Страница:
Кроме того, у нас создалось впечатление, что население Франции было психологически недостаточно подготовлено к войне. Тактика сдерживания, которую применяло французское правительство, совершенно сбила с толку как гражданское население, так и армию. Существенную роль, безусловно, сыграли прорывы французского фронта, когда проникшие глубоко в тыл германские танковые дивизии нарушили связь и снабжение французских армий. Сражавшийся на переднем крае французский солдат обнаружил не только, что его часть обойдена, но и что его обманули. Развеялся миф о неприступности «линии Мажино», а так как французский солдат верил в нее, то вместе с крушением веры в «линию Мажино» была сломлена и его воля к сопротивлению. Остальное сделала инспирированная Геббельсом целенаправленная пропаганда.
Приведу один пример. Уже за несколько месяцев до нашего наступления германские самолеты разбрасывали над французскими позициями почтовые открытки, на которых был изображен французский солдат в сторожевом охранении передней линии блиндажей, вокруг только разрывающиеся снаряды, и на французском языке написано:
«Держите открытку против света!» Тот, кто разглядывал открытку, обнаруживал изображение типичной французской спальни: на кровати очаровательная француженка, с ней рядом мужчина, а на стуле британское военное обмундирование.
К подобным методам прибегала пропаганда и во время первой мировой войны.
Естественно, что французские солдаты были охвачены негодованием при мысли, что они вынуждены находиться на передовых позициях, между тем как в уютных мещанских квартирках британские солдаты забавляются с французскими женщинами.
Нет сомнений в том, что Геббельс применял с дьявольским искусством орудия психологической войны.
После прорыва укрепленной оборонительной линии наша дивизия, словно мощная ударная волна, пробилась сначала на запад, а потом в северном направлении. У канала Ла-Бассе мы впервые встретились с англичанами.
Они сражались так упорно и ожесточенно, как мы того и ожидали. Буквально в самую последнюю минуту они поднимали руки и невозмутимо, с высокомерно-равнодушным выражением лица сдавались в плен. Мы для них как бы и не существовали. При допросах, независимо от того, имели ли мы дело с солдатами или офицерами, можно было в лучшем случае выяснить самые незначительные мелочи. Видимо, англичане уже тогда были убеждены, что они в конечном счете окажутся победителями.
Иначе обстояло дело с французами. Они часто бывали крайне взволнованы: солдаты прямо-таки выплескивали накипевшие в душе чувства разочарования и возмущения.
Когда мы проезжали мимо колонн французских пленных, мы все чаще слышали возгласы: «La guerre est finie! La guerre est finie!»[32] Наша дивизия, подавляя то тут, то там местное сопротивление, двигалась в походном порядке все дальше в направлении к Ламаншу. Нашему противотанковому батальону, за весьма редкими исключениями, вообще не приходилось вести такие боевые действия, для которых он был предназначен. Мы фугасными гранатами поддерживали пехоту, обстреливали и уничтожали пехотные позиции в окопах и пулеметные площадки; у нас бывали и потери, но танки не попадали в поле нашего зрения. Французская армия не располагала самостоятельными танковыми подразделениями, но распределила по пехотным дивизиям боевые машины, в большинстве устаревшего типа. Если танки встречались на исходных позициях, то либо их бомбила германская «люфтваффе», либо они были уничтожены в силу подавляющего преимущества германских танковых дивизий.
Многие немецкие солдаты, участвовавшие во французском походе, целыми днями, а то и неделями вели упорные бои. Другие за все время не сделали ни одного выстрела, потому что их дивизия маршировала во втором эшелоне, а при невероятно быстром темпе развития событий ей не пришлось участвовать в боях.
Мы двигались вперед, руководствуясь замечательными картами, которые имелись в нашем распоряжении в большом количестве. Они точно ориентировали относительно всех существенных с военной точки зрения объектов, таких, как пути сообщения, реки, рельеф местности, укрепления, гарнизоны и даже мосты, лишь незадолго до того построенные. Если в результате нашего быстрого броска мы внезапно появлялись в расположении французских обозов, то большей частью это свидетельствовало о том факте, что наших тыловых служб с нами не было. Во всяком случае, мы редко видели наши полевые кухни, и если они и были на месте, то не хватало времени для раздачи пищи. Тем не менее нам неплохо жилось во Франции.
