Страница:
— Рабочим Восточной зоны присуще типичное немецкое честолюбие, они стараются работать разумно и успешно, но не по убеждению, а по традиции. Старое понятия «Made in Germany» сохранило свою силу и в Зоне. В этом весь секрет.
— Они при этом достигли значительных результатов, как я слышал от посетителей Лейпцигской ярмарки.
— Я же именно это и сказал. Однако все происходит в известной мере автоматически. Червоточина скрывается в том, что инженеры и квалифицированные рабочие переходят к нам на Запад. Достаточно, чтобы им сделали приемлемое предложение, — и они все и вся бросают. А другие скоро потеряют к делу интерес. Так что постепенно хозяйство там развалится и разразится гигантское банкротство.
— Так ли уж это желательно, господин подполковник?
— Вы должны политически рассматривать этот вопрос. В Восточной зоне правят коммунисты. Чем ниже там жизненный уровень, тем хуже перспективы у системы. Массы станут бойкотировать руководство. Тогда конец неизбежен.
— Мне трудно себе представить, чтобы восточногерманские рабочие доставили нам такое удовольствие. Ведь при этом они нанесут вред прежде всего самим себе.
Подполковник был явно раздражен тем, что я ему возражал.
Я не видел ничего хорошего в том, что он под конец мне мимоходом сказал:
— Вам надлежит завтра в девять часов явиться к начальнику штаба. Полковник Алдингер зачитает вам вашу характеристику.
Начальник штаба
Не вернулись на базу
— Они при этом достигли значительных результатов, как я слышал от посетителей Лейпцигской ярмарки.
— Я же именно это и сказал. Однако все происходит в известной мере автоматически. Червоточина скрывается в том, что инженеры и квалифицированные рабочие переходят к нам на Запад. Достаточно, чтобы им сделали приемлемое предложение, — и они все и вся бросают. А другие скоро потеряют к делу интерес. Так что постепенно хозяйство там развалится и разразится гигантское банкротство.
— Так ли уж это желательно, господин подполковник?
— Вы должны политически рассматривать этот вопрос. В Восточной зоне правят коммунисты. Чем ниже там жизненный уровень, тем хуже перспективы у системы. Массы станут бойкотировать руководство. Тогда конец неизбежен.
— Мне трудно себе представить, чтобы восточногерманские рабочие доставили нам такое удовольствие. Ведь при этом они нанесут вред прежде всего самим себе.
Подполковник был явно раздражен тем, что я ему возражал.
Я не видел ничего хорошего в том, что он под конец мне мимоходом сказал:
— Вам надлежит завтра в девять часов явиться к начальнику штаба. Полковник Алдингер зачитает вам вашу характеристику.
Начальник штаба
Полковник Алдингер, променявший руководящую должность в фирме «Телефункен» на пост в бундесвере, обладал достоинствами хорошо функционирующей счетной машины старого образца; он считал, что окружающие должны к нему относиться с почтительным восторгом, с каким обычно относятся к совершенной электронно-вычислительной машине.
Иногда он походил на первого ученика в классе, который тайно заранее выучил весь объем учебной программы, чтобы блистать своими познаниями среди учеников и поражать учителей своим рвением, справляясь таким образом с комплексом неполноценности из-за плохой отметки по гимнастике.
В ряде докладов Алдингер стремился внушить офицерскому корпусу интерес к атомному оружию, ракетам и обработке данных на электронно-вычислительных машинах. Это был «ученый специалист» по уничтожению. Этот умный человек с большой головой на небольшом теле, сгорбившийся в результате длительного корпения над своими расчетами, походил на карлика, и, если бы он был одет в белую куртку вместо мундира, его можно было бы принять за средневекового алхимика.
Будь я режиссером, например специалистом по постановке фильмов, наводящих ужас на зрителя, я бы поручил Алдингеру роль этакого генштабиста с ледяным взором, который в подземном бункере, чуть нажимая пальцем на красную кнопку, дает выход чудовищным силам разрушениями в результате пламя пожирает целый континент либо материк исчезает под водой. У нас же Алдингер был начальником штаба.
Не генерал Гут, а полковник Алдингер возглавлял командование ВВС «Юг». Он командовал соединениями, расположенными в районе от Бонна до Касселя и к югу вплоть до швейцарской границы; это был человек с острым чутьем к военному новаторству, но притом неконтактный и со странностями.
По ассоциации с известным венским комическим персонажем из вырождающегося графского рода мы его называли «Польди»; это было хуже, чем если бы мы просто относились к нему отрицательно.
Когда я к нему явился, он сидел за письменным столом перед грудой поступивших бумаг и папок с документами на подпись. Он умел одновременно говорить по телефону, читать документ, вести разговор и между прочим отдавать приказ ординарцу. Он протянул мне руку через письменный стол, но не предложил мне воспользоваться одним из многочисленных кресел, а лишь сказал:
— Стойте, пожалуйста, свободно.
Услышав такое приглашение, я криво усмехнулся; можно было подумать, что мне разрешено выдвинуть вперед левую ногу, как солдату, которому командир отделения скомандовал: «Вольно!» Стоявший рядом с полковником начальник отдела личного состава подполковник Пфорте, заметив мою усмешку, взглянул на меня неодобрительно.
Надо заметить: этот человек, в руках которого находилась судьба офицеров, от которого зависели характеристики, повышения и перемещения, страдал от язвы желудка и сердечной болезни, именно поэтому, очевидно, у него был такой скверный характер. Погруженный в волны смешанных ароматов одеколона и крепкого английского табака, он вряд ли был способен ощутить, каким запахом от него несет.
Перед этой парочкой я стоял с фуражкой в руке, в «свободной позе» благодаря благосклонному разрешению и ждал, чтобы мне прочли характеристику, которую я должен был по ознакомлении подписать. Если, по мнению офицера, которому дается характеристика, она неудачно составлена, то он имеет право заявить протест. Правда, это ничуть не влияло на точку зрения начальства, но все же считалось признаком «демократического» прогресса.
