедию. Прошу вас! И тогда решайте.
– Почему вы так в ней заинтересованы?
– Вы считаете, что раз я дворянин, мне не приходится раболепствовать? Было бы превосходно, если бы цензура, не разобравшись, в чем дело, разрешила, постановку. Как случилось во Франции.
После того как Вольфганг прочел комедию, заснуть он уже не мог. В комедии Бомарше едко высмеивались существующие, порядки. Теперь ему стало ясно, почему Иосиф не разрешил ее постановку, несмотря па спою репутацию просвещенного монарха. Однако пьеса была остроумна, полна комизма и ядовитой сатиры, и не приходилось удивляться, что о ней говорит вся Вена. Фигаро, умевший, когда надо, обвести вокруг пальца надменного аристократа графа Альмавиву, тронул сердце Вольфганга. В руках графа была неограниченная власть, но Фигаро удавалось перехитрить его благодаря своему природному уму и смекалке. Их столкновения напоминали Вольфгангу его собственные стычки с Колоредо, с Арко, с тем же Иосифом и Марией Терезией. И потом, пьеса эта прекрасно ложилась на музыку.
Он сидел в своей музыкальной комнате в темноте, чтобы никого не потревожить, и сочинял арию Фигаро для голоса Бенуччи. Его совершенно покорил язвительный монолог Фигаро о горькой солдатской доле; слова «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный» вибрировали у него в ушах, рождая бодрую, бравурную мелодию, одновременно и веселую и грустную. Он вскочил на ноги. Это пойдет!
Позади с теплым халатом в руках стояла Констанца.
– Вольфганг, надень, ты простудишься, – сказала она.
– Мне не холодно, Станци. Мелодия уже найдена! Констанца, давно привыкшая к его ночным бдениям, зажгла свечу.
– Не нужно. Она у меня вся в голове.
Констанца зевнула. Завтра он почувствует себя совсем разбитым, но ни за что в этом не признается, потому что в полдень ему предстоит исполнять концерт на музыкальном собрании у ван Свитена.
На следующий день на вопрос ван Свитена, что он думает о квартете, который только что сочинил его друг, Вольфганг ответил:
– Интересный, – и добавил: – Барон, вы ведь придворный цензор. Могли бы вы снять запрет с «Фигаро»?
– Невозможно! Его величество высказался по поводу этой комедии весьма твердо. Почему бы вам не написать оперу на классический сюжет? Подобно тому как делает Глюк? Это безопасно.
Нет, он хотел писать только «Фигаро». Вольфганг размышлял, что бы предпринять, когда в разговор вступил Ветцлар.
– Вольфганг, я хочу представить вам поэта, который питает глубокую любовь к вашей музыке, – Лоренцо да Понте.
Когда Ветцлар впервые рекомендовал ему да Понте в возможные либреттисты для его оперы, Вольфганг заинтересовался личностью этого человека и узнал, что поэт родился в еврейской семье в Венеции; в четырнадцать лет, когда отец Лоренцо принял католичество, мальчика крестили. Избрав один из немногих путей, открытых для юноши умного, по бедного, да Понте поступил в духовную семинарию и стал священником и профессором риторики. В промежутках между многочисленными любовными похождениями он написал цикл стихотворений на тему: «Не обрел ли бы человек большее счастье, оставаясь в первобытном состоянии, чем живя в цивилизованном обществе?» – где поэт едко высмеивал привилегированные классы, их нравы и обычаи. Это вызвало целую сенсацию. Венецианские правители устроили над да Понте суд, запретили публикацию его стихов и лишили да Понте духовного сана, а их противники возносили поэту хвалу, именуя его истинным искателем приключений и поэтом. Вольфганг ожидал увидеть мужчину хитрого и увертливого. А перед ним стоял вполне светский человек – высокий, сухощавый, немногим старше его самого и красивый – с крупным орлиным носом, темными волосами, волевым подбородком и щегольски одетый.
Венецианец, казалось, искренне обрадовался знакомству с Моцартом, для него это большая честь, сказал он, но, когда они подошли к обсуждению будущей оперы, да Понте напустил на себя таинственный вид: дом придворного цензора не место для подобного разговора, заявил он, и предложил пойти в ближайшую кофейню. Восторги Моцарта по поводу «Фигаро» удивили поэта,
– Ну, разумеется, я знаком с этой пьесой, – сказал он. – Нет такой пьесы, которой бы я не знал. Но вы, конечно, слышали мнение о ней императора?
Вольфгангу показалось, что они не вполне понимают друг друга. Либреттист, по-видимому, решил для себя вопрос о совместной их работе, но пока что ни словом на сей счет не обмолвился.
– Маэстро, вам действительно настолько нравится комедия? – спросил да Понте.
– Да, нравится. Насколько? Это зависит от многого. Да Понте промолчал.
– Если даже мы получим разрешение императора, какая гарантия, что либретто окажется удовлетворительным и будет соответствовать моей музыке?
– А какая гарантия, что вы не станете возражать против любого варианта либретто?
Мы держимся, словно дипломаты, прощупывающие друг друга, мелькнуло у Вольфганга.
– Почему вы изъявили желание со мной работать, синьор поэт? – спросил он.
– Вы лучший композитор Вены.
– И единственный доступный, после того как Сальери отказался от дальнейшей работы с вами?
– Я по-прежнему занимаю место поэта при императорском дворе и в настоящее время пишу либретто для Мартин-и-Солера; опера скоро увидит сцену.
Вольфганг сделал равнодушное лицо. Папа учил: никогда не следует проявлять чрезмерный интерес, иначе обязательно окажешься в дураках. Но он заинтересовался, потому что Мартин-и-Солер, хоть и не гений, был, однако, композитором опытным и вовсе не лишенным вкуса.
– Но, конечно, если вам больше по душе Стефани… Вольфганг поморщился. Нет, он не желает снова с ним связываться.
– Если я возьмусь за либретто, то сумею добиться постановки оперы. Даже «Фигаро».
– Каким образом? – Несмотря на недоверие к да Понте, Вольфганг не мог скрыть любопытства.
Поэт поднялся, перенес трость за спину и оперся на нее, приняв театральную позу.
– Это будет комедия интриги, достойная самого Фигаро, – объявил он.
– А как быть с Орсини-Розенбергом? Ведь он сам дал мне заказ на оперу.
– Все зависит только от Иосифа, что бы там ни утверждал директор. Уговорить Иосифа дать разрешение на постановку пьесы, которую он сам запретил, – настоящий подвиг. Я напишу несколько сцен, опустив всякий намек на политику. Создам любовную комедию со всякими хитросплетениями и смешными положениями. Не могли бы вы сочинить несколько арий на случай, если Иосиф захочет составить представление о будущей опере, я почти уверен, что тогда он даст разрешение. Вот был бы триумф, как вы считаете, дорогой Моцарт?