Страница:
— Услышь вас господь. Что до меня, то я не разделяю вашу чистую детскую веру, Винцер. Не взыщите за резкое слово и откровенность, но, когда я слышу подобные речи наших политиков, разглагольствующих о нашей силе и об освобождении Восточной зоны, когда я смотрю на бундесверовских генералов — многие из них нам слишком хорошо знакомы по тем годам войны, которые прошли под знаком «стояния насмерть», и когда я затем — разрешите вернуться к исходной точке нашей беседы, — когда я затем вспоминаю об «иллеровских методах» командования, ничего общего, помоему, не имеющих с необходимым для каждой армии воспитанием закалкой, а являющихся попросту подлой дрессировкой человека, вырабатывающей в нем рабское послушание, — тогда я никак не могу поверить, что «пробелы» в образовании молодых офицеров — случайность.
Более того, боюсь, что красивые слова о «гражданине в военной форме» и о «новом духе» в бундесвере — только маскировка под демократию, и притом изрядно обветшавшая, так что сквозь дыры видна вся подноготная.
Долго еще возвращался я мысленно к этому разговору. Как ни убедительны были аргументы моего собеседника, который к тому же, как фронтовик, был для меня очень почтенным оппонентом, я тогда при всем желании никак не мог сделать те же выводы, что и он. Я еще не сознавал, что между этими внешними отрицательными явлениями и сущностью, даже целевой установкой бундесвера, существовала и в самом деле тесная связь.
Я встречал молодых офицеров, которые ни в чем не смыслили ни аза, а перед строем такое вытворяли, о чем можно только прочесть в книжке или услышать в офицерском клубе. Они измывались над рядовыми, чтобы доказать, что лейтенант имеет власть над простым солдатом. Если эти молодые кадры применяли старые, фашистские методы военной подготовки, то виноваты в этом офицеры-преподаватели и командиры, воспитавшие молодежь в этом духе. Однажды я завел речь на эту тему с начальником унтер-офицерских курсов.
— Скажите, пожалуйста, почему из вашего подразделения поступает столько жалоб?
— Сам не понимаю почему. Служить у нас неутомительно. Очень уж изнеженные у нас ребята, а может, они не хотят служить. Есть среди них такие чемпионы, которые три часа без отдыха вихляют бедрами на танцплощадке, и их даже пот не прошибет; а когда надо десять километров маршировать, они изнемогают от усталости; таких надо подстегивать, чтобы чувствовали, что они на военной службе.
— Может быть, это объясняется тем, что танцевать им приятно, а маршировать отнюдь нет. Вы должны добиться, чтобы они и маршировали с удовольствием.
Он посмотрел на меня с тупым удивлением, затем соболезнующе покачал головой:
— Вот до чего дошло, вы тоже пристаете ко мне с этой пакостью. Солдат не спрашивает, он повинуется. Неужели я буду просить каждого: «Будь паинькой, шагай с нами»? Разве вас спрашивали в рейхсвере, хочется ли вам маршировать? Объяснял вам кто-нибудь, зачем вам нужно быть солдатом?
— Во-первых, я пошел в армию добровольно, во-вторых, мне нравилось быть солдатом. Иначе обстоит дело с нашими военнообязанными. Вы должны объяснить им, зачем их призвали в армию.
— Я не читаю душеспасительных проповедей, я учу — и точка. А с нас разве шкуру не драли?
— Конечно, драли, но разве мы всегда с этим были согласны? Разве нам не хотелось бы услышать, почему все это делается? Но нам так никогда и не довелось научиться думать. В рейхсвере и вермахте мы только действовали, да так исправно, что во время последней войны погибло несчетное множество людей, и только потому, что они беспрекословно выполняли приказы. Но теперь-то все иначе.
— Нет, как раз наоборот. В случае атомной войны держать людей в руках будет трудно. Вам придется воздействовать на расстоянии, стало быть, нужно их беспрекословное подчинение. А этого вы добьетесь только муштрой.
С этим человеком невозможно было разговаривать. Он как будто не хотел меня понимать. И все же я сделал еще одну попытку.
— Я тоже сторонник строгого воспитания. Но при том нельзя забывать, что о солдате нужно заботиться и нe оскорблять человеческое достоинство. А вот на ваших командиров взводов жалуются, что они грубо обращаются со своими людьми. Не могли бы вы хоть это устранить?
— Я сам не выношу этого хамства, этой мерзостной ругани! — Он почти кричал на меня. — Но что я могу поделать? Штаб присылает мне столько всевозможных заданий, ставит каждый раз новые сроки выполнения, я задыхаюсь в этой писанине! Где мне еще и командирами взводов заниматься! Да я и не успеваю: только я начинаю к ним присматриваться, как их опять куда-то переводят. У нас ведь проходной двор: одни курсы окончились, начались другие, за одной командировкой — другая. Просто покоя но дают нашей части! Прикажете еще взводных просвещать? Да ведь вы офицер по связи с прессой, сделали бы доброе дело — издали бы этакого нового Книгге[55] для молодых офицеров, а еще лучше — словарь непринятых в обществе ругательств. Может, тогда что-нибудь из вашей «идеологической работы» и вышло бы, а то ни одна душа не знает, с какого конца к ней подойти.
Хоть у меня тогда еще не было ясного представления об истинных причинах тех злоупотреблений, которые вызывали очень много жалоб — если только солдаты осмеливались жаловаться, их заявления передавались выше, — я был все-таки и тогда убежден, что причина зла коренится глубже, чем полагал офицер-инструктор.
Но по сути дела, его последние аргументы были совершенно обоснованны, и я отнесся к ним с полным одобрением.
Из Бонна к нам шел поток всяческой «писанины». Не успевала выйти какая-нибудь инструкция, как за нею немедленно следовали дополнения и поправки. По поводу каждого пустяка приходилось писать рапорт, да еще в трех-четырех экземплярах. Ротами командовал Бонн; никто не осмеливался взять на себя ответственность за что бы то ни было, каждый ждал, пока решение придет сверху. Канцелярщина сковывала, порождала чувство неуверенности внизу, тогда как если бы на людей возлагалась хоть доля ответственности, они были бы больше уверены в себе.
