Страница:
Заключению пакта предшествовали неоднократные старания Советского правительства договориться с польским правительством. Советский Союз взял бы на себя защиту своего западного соседа, но Варшава положилась на бумажные гарантии англичан и французов. Тем самым судьба Польши была решена. Однако Советскому Союзу надо было позаботиться о том, чтобы охранить себя от нападения гитлеровской Германии; в этом причина пакта и соглашения о демаркационной линии.
Война против Польши длилась всего восемнадцать дней.
Гитлеровская Германия имела возможность использовать стратегическое преимущество, выгодное географическое положение. Вермахт не только атаковал с фронта вдоль западной границы Польши, но вторгся также на польскую территорию с юга, из Словакии и с севера, со стороны Восточной Пруссии.
Все эти восемнадцать дней мы, оставшиеся в гарнизоне, следили за событиями со смешанным чувством. При всем восторге по поводу известий о победах нас мучила мысль, что мы не у дел. Жители сочувственно поглядывали на нас. Ведь у многих из них родные были «там», и это нас окончательно убедило в том, что нас постигла огромная неудача, раз мы непричастны к «великому часу» Германии.
Бомбардировочная эскадрилья «Гинденбург» ежедневно совершала из Боденхагена вылеты на Варшаву и другие польские города, сбрасывала бомбы на польских женщин и детей, а вечером отмечала в Кольберге свои «успехи». Эти «чистюли», как мы их презрительно называли, были теперь героями дня. Они рассказывали о заградительном огне польских зениток, повествовали о боях с польскими истребителями, и казалось просто чудом, что они неизменно собирались вечером в полном составе.
Тогда мы еще не знали, что польский генеральный штаб не сумел вовремя модернизировать вооружение своей армии. Польские истребители устарели, зенитная артиллерия в еще меньшей степени соответствовала новейшему уровню военной техники. Позднее солдаты армейских частей рассказывали нам о таких случаях, когда польская кавалерия предпринимала атаки с поднятыми пиками против немецких танковых соединений. Польским кавалеристам даже на войсковых учениях внушали, что германское вооружение — это блеф и что значительная часть германских танков изготовлена из картона и дерева. В эти дни у нас в Кольберге — в других гарнизонах, очевидно, происходило то же самое — накапливались стопки писем и посылок для солдат. В спешке они не сообщали своим родственникам и друзьям номер полевой почты. Теперь надо было переправить почтовые отправления в воинскую часть в Польшу. Мы завидовали обер-фельдфебелю, которому это поручили.
Когда он через несколько дней вернулся, мы все окружили его плотной толпой и затаив дыхание слушали его рассказы.
После долгих поисков он нашел нужную часть, выгрузил почту и поехал обратно, но не в пустом вагоне. В чулане хрюкали три жирные свиньи для кухни нашего отдела комплектования, а для себя лично он прихватил радиоприемник и ковер. Мы с удивлением спрашивали:
— Скажи, пожалуйста, так просто это все можно забирать?
— Конечно, а как вы думали? Вы и представления не имеете, какое только безхозное имущество там валяется и пропадает. Ведь просто жалко становится!
— Но должны же где-то быть хозяева, поляки?
— Там, где я побывал, нет никого. Ни одного человека. Все ушли в леса. Или погибли. Скот бродит по улицам. Я каждый день варил себе по курице. Если бы это не была Польша, я сказал бы, что наши там живут, как «бог во Франции».
Мы все продолжали допытываться:
— Так безо всякого можно было взять радиоприемник и ковер?
— Ребята, что вы тут болтаете? Вы что же, никогда но слыхали о военных трофеях?
Мы, «вояки на дому», еще много дней спорили в нашем гарнизоне насчет того, можно или нельзя брать «трофеи».
Из рассказа обер-фельдфебеля мы узнали, что и в нашей воинской части имеются потери. Называли имена товарищей, которые всего несколько недель назад лежали рядом с нами на пляже у Балтийского моря. Странное чувство охватывало при мысли, что они уже никогда не вернутся!
Нелегко было командиру роты сообщить о случившемся ближайшим родственникам погибших. Они узнали из письма, что их отец или сын пал «геройской смертью за фюрера и народ», отдал свою жизнь во имя «славы и величия родины».
Война с Польшей быстро закончилась. «Великая Германия» все больше разбухала. Она поглотила Польский коридор, Данциг и другие области Польши и прикарманила польские земли до самого Буга в виде «генерал-губернаторства». Военный трофей!
Гитлер принимал в Варшаве грандиозный парад, а мы пьянствовали у себя в гарнизоне, веря, что одержана большая победа.
Больше уже не было разговоров о скромных трофеях — свиньях, радиоприемниках и коврах.
«Странная война»
Боевое крещение
Офицерские погоны
Война против Польши длилась всего восемнадцать дней.
Гитлеровская Германия имела возможность использовать стратегическое преимущество, выгодное географическое положение. Вермахт не только атаковал с фронта вдоль западной границы Польши, но вторгся также на польскую территорию с юга, из Словакии и с севера, со стороны Восточной Пруссии.
Все эти восемнадцать дней мы, оставшиеся в гарнизоне, следили за событиями со смешанным чувством. При всем восторге по поводу известий о победах нас мучила мысль, что мы не у дел. Жители сочувственно поглядывали на нас. Ведь у многих из них родные были «там», и это нас окончательно убедило в том, что нас постигла огромная неудача, раз мы непричастны к «великому часу» Германии.
Бомбардировочная эскадрилья «Гинденбург» ежедневно совершала из Боденхагена вылеты на Варшаву и другие польские города, сбрасывала бомбы на польских женщин и детей, а вечером отмечала в Кольберге свои «успехи». Эти «чистюли», как мы их презрительно называли, были теперь героями дня. Они рассказывали о заградительном огне польских зениток, повествовали о боях с польскими истребителями, и казалось просто чудом, что они неизменно собирались вечером в полном составе.