Никто из нас не страдал от жажды, хотя май и был необыкновенно жарким, а июнь еще более знойным. В напитках недостатка не было, несмотря на то, что и при нормальной температуре они употреблялись в большом количестве; мы неизменно находили поводы для того, чтобы устроить пирушку, хотя бы в ознаменование ежедневных «успехов» нашей части. Но сверх того, по нашим рациям мы слушали сообщения о событиях на всем театре военных действий, и дня не проходило без победоносных фанфар в сводке вермахта. 14 мая после страшнейшей бомбардировки Роттердама Голландия сложила оружие. 28 мая капитулировала Бельгия. Британская экспедиционная армия была в районе Дюнкерка окружена армейскими группами "А" и "Б".
Можно себе представить, что при таком быстром продвижении вперед мы были безгранично удивлены, когда однажды на рассвете наше наступление застопорилось.
Французской отборной дивизии было поручено прикрыть отступление англичан.
Французская артиллерия стреляла с поразительной точностью. Достаточно было кому-нибудь из нас высунуть нос, или связному перебежать улицу, или где-либо появиться машине, и уже с громом «посылалось благословение». Мы занимали окраину селения, и снаряды попадали в дома. Было утро, солнце всходило.
Наступил полдень, солнце немилосердно жарило. В этот день мы страдали от жажды — ведь невозможно было принести воду даже из близко расположенных домов. Походные фляги опустели. У нас имелся французский коньяк, было красное вино и шампанское, все это разогрелось, а шампанское фонтаном выплескивалось из бутылок.
Мы попытались отойти, чтобы совершить обход французских позиций, но при малейшем движении на нас обрушивался шквал огня. Я лежал в лощине и многое отдал бы за стакан воды. Внезапно я заметил, что кто-то, пыхтя и отдуваясь, бросился рядом со мной в укрытие. То был батальонный адъютант, лейтенант Дитер Малм, высокий и стройный, совсем такой, как изображают молодых офицеров в детских книгах с картинками: он был всегда весел, хотя умел в нужных случаях соблюдать серьезность, был корректен и справедлив; именно в таких случаях солдаты говорят:
«Славный малый». Мы были друзьями.
Он толкнул меня в бок и выдохнул:
— Наилучшие пожелания, господин обер-лейтенант!
— Какого черта тебе здесь надо? Произошло что-нибудь особенное?
Я предполагал, что получу от него боевое задание командира или услышу что-либо другое, соответствующее обстановке. Вместо ответа он лишь усмехнулся и повторил:
— Наилучшие пожелания, господин обер-лейтенант!
Я просто его не понимал, не принимал всерьез его слов. Конечно, я надеялся на повышение в чине, для этого не хватало лишь испытания во фронтовых условиях. Я повернулся на бок и снова крикнул в ответ:
— Прекрати эти глупости и скажи наконец, в чем дело!
Тут я быстро уткнулся носом в землю: французы заметили, как прибежал лейтенант, и подбросили еще несколько снарядов на нашу позицию. После того как мы были «благословлены», лейтенант Малм снова уже по всей форме поздравил меня с производством. Из обер-фельдфебеля я превратился в «господина обер-лейтенанта» с офицерскими погонами, золотой звездочкой и серебряным шнуром.
Этого дня я ждал с начала моей службы, в ожидании этого дня я посещал одни курсы за другими и занимался зубрежкой в свободные часы. Я х — ??? ???????????? отел выбраться из «класса» рядовых — и стал унтер-офицером. Я хотел выйти из «класса» унтер-офицеров — и вот я стал офицером.