Неразумно было пользоваться правом протеста. Я заранее решил не моргнув глазом подписать любую характеристику, какую мне предъявят.
Однако полковник Алдингер сначала завел любезную беседу:
— Как поживают ваша супруга и ваш сын?
— Весьма благодарен, господин полковник, моя семья и я чувствуем себя хорошо.
— Вы отдохнули в Хейльбрунне? Впрочем, вам еще полагается отпуск, мне только что сказал об этом подполковник Пфорте. Когда вы хотите его взять?
— Сейчас у меня еще есть дела, которые я желал бы закончить, господин полковник.
— Прекрасно. Мне было еще приятно узнать, что вас приняли в клуб прессы. Это хорошее дело, очевидно, это honoris causa, не так ли? Ведь, кроме полковника Шмюкле в Бонне, такая честь еще не была оказана ни одному офицеру по связи с прессой?
— Кажется, нет, господин полковник. В отношении офицеров по связи с прессой журналисты держатся очень замкнуто. Поэтому я также очень обрадовался.
— Да, любезный Винцер, в клубе вы сумеете завязать более тесные личные связи. Это очень ценно и для вашей работы, и для нас всех. Удалось вам наладить хорошие отношения с журналистами?
— В общем отношения хорошие. В частной жизни они почти все очень милые люди; но, когда дело касается работы, сенсации, они порой невыносимы. Они набрасываются на любую добычу, даже если это вонючая падаль.
Услышав мои слова, подполковник Пфорте сделал гримасу. Я не принял во внимание, что у него больной желудок.
Полковник рассмеялся.
— Вы должны держаться дипломатично, Винцер! Этому можно со временем научиться. Правда, вы искусный полемист, это я заметил во время вашего последнего доклада, который, впрочем, был очень хорош. Встречаете ли вы какие-либо трудности в работе с журналистами, не могу ли я вам помочь?
— Вы могли бы как-нибудь сделать этим господам доклад о ракетах?
Он засиял.
— Отлично. Это вы должны организовать. Есть у вас еще что-нибудь?
— Нет, господин полковник. Пожилые журналисты часто настроены критически, некоторые относятся к бундесверу отрицательно. Понимаете ли, почти все они были участниками последней войны. А молодые не обременены знанием дела и поэтому рассуждают еще развязнее. Они высказывают мнения о вещах, в которых некомпетентны.
— Вы можете привести примеры?
— Один, пожалуй, господин полковник. Недавно шел разговор о журналисте, который за всю войну дослужился лишь до обер-ефрейтора. Один из этих молодых людей высказал предположение, что тот должен быть весьма глуп, раз ему не удалось добиться повышения. Я нашел, что такое замечание оскорбительно для всех бывших обер-ефрейторов, ведь когда-то считалось, что они «хребет армии».
— Что же вы ответили молодому человеку?
— Я дал ему понять, что порой требуется больше ума для того, чтобы оставаться, обер-ефрейтором, нежели чтобы стать майором.
— Превосходно, любезнейший, превосходно! Но тут лицо его выразило недоумение и стало серьезным:
— Это ваша формулировка?
— Нет, господин полковник, это такое ходячее выражение еще со времен войны.
— Довольно безвкусный оборот речи, Винцер. Офицеру не следовало бы его употреблять. В этой связи я должен вам еще раз сказать, что вы проявляете слишком большую склонность к общению с рядовыми и унтер-офицерами. Иногда вы как бы выступаете от имени унтер-офицерского корпуса.
— Я сам был когда-то кадровым унтер-офицером, господин полковник.
— Да, да, я знаю. Но ведь теперь вы офицер и вам надлежит применять иные критерии, ясно?
Здесь вмешался подполковник Пфорте:
— Разрешите, господин полковник. До сих пор майор Винцер — единственный офицер, которого объединение унтер-офицеров нашего штаба приглашает на свои собрания. Неплохо, майор Винцер стал связным между нами и унтер-офицерами.
Эта реплика была задумана как неожиданный пинок. Но я не уступил Пфорте первенство в перебранке и нанес еще один удар:
— Я являюсь также членом Союза военнослужащих бундесвера, и поэтому мне приходится часто иметь дело с унтер-офицерами. Они выражают обоснованные жалобы и требования. Если они ничего не могут добиться в отделе личного состава, то им приходится обращаться в союз. Кто-нибудь должен же им оказать содействие, поскольку офицер по кадрам этого не делает; иначе они все потеряют доверие к офицерам.
Я попал в точку. Пфорте вновь почувствовал, что у него язва желудка.
В голосе полковника зазвучали металлические нотки:
— Я уже не раз обращал внимание на характер ваших критических высказываний, Винцер. Я рекомендую вам держать себя в узде. Вот чего я требую от майора.
Я сделал невинное лицо и спросил:
— Разве критика нежелательна, господин полковник?
— Подобную критику еще никто себе не позволял в офицерском корпусе. Замечание, сделанное вами только что по адресу господина Пфорте, было дерзким. Тем самым вы нарушили правила приличия.
Я нашел, что это уж слишком. Начальник отдела личного состава позволил себе сделать выпад против меня, а мне нельзя защищаться? Я возразил:
— Деловая, обоснованная критика может быть нам только полезна. Кроме того, защита интересов моих людей была и в прошлом моей задачей как командира части.
— Выполняйте свои обязанности в качестве офицера по связи с прессой, этого достаточно! К тому же я нахожу, что вашим последним возражением вы лишь подтвердили, что моя критика вашего критиканства вполне обоснованна. Благодарю, можете идти.
Откланявшись, как положено, я направился к двери, но потом снова вернулся к столу. Оба смотрели на меня с возмущением.
— Вы хотите еще что-то доложить?
— Одну минуту, господин полковник. Ведь вы приказали мне явиться, чтобы ознакомить меня с характеристикой. Не могу ли я по крайней мере ее подписать?
Очевидно, происшедший между нами разговор отвлек его от первоначального намерения. Со вздохом он вынул папку, открыл ее и прочел мне то, над чем он и начальник первого отдела колдовали последние дни.