Тогда мы еще не знали, что польский генеральный штаб не сумел вовремя модернизировать вооружение своей армии. Польские истребители устарели, зенитная артиллерия в еще меньшей степени соответствовала новейшему уровню военной техники. Позднее солдаты армейских частей рассказывали нам о таких случаях, когда польская кавалерия предпринимала атаки с поднятыми пиками против немецких танковых соединений. Польским кавалеристам даже на войсковых учениях внушали, что германское вооружение — это блеф и что значительная часть германских танков изготовлена из картона и дерева. В эти дни у нас в Кольберге — в других гарнизонах, очевидно, происходило то же самое — накапливались стопки писем и посылок для солдат. В спешке они не сообщали своим родственникам и друзьям номер полевой почты. Теперь надо было переправить почтовые отправления в воинскую часть в Польшу. Мы завидовали обер-фельдфебелю, которому это поручили.
Когда он через несколько дней вернулся, мы все окружили его плотной толпой и затаив дыхание слушали его рассказы.
После долгих поисков он нашел нужную часть, выгрузил почту и поехал обратно, но не в пустом вагоне. В чулане хрюкали три жирные свиньи для кухни нашего отдела комплектования, а для себя лично он прихватил радиоприемник и ковер. Мы с удивлением спрашивали:
— Скажи, пожалуйста, так просто это все можно забирать?
— Конечно, а как вы думали? Вы и представления не имеете, какое только безхозное имущество там валяется и пропадает. Ведь просто жалко становится!
— Но должны же где-то быть хозяева, поляки?
— Там, где я побывал, нет никого. Ни одного человека. Все ушли в леса. Или погибли. Скот бродит по улицам. Я каждый день варил себе по курице. Если бы это не была Польша, я сказал бы, что наши там живут, как «бог во Франции».
Мы все продолжали допытываться:
— Так безо всякого можно было взять радиоприемник и ковер?
— Ребята, что вы тут болтаете? Вы что же, никогда но слыхали о военных трофеях?
Мы, «вояки на дому», еще много дней спорили в нашем гарнизоне насчет того, можно или нельзя брать «трофеи».
Из рассказа обер-фельдфебеля мы узнали, что и в нашей воинской части имеются потери. Называли имена товарищей, которые всего несколько недель назад лежали рядом с нами на пляже у Балтийского моря. Странное чувство охватывало при мысли, что они уже никогда не вернутся!
Нелегко было командиру роты сообщить о случившемся ближайшим родственникам погибших. Они узнали из письма, что их отец или сын пал «геройской смертью за фюрера и народ», отдал свою жизнь во имя «славы и величия родины».
Война с Польшей быстро закончилась. «Великая Германия» все больше разбухала. Она поглотила Польский коридор, Данциг и другие области Польши и прикарманила польские земли до самого Буга в виде «генерал-губернаторства». Военный трофей!
Гитлер принимал в Варшаве грандиозный парад, а мы пьянствовали у себя в гарнизоне, веря, что одержана большая победа.
Больше уже не было разговоров о скромных трофеях — свиньях, радиоприемниках и коврах.
«Странная война»
31 марта 1939 года французское и британское правительства обязались в случае агрессии оказать Польше полную поддержку, а Англия спустя месяц даже гарантировала неприкосновенность польских границ. Это и являлось основой планирования польского штаба.
Франция и Англия заявили протест против вступления вермахта в Польшу и 3 сентября 1939 года объявили Германии войну.
Вначале эти факты смутили меня и моих товарищей. Но это неприятное чувство скоро исчезло под впечатлением молниеносно завершенной операции вермахта в Польше, и мы думали: «Пусть французы и англичане придут к нам, им будет оказан надлежащий прием!» Но они не пришли.
Правда, французские войска были подтянуты к границе, а британская экспедиционная армия была переброшена во Францию. Но на этом пока все и кончилось. Они спокойно наблюдали, как Польша, чью неприкосновенность они гарантировали, была раздавлена германскими дивизиями.
Французская армия отсиживалась в блиндажах «линии Мажино» и на полевых позициях, ограничивалась высылкой разведывательных отрядов по направлению к германской границе, изредка постреливала французская артиллерия.
Британский экспедиционный корпус разместился позади «линии Мажино». Офицеры играли в теннис, а солдаты — в футбол; как офицеры, так и солдаты проявляли интерес к обществу французских дам. Иногда несколько британских самолетов совершало разведывательные полеты по направлению к германской границе. Но британский экспедиционный корпус продолжал бездействовать.
Гитлер спокойно вывел дивизии действующей армии из Польши и перебросил их на запад, где в первое время у «западного вала» находились довольно слабые силы, Французы и англичане продолжали бездействовать.
Начался период так называемой «странной войны».
Наш отдел комплектования по-прежнему находился в своем гарнизоне, и мы, как и ранее, обучали новобранцев. Все чаще мы спрашивали себя, что будет дальше. На этот вопрос у нас был только один ответ: опираясь на «западный вал», продолжим наш поход.
Нам было нетрудно подыскать «аргументы». Решающим был такой довод: разве Франция и Англия не должны пенять на себя, если мы на них нападем?
В конце концов, ведь это они осмелились объявить войну великогерманскому рейху.
Разве право не на нашей стороне? Итак, «мы двинемся дальше в поход…».
В начале ноября меля вызвали в канцелярию. Наступил решающий час для примерно пятидесяти человек из отдела комплектования. Действующая армия затребовала пополнение. Мы получили полевое обмундирование и должны были вместе со сформированной частью отправиться на Рейн, на передовую линию, где шла «странная война».
Как нам завидовали те, кто все еще оставался в казарме!
Вблизи Кельна находилась 12-я пехотная дивизия, прибывшая из Шверина. Мы были прикомандированы к ее противотанковому батальону. Вот когда наступило отрезвление. Нашей функцией оставалось комплектование. Дивизия, правда, потерпела некоторый урон, по за восемнадцать дней войны в Польше она отнюдь не находилась постоянно в зоне ураганного огня. Противотанковый батальон почти не видел польских танков, и лишь один чрезмерно усердный молодой лейтенант тщетно пытался уничтожить польский танковый взвод с помощью маленькой 37-миллиметровой пушки и при этом без необходимости загубил солдат. Тем не менее все они, от командира батальона до повара полевой кухни, считали себя старыми бойцами, опаленными порохом, и относились пренебрежительно к неопытным тыловикам.