Впрочем, в моих представлениях и мечтах присвоение офицерского звания должно было происходить совсем иначе: перед выстроившейся ротой, с вручением торжественной грамоты, со шпагой и всем прочим. Между тем я лежал в грязи и уже был обер-лейтенантом, но еще без офицерских погон, без серебряного шнура и без сабли. Тем не менее в моих глазах этот момент был самым значительным на всем пройденном мною жизненном пути, но все же не столь важным, чтобы адъютант должен был проскочить через зону артиллерийского обстрела, стремясь сообщить о моем новом служебном положении.
Так или иначе, но только к вечеру мне удалось надеть офицерские погоны. Не оставалось времени даже для небольшого празднества. Нас перегруппировали, и той же ночью мы возобновили преследование англичан.
После окружения британского корпуса под Дюнкерком мы снова изменили направление и двинулись форсированным маршем к Сомме, где французы закрепились, окопавшись на противоположном берегу. Моторизованные дивизии, используя все имеющиеся транспортные средства и непрерывно курсируя туда и обратно, доставили на место нашу изнуренную пехоту. После обстоятельной воздушной разведки началось наше наступление.
На высотах Соммы расположились отборные части: французские альпийские стрелки и колониальные войска — последние резервы Франции. Атака через Сомму представлялась нам рискованным предприятием, потому что предстояло пробиваться к берегу по ровной, хорошо просматривавшейся местности и мы должны были считаться с возможностью больших потерь при переправе и в боях за первые небольшие опорные пункты.
Поэтому, наверно, генерал Вейган и надеялся удержать оборонительную линию, названную его именем.
Но вот появились пикирующие бомбардировщики, они действовали без перерыва, эскадрилья за эскадрильей. Словно хищные птицы, они невозмутимо кружили над позициями — французские зенитки им почти не мешали, — отыскивали цели, потом со зловещим глиссандо своих сирен низвергались с неба. У самой земли они выбрасывали свой бомбовый груз и с ревущими моторами подымались снова ввысь — и так безостановочно, машина за машиной, звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей.
Бомбы одна за другой поражали и сокрушали французские окопы. Балки и деревья вместе с комьями земли в гигантских фонтанах уносились в пространство; люди и пулеметы взлетали в воздух. Тяжелые орудия разлетались на части, воздушная волна сбрасывала машины с дорог. Ужасающий ад, многочасовые удары гигантского молота, изматывающие нервную систему.
Тогда наши саперы и первые пехотинцы в надувных лодках переправились через реку, захватили в нескольких местах предмостные укрепления и под их защитой построили первые понтонные мосты. Французы, еще оставшиеся в окопах в живых, были полностью деморализованы. Все же в разных местах еще вспыхивало сопротивление, но уже окончательно рухнули иллюзии, которые связывались французами с «линией Вейгана».
Германские дивизии неодолимо, сплошным потоком двигались на юг и запад Франции, к побережью Атлантического океана, через Сену в обход Парижа и у Нанта через Луару по направлению к Бордо — все дальше на юг, туда, где виднелись на горизонте вершины Пиренейских гор. 10 июня мы услышали по радио известие, которое восприняли со смешанным чувством.
Италия объявила Франции войну. Мы были разочарованы, когда во время польского похода Италия оставалась нейтральной, а после объявления нам войны Францией и Англией не выступила активно на нашей стороне. Теперь, когда мы неудержимо продвигались вперед и Франция была повержена, вступление Италии в войну не вызвало у нас никакого ликования. Мы не могли избавиться от впечатления, что Муссолини завидовал успехам и славе Гитлера и хотел по крайней мере обеспечить для себя долю в военных трофеях, хотя он и не принимал участия в борьбе. 22 июня 1940 года Франция капитулировала. Правда, значительная часть страны еще не была оккупирована, но в распоряжении Франции уже не оставалось таких резервов, которые могли бы оказать решающее влияние на исход войны.
Первоначально мы не могли понять, почему армия и гражданское население Франции оказывали относительно слабое сопротивление, но, когда военные и политические круги страны столь быстро выразили готовность вступить в переговоры с Германией, нам стала яснее подоплека событий; но все же при наших тогдашних политических взглядах мы не могли до конца осознать глубокий смысл предательства национальных интересов Франции ее господствующими кругами. Итак, было заключено перемирие.
