Страница:
– Даю слово. Для меня не менее важно, чем для вас, чтобы зингшпиль наш имел успех.
Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:
– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.
– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.
– Разумеется. Когда я могу получить либретто?
– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.
Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.
– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?
– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.
– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.
– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?
– А вы бы хотели?
– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!
Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.
– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:
– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.
Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.
Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.
В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.
В дверь постучала Констанца – она вошла застелить постель и прибрать в комнате – и удивилась, что Вольфганг вовсе не ложился, а увидев нетронутую еду, обиделась. Но он так любил ее в этот момент, любил за ее заботливость, и за имя – Констанца, и за то, что она молодая и хорошенькая; он был в восторге от названия «Die Entfuhrung aus dem Seraib», хотя Стефани до сих пор не дал своего окончательного согласия.
– Я принесу вам завтрак, – сказала Констанца, – но обещайте, что съедите.
И он обещал съесть все. Она смотрела на него счастливыми глазами, и он спросил: – Как дела с Алоизией?
Тут Констанца нахмурилась и ответила: – Они с мамой снова помирились. Это им сейчас на руку. – И побежала за завтраком.
Садясь за письмо Папе с намерением изложить все, что случилось, и получить одобрение, Вольфганг уже не сомневался – он будет писать оперу на либретто Стефани. Поэтому он особо подчеркнул в письме:
«Вы увидите сами, дорогой отец, сюжет стоит того, чтобы за него приняться, и, хотя он потребует доработок, так как в нем много слабых мест, турецкий колорит должен понравиться публике – здесь это в моде. Текст либретто навеял мне много мыслей, а если либретто способно рождать мысли, значит, оно неплохое. Я уже сочинил арию для Кавальери и для Адамбергера и увертюру с турецкой темой, которая совершенно непохожа ни на одну вещь, мною написанную. То, на что прежде у меня уходило десять дней, теперь я делаю за два. Как только партитура будет переписана и у меня на руках окажется исправленное либретто, я пошлю их Вам: как Вы сами знаете, я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас, и, если музыка Вам понравится, я буду вознагражден. Всегда покорный и любящий сын Вольфганг Амадей Моцарт».
Он надеялся, что отношения их теперь наладятся.
Жизнь в Зальцбурге становилась для Леопольда все более тоскливой. Однако, рассуждал он, ничего, собственно, не изменилось. Колоредо не упоминал о Вольфганге с тех пор, как вернулся из Вены, словно желал подчеркнуть свое полное безразличие. Карл Арко избегал с ним встреч, и Леопольд продолжал выполнять работу капельмейстера, а Гайдн и Брунетти заменяли его сына, как только могли. Но Леопольд еще больше прежнего жил интересами сына: теперь он хорошо понимал, что никто из Моцартов никогда не сможет занять официальный пост капельмейстера в Зальцбурге, а в Вене перед Вольфгангом открываются широкие возможности.
Письмо сына, где он сообщал о заказе на новую оперу, обнадежило Леопольда и вселило прежнюю уверенность. Вольфганга не вполне удовлетворяет сюжет, но он не хочет слышать от отца никаких возражений, и потому Леопольд написал, что либретто хорошее. Он ясно представлял себе, в чем преимущества этого сюжета. Если оперу поставят в честь приезда великого князя Павла, это станет самым важным музыкальным событием в Вене. Но для успеха дела придется пустить в ход интриги и лесть, на что Вольфганг мало способен.
Да и другие мысли не давали покоя Леопольду. Друзья, только что приехавшие из Вены, рассказали о сплетнях, распространяемых по городу, будто сын его живет под одной Крышей с тремя незамужними девицами. Немало во всех этих россказнях было личной неприязни и зависти, догадывался Леопольд: друзья так и не простили Вольфгангу, что он осмелился покинуть Зальцбург. Однако кое-чему пришлось, поверить. Леопольда очень огорчил Альберт фон Мельк.
Госпожа Вебер задалась, видимо, целью свести Вольфганга с одной из своих дочерей, – сказал Альберт, – она разрешает ему появляться с Констанцей вдвоем на людях. – И Леопольд, хотя и обрадованный вестью о заказе на оперу, написал сыну следующее:
«То, что у тебя появился заказ на оперу о серале, – новость очень обнадеживающая, но не вздумай тратить деньги, еще не заработанные. Пока не получишь обещанных ста дукатов и император не крикнет: «Браво!» – не доверяйся никому, и особенно Стефани, который, разумеется, заботится лишь о собственной выгоде.
Теперь, как никогда, тебе следует поступать осмотрительно. У тебя только одна ученица, пишешь ты, и с одной-единственной ученицей ты едва можешь себя-то прокормить. Поэтому крайне легкомысленно связывать сейчас себя какими-либо обязательствами, когда ты, быть может, стоишь на пороге карьеры в Вене.
Я согласен, турецкий сюжет, может, и входит в моду, но, если либретто заурядное, потребуется много переделок, прежде чем оно станет достойным твоей музыки, – еще одна причина, почему тебе нельзя обременять себя новой ответственностью. А если зингшпиль не удастся – ведь на пути твоем столько препятствий, – ты окажешься в еще более трудном положении.
Но я не сомневаюсь, при доработанном либретто ты напишешь партитуру, которой сможешь гордиться. В «Идоменее» много весьма удачных мест. Мой совет тебе – прими либретто, но не слишком доверяй либреттисту, ибо у него репутация плагиатора. Однако, по твоим словам, он знает законы сцены, и пьесы его пользуются успехом. Итак, что бы ты о нем в душе ни думал, будь всегда вежлив, но слишком близко не сходись.
Я твердо верю – в музыке ты можешь достичь больших высот. И ради твоих интересов я готов пожертвовать всем на свете. Помни всегда об этом.