Дивизия размещалась в деревнях. Во всех домах солдаты заняли все комнаты, углы, диваны и кушетки. В Рейнской области было больше военных, чем штатских, но почти всюду установились добрые отношения между хозяевами и квартирантами.
Это можно объяснить тем, что рейнские жители особенно гостеприимны, а в ту пору они, как и мы, были охвачены воодушевлением. Кроме того, нацистская пропаганда сделала свое дело, вызывая в памяти времена оккупации Рейнской области французами после первой мировой войны.
В наших служебных обязанностях по комплектованию частей ничего не изменилось. Мы по-прежнему обучали солдат. При этом иногда возникали трудности, если командир взвода обучал тех солдат, которые уже понюхали пороху в Польше. Разумеется, работники службы комплектования старались побыстрее перенять опыт, полученный другими. Мы скоро освоились в роте.
В промежутках между учениями мы веселились. Вина и красивых девушек было в Рейнской области вдоволь; еще теперь найдется немало жителей на Рейне, отцы которых происходят из Тюрингии, Саксонии, Мекленбурга или Бранденбурга, а то и из Померании или Силезии; после войны многие из них — если они уцелели — вернулись в Рейнскую область. 9 апреля 1940 года соединения вермахта вторглись в Данию и Норвегию и очень быстро захватили и эти страны. Мы уже не задумывались над тем, что справедливо и что несправедливо, а праздновали новую «победу». Немецкие солдаты дошли до Полярного круга. В Германии нам стало тесно, полем деятельности вермахта теперь являлась Европа.
Героем дня был генерал Дитль, командовавший немецкими войсками в Нарвике; мы восторгались Гитлером, опередившим англичан, и его мнимой гениальностью как полководца. Мы верили в него и в силу нашей армии.
На нашем «фронте» дело ограничивалось действиями отдельных разведывательных отрядов с той и другой стороны, огнем французской артиллерии, на который отвечали наши артиллеристы, и разведывательными вылетами авиации с обеих сторон.
Бывали одиночные бомбовые попадания, но французы оставались на «линии Мажино», а их английские союзники разместились во французских квартирах не менее удобно, чем мы в Рейнской области.
«Странная война»!
Но вот наступил май.
Франция и Англия заявили протест против вступления вермахта в Польшу и 3 сентября 1939 года объявили Германии войну.
Вначале эти факты смутили меня и моих товарищей. Но это неприятное чувство скоро исчезло под впечатлением молниеносно завершенной операции вермахта в Польше, и мы думали: «Пусть французы и англичане придут к нам, им будет оказан надлежащий прием!» Но они не пришли.
Правда, французские войска были подтянуты к границе, а британская экспедиционная армия была переброшена во Францию. Но на этом пока все и кончилось. Они спокойно наблюдали, как Польша, чью неприкосновенность они гарантировали, была раздавлена германскими дивизиями.
Французская армия отсиживалась в блиндажах «линии Мажино» и на полевых позициях, ограничивалась высылкой разведывательных отрядов по направлению к германской границе, изредка постреливала французская артиллерия.
Британский экспедиционный корпус разместился позади «линии Мажино». Офицеры играли в теннис, а солдаты — в футбол; как офицеры, так и солдаты проявляли интерес к обществу французских дам. Иногда несколько британских самолетов совершало разведывательные полеты по направлению к германской границе. Но британский экспедиционный корпус продолжал бездействовать.
Гитлер спокойно вывел дивизии действующей армии из Польши и перебросил их на запад, где в первое время у «западного вала» находились довольно слабые силы, Французы и англичане продолжали бездействовать.
Начался период так называемой «странной войны».
Наш отдел комплектования по-прежнему находился в своем гарнизоне, и мы, как и ранее, обучали новобранцев. Все чаще мы спрашивали себя, что будет дальше. На этот вопрос у нас был только один ответ: опираясь на «западный вал», продолжим наш поход.
Нам было нетрудно подыскать «аргументы». Решающим был такой довод: разве Франция и Англия не должны пенять на себя, если мы на них нападем?
В конце концов, ведь это они осмелились объявить войну великогерманскому рейху.
Разве право не на нашей стороне? Итак, «мы двинемся дальше в поход…».
В начале ноября меля вызвали в канцелярию. Наступил решающий час для примерно пятидесяти человек из отдела комплектования. Действующая армия затребовала пополнение. Мы получили полевое обмундирование и должны были вместе со сформированной частью отправиться на Рейн, на передовую линию, где шла «странная война».
Как нам завидовали те, кто все еще оставался в казарме!
Вблизи Кельна находилась 12-я пехотная дивизия, прибывшая из Шверина. Мы были прикомандированы к ее противотанковому батальону. Вот когда наступило отрезвление. Нашей функцией оставалось комплектование. Дивизия, правда, потерпела некоторый урон, по за восемнадцать дней войны в Польше она отнюдь не находилась постоянно в зоне ураганного огня. Противотанковый батальон почти не видел польских танков, и лишь один чрезмерно усердный молодой лейтенант тщетно пытался уничтожить польский танковый взвод с помощью маленькой 37-миллиметровой пушки и при этом без необходимости загубил солдат. Тем не менее все они, от командира батальона до повара полевой кухни, считали себя старыми бойцами, опаленными порохом, и относились пренебрежительно к неопытным тыловикам.
Дивизия размещалась в деревнях. Во всех домах солдаты заняли все комнаты, углы, диваны и кушетки. В Рейнской области было больше военных, чем штатских, но почти всюду установились добрые отношения между хозяевами и квартирантами.