С пылающими щеками читал я в детстве книги о войне, затаив дыхание внимал рассказам моих учителей, а позднее начальников. И вот теперь пробил час — час реванша за 1918 год. Моя гордость была беспредельной.
Когда-то переговоры о перемирии происходили в железнодорожном вагоне в Компьенском лесу. С тех пор это географическое название и этот вагон были известны всему миру. В дальнейшем вагон находился во французском музее. Гитлер до малейших деталей разработал план мести. Он приказал немедленно доставить этот вагон и тот же лес, точно на то же самое место, где он стоял в 1918 году. Здесь французский генерал Петэн подписал условия перемирия.
Мы были в восторге и аплодировали как после потрясающего спектакля при участии популярных актеров.
Французам казалось, что для них война закончилась. Медленно освобождаясь от паралича, вызванного быстрым поражением, они снова занялись работой и своей обычной деятельностью, а также той работой, которую им теперь навязывала и к которой принуждала наша так называемая «гражданская администрация». Однако по вечерам они вели политические разговоры в кафе за аперитивом у маленьких столиков на тротуарах. Они поругивали правительство, как предыдущее, так и нынешнее, которое теперь находилось в Виши.
Когда я приходил в парикмахерскую — а кто же из нас, офицеров, отказывался от такой роскоши, как бритье за несколько пфеннигов, — в салоне царило ледяное молчание. Все мои попытки использовать мои школьные познания во французском языке оставались безрезультатными. Но не было ни одного француза, который не пропускал бы меня вне очереди. Сколько бы человек ни ждало обслуживания, я всегда оказывался первым в очереди. Они обращались со мной как с гостем, правда незваным. Порой мне казалось, что они, может быть, этим сами себя бичуют и разжигают свое негодование примерно в таком духе: пусть он сейчас пройдет вперед, придет день, когда любой французский парикмахер откажется мылить рожу этому «бошу»! Это меня не беспокоило. Я давал на чай парикмахеру, он открывал передо мной дверь с вежливой фразой. «Au revoir, monsieur!», но на его лице можно было прочесть, что он, вероятно, охотнее всего дал бы мне пинок в зад.
Однажды я был свидетелем возбужденной дискуссии. Главным оратором был маленький коренастый человек, который в своей шерстяной непромокаемой куртке походил на крестьянина. Он не переставая кричал на парикмахера, который пытался его успокоить. Хозяева не любят шумных споров в своих лавках.
На меня они не обращали внимания. Как я ни старался, но все же с трудом понял только часть того, о чем говорилось. Речь шла об инциденте у Орана. Я уже слышал об этом утром по радио. Англичане потребовали от правительства Виши выдачи французского флота, стоявшего на якоре близ Орана у берегов Африки и, таким образом, не попавшего в руки оккупантов.
Правительство Виши желало сохранить этот флот в соответствии с условиями перемирия. Но в Лондоне находился французский генерал де Голль, он там организовывал сопротивление Гитлеру. Ему не было дела до перемирия, он его не подписывал, и он требовал выдачи флота. Правительство Виши отклонило требование.
После этого британский флот потопил французские корабли, стоявшие на якоре.
Люди, находившиеся в парикмахерской, были возмущены и ругали англичан. Они тогда еще не понимали, что это был правильный поступок: жертва была необходима, чтобы Гитлер не мог наложить руку на эту эскадру.
Но пока что Геббельс использовал инцидент для очередного трюка. Огромные плакаты и французские газеты, контролируемые германским министерством пропаганды, обращения по радио и выступления подкупленных коллаборационистов должны были разъяснить населению, что немцы являются его подлинными друзьями, а англичане, напротив, — его исторические враги.
Затем на французов были возложены новые обязательства. Франция должна была поставлять, поставлять, поставлять…
А французы должны были работать, работать и снова работать…
Германская гражданская администрация покупала все, что только можно было купить.
Грузовые маршруты и поезда с отпускниками направлялись в Германию. Солдаты посылали на родину посылочки, офицеры — посылки, а генералы — целые товарные вагоны.