Что меня тревожит, так это твоя порывистость и доверчивость, готовность раскрыть свои объятия каждому, кто окажет тебе хоть малейшую услугу, в особенности если эта услуга сопровождается нежной улыбкой. Меня очень беспокоит, что ты живешь у Веберов. Я уже наслышался сплетен о тебе и о веберовских дочках. Ходят слухи, будто ты собираешься жениться на одной из них. В этот решающий момент, твоей карьеры тебе не следует давать повод для подобных разговоров. Это погубит твое будущее, не говоря уже о теперешних планах на оперу о серале. Ты же знаешь, как я пекусь о твоем душевном покое, как близко к сердцу принимаю все твои трудности; музыка твоя обретает все большее величие и благородство. Так неужели ты совсем глуп и не понимаешь, что могут говорить о молодом, холостом мужчине, живущем под одной крышей с тремя незамужними девицами? Я знаю, молодые люди способны совершать глупости, в особенности с венскими женщинами, и не думаю, что ты совсем уж без греха, но госпожа Вебер – хитрая особа, и с ней нужно держать ухо востро. Ты ведь не последний негодяй, который думает лишь о том, как бы поразвлечься с ее дочерьми.
От всех этих сплетен я совсем разболелся. Ты пишешь: «Я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас». Если слова твои не расходятся с делом, съезжай от Веберов без промедления! Ты ведь не тупица и должен понять: при создавшемся положении это единственный выход. Твоя мать, стольким пожертвовавшая ради тебя, в гробу перевернулась бы, знай она, какие сплетни ходят о ее сыне. Ради нее и ради меня подыщи себе более подходящее жилье. Твой всегда любящий и пекущийся о тебе отец».
Но и на сей раз, отослав письмо, Леопольд стал мучиться сомнениями. Он не был уверен, послушает ли Вольфганг его советов. Видимо, немало разочарований поджидает еще его впереди.
Вольфганга задели за живое упреки отца и отсутствие к нему доверия, хотя некоторые советы и показались разумными. Он с грустью раздумывал, что же предпринять, когда к нему пришел Вендлинг, на несколько дней заехавший в Вену.
Старый друг сказал:
– Переспи с ней, тогда и решай, стоит ли жениться. Вольфганг возмутился:
– То есть как это?
Вендлинг посмотрел на него снисходительно:
– Не будь ребенком! Зачем в таком случае ты у них живешь? О тебе и девицах Вебер болтают даже в Мюнхене. Репутация старой Вебер всем известна. Она сама постаралась выдать Алоизию за Ланге. И поссорилась с дочерью из-за того, что не удалось получить за нее с зятя побольше.
Вольфганг был в полнейшем неведении, и ему вдруг почудилась опасность. При создавшихся обстоятельствах, пожалуй, разумное переехать, решил он.
Он ничего не сказал Веберам, пока не подыскал себе комнату поблизости, на Грабене. Далеко уезжать не хотелось. И только после того, как перевоз вещи на новую квартиру и уже поздно было передумывать и поддаваться на уговоры, объемы за обедом о своем переезде как о свершившемся факте.
Констанца, казалось, вот-вот расплачется. Иозефа и Софи тоже погрустнели, но Вольфганг заверил всех, что будет жить совсем под боком и часто их навещать.
К его удивлению, госпожа Вебер изрекла:
– Вы поступили правильно, господин Моцарт. Слишком много ходит сплетен о вас и моей дочери. Теперь, по крайней мере, сплетники приумолкнут.
– Вот и хорошо. – Вольфганг решительно поднялся, но чувствовал он себя несчастным. У двери Констанца взяла его за руку и сказала:
– Непременно приходите к нам иногда обедать. Иначе я буду скучать, Вольфганг.
– Ну разумеется. – И неожиданно для себя добавил: – Мои письма по-прежнему будут приходить сюда, ведь всем известен этот адрес.
61
Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:
– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.
– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.
– Разумеется. Когда я могу получить либретто?
– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.
Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.
– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?
– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.
– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.
– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?
– А вы бы хотели?
– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!
Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.
– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:
– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.
Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.
Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.
В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.
В дверь постучала Констанца – она вошла застелить постель и прибрать в комнате – и удивилась, что Вольфганг вовсе не ложился, а увидев нетронутую еду, обиделась. Но он так любил ее в этот момент, любил за ее заботливость, и за имя – Констанца, и за то, что она молодая и хорошенькая; он был в восторге от названия «Die Entfuhrung aus dem Seraib», хотя Стефани до сих пор не дал своего окончательного согласия.
– Я принесу вам завтрак, – сказала Констанца, – но обещайте, что съедите.
И он обещал съесть все. Она смотрела на него счастливыми глазами, и он спросил: – Как дела с Алоизией?
Тут Констанца нахмурилась и ответила: – Они с мамой снова помирились. Это им сейчас на руку. – И побежала за завтраком.
Садясь за письмо Папе с намерением изложить все, что случилось, и получить одобрение, Вольфганг уже не сомневался – он будет писать оперу на либретто Стефани. Поэтому он особо подчеркнул в письме:
«Вы увидите сами, дорогой отец, сюжет стоит того, чтобы за него приняться, и, хотя он потребует доработок, так как в нем много слабых мест, турецкий колорит должен понравиться публике – здесь это в моде. Текст либретто навеял мне много мыслей, а если либретто способно рождать мысли, значит, оно неплохое. Я уже сочинил арию для Кавальери и для Адамбергера и увертюру с турецкой темой, которая совершенно непохожа ни на одну вещь, мною написанную. То, на что прежде у меня уходило десять дней, теперь я делаю за два. Как только партитура будет переписана и у меня на руках окажется исправленное либретто, я пошлю их Вам: как Вы сами знаете, я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас, и, если музыка Вам понравится, я буду вознагражден. Всегда покорный и любящий сын Вольфганг Амадей Моцарт».
Он надеялся, что отношения их теперь наладятся.