Это можно объяснить тем, что рейнские жители особенно гостеприимны, а в ту пору они, как и мы, были охвачены воодушевлением. Кроме того, нацистская пропаганда сделала свое дело, вызывая в памяти времена оккупации Рейнской области французами после первой мировой войны.
В наших служебных обязанностях по комплектованию частей ничего не изменилось. Мы по-прежнему обучали солдат. При этом иногда возникали трудности, если командир взвода обучал тех солдат, которые уже понюхали пороху в Польше. Разумеется, работники службы комплектования старались побыстрее перенять опыт, полученный другими. Мы скоро освоились в роте.
В промежутках между учениями мы веселились. Вина и красивых девушек было в Рейнской области вдоволь; еще теперь найдется немало жителей на Рейне, отцы которых происходят из Тюрингии, Саксонии, Мекленбурга или Бранденбурга, а то и из Померании или Силезии; после войны многие из них — если они уцелели — вернулись в Рейнскую область. 9 апреля 1940 года соединения вермахта вторглись в Данию и Норвегию и очень быстро захватили и эти страны. Мы уже не задумывались над тем, что справедливо и что несправедливо, а праздновали новую «победу». Немецкие солдаты дошли до Полярного круга. В Германии нам стало тесно, полем деятельности вермахта теперь являлась Европа.
Героем дня был генерал Дитль, командовавший немецкими войсками в Нарвике; мы восторгались Гитлером, опередившим англичан, и его мнимой гениальностью как полководца. Мы верили в него и в силу нашей армии.
На нашем «фронте» дело ограничивалось действиями отдельных разведывательных отрядов с той и другой стороны, огнем французской артиллерии, на который отвечали наши артиллеристы, и разведывательными вылетами авиации с обеих сторон.
Бывали одиночные бомбовые попадания, но французы оставались на «линии Мажино», а их английские союзники разместились во французских квартирах не менее удобно, чем мы в Рейнской области.
«Странная война»!
Но вот наступил май.
Боевое крещение
Две враждебные армии стояли лицом к лицу, готовые к прыжку. Каждый день могла начаться великая схватка.
Ежедневно мы ждали приказа о наступлении, мы даже желали его получить: надо же было когда-нибудь так или иначе положить конец напряженной ситуации.
Впрочем, сторонний наблюдатель не заметил бы никаких признаков этого напряжения в нашей повседневной работе. Служба начиналась с утренних занятий спортом, потом обычная утренняя перекличка, за этим следовали либо индивидуальное обучение, либо учения в полевых условиях, после обеда — чистка оружия, и снова занятия спортом. Время от времени проходили ротные или батальонные учения.
Я принял взвод 2-й роты. В течение дня я был командиром взвода, по окончании службы — стажером на офицерское звание. Днем я выполнял обычную службу, как всякий другой фельдфебель. А вечером надо было готовиться к выполнению будущих обязанностей в качестве офицера, причем, как я первоначально и предполагал, в создавшейся ситуации на первом плане должно было находиться изучение тактики в бою.
Не тут-то было! Нашему командиру, австрийцу по происхождению, представлялось более важным, чтобы мы научились вести себя как «благородные господа». Мне не только теперь это кажется смешным. И тогда я все это не принимал всерьез и вызвал этим неодобрение адъютанта, дворянина и помещика из Мекленбурга, который должен был привить нам привычки и манеры «высших кругов».
Меня учили, каким должен быть стол, сервированный согласно правилам приличия, какие бокалы предназначены для белого вина и какие для красного. Но в нескольких километрах к западу от нас французские разведывательные отряды сражались с нашими сторожевыми охранениями.
Меня учили, как надо, согласно правилам приличия, отвешивать поклон и как приглашать даму на танец, когда надо даму именовать «высочество», а когда «графиня», когда «сударыня» и когда такое обращение неуместно. А в нескольких километрах к западу французская и германская артиллерия обстреливала деревни по обе стороны границы.
Меня учили, что офицер — нельзя забывать об этом — несет высокую ответственность и должен сознавать это при любых обстоятельствах. Конечно, этому меня мимоходом обучал тот же адъютант; ведь в конце концов «странная война» могла внезапно прийти к концу, тогда начнется настоящая война и для нас, находящихся позади «западного вала».
Адъютант скупо рассказывал о Польше. Военные действия занимали мало места в его воспоминаниях, прежде всего его интересовало сельское хозяйство и польские поместья.
Мы, конечно, не были осведомлены о том, что в эти недели и месяцы происходило в верховном командовании вермахта. Я вполне допускаю, что некоторые генералы не склонны были втягивать в войну нейтральную Бельгию и нейтральную Голландию; были и такие генералы, которым была по душе перспектива нового вооруженного столкновения с Францией и Англией, а особенно новой мировой войны.
Однако генералы, которые теперь, стремясь себя обелить, более или менее решительно отмежевываются в своих мемуарах от Гитлера, в ту пору всеподданнейше одобряли все планы агрессии. Генеральный штаб разрабатывал все детали их осуществления, а фюрер ждал, когда провидение подаст ему знак.
Но по всей видимости, в то время провидение функционировало не слишком хорошо: нападение несколько раз откладывалось.
Мы, правда, не знали, что происходит в высших инстанциях, но ощущали последствия. Если провидение давало знак, объявлялась боевая тревога. Мы подготовляли полную выкладку, как полагается для похода, двигались к границе и радовались, что наконец дни ожидания миновали. Давало провидение новый знак — нас останавливали, и мы двигались обратно в свой гарнизон. Так нас несколько раз перебрасывали туда и обратно.
В ночь на 10 мая мы снова все уложили, как полагается для похода, но оставили на месте многие личные вещи и двинулись к границе; на этот раз нас не останавливали.
В 5 часов 35 минут дивизии гитлеровского вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию.
Командир 1-й роты погнал мотоциклиста обратно к нашей казарме, чтобы вызвать полевую кухню, которую он оставил на месте, ожидая по предыдущему опыту, что провидение закапризничает. Ведь полевая кухня не принадлежит к категории личных вещей. Тем не менее в течение всего похода во Францию рота в ней почти не нуждалась. Вермахт «снабжался из местных ресурсов».