А тут еще бесконечные переводы с места на место и на всевозможные курсы.
Причем происходила такая непостижимая вещь: на важнейшие курсы часто посылали офицеров, без которых можно было обойтись. Что касается переводов, то я знал семейных офицеров, которые за три года трижды меняли гарнизон. Переезд оплачивало государство, так что это было их наименьшей заботой. Но в каждой земле ФРГ разная система школьного обучения. Если отцу нелегко приходится в новом подразделении, куда он переведен, еще труднее было детям перейти из класса в класс в новой школе.
По этому поводу у нас острили: «Отцов переводят, детей оставляют на второй год».
В этом отношении мне больше повезло. Никто не посягал на штатную должность офицера по связи с прессой, «не подпиливал ножку моего стула», по нашему выражению, то есть не пытался с помощью интриг захватить доходное место. Итак, я оставался в Карлсруэ, имея еще и то преимущество перед другими офицерами, что во время командировок в подразделения, на совещания в Бонн или поездок с агитационной целью я имел возможность встречаться с коллегами, оставаясь при штабе военно-воздушных сил.
Единичное явление?
Более того, боюсь, что красивые слова о «гражданине в военной форме» и о «новом духе» в бундесвере — только маскировка под демократию, и притом изрядно обветшавшая, так что сквозь дыры видна вся подноготная.
Долго еще возвращался я мысленно к этому разговору. Как ни убедительны были аргументы моего собеседника, который к тому же, как фронтовик, был для меня очень почтенным оппонентом, я тогда при всем желании никак не мог сделать те же выводы, что и он. Я еще не сознавал, что между этими внешними отрицательными явлениями и сущностью, даже целевой установкой бундесвера, существовала и в самом деле тесная связь.
Я встречал молодых офицеров, которые ни в чем не смыслили ни аза, а перед строем такое вытворяли, о чем можно только прочесть в книжке или услышать в офицерском клубе. Они измывались над рядовыми, чтобы доказать, что лейтенант имеет власть над простым солдатом. Если эти молодые кадры применяли старые, фашистские методы военной подготовки, то виноваты в этом офицеры-преподаватели и командиры, воспитавшие молодежь в этом духе. Однажды я завел речь на эту тему с начальником унтер-офицерских курсов.
— Скажите, пожалуйста, почему из вашего подразделения поступает столько жалоб?
— Сам не понимаю почему. Служить у нас неутомительно. Очень уж изнеженные у нас ребята, а может, они не хотят служить. Есть среди них такие чемпионы, которые три часа без отдыха вихляют бедрами на танцплощадке, и их даже пот не прошибет; а когда надо десять километров маршировать, они изнемогают от усталости; таких надо подстегивать, чтобы чувствовали, что они на военной службе.
— Может быть, это объясняется тем, что танцевать им приятно, а маршировать отнюдь нет. Вы должны добиться, чтобы они и маршировали с удовольствием.
Он посмотрел на меня с тупым удивлением, затем соболезнующе покачал головой:
— Вот до чего дошло, вы тоже пристаете ко мне с этой пакостью. Солдат не спрашивает, он повинуется. Неужели я буду просить каждого: «Будь паинькой, шагай с нами»? Разве вас спрашивали в рейхсвере, хочется ли вам маршировать? Объяснял вам кто-нибудь, зачем вам нужно быть солдатом?
— Во-первых, я пошел в армию добровольно, во-вторых, мне нравилось быть солдатом. Иначе обстоит дело с нашими военнообязанными. Вы должны объяснить им, зачем их призвали в армию.
— Я не читаю душеспасительных проповедей, я учу — и точка. А с нас разве шкуру не драли?
— Конечно, драли, но разве мы всегда с этим были согласны? Разве нам не хотелось бы услышать, почему все это делается? Но нам так никогда и не довелось научиться думать. В рейхсвере и вермахте мы только действовали, да так исправно, что во время последней войны погибло несчетное множество людей, и только потому, что они беспрекословно выполняли приказы. Но теперь-то все иначе.
— Нет, как раз наоборот. В случае атомной войны держать людей в руках будет трудно. Вам придется воздействовать на расстоянии, стало быть, нужно их беспрекословное подчинение. А этого вы добьетесь только муштрой.
С этим человеком невозможно было разговаривать. Он как будто не хотел меня понимать. И все же я сделал еще одну попытку.
— Я тоже сторонник строгого воспитания. Но при том нельзя забывать, что о солдате нужно заботиться и нe оскорблять человеческое достоинство. А вот на ваших командиров взводов жалуются, что они грубо обращаются со своими людьми. Не могли бы вы хоть это устранить?
— Я сам не выношу этого хамства, этой мерзостной ругани! — Он почти кричал на меня. — Но что я могу поделать? Штаб присылает мне столько всевозможных заданий, ставит каждый раз новые сроки выполнения, я задыхаюсь в этой писанине! Где мне еще и командирами взводов заниматься! Да я и не успеваю: только я начинаю к ним присматриваться, как их опять куда-то переводят. У нас ведь проходной двор: одни курсы окончились, начались другие, за одной командировкой — другая. Просто покоя но дают нашей части! Прикажете еще взводных просвещать? Да ведь вы офицер по связи с прессой, сделали бы доброе дело — издали бы этакого нового Книгге[55] для молодых офицеров, а еще лучше — словарь непринятых в обществе ругательств. Может, тогда что-нибудь из вашей «идеологической работы» и вышло бы, а то ни одна душа не знает, с какого конца к ней подойти.
Хоть у меня тогда еще не было ясного представления об истинных причинах тех злоупотреблений, которые вызывали очень много жалоб — если только солдаты осмеливались жаловаться, их заявления передавались выше, — я был все-таки и тогда убежден, что причина зла коренится глубже, чем полагал офицер-инструктор.
Но по сути дела, его последние аргументы были совершенно обоснованны, и я отнесся к ним с полным одобрением.