Жизнь в Зальцбурге становилась для Леопольда все более тоскливой. Однако, рассуждал он, ничего, собственно, не изменилось. Колоредо не упоминал о Вольфганге с тех пор, как вернулся из Вены, словно желал подчеркнуть свое полное безразличие. Карл Арко избегал с ним встреч, и Леопольд продолжал выполнять работу капельмейстера, а Гайдн и Брунетти заменяли его сына, как только могли. Но Леопольд еще больше прежнего жил интересами сына: теперь он хорошо понимал, что никто из Моцартов никогда не сможет занять официальный пост капельмейстера в Зальцбурге, а в Вене перед Вольфгангом открываются широкие возможности.
Письмо сына, где он сообщал о заказе на новую оперу, обнадежило Леопольда и вселило прежнюю уверенность. Вольфганга не вполне удовлетворяет сюжет, но он не хочет слышать от отца никаких возражений, и потому Леопольд написал, что либретто хорошее. Он ясно представлял себе, в чем преимущества этого сюжета. Если оперу поставят в честь приезда великого князя Павла, это станет самым важным музыкальным событием в Вене. Но для успеха дела придется пустить в ход интриги и лесть, на что Вольфганг мало способен.
Да и другие мысли не давали покоя Леопольду. Друзья, только что приехавшие из Вены, рассказали о сплетнях, распространяемых по городу, будто сын его живет под одной Крышей с тремя незамужними девицами. Немало во всех этих россказнях было личной неприязни и зависти, догадывался Леопольд: друзья так и не простили Вольфгангу, что он осмелился покинуть Зальцбург. Однако кое-чему пришлось, поверить. Леопольда очень огорчил Альберт фон Мельк.
Госпожа Вебер задалась, видимо, целью свести Вольфганга с одной из своих дочерей, – сказал Альберт, – она разрешает ему появляться с Констанцей вдвоем на людях. – И Леопольд, хотя и обрадованный вестью о заказе на оперу, написал сыну следующее:
«То, что у тебя появился заказ на оперу о серале, – новость очень обнадеживающая, но не вздумай тратить деньги, еще не заработанные. Пока не получишь обещанных ста дукатов и император не крикнет: «Браво!» – не доверяйся никому, и особенно Стефани, который, разумеется, заботится лишь о собственной выгоде.
Теперь, как никогда, тебе следует поступать осмотрительно. У тебя только одна ученица, пишешь ты, и с одной-единственной ученицей ты едва можешь себя-то прокормить. Поэтому крайне легкомысленно связывать сейчас себя какими-либо обязательствами, когда ты, быть может, стоишь на пороге карьеры в Вене.
Я согласен, турецкий сюжет, может, и входит в моду, но, если либретто заурядное, потребуется много переделок, прежде чем оно станет достойным твоей музыки, – еще одна причина, почему тебе нельзя обременять себя новой ответственностью. А если зингшпиль не удастся – ведь на пути твоем столько препятствий, – ты окажешься в еще более трудном положении.
Но я не сомневаюсь, при доработанном либретто ты напишешь партитуру, которой сможешь гордиться. В «Идоменее» много весьма удачных мест. Мой совет тебе – прими либретто, но не слишком доверяй либреттисту, ибо у него репутация плагиатора. Однако, по твоим словам, он знает законы сцены, и пьесы его пользуются успехом. Итак, что бы ты о нем в душе ни думал, будь всегда вежлив, но слишком близко не сходись.
Я твердо верю – в музыке ты можешь достичь больших высот. И ради твоих интересов я готов пожертвовать всем на свете. Помни всегда об этом.
Что меня тревожит, так это твоя порывистость и доверчивость, готовность раскрыть свои объятия каждому, кто окажет тебе хоть малейшую услугу, в особенности если эта услуга сопровождается нежной улыбкой. Меня очень беспокоит, что ты живешь у Веберов. Я уже наслышался сплетен о тебе и о веберовских дочках. Ходят слухи, будто ты собираешься жениться на одной из них. В этот решающий момент, твоей карьеры тебе не следует давать повод для подобных разговоров. Это погубит твое будущее, не говоря уже о теперешних планах на оперу о серале. Ты же знаешь, как я пекусь о твоем душевном покое, как близко к сердцу принимаю все твои трудности; музыка твоя обретает все большее величие и благородство. Так неужели ты совсем глуп и не понимаешь, что могут говорить о молодом, холостом мужчине, живущем под одной крышей с тремя незамужними девицами? Я знаю, молодые люди способны совершать глупости, в особенности с венскими женщинами, и не думаю, что ты совсем уж без греха, но госпожа Вебер – хитрая особа, и с ней нужно держать ухо востро. Ты ведь не последний негодяй, который думает лишь о том, как бы поразвлечься с ее дочерьми.
От всех этих сплетен я совсем разболелся. Ты пишешь: «Я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас». Если слова твои не расходятся с делом, съезжай от Веберов без промедления! Ты ведь не тупица и должен понять: при создавшемся положении это единственный выход. Твоя мать, стольким пожертвовавшая ради тебя, в гробу перевернулась бы, знай она, какие сплетни ходят о ее сыне. Ради нее и ради меня подыщи себе более подходящее жилье. Твой всегда любящий и пекущийся о тебе отец».
Но и на сей раз, отослав письмо, Леопольд стал мучиться сомнениями. Он не был уверен, послушает ли Вольфганг его советов. Видимо, немало разочарований поджидает еще его впереди.
Вольфганга задели за живое упреки отца и отсутствие к нему доверия, хотя некоторые советы и показались разумными. Он с грустью раздумывал, что же предпринять, когда к нему пришел Вендлинг, на несколько дней заехавший в Вену.
Старый друг сказал:
– Переспи с ней, тогда и решай, стоит ли жениться. Вольфганг возмутился:
– То есть как это?
Вендлинг посмотрел на него снисходительно:
– Не будь ребенком! Зачем в таком случае ты у них живешь? О тебе и девицах Вебер болтают даже в Мюнхене. Репутация старой Вебер всем известна. Она сама постаралась выдать Алоизию за Ланге. И поссорилась с дочерью из-за того, что не удалось получить за нее с зятя побольше.
Вольфганг был в полнейшем неведении, и ему вдруг почудилась опасность. При создавшихся обстоятельствах, пожалуй, разумное переехать, решил он.