Из книг о первой мировой войне и по рассказам наших отцов и учителей мы кое-что знали о французах и англичанах. Было известно, что «пуалю» и «томми» — выносливые и храбрые солдаты. Мы знали также о «больших» сражениях, о войне техники, об ураганном огне, о Chemin des Dames[31] и о Вердене.
Было среди нас немало офицеров, участвовавших в первой мировой войне, которые о ней рассказывали по-иному, нежели Эрих Мария Ремарк. Все же они испытывали перед боем не меньшее лихорадочное волнение, чем мы, молодые.
Мы легко могли себе представить «линию Мажино» — глубоко эшелонированную систему долговременных оборонительных укреплений, которая могла послужить преградой для любого наступления германской армии. Целые дивизии были размещены в этих бетонированных укреплениях, в подземных казематах, соединенных между собой ходами сообщения и узкоколейными железными дорогами. Эти блиндажи были насыщены пулеметами и огнеметами, гранатометами и пушками. На опускающихся вниз площадках для орудий, хорошо замаскированных от воздушного наблюдения, находилась тяжелая артиллерия. За этим укрепленным валом, в этих ощетинившихся орудиями крепостях французская армия ждала нашей атаки. У этого вала должны были, по мнению французского генерального штаба, истечь кровью германские армии.
Глубокой темной ночью мы проехали через последние спящие немецкие деревни.
Население, привыкшее к таким войсковым передвижениям, вообще не обращало на нас никакого внимания. Мы катили все дальше и дальше. Вдалеке слышался гром канонады, на горизонте видны были вспышки от разрывов снарядов. Мы катили все дальше, и с каждым новым этапом пути усиливалось напряжение.
Мы достигли границы. Разбитый в щепки шлагбаум. На той стороне разбомбленная таможня с пустыми оконными проемами.
Наступило то волнующее мгновение, о котором мы мечтали. Своеобразное чувство испытываешь, въезжая в чужую страну! Мы разбирали по буквам французские вывески на магазинах и ресторанах; мы хотели увидеть французов. Но вокруг были только пустые и разрушенные дома, безлюдные улицы, вымершие селения. Вступление во «вражескую страну» не было столь героическим, как мы это себе представляли.
Стрельбы не было. До нас прогрохотала танковая дивизия, а мы двигались вслед за ней. Мы были разочарованы.
На следующий день мы расположились в лесу. Издалека доносился грохот артиллерийской канонады, над головами слышался гул пролетающих немецких самолетов, которые с тяжелым грузом бомб направлялись на запад и без бомб возвращались обратно.
Мы находились в ожидании, полагая, что теперь начнется позиционная война.
Офицеры, знакомые с ней по первой мировой войне, внезапно заговорили об этом, рассказывали все чаще о потерях, которые она несет с собой. Теперь некоторые из них, пожалуй, вспомнили Ремарка. Лишь мой командир роты, майор Петере из Шверина, лежавший рядом со мной в траве, глядя в небо, сказал мне:
— Винцер, это будет грязное дело. Смелость — дело хорошее, но осторожность — еще лучше. Помните, что и «полное укрытие» относится к числу приемов, которым мы обучены!
По обыкновению я отвечал:
— Так точно! — и витал между смелостью и осторожностью. В глубине души я склонялся к смелости. Вероятно, это объясняется тем, что, я не участвовал в первой мировой войне, а вероятно, и тем, что артиллерия все еще грохотала где-то вдалеке, а нас пока беспокоили одни лишь мухи. Но безусловно, это объяснялось прежде всего тем, что я хотел отличиться.
Уже много лет я был солдатом, изо дня в день меня обучали лишь для того, чтобы я был готов к этому часу; меня не обучали ничему другому, как только тому, что смелость — высшая добродетель солдата. А теперь мой собственный командир роты твердит об осторожности. Лихорадка перед боем!
Вечером наконец был получен приказ о выступлении. Наша дивизия была выдвинута вперед вплоть до самой линии укреплений. Пехотные полки засели перед блиндажами, которые они при первой атаке не смогли взять. Теперь надлежало под прикрытием темноты подтянуть противотанковые орудия и зенитную артиллерию, чтобы, как только забрезжит рассвет, подавить огонь французов.
— Командиры взводов, вперед!
Мы на наших мотоциклах пробирались вдоль колонн к командиру роты и получили инструкции.
Чтобы добраться до отведенного мне участка, я должен был проехать по мосту через небольшой ручей. Он находился под огнем артиллерии.
Уже до меня пехота была вынуждена пройти через этот ручей. Разбомбленные машины и сорванные перила моста свидетельствовали о точности попаданий французских орудийных расчетов.
Прежде чем дать моему взводу приказ о выступлении, я сначала сам выехал на разведку. Я еще не въехал на мост, как уже грянуло. Я соскочил с мотоцикла с такой быстротой, с какой, мне это еще никогда не удавалось, во всяком случае быстрее, чем я когда-либо требовал от моих рекрутов. Вокруг вспыхивали молнии, слышался гром разрывов снарядов и раздавался сумасшедший визг разлетающихся осколков.
Я не почувствовал, что разбил колено. Я не думал о том, что возможно, осколками будет поврежден мотоцикл, заботливо сохраняемый в прекрасном состоянии. Я не подумал также о моем водителе. В мыслях было только одно: значит, вот как это бывает.
Потом я почуял незнакомый запах — своеобразная смесь дизельного масла и бензина, крови и фосфора, земли и гари, короче — запах войны.
Потом последовал еще один залп и еще один. Я плотно прижался к земле. То было мое боевое крещение. Лишь через несколько минут — мне показалось, прошла целая вечность — я позвал водителя, который был счастлив, услышав мой голос, но и я облегченно вздохнул, Когда он отозвался.
Затем мы помчались дальше. Поскорей от этого моста, от этой вони! Позади нас послышался новый разрыв…
Когда мы проехали несколько сот метров, нам что-то крикнули пехотинцы. Мы затормозили, из мрака ночи вышла какая-то фигура, чтобы задать риторический вопрос, не сошли ли мы с ума, поскольку своей дурацкой мотоциклеткой вызываем огонь французских орудий.