Из Бонна к нам шел поток всяческой «писанины». Не успевала выйти какая-нибудь инструкция, как за нею немедленно следовали дополнения и поправки. По поводу каждого пустяка приходилось писать рапорт, да еще в трех-четырех экземплярах. Ротами командовал Бонн; никто не осмеливался взять на себя ответственность за что бы то ни было, каждый ждал, пока решение придет сверху. Канцелярщина сковывала, порождала чувство неуверенности внизу, тогда как если бы на людей возлагалась хоть доля ответственности, они были бы больше уверены в себе.
А тут еще бесконечные переводы с места на место и на всевозможные курсы.
Причем происходила такая непостижимая вещь: на важнейшие курсы часто посылали офицеров, без которых можно было обойтись. Что касается переводов, то я знал семейных офицеров, которые за три года трижды меняли гарнизон. Переезд оплачивало государство, так что это было их наименьшей заботой. Но в каждой земле ФРГ разная система школьного обучения. Если отцу нелегко приходится в новом подразделении, куда он переведен, еще труднее было детям перейти из класса в класс в новой школе.
По этому поводу у нас острили: «Отцов переводят, детей оставляют на второй год».
В этом отношении мне больше повезло. Никто не посягал на штатную должность офицера по связи с прессой, «не подпиливал ножку моего стула», по нашему выражению, то есть не пытался с помощью интриг захватить доходное место. Итак, я оставался в Карлсруэ, имея еще и то преимущество перед другими офицерами, что во время командировок в подразделения, на совещания в Бонн или поездок с агитационной целью я имел возможность встречаться с коллегами, оставаясь при штабе военно-воздушных сил.
Единичное явление?
В свое время перед нашим вступлением во Францию штаб 12-й пехотной дивизии находился в Зигбурге, близ Бонна.. Дивизия была тогда приписана к гарнизону в Шверине. А так как Шверин расположен в «Восточной зоне» не могло быть и речи о том, чтобы устраивать там ежегодные встречи «землячеств», вошедшие в обычай в Федеративной республике, поэтому Зигбург стал местом сборищ бывших военнослужащих нашего соединения.
Первоначально мало кто посещал такие собрания, да и то главным образом чтобы повидаться с сослуживцами. Но когда на основании статьи 131 были установлены правила материального обеспечения бывших кадров военных и при подаче ходатайства надо было представить различные документы, в том числе письменное подтверждение срока службы, многим понадобилось восстановить прежние связи, потому и возрос интерес к собраниям «землячеств». Руководство бундесвера одобряло участие военнослужащих в подобных встречах. Поэтому я в военной форме поехал в Зигбург.
Когда я вошел в помещение, где собрались старые солдаты противотанковых частей, то чуть ли не со всех сторон раздались возгласы:
— Старина, неужели тебе это не надоело?
Здесь почти все относились к бундесверу отрицательно, но свою «организацию» не позволяли критиковать. Настроение было бы испорчено, если бы мы стали обсуждать причины, побудившие меня снова стать солдатом. Я от этого уклонился, и вечер прошел очень весело.
На следующий день состоялась встреча бывших командиров; они занимали совершенно иную позицию по отношению к бундесверу. Почти все высказывались за ремилитаризацию.
Однако возникли серьезные разногласия относительно того, следует ли принять в «землячество» бывшего командира дивизии генерала фон Зейдлица и бывшего командира 89-го пехотного полка барона фон Лютцова, которые к тому времени вернулись из плена в Советском Союзе. Зейдлиц был очень популярен в дивизии, а Лютцова ребята из 89-го просто обожали. Но большинство офицеров требовало, чтобы им обоим был «дан отвод» — из-за того, что они сотрудничали с коммунистами в Национальном комитете «Свободная Германия» и в Союзе немецких офицеров. В связи с этим упоминали Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта, Эриха Вайнерта и Вилли Бределя. Зейдлицу главным образом ставили в вину то, что своими призывами он побудил многих солдат сдаться в плен Советской Армии и поддержать лозунги Национального комитета «Свободная Германия».
Майор, инвалид войны, — к сожалению, я забыл его фамилию — пытался взять под защиту фон Зейдлица:
— Мы не должны упускать из виду, какое положение тогда сложилось. Все мы в большей или меньшей мере относились со справедливым возмущением к нашему пресловутому верховному главнокомандующему Адольфу Гитлеру.
А что, собственно, сделал Зейдлиц? Он выступил против Гитлера, ничего больше.
Возражения с разных сторон:
— Зейдлиц и Лютцов нарушили данную ими присягу и сговорились с коммунистами.
— Но, господа, это же совершенная нелепость! Гитлер гораздо раньше нарушил свою присягу. Он и генерал-фельдмаршал фон Манштейн в первую очередь несут ответственность за то, что 6-я армия была бессмысленно принесена в жертву, за то, что генералу Паулюсу была обещана помощь, хотя никто не в состоянии был действительно оказать эту помощь. Я голосую за то, чтобы принять в землячество Зейдлица и Лютцова.
Предложение майора не было принято.
Я допил свое пиво и вернулся в тот зал, где собрались мои сослуживцы по противотанковым частям.
Впоследствии многие военнослужащие 12-й дивизии не посещали эти собрания, потому что им был не по душе этот конфликт между офицерами.
Для них Зейдлиц остался популярным генералом, а Лютцов для большинства солдат 89-го полка — обожаемым командиром.
Из Зигбурга я поехал в Кобленц, где мне предстояло в школе по «идеологической работе» слушать лекции о методах воздействия на общественное мнение. Школа находилась над городом, среди холмов, на лесистом склоне, в идиллической местности. По внешнему виду нельзя было определить, что это здание предназначено для нужд армии. Наоборот, все было выдержано в подчеркнуто гражданском стиле; такими были отведенные нам комфортабельные, как в первоклассном отеле комнаты, клуб, обставленный удобными креслами, библиотека, салон телевидения и небольшой бар. Я понял, в чем дело, когда узнал, что здесь предполагалось устраивать встречи с журналистами и профсоюзными деятелями. Приятная атмосфера, очевидно, должна была вызвать «доверие» к «новому стилю» бундесвера.
Однако вступительный доклад генерала изобиловал ходячими лозунгами, каких я в прошлом наслышался вдоволь: укрепление «боевого духа», охват всех «позитивных» сил народа, «разоблачение большевизма», «Европа на новом пути», «традиции обязывают» и тому подобное.