Все это оплачивалось не имевшими никакой цены оккупационными бумажными деньгами, пестрыми векселями с оплатой в далеком будущем, когда вся Европа окажется под германским правлением: неслыханный грабеж.
Потом покатили в Германию поезда с французскими рабочими во все большем и большем количестве.
Наконец появились британские бомбардировщики. Они были брошены против нас, но при этом неизбежно превращались в развалины французские фабрики, города и деревни; испепелялись церкви, замки и музеи; сгорали дома и деревенские дворы; погибло множество невинных людей.
Беды обрушились на страну, которая однажды уже была четыре долгих года ареной военных действий. Перемирие, которое французы отчасти со вздохом облегчения, отчасти в унынии приветствовали, вовсе не было концом, оно было началом новой поры чудовищных страданий, через которые, однако, надо было пройти для того, чтобы освободить Францию от фашистской оккупации.
«Морской лев»[33]
Приведу один пример. Уже за несколько месяцев до нашего наступления германские самолеты разбрасывали над французскими позициями почтовые открытки, на которых был изображен французский солдат в сторожевом охранении передней линии блиндажей, вокруг только разрывающиеся снаряды, и на французском языке написано:
«Держите открытку против света!» Тот, кто разглядывал открытку, обнаруживал изображение типичной французской спальни: на кровати очаровательная француженка, с ней рядом мужчина, а на стуле британское военное обмундирование.
К подобным методам прибегала пропаганда и во время первой мировой войны.
Естественно, что французские солдаты были охвачены негодованием при мысли, что они вынуждены находиться на передовых позициях, между тем как в уютных мещанских квартирках британские солдаты забавляются с французскими женщинами.
Нет сомнений в том, что Геббельс применял с дьявольским искусством орудия психологической войны.
После прорыва укрепленной оборонительной линии наша дивизия, словно мощная ударная волна, пробилась сначала на запад, а потом в северном направлении. У канала Ла-Бассе мы впервые встретились с англичанами.
Они сражались так упорно и ожесточенно, как мы того и ожидали. Буквально в самую последнюю минуту они поднимали руки и невозмутимо, с высокомерно-равнодушным выражением лица сдавались в плен. Мы для них как бы и не существовали. При допросах, независимо от того, имели ли мы дело с солдатами или офицерами, можно было в лучшем случае выяснить самые незначительные мелочи. Видимо, англичане уже тогда были убеждены, что они в конечном счете окажутся победителями.
Иначе обстояло дело с французами. Они часто бывали крайне взволнованы: солдаты прямо-таки выплескивали накипевшие в душе чувства разочарования и возмущения.
Когда мы проезжали мимо колонн французских пленных, мы все чаще слышали возгласы: «La guerre est finie! La guerre est finie!»[32] Наша дивизия, подавляя то тут, то там местное сопротивление, двигалась в походном порядке все дальше в направлении к Ламаншу. Нашему противотанковому батальону, за весьма редкими исключениями, вообще не приходилось вести такие боевые действия, для которых он был предназначен. Мы фугасными гранатами поддерживали пехоту, обстреливали и уничтожали пехотные позиции в окопах и пулеметные площадки; у нас бывали и потери, но танки не попадали в поле нашего зрения. Французская армия не располагала самостоятельными танковыми подразделениями, но распределила по пехотным дивизиям боевые машины, в большинстве устаревшего типа. Если танки встречались на исходных позициях, то либо их бомбила германская «люфтваффе», либо они были уничтожены в силу подавляющего преимущества германских танковых дивизий.
Многие немецкие солдаты, участвовавшие во французском походе, целыми днями, а то и неделями вели упорные бои. Другие за все время не сделали ни одного выстрела, потому что их дивизия маршировала во втором эшелоне, а при невероятно быстром темпе развития событий ей не пришлось участвовать в боях.