«Мотоциклетка», сказал он — я вдруг вспомнил, что в армии запрещено такое «презрительное» название мотоцикла.
Мы пошли дальше пешком к командному пункту батальона; командир постарался в темноте объяснить мне где расположен блиндаж, который нам предстояло утром захватить.
Видимо, он был счастлив, что приобрел в моем лице сильную поддержку. Он себе представлял, что нам достаточно по возможности вплотную подобраться к цементным глыбам, как мы их обстреляем и под самым его носом уберем. Очевидно, он приписывал нашим 37-миллиметровым пушкам огромную ударную силу. Но он не мог разъяснить, как мы подтянем туда наши машины и орудия. Это было, в конце концов, мое дело. Но задача была трудновыполнимая, это можно было считать установленным, поскольку мы с командиром батальона — не без основания — беседовали лежа: французы всю местность простреливали из своих пулеметов.
Хотя и на переднем крае было достаточно жарко, все же мы испытали неприятное чувство при мысли, что нам снова надо проехать через тот же проклятый мост.
Однако не было другого пути для того, чтобы вернуться к нашему взводу. Мы выждали разрыва очередного снаряда, а потом мой водитель помчался по трясущимся бревнам, причем коляска, наехав на каску — или то была голова? — так резко подскочила, что я чуть не вылетел.
Я, безусловно, несколько преувеличивал риск, когда по возможности подробно объяснял моим, командирам обстановку и задание. Вероятно, я преувеличивал под впечатлением моего счастливо прошедшего боевого крещения либо заботясь о моих орудийных расчетах; наверно, и то, и другое.
Взвод перешел мост без потерь. Мы укрылись за небольшой грядой и подготовили орудия к бою. Подтягивание орудий, гул моторов и порой слишком громкие в боевой обстановке приказы командиров орудий — весь этот шум привлек внимание французов.
Пулеметный обстрел усилился. Осветительные ракеты рассеивали ночную мглу, озаряли простирающееся перед нами пространство и рассыпались искрами в темноте.
Метр за метром расчеты тянули, толкали и вытаскивали вперед орудия. Для того чтобы притащить снарядные ящики, орудийная прислуга должна была по нескольку раз проделать путь под пулеметным огнем. Вскоре весь взвод, обливаясь потом, занял слабо защищенную позицию, и едва мы успели за несколько минут перевести дух, как позади нас стало светлеть, забрезжил рассвет.
Наступил новый день. День нашего первого боя.
Все происходило иначе, не так как мы предполагали.
Правда, французская дальнобойная артиллерия давала залп за залпом, с прежней интенсивностью действовали минометы и пушки из внутренних блиндажей «линии Мажино», но наши расчеты с той быстротой, как их учили, загоняли снаряд за снарядом в прорези передних блиндажей. С расположенных позади позиций зенитки и артиллерия обстреливали французские укрепления. Совсем рядом строчили пулеметы нашей пехоты, постепенно продвигавшейся вперед, оглушительно квакали минометы.
Так продолжалось три часа, очень долгих три часа.
Потом они появились — с белыми флагами и поднятыми руками, белые и черные, в одинаковой форме, французы и солдаты из колониальных частей, европейцы и африканцы.
Они хотели жить, не хотели быть уничтоженными в бункерах «линии Мажино», в недоступность которой они еще недавно верили.
Ежедневно мы ждали приказа о наступлении, мы даже желали его получить: надо же было когда-нибудь так или иначе положить конец напряженной ситуации.
Впрочем, сторонний наблюдатель не заметил бы никаких признаков этого напряжения в нашей повседневной работе. Служба начиналась с утренних занятий спортом, потом обычная утренняя перекличка, за этим следовали либо индивидуальное обучение, либо учения в полевых условиях, после обеда — чистка оружия, и снова занятия спортом. Время от времени проходили ротные или батальонные учения.
Я принял взвод 2-й роты. В течение дня я был командиром взвода, по окончании службы — стажером на офицерское звание. Днем я выполнял обычную службу, как всякий другой фельдфебель. А вечером надо было готовиться к выполнению будущих обязанностей в качестве офицера, причем, как я первоначально и предполагал, в создавшейся ситуации на первом плане должно было находиться изучение тактики в бою.
Не тут-то было! Нашему командиру, австрийцу по происхождению, представлялось более важным, чтобы мы научились вести себя как «благородные господа». Мне не только теперь это кажется смешным. И тогда я все это не принимал всерьез и вызвал этим неодобрение адъютанта, дворянина и помещика из Мекленбурга, который должен был привить нам привычки и манеры «высших кругов».
Меня учили, каким должен быть стол, сервированный согласно правилам приличия, какие бокалы предназначены для белого вина и какие для красного. Но в нескольких километрах к западу от нас французские разведывательные отряды сражались с нашими сторожевыми охранениями.
Меня учили, как надо, согласно правилам приличия, отвешивать поклон и как приглашать даму на танец, когда надо даму именовать «высочество», а когда «графиня», когда «сударыня» и когда такое обращение неуместно. А в нескольких километрах к западу французская и германская артиллерия обстреливала деревни по обе стороны границы.
Меня учили, что офицер — нельзя забывать об этом — несет высокую ответственность и должен сознавать это при любых обстоятельствах. Конечно, этому меня мимоходом обучал тот же адъютант; ведь в конце концов «странная война» могла внезапно прийти к концу, тогда начнется настоящая война и для нас, находящихся позади «западного вала».
Адъютант скупо рассказывал о Польше. Военные действия занимали мало места в его воспоминаниях, прежде всего его интересовало сельское хозяйство и польские поместья.
Мы, конечно, не были осведомлены о том, что в эти недели и месяцы происходило в верховном командовании вермахта. Я вполне допускаю, что некоторые генералы не склонны были втягивать в войну нейтральную Бельгию и нейтральную Голландию; были и такие генералы, которым была по душе перспектива нового вооруженного столкновения с Францией и Англией, а особенно новой мировой войны.