Доклады по специальным вопросам были интереснее. Нас обучали, как воздействовать на журналистов. Мы узнали, какие суммы на это ассигнованы. Мы должны были всеми доступными средствами добиваться, чтобы население отнеслось положительно к ремилитаризации.
На другой день после зачисления на курсы я вновь поехал в Зигбург; на собрании офицеров дивизии я условился встретиться со своим приятелем по фронту. За ужином в клубе я попытался уговорить его вступить в бундесвер.
Он решительно отказался. Но я не отставал.
— Что ты имеешь против нас? Ты встретишься со старыми товарищами, твой предыдущий срок службы будет тебе засчитан, ты будешь получать хорошее жалованье а позднее приличную пенсию. Но ты же не станешь отрицать, что нам нужна армия. А этой армии нужен ты. Продумай все это обстоятельно еще раз!
— Бруно, ты уговариваешь, как вербовщик в иностранный легион. Уж не получаете ли вы комиссионные? Это меня бы не удивило. Напрасно стараешься! Я смотрю на это дело иначе, чем ты.
Но я все же старался его убедить, так как во время войны он был не только хорошим солдатом, но одним из тех начальников, о которых принято было говорить, что они «принимают близко к сердцу» солдатские нужды. Я считал, что нам надо привлекать именно таких офицеров, если мы хотим, чтобы бундесвер действительно стал новой, демократической армией. Таким образом, я предпринял еще одну попытку, но он снова отказался.
— Бруно, единственной новинкой в бундесвере окажется новое оружие. Во время первой мировой войны гражданское население терпело страдания лишь от ее последствий — голода и холода. А во время второй мировой войны миллионы погибли в результате политического террора и пали жертвой расовых преследований. Но сейчac я имею в виду не эти преступления. Если, избави боже, разразится третья мировая война, то все полетит вверх тормашками. Я больше никогда не буду солдатом, но я буду говорить, говорить, держать речи против твоего бундесвера, против вооружения, против атомной бомбы, за мир, только за мир. Перед нами, ветеранами двух мировых войн, стоит только эта одна, и притом благородная, задача — избавить будущие поколения от новой войны.
Он был охвачен подлинным вдохновением. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть. Я несколько смущенно спросил его:
— Скажи-ка, а не стал ли ты коммунистом? Мой друг повертел пальцем у виска.
— Ты сбрендил. Неужели надо непременно считать коммунистом каждого, кто выступает за мир?
— Ты мог бы все же мне поверить, — возразил я, — что и мы только этого хотим. Никто из нас не стремится к новой войне.
Он расхохотался мне в лицо.
— Ты не хочешь войны, капитан Майер — тоже нет, обер-лейтенант Шульце — нет, фельдфебель Леман — тоже. Но все вы пойдете воевать, если от вас этого потребуют. Взгляни-ка на вербовочные плакаты бундесвера: сияющие юноши с открытыми лицами, взор, устремленный ввысь, голубые глаза, светлые волосы, развевающиеся по ветру! Эти плакаты ничуть не отличаются от прежних плакатов гитлеровской молодежи. Как это началось?
Сначала американцы нас обливали грязью. А теперь американские инструкторы обучают наших офицеров и унтер-офицеров. Твоя люфтваффе посылает молодых парнишек в Канаду, чтобы они там прошли школу пилотов реактивных самолетов. Невдалеке отсюда, в горах Эйфель, около Дембаха, Биттбурга и Гана, размещены американские ракеты «матодор», вплотную одна к другой. Их радиус действия свыше девятисот километров.
Аденауэр требует допуска ФРГ к атомному оружию. Бундесвер должен получить ракеты. Вы намерены перестроить ваши дивизии для использования в атомной войне. О, я мог бы говорить об этом часами!
— Если ты полагаешь, что мы снова готовы воевать, то тебе как раз следует вступить в бундесвер, чтобы вместе с другими этому воспрепятствовать.
Только находясь там, можно повлиять на ход дел.
— Нет, нет! Это, может быть, верно в каких-либо иных условиях, но только не в армии.
— Ладно, я ведь тоже против военного использования атомной энергии. Но разреши мне вопрос. Ты сейчас упомянул Аденауэра. Будешь ты на следующих выборах голосовать против него?
— Я голосую за ХДС, потому что, по моему мнению, у нее наилучшая экономическая программа. Это имеет решающее значение для меня как коммерсанта.
— В таком случае ты голосуешь и за атомное вооружение. Разве это последовательно?
— Нет, я голосую за Аденауэра, но протестую против его атомной политики.
Это я и называю демократией.
— Бывал ли ты уже по ту сторону?
— Разумеется. Почему бы нет? Я был в Лейпциге. С этими людьми можно делать хорошие дела. Да и нет надобности в переводчике: пока что они говорят по-немецки. Но в качестве офицера бундесвера тебе не следует там появляться, ведь вы даже запретили солдатам участвовать в спортивных состязаниях на той стороне, как будто случится мировая катастрофа, если скромный солдатик сыграет там в футбол.
Когда мы расстались, у меня было смутно на душе. В разговоре я защищал свою точку зрения и тем самым бундесвер, а его я пытался запутать в противоречиях. Это мне, безусловно, удалось, но вытекает ли из этого автоматически, что я прав? Чем больше я над этим размышлял, тем яснее мне становилось, что, вскрыв непоследовательность в его взглядах, я отнюдь не рассеял сомнения в правоте и последовательности моих собственных убеждений. Впервые я не отбрасывал мысль о том, что возможна аналогия между делами гитлеровского вермахта и задачами бундесвера.