После столь грубой критики моего поведения я мог кое-чего ожидать. Однако то, что я услышал, удивило меня. В предъявленном мне документе было засвидетельствовано, что я часто тружусь больше, чем полагается по службе, и никогда не роптал, если необходимо было работать несколько вечеров подряд, что я всегда добросовестно выполнял задания, а мое поведение по отношению к начальникам и подчиненным всегда было корректно, что я себя оправдал и на других участках работы, в частности в группе наземных сооружений и в качестве заместителя начальника отдела А-2, и, следовательно, нет препятствий против моего дальнейшего продвижения по службе.
Действительно, я мог быть доволен такой характеристикой, даже если бы она должна была стать «некрологом» в случае моего ухода. Пока я об этом думал, раздался голос полковника:
— Ну-с, намерены вы и здесь что-либо критиковать?
Я подписал, не говоря ни слова. Он правильно подвел итог. Отдельные позиции и общий счет не могли вызвать возражений. Таков он и был, наш начальник штаба. Однако полковник Алдингер допустил такую же ошибку, какую совершает всякая электронно-вычислительная машина, если в нее была заложена лишь часть необходимых данных. Он вел счет механически, поэтому расчет в целом оказался ошибочным.
Иногда он походил на первого ученика в классе, который тайно заранее выучил весь объем учебной программы, чтобы блистать своими познаниями среди учеников и поражать учителей своим рвением, справляясь таким образом с комплексом неполноценности из-за плохой отметки по гимнастике.
В ряде докладов Алдингер стремился внушить офицерскому корпусу интерес к атомному оружию, ракетам и обработке данных на электронно-вычислительных машинах. Это был «ученый специалист» по уничтожению. Этот умный человек с большой головой на небольшом теле, сгорбившийся в результате длительного корпения над своими расчетами, походил на карлика, и, если бы он был одет в белую куртку вместо мундира, его можно было бы принять за средневекового алхимика.
Будь я режиссером, например специалистом по постановке фильмов, наводящих ужас на зрителя, я бы поручил Алдингеру роль этакого генштабиста с ледяным взором, который в подземном бункере, чуть нажимая пальцем на красную кнопку, дает выход чудовищным силам разрушениями в результате пламя пожирает целый континент либо материк исчезает под водой. У нас же Алдингер был начальником штаба.
Не генерал Гут, а полковник Алдингер возглавлял командование ВВС «Юг». Он командовал соединениями, расположенными в районе от Бонна до Касселя и к югу вплоть до швейцарской границы; это был человек с острым чутьем к военному новаторству, но притом неконтактный и со странностями.
По ассоциации с известным венским комическим персонажем из вырождающегося графского рода мы его называли «Польди»; это было хуже, чем если бы мы просто относились к нему отрицательно.
Когда я к нему явился, он сидел за письменным столом перед грудой поступивших бумаг и папок с документами на подпись. Он умел одновременно говорить по телефону, читать документ, вести разговор и между прочим отдавать приказ ординарцу. Он протянул мне руку через письменный стол, но не предложил мне воспользоваться одним из многочисленных кресел, а лишь сказал:
— Стойте, пожалуйста, свободно.
Услышав такое приглашение, я криво усмехнулся; можно было подумать, что мне разрешено выдвинуть вперед левую ногу, как солдату, которому командир отделения скомандовал: «Вольно!» Стоявший рядом с полковником начальник отдела личного состава подполковник Пфорте, заметив мою усмешку, взглянул на меня неодобрительно.
Надо заметить: этот человек, в руках которого находилась судьба офицеров, от которого зависели характеристики, повышения и перемещения, страдал от язвы желудка и сердечной болезни, именно поэтому, очевидно, у него был такой скверный характер. Погруженный в волны смешанных ароматов одеколона и крепкого английского табака, он вряд ли был способен ощутить, каким запахом от него несет.
Перед этой парочкой я стоял с фуражкой в руке, в «свободной позе» благодаря благосклонному разрешению и ждал, чтобы мне прочли характеристику, которую я должен был по ознакомлении подписать. Если, по мнению офицера, которому дается характеристика, она неудачно составлена, то он имеет право заявить протест. Правда, это ничуть не влияло на точку зрения начальства, но все же считалось признаком «демократического» прогресса.
Неразумно было пользоваться правом протеста. Я заранее решил не моргнув глазом подписать любую характеристику, какую мне предъявят.
Однако полковник Алдингер сначала завел любезную беседу:
— Как поживают ваша супруга и ваш сын?
— Весьма благодарен, господин полковник, моя семья и я чувствуем себя хорошо.
— Вы отдохнули в Хейльбрунне? Впрочем, вам еще полагается отпуск, мне только что сказал об этом подполковник Пфорте. Когда вы хотите его взять?
— Сейчас у меня еще есть дела, которые я желал бы закончить, господин полковник.
— Прекрасно. Мне было еще приятно узнать, что вас приняли в клуб прессы. Это хорошее дело, очевидно, это honoris causa, не так ли? Ведь, кроме полковника Шмюкле в Бонне, такая честь еще не была оказана ни одному офицеру по связи с прессой?
— Кажется, нет, господин полковник. В отношении офицеров по связи с прессой журналисты держатся очень замкнуто. Поэтому я также очень обрадовался.
— Да, любезный Винцер, в клубе вы сумеете завязать более тесные личные связи. Это очень ценно и для вашей работы, и для нас всех. Удалось вам наладить хорошие отношения с журналистами?
— В общем отношения хорошие. В частной жизни они почти все очень милые люди; но, когда дело касается работы, сенсации, они порой невыносимы. Они набрасываются на любую добычу, даже если это вонючая падаль.
Услышав мои слова, подполковник Пфорте сделал гримасу. Я не принял во внимание, что у него больной желудок.
Полковник рассмеялся.
— Вы должны держаться дипломатично, Винцер! Этому можно со временем научиться. Правда, вы искусный полемист, это я заметил во время вашего последнего доклада, который, впрочем, был очень хорош. Встречаете ли вы какие-либо трудности в работе с журналистами, не могу ли я вам помочь?