Однако генералы, которые теперь, стремясь себя обелить, более или менее решительно отмежевываются в своих мемуарах от Гитлера, в ту пору всеподданнейше одобряли все планы агрессии. Генеральный штаб разрабатывал все детали их осуществления, а фюрер ждал, когда провидение подаст ему знак.
Но по всей видимости, в то время провидение функционировало не слишком хорошо: нападение несколько раз откладывалось.
Мы, правда, не знали, что происходит в высших инстанциях, но ощущали последствия. Если провидение давало знак, объявлялась боевая тревога. Мы подготовляли полную выкладку, как полагается для похода, двигались к границе и радовались, что наконец дни ожидания миновали. Давало провидение новый знак — нас останавливали, и мы двигались обратно в свой гарнизон. Так нас несколько раз перебрасывали туда и обратно.
В ночь на 10 мая мы снова все уложили, как полагается для похода, но оставили на месте многие личные вещи и двинулись к границе; на этот раз нас не останавливали.
В 5 часов 35 минут дивизии гитлеровского вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию.
Командир 1-й роты погнал мотоциклиста обратно к нашей казарме, чтобы вызвать полевую кухню, которую он оставил на месте, ожидая по предыдущему опыту, что провидение закапризничает. Ведь полевая кухня не принадлежит к категории личных вещей. Тем не менее в течение всего похода во Францию рота в ней почти не нуждалась. Вермахт «снабжался из местных ресурсов».
Из книг о первой мировой войне и по рассказам наших отцов и учителей мы кое-что знали о французах и англичанах. Было известно, что «пуалю» и «томми» — выносливые и храбрые солдаты. Мы знали также о «больших» сражениях, о войне техники, об ураганном огне, о Chemin des Dames[31] и о Вердене.
Было среди нас немало офицеров, участвовавших в первой мировой войне, которые о ней рассказывали по-иному, нежели Эрих Мария Ремарк. Все же они испытывали перед боем не меньшее лихорадочное волнение, чем мы, молодые.
Мы легко могли себе представить «линию Мажино» — глубоко эшелонированную систему долговременных оборонительных укреплений, которая могла послужить преградой для любого наступления германской армии. Целые дивизии были размещены в этих бетонированных укреплениях, в подземных казематах, соединенных между собой ходами сообщения и узкоколейными железными дорогами. Эти блиндажи были насыщены пулеметами и огнеметами, гранатометами и пушками. На опускающихся вниз площадках для орудий, хорошо замаскированных от воздушного наблюдения, находилась тяжелая артиллерия. За этим укрепленным валом, в этих ощетинившихся орудиями крепостях французская армия ждала нашей атаки. У этого вала должны были, по мнению французского генерального штаба, истечь кровью германские армии.
Глубокой темной ночью мы проехали через последние спящие немецкие деревни.
Население, привыкшее к таким войсковым передвижениям, вообще не обращало на нас никакого внимания. Мы катили все дальше и дальше. Вдалеке слышался гром канонады, на горизонте видны были вспышки от разрывов снарядов. Мы катили все дальше, и с каждым новым этапом пути усиливалось напряжение.
Мы достигли границы. Разбитый в щепки шлагбаум. На той стороне разбомбленная таможня с пустыми оконными проемами.
Наступило то волнующее мгновение, о котором мы мечтали. Своеобразное чувство испытываешь, въезжая в чужую страну! Мы разбирали по буквам французские вывески на магазинах и ресторанах; мы хотели увидеть французов. Но вокруг были только пустые и разрушенные дома, безлюдные улицы, вымершие селения. Вступление во «вражескую страну» не было столь героическим, как мы это себе представляли.
Стрельбы не было. До нас прогрохотала танковая дивизия, а мы двигались вслед за ней. Мы были разочарованы.
На следующий день мы расположились в лесу. Издалека доносился грохот артиллерийской канонады, над головами слышался гул пролетающих немецких самолетов, которые с тяжелым грузом бомб направлялись на запад и без бомб возвращались обратно.
Мы находились в ожидании, полагая, что теперь начнется позиционная война.
Офицеры, знакомые с ней по первой мировой войне, внезапно заговорили об этом, рассказывали все чаще о потерях, которые она несет с собой. Теперь некоторые из них, пожалуй, вспомнили Ремарка. Лишь мой командир роты, майор Петере из Шверина, лежавший рядом со мной в траве, глядя в небо, сказал мне:
— Винцер, это будет грязное дело. Смелость — дело хорошее, но осторожность — еще лучше. Помните, что и «полное укрытие» относится к числу приемов, которым мы обучены!
По обыкновению я отвечал:
— Так точно! — и витал между смелостью и осторожностью. В глубине души я склонялся к смелости. Вероятно, это объясняется тем, что, я не участвовал в первой мировой войне, а вероятно, и тем, что артиллерия все еще грохотала где-то вдалеке, а нас пока беспокоили одни лишь мухи. Но безусловно, это объяснялось прежде всего тем, что я хотел отличиться.
Уже много лет я был солдатом, изо дня в день меня обучали лишь для того, чтобы я был готов к этому часу; меня не обучали ничему другому, как только тому, что смелость — высшая добродетель солдата. А теперь мой собственный командир роты твердит об осторожности. Лихорадка перед боем!
Вечером наконец был получен приказ о выступлении. Наша дивизия была выдвинута вперед вплоть до самой линии укреплений. Пехотные полки засели перед блиндажами, которые они при первой атаке не смогли взять. Теперь надлежало под прикрытием темноты подтянуть противотанковые орудия и зенитную артиллерию, чтобы, как только забрезжит рассвет, подавить огонь французов.
— Командиры взводов, вперед!
Мы на наших мотоциклах пробирались вдоль колонн к командиру роты и получили инструкции.
Чтобы добраться до отведенного мне участка, я должен был проехать по мосту через небольшой ручей. Он находился под огнем артиллерии.