Он ничего не сказал Веберам, пока не подыскал себе комнату поблизости, на Грабене. Далеко уезжать не хотелось. И только после того, как перевоз вещи на новую квартиру и уже поздно было передумывать и поддаваться на уговоры, объемы за обедом о своем переезде как о свершившемся факте.
Констанца, казалось, вот-вот расплачется. Иозефа и Софи тоже погрустнели, но Вольфганг заверил всех, что будет жить совсем под боком и часто их навещать.
К его удивлению, госпожа Вебер изрекла:
– Вы поступили правильно, господин Моцарт. Слишком много ходит сплетен о вас и моей дочери. Теперь, по крайней мере, сплетники приумолкнут.
– Вот и хорошо. – Вольфганг решительно поднялся, но чувствовал он себя несчастным. У двери Констанца взяла его за руку и сказала:
– Непременно приходите к нам иногда обедать. Иначе я буду скучать, Вольфганг.
– Ну разумеется. – И неожиданно для себя добавил: – Мои письма по-прежнему будут приходить сюда, ведь всем известен этот адрес.
61
Вольфгангу не нравилось новое жилище – темная, грязная комнатушка, а Констанца всегда держала его комнату в образцовом порядке. В доме Веберов были и другие преимущества, которых ему здесь недоставало. Он забегал к ним при каждом удобном случае под предлогом забрать письма и старался не признаваться даже самому– себе, что скучает без Констанцы, без ее улыбки, веселого смеха. Но по мере того, как он все больше втягивался в работу над новой оперой, вносил последние поправки в сонаты для издателя Артариа, по мере того, как с наступлением осени и приездом в Вену знатных особ заказов все прибавлялось, свободного времени становилось все меньше и Вольфганг все реже навещал Веберов. Он был уверен, что пресек сплетни, потому что Папа больше не бранил его и писал главным образом о делах, касающихся музыки, – совсем как в былые времена, – давал советы по поводу либретто и партитуры, что так радовало Вольфганга, помогало и вдохновляло в работе.
Когда был закончен первый акт, Стефани собрал в Бургтеатре главных действующих лиц – проверить, соответствует ли музыка голосам певцов.
Вольфганг, работавший все последнее время в лихорадочном темпе, явился в театр бледный, усталый и подошел к певцам, сидевшим посреди пустой сцены. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. Работал он, как каторжный. А они теперь начнут разносить его творение в пух и прах. Он-то знал, как нужно петь его музыку, да вот знают ли они?
– Вольфганг не раз встречал всех этих певцов, по сейчас, когда его знакомили, делал вид, будто видит их впервые. Папа правильно советовал – лучше держаться со всеми на расстоянии.
Катарина Кавальери оказалась пышной зрелой женщиной, хотя была не старше его. Впрочем, из нее может получиться неплохая Констанца, решил Вольфганг. Бельмонт – Валентин Адамбергер, мужчина лет под сорок, Раафу бы его годы – вполне сойдет. Вольфганг поклонился Карлу Фишеру, басу, одному из самых популярных немецких певцов, который получил партию Осмина. Фишер был несколькими годами моложе тенора, но выглядел гораздо старше, суровое, волевое лицо – прекрасный контраст рядом с Бельмонтом.
Вольфганг так внимательно разглядывал главных действующих лиц, что не заметил сидевшую в темноте Алоизию.
– Как я уже вам говорил, госпожа Ланге дублирует госпожу Кавальери. Если репетиции оперы Глюка начнутся одновременно с нами, госпожа Кавальери может ему понадобиться, – сказал Стефани.
Глюку, конечно, отдадут предпочтение, с обидой подумал Вольфганг. Он встретился глазами с Алоизией. Она была все так же хороша, но в облике ее появилась какая-то жесткость. Вольфганг поклонился ей официальнее, чем другим, и спросил:
– Можно начинать, господин Стефани?
Адамбергер пел вступительную арию с большим чувством и вкусом – Вольфганг остался очень доволен. Кавальери исполнила первую арию несколько бравурно, и топ ее голоса оказался не так чист, как хотелось бы. Вольфганг видел: еще придется подгонять музыку к ее голосу. Но по-настоящему взволновал его голос Фишера. Фишер мог бы соперничать с самим Манцуоли. Вольфганг пришел в ужас – в теперешнем тексте либретто у Фишера была всего одна каватина – и решил это непременно исправить.
Наступила очередь Алоизии. Она запела нежно, зная, чем можно понравиться Вольфгангу, исполненная решимости произвести на него впечатление. И он не мог остаться равнодушным. Голос Алоизии не отличался силой, как у Кавальери, но пела она необычайно выразительно. Она помнила все, чему он ее учил, и очень усердно готовилась к выступлению. Но, несмотря на чувство, с каким она исполняла арию, жесткие нотки в ее голосе были чужды образу Констанцы.
Стефани, теперь уже в качестве импресарио, поблагодарил певцов и сказал:
– Вот такова в общих чертах опера «Похищение из сераля».
– Я думал, опера называется «Бельмонт и Констанца», – заметил Адамбергер.
– Я изменил название, – ответил Стефани. – «Die Entfuhrung aus dem Serail» звучит гораздо лучше. Сразу ясно, о чем речь.
Вольфганг хотел было возразить против такого наглого присвоения его идеи, но передумал – споры с либреттистом но гораздо более принципиальным вопросам еще впереди.
– Однако, – заявил Стефани, – я должен сообщить вам одну неприятную новость.
– Постановка оперы отменена! – воскликнул Вольфганг.
– О нет! Просто немного откладывается. Визит великого князя Павла в Вену перенесен на ноябрь, а соответственно и постановка оперы.
Вольфганг облегченно вздохнул. С одной стороны, это даже к лучшему, ибо многое предстояло изменить и доработать, в особенности в партии Фишера, и теперь есть время.
– Разучивайте хорошенько свои роли. Опера непременно увидит постановку. Клянусь вам честью. – С таким напутствием Стефани отпустил певцов.