— Вы могли бы как-нибудь сделать этим господам доклад о ракетах?
Он засиял.
— Отлично. Это вы должны организовать. Есть у вас еще что-нибудь?
— Нет, господин полковник. Пожилые журналисты часто настроены критически, некоторые относятся к бундесверу отрицательно. Понимаете ли, почти все они были участниками последней войны. А молодые не обременены знанием дела и поэтому рассуждают еще развязнее. Они высказывают мнения о вещах, в которых некомпетентны.
— Вы можете привести примеры?
— Один, пожалуй, господин полковник. Недавно шел разговор о журналисте, который за всю войну дослужился лишь до обер-ефрейтора. Один из этих молодых людей высказал предположение, что тот должен быть весьма глуп, раз ему не удалось добиться повышения. Я нашел, что такое замечание оскорбительно для всех бывших обер-ефрейторов, ведь когда-то считалось, что они «хребет армии».
— Что же вы ответили молодому человеку?
— Я дал ему понять, что порой требуется больше ума для того, чтобы оставаться, обер-ефрейтором, нежели чтобы стать майором.
— Превосходно, любезнейший, превосходно! Но тут лицо его выразило недоумение и стало серьезным:
— Это ваша формулировка?
— Нет, господин полковник, это такое ходячее выражение еще со времен войны.
— Довольно безвкусный оборот речи, Винцер. Офицеру не следовало бы его употреблять. В этой связи я должен вам еще раз сказать, что вы проявляете слишком большую склонность к общению с рядовыми и унтер-офицерами. Иногда вы как бы выступаете от имени унтер-офицерского корпуса.
— Я сам был когда-то кадровым унтер-офицером, господин полковник.
— Да, да, я знаю. Но ведь теперь вы офицер и вам надлежит применять иные критерии, ясно?
Здесь вмешался подполковник Пфорте:
— Разрешите, господин полковник. До сих пор майор Винцер — единственный офицер, которого объединение унтер-офицеров нашего штаба приглашает на свои собрания. Неплохо, майор Винцер стал связным между нами и унтер-офицерами.
Эта реплика была задумана как неожиданный пинок. Но я не уступил Пфорте первенство в перебранке и нанес еще один удар:
— Я являюсь также членом Союза военнослужащих бундесвера, и поэтому мне приходится часто иметь дело с унтер-офицерами. Они выражают обоснованные жалобы и требования. Если они ничего не могут добиться в отделе личного состава, то им приходится обращаться в союз. Кто-нибудь должен же им оказать содействие, поскольку офицер по кадрам этого не делает; иначе они все потеряют доверие к офицерам.
Я попал в точку. Пфорте вновь почувствовал, что у него язва желудка.
В голосе полковника зазвучали металлические нотки:
— Я уже не раз обращал внимание на характер ваших критических высказываний, Винцер. Я рекомендую вам держать себя в узде. Вот чего я требую от майора.
Я сделал невинное лицо и спросил:
— Разве критика нежелательна, господин полковник?
— Подобную критику еще никто себе не позволял в офицерском корпусе. Замечание, сделанное вами только что по адресу господина Пфорте, было дерзким. Тем самым вы нарушили правила приличия.
Я нашел, что это уж слишком. Начальник отдела личного состава позволил себе сделать выпад против меня, а мне нельзя защищаться? Я возразил:
— Деловая, обоснованная критика может быть нам только полезна. Кроме того, защита интересов моих людей была и в прошлом моей задачей как командира части.
— Выполняйте свои обязанности в качестве офицера по связи с прессой, этого достаточно! К тому же я нахожу, что вашим последним возражением вы лишь подтвердили, что моя критика вашего критиканства вполне обоснованна. Благодарю, можете идти.
Откланявшись, как положено, я направился к двери, но потом снова вернулся к столу. Оба смотрели на меня с возмущением.
— Вы хотите еще что-то доложить?
— Одну минуту, господин полковник. Ведь вы приказали мне явиться, чтобы ознакомить меня с характеристикой. Не могу ли я по крайней мере ее подписать?
Очевидно, происшедший между нами разговор отвлек его от первоначального намерения. Со вздохом он вынул папку, открыл ее и прочел мне то, над чем он и начальник первого отдела колдовали последние дни.
После столь грубой критики моего поведения я мог кое-чего ожидать. Однако то, что я услышал, удивило меня. В предъявленном мне документе было засвидетельствовано, что я часто тружусь больше, чем полагается по службе, и никогда не роптал, если необходимо было работать несколько вечеров подряд, что я всегда добросовестно выполнял задания, а мое поведение по отношению к начальникам и подчиненным всегда было корректно, что я себя оправдал и на других участках работы, в частности в группе наземных сооружений и в качестве заместителя начальника отдела А-2, и, следовательно, нет препятствий против моего дальнейшего продвижения по службе.
Действительно, я мог быть доволен такой характеристикой, даже если бы она должна была стать «некрологом» в случае моего ухода. Пока я об этом думал, раздался голос полковника:
— Ну-с, намерены вы и здесь что-либо критиковать?
Я подписал, не говоря ни слова. Он правильно подвел итог. Отдельные позиции и общий счет не могли вызвать возражений. Таков он и был, наш начальник штаба. Однако полковник Алдингер допустил такую же ошибку, какую совершает всякая электронно-вычислительная машина, если в нее была заложена лишь часть необходимых данных. Он вел счет механически, поэтому расчет в целом оказался ошибочным.
Не вернулись на базу
22 октября 1959 года здание нашего штаба напоминало растревоженный пчелиный улей. Особенное волнение царило в третьем — оперативном — отделе. Не вернулись на базу два самолета истребительно-бомбардировочной авиационной эскадры, размещенной в Меммингене, в Альгейе. В последний раз эти машины видели на экране радарной станции авиационной базы в Фюрстенфельдбрюке; затем уже ни одна станция не имела возможности определить их местонахождение. Внезапно прервалась и радиосвязь. Горючее на этих реактивных самолетах давно должно было кончиться, следовательно, они либо сделали вынужденную посадку, либо потерпели аварию.