Уже до меня пехота была вынуждена пройти через этот ручей. Разбомбленные машины и сорванные перила моста свидетельствовали о точности попаданий французских орудийных расчетов.
Прежде чем дать моему взводу приказ о выступлении, я сначала сам выехал на разведку. Я еще не въехал на мост, как уже грянуло. Я соскочил с мотоцикла с такой быстротой, с какой, мне это еще никогда не удавалось, во всяком случае быстрее, чем я когда-либо требовал от моих рекрутов. Вокруг вспыхивали молнии, слышался гром разрывов снарядов и раздавался сумасшедший визг разлетающихся осколков.
Я не почувствовал, что разбил колено. Я не думал о том, что возможно, осколками будет поврежден мотоцикл, заботливо сохраняемый в прекрасном состоянии. Я не подумал также о моем водителе. В мыслях было только одно: значит, вот как это бывает.
Потом я почуял незнакомый запах — своеобразная смесь дизельного масла и бензина, крови и фосфора, земли и гари, короче — запах войны.
Потом последовал еще один залп и еще один. Я плотно прижался к земле. То было мое боевое крещение. Лишь через несколько минут — мне показалось, прошла целая вечность — я позвал водителя, который был счастлив, услышав мой голос, но и я облегченно вздохнул, Когда он отозвался.
Затем мы помчались дальше. Поскорей от этого моста, от этой вони! Позади нас послышался новый разрыв…
Когда мы проехали несколько сот метров, нам что-то крикнули пехотинцы. Мы затормозили, из мрака ночи вышла какая-то фигура, чтобы задать риторический вопрос, не сошли ли мы с ума, поскольку своей дурацкой мотоциклеткой вызываем огонь французских орудий.
«Мотоциклетка», сказал он — я вдруг вспомнил, что в армии запрещено такое «презрительное» название мотоцикла.
Мы пошли дальше пешком к командному пункту батальона; командир постарался в темноте объяснить мне где расположен блиндаж, который нам предстояло утром захватить.
Видимо, он был счастлив, что приобрел в моем лице сильную поддержку. Он себе представлял, что нам достаточно по возможности вплотную подобраться к цементным глыбам, как мы их обстреляем и под самым его носом уберем. Очевидно, он приписывал нашим 37-миллиметровым пушкам огромную ударную силу. Но он не мог разъяснить, как мы подтянем туда наши машины и орудия. Это было, в конце концов, мое дело. Но задача была трудновыполнимая, это можно было считать установленным, поскольку мы с командиром батальона — не без основания — беседовали лежа: французы всю местность простреливали из своих пулеметов.
Хотя и на переднем крае было достаточно жарко, все же мы испытали неприятное чувство при мысли, что нам снова надо проехать через тот же проклятый мост.
Однако не было другого пути для того, чтобы вернуться к нашему взводу. Мы выждали разрыва очередного снаряда, а потом мой водитель помчался по трясущимся бревнам, причем коляска, наехав на каску — или то была голова? — так резко подскочила, что я чуть не вылетел.
Я, безусловно, несколько преувеличивал риск, когда по возможности подробно объяснял моим, командирам обстановку и задание. Вероятно, я преувеличивал под впечатлением моего счастливо прошедшего боевого крещения либо заботясь о моих орудийных расчетах; наверно, и то, и другое.
Взвод перешел мост без потерь. Мы укрылись за небольшой грядой и подготовили орудия к бою. Подтягивание орудий, гул моторов и порой слишком громкие в боевой обстановке приказы командиров орудий — весь этот шум привлек внимание французов.
Пулеметный обстрел усилился. Осветительные ракеты рассеивали ночную мглу, озаряли простирающееся перед нами пространство и рассыпались искрами в темноте.
Метр за метром расчеты тянули, толкали и вытаскивали вперед орудия. Для того чтобы притащить снарядные ящики, орудийная прислуга должна была по нескольку раз проделать путь под пулеметным огнем. Вскоре весь взвод, обливаясь потом, занял слабо защищенную позицию, и едва мы успели за несколько минут перевести дух, как позади нас стало светлеть, забрезжил рассвет.
Наступил новый день. День нашего первого боя.
Все происходило иначе, не так как мы предполагали.
Правда, французская дальнобойная артиллерия давала залп за залпом, с прежней интенсивностью действовали минометы и пушки из внутренних блиндажей «линии Мажино», но наши расчеты с той быстротой, как их учили, загоняли снаряд за снарядом в прорези передних блиндажей. С расположенных позади позиций зенитки и артиллерия обстреливали французские укрепления. Совсем рядом строчили пулеметы нашей пехоты, постепенно продвигавшейся вперед, оглушительно квакали минометы.
Так продолжалось три часа, очень долгих три часа.
Потом они появились — с белыми флагами и поднятыми руками, белые и черные, в одинаковой форме, французы и солдаты из колониальных частей, европейцы и африканцы.
Они хотели жить, не хотели быть уничтоженными в бункерах «линии Мажино», в недоступность которой они еще недавно верили.
Офицерские погоны
Хотя в последующие дни бои часто были очень тяжелыми и с большими потерями с обеих сторон, все же мы ожидали, что в целом французские солдаты окажут боле энергичное сопротивление. Мы спрашивали себя, почему иногда удается так быстро сломить французское сопротивление, но в своих объяснениях не выходили за пределы нашего армейского кругозора.
Очевидно, французский генеральный штаб все свои надежды возлагал на «линию Мажино» и соответственно распорядился своими резервами. Однако самое основательное, глубоко эшелонированное, оснащенное оружием, бетонированное оборонительное сооружение теряет свое значение, если его можно обойти или перебросить через него парашютный десант.
Очевидно, французский генеральный штаб все свои надежды возлагал на «линию Мажино» и соответственно распорядился своими резервами. Однако самое основательное, глубоко эшелонированное, оснащенное оружием, бетонированное оборонительное сооружение теряет свое значение, если его можно обойти или перебросить через него парашютный десант.