Мы двигались вперед, руководствуясь замечательными картами, которые имелись в нашем распоряжении в большом количестве. Они точно ориентировали относительно всех существенных с военной точки зрения объектов, таких, как пути сообщения, реки, рельеф местности, укрепления, гарнизоны и даже мосты, лишь незадолго до того построенные. Если в результате нашего быстрого броска мы внезапно появлялись в расположении французских обозов, то большей частью это свидетельствовало о том факте, что наших тыловых служб с нами не было. Во всяком случае, мы редко видели наши полевые кухни, и если они и были на месте, то не хватало времени для раздачи пищи. Тем не менее нам неплохо жилось во Франции.
Никто из нас не страдал от жажды, хотя май и был необыкновенно жарким, а июнь еще более знойным. В напитках недостатка не было, несмотря на то, что и при нормальной температуре они употреблялись в большом количестве; мы неизменно находили поводы для того, чтобы устроить пирушку, хотя бы в ознаменование ежедневных «успехов» нашей части. Но сверх того, по нашим рациям мы слушали сообщения о событиях на всем театре военных действий, и дня не проходило без победоносных фанфар в сводке вермахта. 14 мая после страшнейшей бомбардировки Роттердама Голландия сложила оружие. 28 мая капитулировала Бельгия. Британская экспедиционная армия была в районе Дюнкерка окружена армейскими группами "А" и "Б".
Можно себе представить, что при таком быстром продвижении вперед мы были безгранично удивлены, когда однажды на рассвете наше наступление застопорилось.
Французской отборной дивизии было поручено прикрыть отступление англичан.
Французская артиллерия стреляла с поразительной точностью. Достаточно было кому-нибудь из нас высунуть нос, или связному перебежать улицу, или где-либо появиться машине, и уже с громом «посылалось благословение». Мы занимали окраину селения, и снаряды попадали в дома. Было утро, солнце всходило.
Наступил полдень, солнце немилосердно жарило. В этот день мы страдали от жажды — ведь невозможно было принести воду даже из близко расположенных домов. Походные фляги опустели. У нас имелся французский коньяк, было красное вино и шампанское, все это разогрелось, а шампанское фонтаном выплескивалось из бутылок.
Мы попытались отойти, чтобы совершить обход французских позиций, но при малейшем движении на нас обрушивался шквал огня. Я лежал в лощине и многое отдал бы за стакан воды. Внезапно я заметил, что кто-то, пыхтя и отдуваясь, бросился рядом со мной в укрытие. То был батальонный адъютант, лейтенант Дитер Малм, высокий и стройный, совсем такой, как изображают молодых офицеров в детских книгах с картинками: он был всегда весел, хотя умел в нужных случаях соблюдать серьезность, был корректен и справедлив; именно в таких случаях солдаты говорят:
«Славный малый». Мы были друзьями.
Он толкнул меня в бок и выдохнул:
— Наилучшие пожелания, господин обер-лейтенант!
— Какого черта тебе здесь надо? Произошло что-нибудь особенное?
Я предполагал, что получу от него боевое задание командира или услышу что-либо другое, соответствующее обстановке. Вместо ответа он лишь усмехнулся и повторил:
— Наилучшие пожелания, господин обер-лейтенант!
Я просто его не понимал, не принимал всерьез его слов. Конечно, я надеялся на повышение в чине, для этого не хватало лишь испытания во фронтовых условиях. Я повернулся на бок и снова крикнул в ответ:
— Прекрати эти глупости и скажи наконец, в чем дело!
Тут я быстро уткнулся носом в землю: французы заметили, как прибежал лейтенант, и подбросили еще несколько снарядов на нашу позицию. После того как мы были «благословлены», лейтенант Малм снова уже по всей форме поздравил меня с производством. Из обер-фельдфебеля я превратился в «господина обер-лейтенанта» с офицерскими погонами, золотой звездочкой и серебряным шнуром.
Этого дня я ждал с начала моей службы, в ожидании этого дня я посещал одни курсы за другими и занимался зубрежкой в свободные часы. Я х — ??? ???????????? отел выбраться из «класса» рядовых — и стал унтер-офицером. Я хотел выйти из «класса» унтер-офицеров — и вот я стал офицером.