Уже ночью начались поиски. Рано утром взлетели вертолеты и стали систематически просматривать местность. Безрезультатно.
Ко всем базам НАТО обратились с просьбой во время учебных и обычных вылетов обратить внимание на возможные районы аварии. Из расположенных там немецких и американских гарнизонов выступили поисковые группы, чтобы прочесать пограничные баварские леса, во многих местах недоступные.
Телефоны трезвонили, телетайпы постукивали, радиограммы неслись сквозь эфир одна за другой. В полиции была объявлена тревога. Непрерывно поступала информация от населения. Одни видели, как машины круто поднялись ввысь, другие — как они пикировали; некоторые даже слышали глухие взрывы, — и все в разных местах, но многие одновременно. Все сообщения следовало проверить, и все они, очевидно, оказались неосновательными.
Прошло два дня, но следов самолетов не обнаружили. Мне пришлось быть дежурным офицером по штабу, следовательно, я должен был оставаться в штабе после окончания рабочего дня до следующего утра, должен был отзываться на все телефонные звонки, принимать телеграммы и почту, доставляемую связистами, и в случае тревоги принимать необходимые меры. Как правило, мало что случалось. По временам происходили обычные переговоры с Бонном или с каким-либо пунктом НАТО для проверки линии связи. При этом бойко разговаривали на непонятном ломаном языке. В зоне расположения войск НАТО «Центральная Европа» находились две воздушные армии: на севере — 2-е объединенное тактическое авиационное командование с подразделениями англичан, голландцев, бельгийцев и бундесвера; на юге — 4-е командование с эскадрами США, Канады, Франции, а также бундесвера. Командным языком был английский; это приводило порой к веселым, а порой и к серьезным недоразумениям. Ведь американское произношение отличалось от нашего школьного английского языка примерно как северогерманский или нижненемецкий говор от баварского.
С дежурным офицером по штабу легко мог приключиться такой казус, что, поговорив с представителями стран — участниц НАТО, он так и не понимал, чего они, собственно, хотели.
Теперь я оказался на очереди. Я почти не выпускал из рук телефонной трубки. Различные штабы непрерывно справлялись о положении дел, и не было ни одного журналиста, который не звонил бы много раз в надежде первым что-либо узнать и продать новость.
— Ведь машины не растворились в воздухе?
— Конечно, нет.
— В таком случае их должны найти.
— Я того же мнения.
— Но ведь следов не обнаружено?
— Ни малейшего, но мы продолжаем поиски.
— Где их ищут?
— Повсюду.
— Что же это за система радаров, если два самолёта могут попросту исчезнуть!
— Сожалею, но тем не менее это случилось.
— Имеете ли вы какое-либо представление о том, где они могли оказаться?
— Лишь приблизительно.
Я сказал слишком много. Последовала мгновенная реакция.
— Скажите же скорее, где приблизительно они находятся?
— Где-то в ФРГ.
Он не отставал.
— Обещайте мне позвонить, когда машины найдутся!
— Нет. Я не могу информировать каждую газету в отдельности. Я сообщу агентству ДПА, а оно передаст дальше.
В такие минуты некоторые журналисты заводят речь о «дружеском сотрудничестве» и даже обещают гонорар, если им будет предоставлено преимущество в получении информации. В данном случае этого не случилось, собеседник положил трубку.
Звонили по телефону все кому вздумается, и даже такие, которые не имели к делу никакого отношения, например майор Шпильман, заносчивый комендант гарнизона в Карлсруэ, которому была подчинена военная полиция и некоторые офицеры частей территориальной обороны в возрасте ополченцев.
Странно, только наш командующий, который обычно беспокоился по поводу любой мелочи, не проявлял никакого интереса, хотя дело его прямо касалось. Из министерства также не поступало никаких запросов.
Поздно вечером нам внезапно позвонила комендатура гарнизона в Байрейте: «К северо-востоку от города вертолет обнаружил место падения реактивных самолетов. Там такой густой лес, что пилот не смог приземлиться. Установлены бесспорные следы пожара».
Я вздохнул с облегчением. Наконец-то можно прекратить поиски. Затем я связался по телефону с командованием школы в Фюрстенфельдбрюке подле Мюнхена. Генерал Траутлофт руководил оттуда поисками.
Ответ: «Так точно, машины потерпели аварию близ Байрейта».
Я позвонил в Мемминген, в авиационную базу 34-й истребительно-бомбардировочной эскадрильи.
Ответ: «Информация верна. Мы рады, что машины найдены. О судьбе летчиков пока ничего не известно».
Я еще позвонил в министерство. Там дежурным офицером был подполковник пехоты.
Ответ: «Так точно, место аварии Байрейт. Видимо, загадка решена».
Этих трех подтверждений было для меня достаточно. Я информировал Отмара Каутера, весьма расторопного представителя агентства ДПА. Он коротко поблагодарил и принялся за дело. Вскоре я услышал по радио голос диктора, сообщавшего новости: «Мы только что узнали от офицера по связи с прессой группы ВВС „Юг“, что близ Байрейта обнаружено место аварии истребителей-бомбардировщиков бундесвера, пропавших несколько дней назад».
Тем временем в штаб зашли несколько офицеров, условившихся покутить в клубе; на их взгляд, происшедшая авария не могла послужить поводом для отсрочки пирушки на несколько дней.
Вдруг в мой кабинет ворвался генерал Гут. Услышав дома последние известия, он вызвал свою служебную машину и примчался в штаб. Красный как рак, он стал браниться, как дневальный в казарме, старающийся зычной командой заслужить унтер-офицерские нашивки:
— Вы что, спятили? Это вы дали радиовещанию такое дурацкое сообщение? Да или нет?
— Так точно, господин генерал.