Фишер задержался поговорить со Стефани, а Алоизия, дождавшись ухода Адамбергера и Кавальери, подошла к Вольфгангу и сказала:
– Вы хорошо выглядите.
– Что вам угодно? – Он чувствовал, что выглядит ужасно.
– Я просто рада с вами снова встретиться.
– Но вы теперь замужем. Она пожала плечами:
– Ну и что же. Многие женщины замужем. Вы не хотите поцеловать меня на прощание?
– Вам так нужна роль?
– О нет, просто в память о прошлом. Или, может, я стала совсем некрасива?
– Мы с вами недостаточно близко знакомы.
Он уже собрался уходить, когда в театр вошел Иозеф Ланге, высокий красивый актер. Увидев Моцарта, он нахмурился, а Вольфгангу стало смешно. Алоизия представила их друг другу, но Вольфганг тут же извинился – ему нужно кое-что обсудить с господином Стефани, сказал он. Чета Ланге удалилась, и Стефани насмешливо заметил:
– Почему бы вам не наставить ему рога, она, по-моему, не прочь.
Вольфганг промолчал.
– Хотите, возьмем ее на главную роль? Алоизия справится и отблагодарит вас.
– У Кавальери голос не хуже, а как актриса она лучше Алоизии. Кто меня волнует, Стефани, так это Фишер.
Стефани понимал, в чем дело. Фишер отказывался петь Осмина, если не получит хорошей арии, однако либреттист сделал вид, будто не понимает, что имеет в виду композитор.
– Осмину фактически нечего петь, а у Фишера прекрасный голос, и он мог бы сделать Осмина великолепным негодяем – комическим и в то же время грозным.
– Это потребует большой работы.
– Я уже сочинил для него красивую арию.
– Когда? Вы ни словом не обмолвились.
– Пока Фишер пел свою каватину. Ария у меня почти вся в голове. Но либретто нужно не только подправить, не только расширить роль Осмина. Некоторые ситуации нелепы, а иные стихи совершенно непригодны для пения.
– Моцарт, вы хотите невозможного.
– Значит, я не смогу продолжать. Не могу я писать музыку на сюжет, в который не верю.
Стефани так и подмывало принять его отказ – в Вене и без него много опытных композиторов, но музыка Моцарта была слишком прекрасна, против этих чудесных мелодий он просто не мог устоять. И ведь публика аплодирует музыке, а вовсе не либретто. Стефани сказал:
– То, что вы говорите о роли Осмина, не лишено здравого смысла. Не сомневаюсь, что и остальное мы сумеем уладить, если вы внесете изменения в музыку.
Конец дня они провели в работе. Вольфганг уже собрался уходить, когда Стефани сказал:
– Хочу предупредить вас, Моцарт. Нас не должны считать близкими друзьями. Пусть все выглядит так, будто я ставлю этот зингшпиль в угоду императору, который желает показать его великому князю Павлу. Иначе пойдут разговоры, что я остановил свой выбор на вас из дружеского расположения.
Музыканты предупреждали Вольфганга: Стефани доверять но следует, – но он не знал, кого слушать. В течение следующих недель либреттист внес кое-какие изменения, предложенные композитором, прочие же отверг как лишенные смысла. Репетиции с певцами шли прекрасно. Вольфганг был поглощен партитурой и работал с огромным подъемом. Он испытывал потребность обсудить ее только с одним человеком, чей музыкальный вкус ценил превыше всего. И написал Папе:
«Моя турецкая опера отложена до ноября, потому что Великая персона до той поры не прибудет. Но, возможно, это и к лучшему – предстоит еще внести массу изменений. Отсрочка даст нам время, и я смогу писать не в такой спешке.
Главные изменения касаются партии Осмина. Поскольку Фишер обладает великолепным басом – хотя архиепископ считал, что для баса он поет слишком низко, – то желательно использовать все возможности его голоса, в особенности еще и потому, что Фишера здесь очень любят. В первоначальном тексте либретто у Осмина была лишь одна каватина и ничего больше, если не считать терцета и финала. Теперь, однако, у него будет еще по арии в первом и во втором актах.
Я уже передал Стефани одну арию Фишера в совершенно законченном виде, и это явилось для него полной неожиданностью. Ария должна произвести огромный эффект, потому что я придал гневу Осмина комический оттенок, использовав турецкие мотивы. В этой арии Фишер сумеет показать свои прекрасные низкие ноты, а в быстрых пассажах сможет дать почувствовать аудитории нарастание своего гнева. А затем, как раз в тот момент, когда кажется, будто ария подходит к концу, неожиданное Allegro assai – в совсем ином темпе и иной тональности – производит поразительный эффект. Разгневанный человек переходит все границы дозволенного и полностью теряет самообладание, он весь кипит от гнева. И музыка должна точно так же потерять власть над собой.
Поскольку, однако, страсти, какими бы они ни были бурными, никогда нельзя передавать так, чтобы они вызывали у слушателя отвращение, и музыка даже в самых неприятных сценах не должна оскорблять слух, но всегда оставаться музыкой и доставлять наслаждение, то я выбрал для Allegro assai не ту тональность, в которой написана ария, а гармонирующую с ней – ля минор.
Ария Бельмонта в ля мажоре «О wie angstlich, о wie feu-rig («О, как робко») передает волнение его сердца двумя скрипками в октаву. В арию влюблены все, кто слышал ее, и написана она специально для голоса Адамбергера. Так и чувствуешь его трепет, одолевающие его сомнения, слышишь, как взволнованно вздымается грудь, – все это передает crescendo. Слышишь шепот и вздохи – это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон.
Хор янычар – веселый и недлинный – должен прийтись по вкусу венской публике.
Все же мне пришлось внести кое-какие изменения в арию Констанцы, чтобы приспособить ее к глотке Кавальери. И я попытался выразить в арии чувства героини, насколько это позволяет стиль итальянской бравурной арии, которого я придерживался. Это обстоятельство, однако, заставило меня задаться вопросом, что же думают наши немецкие поэты: пусть они ничего не смыслят в театре и в опере, но как можно заставлять героев говорить таким дубовым языком, будто перед ними не люди, а стадо свиней?