На другой день на первой же лекции я невольно вспомнил о беседе в Зигбурге. Майор Буль осветил настроения внутри отдельных солдатских союзов: существуют группировки, к ним следует причислить прежде всего Союз германских солдат, которые относятся к бундесверу вполне положительно. Они сами стремятся установить с нами связь. Но известно также, что в некоторых дивизионных землячествах преобладает позиция «обойдется без меня», и такая точка зрения все еще не преодолена. Другие, наоборот, придерживаются таких крайних взглядов, что нам из политической осторожности следует по отношению к ним проявлять сдержанность. Мы подумываем о создании общей организации, которая объединила бы все союзы и землячества, потому что тогда дело скорее пойдет на лад, легче будет взять под контроль союзы и ими руководить. Неприятно, что замечается растущая активность так называемых содружеств бывших офицеров в ГДР, и они из Восточного Берлина налаживают связь со своими бывшими товарищами, находящимися в Федеративной республике. До сих пор эти лица посылали свои бюллетени только сослуживцам, бывшим офицерам, состоящим и не состоящим в бундесвере. Но влияние этой пропаганды уже дает себя знать. Во всяком случае, эти статьи обсуждаются.
Нас ознакомили с некоторыми бюллетенями и одной брошюрой, пустив их по рукам во время доклада. Мне снова встретились имена фон Кюгельгена и Штейдле, но кроме того, в бюллетенях упоминались фамилии бывших генералов и офицеров, о которых я ранее не слышал.
После короткой паузы докладчик продолжал:
— Во время войны эти офицеры с помощью листовок и используя громкоговорители натравливали солдат на руководителей государства. Вы сами на фронте частично были тому свидетелями. Теперь они возобновили свою работу, действуя из Берлина. Нужно против этого выступать самым энергичным образом. Вы должны незамедлительно докладывать о всякой попытке этих людей установить связь с вами или с кем-либо другим. Если кто-нибудь получит оттуда письмо, он должен его тотчас же сдать начальству. У нас нет ничего общего с этими субъектами.
Ему было поручено все это нам сказать, но, безусловно, это соответствовало его убеждениям. Однако я никак не мог усвоить ту мысль, что между бывшими офицерами здесь и там вообще нет ничего общего. Еще занятый этими мыслями, я услышал заключительные слова докладчика:
— Если кто-либо из господ, состоящих в этих «содружествах», посмеет к нам сунуть нос, он будет водворен туда, где ему и место. Напомню вам о бывшем полковнике Петерсхагене.
А это еще кто? Я о нем никогда ничего не слыхал. Я спросил соседа; он тоже не мог сообщить ничего определенного. Во время перерыва один из слушателей, знавших об этом деле, объяснил мне, что Петерсхаген хотел без боя сдать город Грейфсвальд, был за это присужден к смертной казни, но избежал расстрела, а по окончании войны при посещении ФРГ был арестован американцами.
— Почему его посадили?
— Этого я тоже но знаю. Вероятно, он пытался заниматься пропагандой. А может быть, и за то, что он сдал Грейфсвальд русским.
— А кому же еще он мог сдать город? Ведь не американцы же осаждали Грейфсвальд.
— Дружище Винцер, что за глупые шутки? Петерсхаген был пораженцем. Он обязан был защищать Грейфсвальд.
— Когда точно это было?
— За несколько дней до окончания войны, примерно в конце апреля.
— Ну послушайте, кто же тогда не был пораженцем? И вот что мне еще вспомнилось; в это самое время нацистский гаулейтер Кауфман вопреки приказу своего фюрера пресек попытки взорвать мост через Эльбу, и его за это расхваливали, даже ставили его поступок в пример как образец разумного поведения в последние часы войны. Разве Петерсхаген поступил иначе? В Гамбурге дело шло об одном мосте, а в деле Петерсхагена — о целом городе.
— Петерсхаген перешел на ту сторону, хотя он и гамбуржец. В этом человеке есть коммунистические идеи; подумать только, бывший полковник, и ко всему еще кавалер Рыцарского креста. Постыдился бы!
Меня все это заинтересовало. Мне захотелось получить более подробную информацию и при случае послушать радиопередачи «оттуда».
После обеда я в библиотеке листал атлас, чтобы точнее определить, где расположен город Грейфсвальд. На карте Германии был изображен рейх в старых границах. На соседних картах была показана территория Германской Демократической Республики под наименованием «Советская зона», а районы к востоку от Одера и Нейсе, ранее принадлежавшие Германии, именовались «области под польским управлением» или «области под русским управлением». Газеты ежедневно, а некоторые наши министры в воскресных речах неизменно излагали «претензии» ФРГ на бывшие прусские провинции или немецкие «округа».
В тот день я внезапно уяснил себе многое такое, что до той поры не принимал всерьез. Снова вспомнился мне тот командир штабной роты, который требовал «освобождения зоны и восточных областей»; я тогда полагал, что он и его взгляды — единичное явление. Чем больше я над этим задумывался, тем яснее становилось, что его мнение полностью совпадает со взглядами, которые высказывают некоторые министры в более или менее завуалированной форме. Тогда-то я впервые усомнился в том, что бундесвер предназначен исключительно для обороны.
Мне открылось еще кое-что. Во мне возникло чувство протеста, когда я слушал, с какой настойчивостью осуждают и клеймят таких людей, как полковник Петерсхаген. На собрании «землячества» я под влиянием своих чувств выступил на защиту Зейдлица и Лютцова, а теперь я старался понять, какими мотивами руководствовались, принимая свои решения, Зейдлиц и другие, мне лично не знакомые люди.
Петерсхагена приговорили к смертной казни за то, что он сдал без боя Грейфсвальд. В это же самое время остатки дивизии, в которой я состоял, переправили из Восточной Пруссии в Данию, чтобы заново укомплектовать дивизию. Очевидно, у лиц, отдавших такой приказ, не хватало мужества признать факт поражения Германии, и более того, некоторые из них, вероятно, рассчитывали, что им удастся уже на стороне западных держав продолжать войну на Востоке. Иначе и быть не могло, ведь само формирование новых дивизий взамен разбитых потребовало бы многих месяцев, после чего укомплектованная дивизия могла бы сражаться еще несколько месяцев.
Я спрашивал себя: что побудило гамбуржца Петерсхагена и других офицеров остаться там, в «Восточной зоне?» Я беседовал по этому поводу с пожилым капитаном, который до своего вступления в бундесвер занимал значительный пост в ХДС; он участвовал теперь в наших занятиях, и к его мнению прислушивались, когда шла речь о политических проблемах.