Он продолжал кричать без передышки, без связи, одно оскорбление следовало за другим. Ему нисколько не мешало то, что в комнату вошли еще несколько офицеров. Все наслаждались происходившей сценой; не часто приходится встречать такого генерала-истеричку, к тому же еще обычно неспособного произнести самую маленькую речь без предварительно составленного текста. Наконец он стал задыхаться. Я воспользовался паузой, чтобы объяснить по всем правилам суть дела. Я упомянул о донесении и трех подтверждениях. Он пришел в исступление и, уже не владея собой, с пеной у рта заорал:
— Машины не находятся под Байрейтом. Немедленно заберите у агентства обратно сообщение, но от своего имени, этакий недотепа!
Лишь под конец он обошелся без заборных слов. Я застыл на месте, а он зашагал в клуб, чтобы залить гнев красным вином.
Там он приказал своему адъютанту, капитану Кезеру, проверить мои сведения по другому аппарату. Кезер пришел к аналогичным выводам, о чем он мне мимоходом рассказал. Проверка достоверности моего служебного доклада через капитана Кезера, недоверие и попытка поймать меня на лжи — все это было серьезнее, чем его неслыханное сквернословие. Я направился в офицерский клуб. Сквозь табачный дым я разглядел блестящие красные петлицы генерала, который сидел с двумя полковниками. Они сидели в глубоких креслах, генерал далекo вытянул ногу. Потеряв ногу во время первой мировой войны, он носил протез, что не помешало ему во время второй мировой войны командовать эскадрой бомбардировщиков и соединениями истребителей, а затем под началом Франца Йозефа Штрауса командовать половиной военно-воздушных сил. Он все еще разглагольствовал насчет своего неудачливого офицера по связи с прессой, а полковники одобрительно кивали головами. Когда он стучал кулаком по столу, красное вино выплескивалось из стаканов. Видимо, вестовой около двери стоял наготове, чтобы в случае точного попадания вытереть салфеткой брюки генерала.
Когда я встал перед генералом навытяжку, в клубе воцарилась тишина, все ждали новой информации.
— Господин генерал, разрешите обратиться с вопросом?
— Ну, что там еще за чертовщина?
— Вы только что заметили, что машины ни в коем случае не могут быть под Байрейтом. В таком случае где же они?
Не находя слов и выпучив на меня глаза, он тяжело дышал.
Я не отступал:
— Господин генерал, вы, по-видимому, лучше информированы. Скажите, пожалуйста, где же машины?
Он тупо оглядел меня с головы до ног. Потом до его сознания дошло, что он дал маху. Кругом царило растерянное молчание; все ждали нового взрыва ярости. Я заметил ухмыляющиеся лица офицеров, сидевших за столиками в глубине зала.
Гут кряхтя поднялся с места и, не давая мне ответа, вышел из клуба. Я его поставил на место.
Как позднее выяснилось, фактически летчик на вертолете принял за место падения самолетов район небольшого уже погашенного лесного пожара; оба истребителя-бомбардировщика потерпели аварию над ЧССР. Они забрались слишком далеко во время провокационного полета через границу. Мне не известно, совершали ли они полет с шпионскими целями. Вполне возможно, и ничего нового в этом не было бы. Но во всяком случае, их полет должна была засечь «Air Defence Identification Zone» (ADIZ), ибо эта простирающаяся вдоль границы воздушно-оборонительная зона на глубину более пяти километров буквально нашпигована радарами и визуально-слуховыми постами наблюдения.
Но Бонн запретил публиковать эти сведения, трусливо скрывал их, а позднее выступил даже с утверждением, будто правительство ЧССР хранило молчание. Бонн и генерал Гут точно знали подлинное положение вещей. Но в течение нескольких дней они требовали вести поиски, лгали общественности, оставляли в мучительном неведении семьи обоих летчиков. Об этом чудовищном жульничестве и проговорился генерал Гут в припадке бешенства.
После того как Чехословакия вернула обоих летчиков, их изолировали, обязав ничего не говорить о характере их задания и никоим образом не рассказывать о том, как обращались с ними чехословацкие власти.
Я был глубоко возмущен, хотя это был далеко не первый урок, полученный мною при общении с генералами. Собственно говоря, я должен был предвидеть, что генерал поведет себя именно так, как случилось. Через короткое время я имел случай снова убедиться в лживости моих начальников.
На совещании в Мюнхене делал доклад главнокомандующий военно-воздушными силами генерал Каммхубер. Собралось небольшое число тщательно отобранных журналистов, желавших получить новейшие сведения о ВВС. Когда все присутствующие были зарегистрированы и с них взяли обязательство ничего не разглашать, Каммхубер доложил о перспективах вооружения бундесвера. При этом он подтвердил, что запланировано больше эскадр, чем это официально признается. Необходимо располагать двойным числом соединений, чтобы на случай возможных переговоров о разоружении всегда иметь что-либо «про запас». Если когда-нибудь нам придется кое-что сократить, у нас все-таки останется достаточно сил для осуществления наших военных планов.
Журналисты все выслушали и сдержали свое слово. Лишь через два года, когда общественность уже более или менее привыкла к тому, что притязания Бонна не знают границ, стал широко известен и маневр Каммхубера.
Но в то время дело ограничивалось мечтами этого генерала, которого со времен войны командиры эскадрилий и летчики за его претензии на «величие» и за напыщенные манеры прозвали «гадким карликом». Правда, генеральские мечты соответствовали интересам правящих кругов Федеративной республики и ими поддерживались. Если же первоначально в период комплектования данные НАТО часто фальсифицировались, то исключительно потому, что не хватало добровольцев. Это имело своим следствием то, что в середине декабря 1959 года пустились на обман и продуманный трюк, который сопровождался лживым донесением генерала и гротескным зрелищем, единственным в своем роде,
В Эрдинге должно было состояться освящение разведывательной авиационной 52-й эскадры и передача ее НАТО. Длинными рядами стояли в строю машины, а перед ними — команда и персонал авиационной базы. На почетной трибуне сидели гости: военные чины из штабов НАТО, гражданские лица из баварского и боннского правительства. Произнеся одну из своих известных речей, Каммхубер передал эскадру НАТО. За этим последовал парадный марш перед трибунами — и спектакль кончился,
Уже ночью начались поиски. Рано утром взлетели вертолеты и стали систематически просматривать местность. Безрезультатно.