Увертюра коротка, forte то и дело перемежается с piano; в forte все время вторгается «турецкая музыка», она модулируется в различных тональностях. Не думаю, чтобы, слушая увертюру, кто-нибудь мог заснуть, даже если не спал накануне всю ночь.
И тем не менее я начинаю волноваться; вот уже три недели, как опера почти готова, однако я не могу продвинуться ни на шаг, потому что дальнейшая ее судьба зависит от текста, а Стефани хотя и обещал внести требуемые мною изменения, по говорит, что очень занят сейчас другими делами, и потому работает над нашим либретто медленнее, чем мне хотелось бы. Я вполне согласен с Вашими критическими замечаниями по поводу либретто, но самый образ Осмина задуман неплохо. И для меня не секрет, что стихи могли бы быть лучше, но, к счастью, большинство стихов подходит к моим музыкальным замыслам, так что общее впечатление должно быть благоприятным. Думаю, теперь Стефани стало ясно – поэзия в опере всегда должна быть послушной слугой музыки.
Поэтому-то итальянские комические оперы и пользуются неизменным успехом, несмотря на их убогие либретто. Музыка в них превосходна, а все остальное имеет второстепенное значение. Как же должна выиграть опера при хорошо поставленном сюжете, где слова будут точно соответствовать музыке, а не служить на потребу убогой рифме – в опере это только помеха. Пусть либреттисты, пишущие рифмованными стихами, убираются ко всем чертям! Тем не менее я был бы счастлив объединиться с настоящим поэтом, таким, который понимал бы законы нашего музыкального театра. Я прекрасно знаю, какие слова больше подходят моей музыке. Но, поскольку мы живем не в идеальном мире, приходится довольствоваться тем, что есть.
Я счастлив, что Вы чувствуете себя лучше и что Вам понравилась та часть моей партитуры, которую я Вам послал. Ваш всегда любящий и покорный сын В. А. Моцарт».
Издатель Артариа принял у Вольфганга шесть сонат, но попросил его сделать некоторые изменения в «местах, излишне оригинальных», как он выразился. Кому бы он хотел их посвятить, спросили его – таков уж обычай, от этого зависит судьба произведения, – но Вольфганг уклонился, решил отложить до декабря, когда сонаты будут опубликованы.
В то время как он работал над оперой и сонатами, появился еще один заказ – на серенаду. От него Вольфганг отказаться не мог – заказчица, госпожа Тереза, была невесткой придворного художника Иосифа Хикеля, а Хикель желал, чтобы серенаду исполнили для его друга фон Штрака, камергера двора Иосифа II.
Поскольку оба эти лица пользовались расположением императора, для Вольфганга появилась еще одна возможность привлечь к себе внимание его величества. Несмотря на нехватку времени, он сочинял серенаду с большой тщательностью. Он написал ее в ми-бемоль мажоре и оркестровал для двух кларнетов, двух валторн и двух фаготов. Музыка такого рода, легкая, веселая, считалась развлекательной и предназначалась для исполнения и в домах, и на открытом воздухе – в парке во время гулянья, и в салонах, поэтому он сочинил для всех инструментов живые, изящные мелодии и заставил их вести между собой оживленный разговор. И поскольку исполнять серенаду предстояло его друзьям, Вольфганг писал так, что играть ее доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать.
Серенада была исполнена в день именин госпожи Терезы в присутствии именинницы, фон Штрака и Иосифа Хикеля, а две недели спустя – в день именин самого Вольфганга, когда он поздно вечером заканчивал арию для Фишера, – музыканты, уже исполнявшие раньше эту серенаду, сыграли ее во дворе под его окнами. Хотя Вольфганг писал серенаду для другой цели, такому проявлению дружбы противостоять он не мог. Тронутый до глубины души, он пригласил всех музыкантов в таверну на Кольмаркт. Угощение стоило ему больше денег, чем он получил за серенаду.
Когда был закончен первый акт, Стефани собрал в Бургтеатре главных действующих лиц – проверить, соответствует ли музыка голосам певцов.
Вольфганг, работавший все последнее время в лихорадочном темпе, явился в театр бледный, усталый и подошел к певцам, сидевшим посреди пустой сцены. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. Работал он, как каторжный. А они теперь начнут разносить его творение в пух и прах. Он-то знал, как нужно петь его музыку, да вот знают ли они?
– Вольфганг не раз встречал всех этих певцов, по сейчас, когда его знакомили, делал вид, будто видит их впервые. Папа правильно советовал – лучше держаться со всеми на расстоянии.
Катарина Кавальери оказалась пышной зрелой женщиной, хотя была не старше его. Впрочем, из нее может получиться неплохая Констанца, решил Вольфганг. Бельмонт – Валентин Адамбергер, мужчина лет под сорок, Раафу бы его годы – вполне сойдет. Вольфганг поклонился Карлу Фишеру, басу, одному из самых популярных немецких певцов, который получил партию Осмина. Фишер был несколькими годами моложе тенора, но выглядел гораздо старше, суровое, волевое лицо – прекрасный контраст рядом с Бельмонтом.
Вольфганг так внимательно разглядывал главных действующих лиц, что не заметил сидевшую в темноте Алоизию.
– Как я уже вам говорил, госпожа Ланге дублирует госпожу Кавальери. Если репетиции оперы Глюка начнутся одновременно с нами, госпожа Кавальери может ему понадобиться, – сказал Стефани.
Глюку, конечно, отдадут предпочтение, с обидой подумал Вольфганг. Он встретился глазами с Алоизией. Она была все так же хороша, но в облике ее появилась какая-то жесткость. Вольфганг поклонился ей официальнее, чем другим, и спросил:
– Можно начинать, господин Стефани?