— Как вы объясняете сотрудничество бывших офицеров с коммунистами?
Сделали они выводы из опыта гитлеровских времен и войны или такие тенденции наблюдались и раньше?
— Отчасти это вызвано разочарованием. Нельзя же отрицать, что именно коммунисты боролись против Гитлера и предупреждали об угрозе войны.
Беда заключается в том, что мы ко всему еще проиграли войну. По поводу вашего другого вопроса: единичные явления наблюдались и прежде, находились офицеры, которые шли своим путем. Напомню вам хотя бы о лейтенанте рейхсвера Шерингере, который был сначала восторженным нацистом, а потом стал коммунистом; или о писателе Бодо Узе — сыне офицера кайзеровской армии; Узе еще в 1931 году примкнул к коммунистам, в составе Интернациональной бригады участвовал в гражданской войне в Испании. Он написал ряд книг; за последнюю, «Патриоты», он даже получил в Восточной зоне так называемую национальную премию.
Первоначально мало кто посещал такие собрания, да и то главным образом чтобы повидаться с сослуживцами. Но когда на основании статьи 131 были установлены правила материального обеспечения бывших кадров военных и при подаче ходатайства надо было представить различные документы, в том числе письменное подтверждение срока службы, многим понадобилось восстановить прежние связи, потому и возрос интерес к собраниям «землячеств». Руководство бундесвера одобряло участие военнослужащих в подобных встречах. Поэтому я в военной форме поехал в Зигбург.
Когда я вошел в помещение, где собрались старые солдаты противотанковых частей, то чуть ли не со всех сторон раздались возгласы:
— Старина, неужели тебе это не надоело?
Здесь почти все относились к бундесверу отрицательно, но свою «организацию» не позволяли критиковать. Настроение было бы испорчено, если бы мы стали обсуждать причины, побудившие меня снова стать солдатом. Я от этого уклонился, и вечер прошел очень весело.
На следующий день состоялась встреча бывших командиров; они занимали совершенно иную позицию по отношению к бундесверу. Почти все высказывались за ремилитаризацию.
Однако возникли серьезные разногласия относительно того, следует ли принять в «землячество» бывшего командира дивизии генерала фон Зейдлица и бывшего командира 89-го пехотного полка барона фон Лютцова, которые к тому времени вернулись из плена в Советском Союзе. Зейдлиц был очень популярен в дивизии, а Лютцова ребята из 89-го просто обожали. Но большинство офицеров требовало, чтобы им обоим был «дан отвод» — из-за того, что они сотрудничали с коммунистами в Национальном комитете «Свободная Германия» и в Союзе немецких офицеров. В связи с этим упоминали Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта, Эриха Вайнерта и Вилли Бределя. Зейдлицу главным образом ставили в вину то, что своими призывами он побудил многих солдат сдаться в плен Советской Армии и поддержать лозунги Национального комитета «Свободная Германия».
Майор, инвалид войны, — к сожалению, я забыл его фамилию — пытался взять под защиту фон Зейдлица:
— Мы не должны упускать из виду, какое положение тогда сложилось. Все мы в большей или меньшей мере относились со справедливым возмущением к нашему пресловутому верховному главнокомандующему Адольфу Гитлеру.
А что, собственно, сделал Зейдлиц? Он выступил против Гитлера, ничего больше.
Возражения с разных сторон:
— Зейдлиц и Лютцов нарушили данную ими присягу и сговорились с коммунистами.
— Но, господа, это же совершенная нелепость! Гитлер гораздо раньше нарушил свою присягу. Он и генерал-фельдмаршал фон Манштейн в первую очередь несут ответственность за то, что 6-я армия была бессмысленно принесена в жертву, за то, что генералу Паулюсу была обещана помощь, хотя никто не в состоянии был действительно оказать эту помощь. Я голосую за то, чтобы принять в землячество Зейдлица и Лютцова.
Предложение майора не было принято.
Я допил свое пиво и вернулся в тот зал, где собрались мои сослуживцы по противотанковым частям.
Впоследствии многие военнослужащие 12-й дивизии не посещали эти собрания, потому что им был не по душе этот конфликт между офицерами.
Для них Зейдлиц остался популярным генералом, а Лютцов для большинства солдат 89-го полка — обожаемым командиром.
Из Зигбурга я поехал в Кобленц, где мне предстояло в школе по «идеологической работе» слушать лекции о методах воздействия на общественное мнение. Школа находилась над городом, среди холмов, на лесистом склоне, в идиллической местности. По внешнему виду нельзя было определить, что это здание предназначено для нужд армии. Наоборот, все было выдержано в подчеркнуто гражданском стиле; такими были отведенные нам комфортабельные, как в первоклассном отеле комнаты, клуб, обставленный удобными креслами, библиотека, салон телевидения и небольшой бар. Я понял, в чем дело, когда узнал, что здесь предполагалось устраивать встречи с журналистами и профсоюзными деятелями. Приятная атмосфера, очевидно, должна была вызвать «доверие» к «новому стилю» бундесвера.
Однако вступительный доклад генерала изобиловал ходячими лозунгами, каких я в прошлом наслышался вдоволь: укрепление «боевого духа», охват всех «позитивных» сил народа, «разоблачение большевизма», «Европа на новом пути», «традиции обязывают» и тому подобное.
Доклады по специальным вопросам были интереснее. Нас обучали, как воздействовать на журналистов. Мы узнали, какие суммы на это ассигнованы. Мы должны были всеми доступными средствами добиваться, чтобы население отнеслось положительно к ремилитаризации.
На другой день после зачисления на курсы я вновь поехал в Зигбург; на собрании офицеров дивизии я условился встретиться со своим приятелем по фронту. За ужином в клубе я попытался уговорить его вступить в бундесвер.
Он решительно отказался. Но я не отставал.
— Что ты имеешь против нас? Ты встретишься со старыми товарищами, твой предыдущий срок службы будет тебе засчитан, ты будешь получать хорошее жалованье а позднее приличную пенсию. Но ты же не станешь отрицать, что нам нужна армия. А этой армии нужен ты. Продумай все это обстоятельно еще раз!