Ко всем базам НАТО обратились с просьбой во время учебных и обычных вылетов обратить внимание на возможные районы аварии. Из расположенных там немецких и американских гарнизонов выступили поисковые группы, чтобы прочесать пограничные баварские леса, во многих местах недоступные.
Телефоны трезвонили, телетайпы постукивали, радиограммы неслись сквозь эфир одна за другой. В полиции была объявлена тревога. Непрерывно поступала информация от населения. Одни видели, как машины круто поднялись ввысь, другие — как они пикировали; некоторые даже слышали глухие взрывы, — и все в разных местах, но многие одновременно. Все сообщения следовало проверить, и все они, очевидно, оказались неосновательными.
Прошло два дня, но следов самолетов не обнаружили. Мне пришлось быть дежурным офицером по штабу, следовательно, я должен был оставаться в штабе после окончания рабочего дня до следующего утра, должен был отзываться на все телефонные звонки, принимать телеграммы и почту, доставляемую связистами, и в случае тревоги принимать необходимые меры. Как правило, мало что случалось. По временам происходили обычные переговоры с Бонном или с каким-либо пунктом НАТО для проверки линии связи. При этом бойко разговаривали на непонятном ломаном языке. В зоне расположения войск НАТО «Центральная Европа» находились две воздушные армии: на севере — 2-е объединенное тактическое авиационное командование с подразделениями англичан, голландцев, бельгийцев и бундесвера; на юге — 4-е командование с эскадрами США, Канады, Франции, а также бундесвера. Командным языком был английский; это приводило порой к веселым, а порой и к серьезным недоразумениям. Ведь американское произношение отличалось от нашего школьного английского языка примерно как северогерманский или нижненемецкий говор от баварского.
С дежурным офицером по штабу легко мог приключиться такой казус, что, поговорив с представителями стран — участниц НАТО, он так и не понимал, чего они, собственно, хотели.
Теперь я оказался на очереди. Я почти не выпускал из рук телефонной трубки. Различные штабы непрерывно справлялись о положении дел, и не было ни одного журналиста, который не звонил бы много раз в надежде первым что-либо узнать и продать новость.
— Ведь машины не растворились в воздухе?
— Конечно, нет.
— В таком случае их должны найти.
— Я того же мнения.
— Но ведь следов не обнаружено?
— Ни малейшего, но мы продолжаем поиски.
— Где их ищут?
— Повсюду.
— Что же это за система радаров, если два самолёта могут попросту исчезнуть!
— Сожалею, но тем не менее это случилось.
— Имеете ли вы какое-либо представление о том, где они могли оказаться?
— Лишь приблизительно.
Я сказал слишком много. Последовала мгновенная реакция.
— Скажите же скорее, где приблизительно они находятся?
— Где-то в ФРГ.
Он не отставал.
— Обещайте мне позвонить, когда машины найдутся!
— Нет. Я не могу информировать каждую газету в отдельности. Я сообщу агентству ДПА, а оно передаст дальше.
В такие минуты некоторые журналисты заводят речь о «дружеском сотрудничестве» и даже обещают гонорар, если им будет предоставлено преимущество в получении информации. В данном случае этого не случилось, собеседник положил трубку.
Звонили по телефону все кому вздумается, и даже такие, которые не имели к делу никакого отношения, например майор Шпильман, заносчивый комендант гарнизона в Карлсруэ, которому была подчинена военная полиция и некоторые офицеры частей территориальной обороны в возрасте ополченцев.
Странно, только наш командующий, который обычно беспокоился по поводу любой мелочи, не проявлял никакого интереса, хотя дело его прямо касалось. Из министерства также не поступало никаких запросов.
Поздно вечером нам внезапно позвонила комендатура гарнизона в Байрейте: «К северо-востоку от города вертолет обнаружил место падения реактивных самолетов. Там такой густой лес, что пилот не смог приземлиться. Установлены бесспорные следы пожара».
Я вздохнул с облегчением. Наконец-то можно прекратить поиски. Затем я связался по телефону с командованием школы в Фюрстенфельдбрюке подле Мюнхена. Генерал Траутлофт руководил оттуда поисками.
Ответ: «Так точно, машины потерпели аварию близ Байрейта».
Я позвонил в Мемминген, в авиационную базу 34-й истребительно-бомбардировочной эскадрильи.
Ответ: «Информация верна. Мы рады, что машины найдены. О судьбе летчиков пока ничего не известно».
Я еще позвонил в министерство. Там дежурным офицером был подполковник пехоты.
Ответ: «Так точно, место аварии Байрейт. Видимо, загадка решена».
Этих трех подтверждений было для меня достаточно. Я информировал Отмара Каутера, весьма расторопного представителя агентства ДПА. Он коротко поблагодарил и принялся за дело. Вскоре я услышал по радио голос диктора, сообщавшего новости: «Мы только что узнали от офицера по связи с прессой группы ВВС „Юг“, что близ Байрейта обнаружено место аварии истребителей-бомбардировщиков бундесвера, пропавших несколько дней назад».
Тем временем в штаб зашли несколько офицеров, условившихся покутить в клубе; на их взгляд, происшедшая авария не могла послужить поводом для отсрочки пирушки на несколько дней.
Вдруг в мой кабинет ворвался генерал Гут. Услышав дома последние известия, он вызвал свою служебную машину и примчался в штаб. Красный как рак, он стал браниться, как дневальный в казарме, старающийся зычной командой заслужить унтер-офицерские нашивки:
— Вы что, спятили? Это вы дали радиовещанию такое дурацкое сообщение? Да или нет?
— Так точно, господин генерал.