Адамбергер пел вступительную арию с большим чувством и вкусом – Вольфганг остался очень доволен. Кавальери исполнила первую арию несколько бравурно, и топ ее голоса оказался не так чист, как хотелось бы. Вольфганг видел: еще придется подгонять музыку к ее голосу. Но по-настоящему взволновал его голос Фишера. Фишер мог бы соперничать с самим Манцуоли. Вольфганг пришел в ужас – в теперешнем тексте либретто у Фишера была всего одна каватина – и решил это непременно исправить.
Наступила очередь Алоизии. Она запела нежно, зная, чем можно понравиться Вольфгангу, исполненная решимости произвести на него впечатление. И он не мог остаться равнодушным. Голос Алоизии не отличался силой, как у Кавальери, но пела она необычайно выразительно. Она помнила все, чему он ее учил, и очень усердно готовилась к выступлению. Но, несмотря на чувство, с каким она исполняла арию, жесткие нотки в ее голосе были чужды образу Констанцы.
Стефани, теперь уже в качестве импресарио, поблагодарил певцов и сказал:
– Вот такова в общих чертах опера «Похищение из сераля».
– Я думал, опера называется «Бельмонт и Констанца», – заметил Адамбергер.
– Я изменил название, – ответил Стефани. – «Die Entfuhrung aus dem Serail» звучит гораздо лучше. Сразу ясно, о чем речь.
Вольфганг хотел было возразить против такого наглого присвоения его идеи, но передумал – споры с либреттистом но гораздо более принципиальным вопросам еще впереди.
– Однако, – заявил Стефани, – я должен сообщить вам одну неприятную новость.
– Постановка оперы отменена! – воскликнул Вольфганг.
– О нет! Просто немного откладывается. Визит великого князя Павла в Вену перенесен на ноябрь, а соответственно и постановка оперы.
Вольфганг облегченно вздохнул. С одной стороны, это даже к лучшему, ибо многое предстояло изменить и доработать, в особенности в партии Фишера, и теперь есть время.
– Разучивайте хорошенько свои роли. Опера непременно увидит постановку. Клянусь вам честью. – С таким напутствием Стефани отпустил певцов.
Фишер задержался поговорить со Стефани, а Алоизия, дождавшись ухода Адамбергера и Кавальери, подошла к Вольфгангу и сказала:
– Вы хорошо выглядите.
– Что вам угодно? – Он чувствовал, что выглядит ужасно.
– Я просто рада с вами снова встретиться.
– Но вы теперь замужем. Она пожала плечами:
– Ну и что же. Многие женщины замужем. Вы не хотите поцеловать меня на прощание?
– Вам так нужна роль?
– О нет, просто в память о прошлом. Или, может, я стала совсем некрасива?
– Мы с вами недостаточно близко знакомы.
Он уже собрался уходить, когда в театр вошел Иозеф Ланге, высокий красивый актер. Увидев Моцарта, он нахмурился, а Вольфгангу стало смешно. Алоизия представила их друг другу, но Вольфганг тут же извинился – ему нужно кое-что обсудить с господином Стефани, сказал он. Чета Ланге удалилась, и Стефани насмешливо заметил:
– Почему бы вам не наставить ему рога, она, по-моему, не прочь.
Вольфганг промолчал.
– Хотите, возьмем ее на главную роль? Алоизия справится и отблагодарит вас.
– У Кавальери голос не хуже, а как актриса она лучше Алоизии. Кто меня волнует, Стефани, так это Фишер.
Стефани понимал, в чем дело. Фишер отказывался петь Осмина, если не получит хорошей арии, однако либреттист сделал вид, будто не понимает, что имеет в виду композитор.
– Осмину фактически нечего петь, а у Фишера прекрасный голос, и он мог бы сделать Осмина великолепным негодяем – комическим и в то же время грозным.
– Это потребует большой работы.
– Я уже сочинил для него красивую арию.
– Когда? Вы ни словом не обмолвились.
– Пока Фишер пел свою каватину. Ария у меня почти вся в голове. Но либретто нужно не только подправить, не только расширить роль Осмина. Некоторые ситуации нелепы, а иные стихи совершенно непригодны для пения.
– Моцарт, вы хотите невозможного.
– Значит, я не смогу продолжать. Не могу я писать музыку на сюжет, в который не верю.
Стефани так и подмывало принять его отказ – в Вене и без него много опытных композиторов, но музыка Моцарта была слишком прекрасна, против этих чудесных мелодий он просто не мог устоять. И ведь публика аплодирует музыке, а вовсе не либретто. Стефани сказал:
– То, что вы говорите о роли Осмина, не лишено здравого смысла. Не сомневаюсь, что и остальное мы сумеем уладить, если вы внесете изменения в музыку.
Конец дня они провели в работе. Вольфганг уже собрался уходить, когда Стефани сказал:
– Хочу предупредить вас, Моцарт. Нас не должны считать близкими друзьями. Пусть все выглядит так, будто я ставлю этот зингшпиль в угоду императору, который желает показать его великому князю Павлу. Иначе пойдут разговоры, что я остановил свой выбор на вас из дружеского расположения.
Музыканты предупреждали Вольфганга: Стефани доверять но следует, – но он не знал, кого слушать. В течение следующих недель либреттист внес кое-какие изменения, предложенные композитором, прочие же отверг как лишенные смысла. Репетиции с певцами шли прекрасно. Вольфганг был поглощен партитурой и работал с огромным подъемом. Он испытывал потребность обсудить ее только с одним человеком, чей музыкальный вкус ценил превыше всего. И написал Папе:
«Моя турецкая опера отложена до ноября, потому что Великая персона до той поры не прибудет. Но, возможно, это и к лучшему – предстоит еще внести массу изменений. Отсрочка даст нам время, и я смогу писать не в такой спешке.
Главные изменения касаются партии Осмина. Поскольку Фишер обладает великолепным басом – хотя архиепископ считал, что для баса он поет слишком низко, – то желательно использовать все возможности его голоса, в особенности еще и потому, что Фишера здесь очень любят. В первоначальном тексте либретто у Осмина была лишь одна каватина и ничего больше, если не считать терцета и финала. Теперь, однако, у него будет еще по арии в первом и во втором актах.