— Бруно, ты уговариваешь, как вербовщик в иностранный легион. Уж не получаете ли вы комиссионные? Это меня бы не удивило. Напрасно стараешься! Я смотрю на это дело иначе, чем ты.
Но я все же старался его убедить, так как во время войны он был не только хорошим солдатом, но одним из тех начальников, о которых принято было говорить, что они «принимают близко к сердцу» солдатские нужды. Я считал, что нам надо привлекать именно таких офицеров, если мы хотим, чтобы бундесвер действительно стал новой, демократической армией. Таким образом, я предпринял еще одну попытку, но он снова отказался.
— Бруно, единственной новинкой в бундесвере окажется новое оружие. Во время первой мировой войны гражданское население терпело страдания лишь от ее последствий — голода и холода. А во время второй мировой войны миллионы погибли в результате политического террора и пали жертвой расовых преследований. Но сейчac я имею в виду не эти преступления. Если, избави боже, разразится третья мировая война, то все полетит вверх тормашками. Я больше никогда не буду солдатом, но я буду говорить, говорить, держать речи против твоего бундесвера, против вооружения, против атомной бомбы, за мир, только за мир. Перед нами, ветеранами двух мировых войн, стоит только эта одна, и притом благородная, задача — избавить будущие поколения от новой войны.
Он был охвачен подлинным вдохновением. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть. Я несколько смущенно спросил его:
— Скажи-ка, а не стал ли ты коммунистом? Мой друг повертел пальцем у виска.
— Ты сбрендил. Неужели надо непременно считать коммунистом каждого, кто выступает за мир?
— Ты мог бы все же мне поверить, — возразил я, — что и мы только этого хотим. Никто из нас не стремится к новой войне.
Он расхохотался мне в лицо.
— Ты не хочешь войны, капитан Майер — тоже нет, обер-лейтенант Шульце — нет, фельдфебель Леман — тоже. Но все вы пойдете воевать, если от вас этого потребуют. Взгляни-ка на вербовочные плакаты бундесвера: сияющие юноши с открытыми лицами, взор, устремленный ввысь, голубые глаза, светлые волосы, развевающиеся по ветру! Эти плакаты ничуть не отличаются от прежних плакатов гитлеровской молодежи. Как это началось?
Сначала американцы нас обливали грязью. А теперь американские инструкторы обучают наших офицеров и унтер-офицеров. Твоя люфтваффе посылает молодых парнишек в Канаду, чтобы они там прошли школу пилотов реактивных самолетов. Невдалеке отсюда, в горах Эйфель, около Дембаха, Биттбурга и Гана, размещены американские ракеты «матодор», вплотную одна к другой. Их радиус действия свыше девятисот километров.
Аденауэр требует допуска ФРГ к атомному оружию. Бундесвер должен получить ракеты. Вы намерены перестроить ваши дивизии для использования в атомной войне. О, я мог бы говорить об этом часами!
— Если ты полагаешь, что мы снова готовы воевать, то тебе как раз следует вступить в бундесвер, чтобы вместе с другими этому воспрепятствовать.
Только находясь там, можно повлиять на ход дел.
— Нет, нет! Это, может быть, верно в каких-либо иных условиях, но только не в армии.
— Ладно, я ведь тоже против военного использования атомной энергии. Но разреши мне вопрос. Ты сейчас упомянул Аденауэра. Будешь ты на следующих выборах голосовать против него?
— Я голосую за ХДС, потому что, по моему мнению, у нее наилучшая экономическая программа. Это имеет решающее значение для меня как коммерсанта.
— В таком случае ты голосуешь и за атомное вооружение. Разве это последовательно?
— Нет, я голосую за Аденауэра, но протестую против его атомной политики.
Это я и называю демократией.
— Бывал ли ты уже по ту сторону?
— Разумеется. Почему бы нет? Я был в Лейпциге. С этими людьми можно делать хорошие дела. Да и нет надобности в переводчике: пока что они говорят по-немецки. Но в качестве офицера бундесвера тебе не следует там появляться, ведь вы даже запретили солдатам участвовать в спортивных состязаниях на той стороне, как будто случится мировая катастрофа, если скромный солдатик сыграет там в футбол.
Когда мы расстались, у меня было смутно на душе. В разговоре я защищал свою точку зрения и тем самым бундесвер, а его я пытался запутать в противоречиях. Это мне, безусловно, удалось, но вытекает ли из этого автоматически, что я прав? Чем больше я над этим размышлял, тем яснее мне становилось, что, вскрыв непоследовательность в его взглядах, я отнюдь не рассеял сомнения в правоте и последовательности моих собственных убеждений. Впервые я не отбрасывал мысль о том, что возможна аналогия между делами гитлеровского вермахта и задачами бундесвера.
На другой день на первой же лекции я невольно вспомнил о беседе в Зигбурге. Майор Буль осветил настроения внутри отдельных солдатских союзов: существуют группировки, к ним следует причислить прежде всего Союз германских солдат, которые относятся к бундесверу вполне положительно. Они сами стремятся установить с нами связь. Но известно также, что в некоторых дивизионных землячествах преобладает позиция «обойдется без меня», и такая точка зрения все еще не преодолена. Другие, наоборот, придерживаются таких крайних взглядов, что нам из политической осторожности следует по отношению к ним проявлять сдержанность. Мы подумываем о создании общей организации, которая объединила бы все союзы и землячества, потому что тогда дело скорее пойдет на лад, легче будет взять под контроль союзы и ими руководить. Неприятно, что замечается растущая активность так называемых содружеств бывших офицеров в ГДР, и они из Восточного Берлина налаживают связь со своими бывшими товарищами, находящимися в Федеративной республике. До сих пор эти лица посылали свои бюллетени только сослуживцам, бывшим офицерам, состоящим и не состоящим в бундесвере. Но влияние этой пропаганды уже дает себя знать. Во всяком случае, эти статьи обсуждаются.
Нас ознакомили с некоторыми бюллетенями и одной брошюрой, пустив их по рукам во время доклада. Мне снова встретились имена фон Кюгельгена и Штейдле, но кроме того, в бюллетенях упоминались фамилии бывших генералов и офицеров, о которых я ранее не слышал.