Он продолжал кричать без передышки, без связи, одно оскорбление следовало за другим. Ему нисколько не мешало то, что в комнату вошли еще несколько офицеров. Все наслаждались происходившей сценой; не часто приходится встречать такого генерала-истеричку, к тому же еще обычно неспособного произнести самую маленькую речь без предварительно составленного текста. Наконец он стал задыхаться. Я воспользовался паузой, чтобы объяснить по всем правилам суть дела. Я упомянул о донесении и трех подтверждениях. Он пришел в исступление и, уже не владея собой, с пеной у рта заорал:
— Машины не находятся под Байрейтом. Немедленно заберите у агентства обратно сообщение, но от своего имени, этакий недотепа!
Лишь под конец он обошелся без заборных слов. Я застыл на месте, а он зашагал в клуб, чтобы залить гнев красным вином.
Там он приказал своему адъютанту, капитану Кезеру, проверить мои сведения по другому аппарату. Кезер пришел к аналогичным выводам, о чем он мне мимоходом рассказал. Проверка достоверности моего служебного доклада через капитана Кезера, недоверие и попытка поймать меня на лжи — все это было серьезнее, чем его неслыханное сквернословие. Я направился в офицерский клуб. Сквозь табачный дым я разглядел блестящие красные петлицы генерала, который сидел с двумя полковниками. Они сидели в глубоких креслах, генерал далекo вытянул ногу. Потеряв ногу во время первой мировой войны, он носил протез, что не помешало ему во время второй мировой войны командовать эскадрой бомбардировщиков и соединениями истребителей, а затем под началом Франца Йозефа Штрауса командовать половиной военно-воздушных сил. Он все еще разглагольствовал насчет своего неудачливого офицера по связи с прессой, а полковники одобрительно кивали головами. Когда он стучал кулаком по столу, красное вино выплескивалось из стаканов. Видимо, вестовой около двери стоял наготове, чтобы в случае точного попадания вытереть салфеткой брюки генерала.
Когда я встал перед генералом навытяжку, в клубе воцарилась тишина, все ждали новой информации.
— Господин генерал, разрешите обратиться с вопросом?
— Ну, что там еще за чертовщина?
— Вы только что заметили, что машины ни в коем случае не могут быть под Байрейтом. В таком случае где же они?
Не находя слов и выпучив на меня глаза, он тяжело дышал.
Я не отступал:
— Господин генерал, вы, по-видимому, лучше информированы. Скажите, пожалуйста, где же машины?
Он тупо оглядел меня с головы до ног. Потом до его сознания дошло, что он дал маху. Кругом царило растерянное молчание; все ждали нового взрыва ярости. Я заметил ухмыляющиеся лица офицеров, сидевших за столиками в глубине зала.
Гут кряхтя поднялся с места и, не давая мне ответа, вышел из клуба. Я его поставил на место.
Как позднее выяснилось, фактически летчик на вертолете принял за место падения самолетов район небольшого уже погашенного лесного пожара; оба истребителя-бомбардировщика потерпели аварию над ЧССР. Они забрались слишком далеко во время провокационного полета через границу. Мне не известно, совершали ли они полет с шпионскими целями. Вполне возможно, и ничего нового в этом не было бы. Но во всяком случае, их полет должна была засечь «Air Defence Identification Zone» (ADIZ), ибо эта простирающаяся вдоль границы воздушно-оборонительная зона на глубину более пяти километров буквально нашпигована радарами и визуально-слуховыми постами наблюдения.
Но Бонн запретил публиковать эти сведения, трусливо скрывал их, а позднее выступил даже с утверждением, будто правительство ЧССР хранило молчание. Бонн и генерал Гут точно знали подлинное положение вещей. Но в течение нескольких дней они требовали вести поиски, лгали общественности, оставляли в мучительном неведении семьи обоих летчиков. Об этом чудовищном жульничестве и проговорился генерал Гут в припадке бешенства.
После того как Чехословакия вернула обоих летчиков, их изолировали, обязав ничего не говорить о характере их задания и никоим образом не рассказывать о том, как обращались с ними чехословацкие власти.
Я был глубоко возмущен, хотя это был далеко не первый урок, полученный мною при общении с генералами. Собственно говоря, я должен был предвидеть, что генерал поведет себя именно так, как случилось. Через короткое время я имел случай снова убедиться в лживости моих начальников.
На совещании в Мюнхене делал доклад главнокомандующий военно-воздушными силами генерал Каммхубер. Собралось небольшое число тщательно отобранных журналистов, желавших получить новейшие сведения о ВВС. Когда все присутствующие были зарегистрированы и с них взяли обязательство ничего не разглашать, Каммхубер доложил о перспективах вооружения бундесвера. При этом он подтвердил, что запланировано больше эскадр, чем это официально признается. Необходимо располагать двойным числом соединений, чтобы на случай возможных переговоров о разоружении всегда иметь что-либо «про запас». Если когда-нибудь нам придется кое-что сократить, у нас все-таки останется достаточно сил для осуществления наших военных планов.
Журналисты все выслушали и сдержали свое слово. Лишь через два года, когда общественность уже более или менее привыкла к тому, что притязания Бонна не знают границ, стал широко известен и маневр Каммхубера.
Но в то время дело ограничивалось мечтами этого генерала, которого со времен войны командиры эскадрилий и летчики за его претензии на «величие» и за напыщенные манеры прозвали «гадким карликом». Правда, генеральские мечты соответствовали интересам правящих кругов Федеративной республики и ими поддерживались. Если же первоначально в период комплектования данные НАТО часто фальсифицировались, то исключительно потому, что не хватало добровольцев. Это имело своим следствием то, что в середине декабря 1959 года пустились на обман и продуманный трюк, который сопровождался лживым донесением генерала и гротескным зрелищем, единственным в своем роде,
В Эрдинге должно было состояться освящение разведывательной авиационной 52-й эскадры и передача ее НАТО. Длинными рядами стояли в строю машины, а перед ними — команда и персонал авиационной базы. На почетной трибуне сидели гости: военные чины из штабов НАТО, гражданские лица из баварского и боннского правительства. Произнеся одну из своих известных речей, Каммхубер передал эскадру НАТО. За этим последовал парадный марш перед трибунами — и спектакль кончился,