Я уже передал Стефани одну арию Фишера в совершенно законченном виде, и это явилось для него полной неожиданностью. Ария должна произвести огромный эффект, потому что я придал гневу Осмина комический оттенок, использовав турецкие мотивы. В этой арии Фишер сумеет показать свои прекрасные низкие ноты, а в быстрых пассажах сможет дать почувствовать аудитории нарастание своего гнева. А затем, как раз в тот момент, когда кажется, будто ария подходит к концу, неожиданное Allegro assai – в совсем ином темпе и иной тональности – производит поразительный эффект. Разгневанный человек переходит все границы дозволенного и полностью теряет самообладание, он весь кипит от гнева. И музыка должна точно так же потерять власть над собой.
Поскольку, однако, страсти, какими бы они ни были бурными, никогда нельзя передавать так, чтобы они вызывали у слушателя отвращение, и музыка даже в самых неприятных сценах не должна оскорблять слух, но всегда оставаться музыкой и доставлять наслаждение, то я выбрал для Allegro assai не ту тональность, в которой написана ария, а гармонирующую с ней – ля минор.
Ария Бельмонта в ля мажоре «О wie angstlich, о wie feu-rig («О, как робко») передает волнение его сердца двумя скрипками в октаву. В арию влюблены все, кто слышал ее, и написана она специально для голоса Адамбергера. Так и чувствуешь его трепет, одолевающие его сомнения, слышишь, как взволнованно вздымается грудь, – все это передает crescendo. Слышишь шепот и вздохи – это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон.
Хор янычар – веселый и недлинный – должен прийтись по вкусу венской публике.
Все же мне пришлось внести кое-какие изменения в арию Констанцы, чтобы приспособить ее к глотке Кавальери. И я попытался выразить в арии чувства героини, насколько это позволяет стиль итальянской бравурной арии, которого я придерживался. Это обстоятельство, однако, заставило меня задаться вопросом, что же думают наши немецкие поэты: пусть они ничего не смыслят в театре и в опере, но как можно заставлять героев говорить таким дубовым языком, будто перед ними не люди, а стадо свиней?
Увертюра коротка, forte то и дело перемежается с piano; в forte все время вторгается «турецкая музыка», она модулируется в различных тональностях. Не думаю, чтобы, слушая увертюру, кто-нибудь мог заснуть, даже если не спал накануне всю ночь.
И тем не менее я начинаю волноваться; вот уже три недели, как опера почти готова, однако я не могу продвинуться ни на шаг, потому что дальнейшая ее судьба зависит от текста, а Стефани хотя и обещал внести требуемые мною изменения, по говорит, что очень занят сейчас другими делами, и потому работает над нашим либретто медленнее, чем мне хотелось бы. Я вполне согласен с Вашими критическими замечаниями по поводу либретто, но самый образ Осмина задуман неплохо. И для меня не секрет, что стихи могли бы быть лучше, но, к счастью, большинство стихов подходит к моим музыкальным замыслам, так что общее впечатление должно быть благоприятным. Думаю, теперь Стефани стало ясно – поэзия в опере всегда должна быть послушной слугой музыки.
Поэтому-то итальянские комические оперы и пользуются неизменным успехом, несмотря на их убогие либретто. Музыка в них превосходна, а все остальное имеет второстепенное значение. Как же должна выиграть опера при хорошо поставленном сюжете, где слова будут точно соответствовать музыке, а не служить на потребу убогой рифме – в опере это только помеха. Пусть либреттисты, пишущие рифмованными стихами, убираются ко всем чертям! Тем не менее я был бы счастлив объединиться с настоящим поэтом, таким, который понимал бы законы нашего музыкального театра. Я прекрасно знаю, какие слова больше подходят моей музыке. Но, поскольку мы живем не в идеальном мире, приходится довольствоваться тем, что есть.
Я счастлив, что Вы чувствуете себя лучше и что Вам понравилась та часть моей партитуры, которую я Вам послал. Ваш всегда любящий и покорный сын В. А. Моцарт».
Издатель Артариа принял у Вольфганга шесть сонат, но попросил его сделать некоторые изменения в «местах, излишне оригинальных», как он выразился. Кому бы он хотел их посвятить, спросили его – таков уж обычай, от этого зависит судьба произведения, – но Вольфганг уклонился, решил отложить до декабря, когда сонаты будут опубликованы.
В то время как он работал над оперой и сонатами, появился еще один заказ – на серенаду. От него Вольфганг отказаться не мог – заказчица, госпожа Тереза, была невесткой придворного художника Иосифа Хикеля, а Хикель желал, чтобы серенаду исполнили для его друга фон Штрака, камергера двора Иосифа II.
Поскольку оба эти лица пользовались расположением императора, для Вольфганга появилась еще одна возможность привлечь к себе внимание его величества. Несмотря на нехватку времени, он сочинял серенаду с большой тщательностью. Он написал ее в ми-бемоль мажоре и оркестровал для двух кларнетов, двух валторн и двух фаготов. Музыка такого рода, легкая, веселая, считалась развлекательной и предназначалась для исполнения и в домах, и на открытом воздухе – в парке во время гулянья, и в салонах, поэтому он сочинил для всех инструментов живые, изящные мелодии и заставил их вести между собой оживленный разговор. И поскольку исполнять серенаду предстояло его друзьям, Вольфганг писал так, что играть ее доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать.
Серенада была исполнена в день именин госпожи Терезы в присутствии именинницы, фон Штрака и Иосифа Хикеля, а две недели спустя – в день именин самого Вольфганга, когда он поздно вечером заканчивал арию для Фишера, – музыканты, уже исполнявшие раньше эту серенаду, сыграли ее во дворе под его окнами. Хотя Вольфганг писал серенаду для другой цели, такому проявлению дружбы противостоять он не мог. Тронутый до глубины души, он пригласил всех музыкантов в таверну на Кольмаркт. Угощение стоило ему больше денег, чем он получил за серенаду.