После короткой паузы докладчик продолжал:
— Во время войны эти офицеры с помощью листовок и используя громкоговорители натравливали солдат на руководителей государства. Вы сами на фронте частично были тому свидетелями. Теперь они возобновили свою работу, действуя из Берлина. Нужно против этого выступать самым энергичным образом. Вы должны незамедлительно докладывать о всякой попытке этих людей установить связь с вами или с кем-либо другим. Если кто-нибудь получит оттуда письмо, он должен его тотчас же сдать начальству. У нас нет ничего общего с этими субъектами.
Ему было поручено все это нам сказать, но, безусловно, это соответствовало его убеждениям. Однако я никак не мог усвоить ту мысль, что между бывшими офицерами здесь и там вообще нет ничего общего. Еще занятый этими мыслями, я услышал заключительные слова докладчика:
— Если кто-либо из господ, состоящих в этих «содружествах», посмеет к нам сунуть нос, он будет водворен туда, где ему и место. Напомню вам о бывшем полковнике Петерсхагене.
А это еще кто? Я о нем никогда ничего не слыхал. Я спросил соседа; он тоже не мог сообщить ничего определенного. Во время перерыва один из слушателей, знавших об этом деле, объяснил мне, что Петерсхаген хотел без боя сдать город Грейфсвальд, был за это присужден к смертной казни, но избежал расстрела, а по окончании войны при посещении ФРГ был арестован американцами.
— Почему его посадили?
— Этого я тоже но знаю. Вероятно, он пытался заниматься пропагандой. А может быть, и за то, что он сдал Грейфсвальд русским.
— А кому же еще он мог сдать город? Ведь не американцы же осаждали Грейфсвальд.
— Дружище Винцер, что за глупые шутки? Петерсхаген был пораженцем. Он обязан был защищать Грейфсвальд.
— Когда точно это было?
— За несколько дней до окончания войны, примерно в конце апреля.
— Ну послушайте, кто же тогда не был пораженцем? И вот что мне еще вспомнилось; в это самое время нацистский гаулейтер Кауфман вопреки приказу своего фюрера пресек попытки взорвать мост через Эльбу, и его за это расхваливали, даже ставили его поступок в пример как образец разумного поведения в последние часы войны. Разве Петерсхаген поступил иначе? В Гамбурге дело шло об одном мосте, а в деле Петерсхагена — о целом городе.
— Петерсхаген перешел на ту сторону, хотя он и гамбуржец. В этом человеке есть коммунистические идеи; подумать только, бывший полковник, и ко всему еще кавалер Рыцарского креста. Постыдился бы!
Меня все это заинтересовало. Мне захотелось получить более подробную информацию и при случае послушать радиопередачи «оттуда».
После обеда я в библиотеке листал атлас, чтобы точнее определить, где расположен город Грейфсвальд. На карте Германии был изображен рейх в старых границах. На соседних картах была показана территория Германской Демократической Республики под наименованием «Советская зона», а районы к востоку от Одера и Нейсе, ранее принадлежавшие Германии, именовались «области под польским управлением» или «области под русским управлением». Газеты ежедневно, а некоторые наши министры в воскресных речах неизменно излагали «претензии» ФРГ на бывшие прусские провинции или немецкие «округа».
В тот день я внезапно уяснил себе многое такое, что до той поры не принимал всерьез. Снова вспомнился мне тот командир штабной роты, который требовал «освобождения зоны и восточных областей»; я тогда полагал, что он и его взгляды — единичное явление. Чем больше я над этим задумывался, тем яснее становилось, что его мнение полностью совпадает со взглядами, которые высказывают некоторые министры в более или менее завуалированной форме. Тогда-то я впервые усомнился в том, что бундесвер предназначен исключительно для обороны.
Мне открылось еще кое-что. Во мне возникло чувство протеста, когда я слушал, с какой настойчивостью осуждают и клеймят таких людей, как полковник Петерсхаген. На собрании «землячества» я под влиянием своих чувств выступил на защиту Зейдлица и Лютцова, а теперь я старался понять, какими мотивами руководствовались, принимая свои решения, Зейдлиц и другие, мне лично не знакомые люди.
Петерсхагена приговорили к смертной казни за то, что он сдал без боя Грейфсвальд. В это же самое время остатки дивизии, в которой я состоял, переправили из Восточной Пруссии в Данию, чтобы заново укомплектовать дивизию. Очевидно, у лиц, отдавших такой приказ, не хватало мужества признать факт поражения Германии, и более того, некоторые из них, вероятно, рассчитывали, что им удастся уже на стороне западных держав продолжать войну на Востоке. Иначе и быть не могло, ведь само формирование новых дивизий взамен разбитых потребовало бы многих месяцев, после чего укомплектованная дивизия могла бы сражаться еще несколько месяцев.
Я спрашивал себя: что побудило гамбуржца Петерсхагена и других офицеров остаться там, в «Восточной зоне?» Я беседовал по этому поводу с пожилым капитаном, который до своего вступления в бундесвер занимал значительный пост в ХДС; он участвовал теперь в наших занятиях, и к его мнению прислушивались, когда шла речь о политических проблемах.
— Как вы объясняете сотрудничество бывших офицеров с коммунистами?
Сделали они выводы из опыта гитлеровских времен и войны или такие тенденции наблюдались и раньше?
— Отчасти это вызвано разочарованием. Нельзя же отрицать, что именно коммунисты боролись против Гитлера и предупреждали об угрозе войны.
Беда заключается в том, что мы ко всему еще проиграли войну. По поводу вашего другого вопроса: единичные явления наблюдались и прежде, находились офицеры, которые шли своим путем. Напомню вам хотя бы о лейтенанте рейхсвера Шерингере, который был сначала восторженным нацистом, а потом стал коммунистом; или о писателе Бодо Узе — сыне офицера кайзеровской армии; Узе еще в 1931 году примкнул к коммунистам, в составе Интернациональной бригады участвовал в гражданской войне в Испании. Он написал ряд книг; за последнюю, «Патриоты», он даже получил в Восточной зоне так называемую национальную премию.