Впрочем, в моих представлениях и мечтах присвоение офицерского звания должно было происходить совсем иначе: перед выстроившейся ротой, с вручением торжественной грамоты, со шпагой и всем прочим. Между тем я лежал в грязи и уже был обер-лейтенантом, но еще без офицерских погон, без серебряного шнура и без сабли. Тем не менее в моих глазах этот момент был самым значительным на всем пройденном мною жизненном пути, но все же не столь важным, чтобы адъютант должен был проскочить через зону артиллерийского обстрела, стремясь сообщить о моем новом служебном положении.
Так или иначе, но только к вечеру мне удалось надеть офицерские погоны. Не оставалось времени даже для небольшого празднества. Нас перегруппировали, и той же ночью мы возобновили преследование англичан.
После окружения британского корпуса под Дюнкерком мы снова изменили направление и двинулись форсированным маршем к Сомме, где французы закрепились, окопавшись на противоположном берегу. Моторизованные дивизии, используя все имеющиеся транспортные средства и непрерывно курсируя туда и обратно, доставили на место нашу изнуренную пехоту. После обстоятельной воздушной разведки началось наше наступление.
На высотах Соммы расположились отборные части: французские альпийские стрелки и колониальные войска — последние резервы Франции. Атака через Сомму представлялась нам рискованным предприятием, потому что предстояло пробиваться к берегу по ровной, хорошо просматривавшейся местности и мы должны были считаться с возможностью больших потерь при переправе и в боях за первые небольшие опорные пункты.
Поэтому, наверно, генерал Вейган и надеялся удержать оборонительную линию, названную его именем.
Но вот появились пикирующие бомбардировщики, они действовали без перерыва, эскадрилья за эскадрильей. Словно хищные птицы, они невозмутимо кружили над позициями — французские зенитки им почти не мешали, — отыскивали цели, потом со зловещим глиссандо своих сирен низвергались с неба. У самой земли они выбрасывали свой бомбовый груз и с ревущими моторами подымались снова ввысь — и так безостановочно, машина за машиной, звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей.
Бомбы одна за другой поражали и сокрушали французские окопы. Балки и деревья вместе с комьями земли в гигантских фонтанах уносились в пространство; люди и пулеметы взлетали в воздух. Тяжелые орудия разлетались на части, воздушная волна сбрасывала машины с дорог. Ужасающий ад, многочасовые удары гигантского молота, изматывающие нервную систему.
Тогда наши саперы и первые пехотинцы в надувных лодках переправились через реку, захватили в нескольких местах предмостные укрепления и под их защитой построили первые понтонные мосты. Французы, еще оставшиеся в окопах в живых, были полностью деморализованы. Все же в разных местах еще вспыхивало сопротивление, но уже окончательно рухнули иллюзии, которые связывались французами с «линией Вейгана».
Германские дивизии неодолимо, сплошным потоком двигались на юг и запад Франции, к побережью Атлантического океана, через Сену в обход Парижа и у Нанта через Луару по направлению к Бордо — все дальше на юг, туда, где виднелись на горизонте вершины Пиренейских гор. 10 июня мы услышали по радио известие, которое восприняли со смешанным чувством.
Италия объявила Франции войну. Мы были разочарованы, когда во время польского похода Италия оставалась нейтральной, а после объявления нам войны Францией и Англией не выступила активно на нашей стороне. Теперь, когда мы неудержимо продвигались вперед и Франция была повержена, вступление Италии в войну не вызвало у нас никакого ликования. Мы не могли избавиться от впечатления, что Муссолини завидовал успехам и славе Гитлера и хотел по крайней мере обеспечить для себя долю в военных трофеях, хотя он и не принимал участия в борьбе. 22 июня 1940 года Франция капитулировала. Правда, значительная часть страны еще не была оккупирована, но в распоряжении Франции уже не оставалось таких резервов, которые могли бы оказать решающее влияние на исход войны.
Первоначально мы не могли понять, почему армия и гражданское население Франции оказывали относительно слабое сопротивление, но, когда военные и политические круги страны столь быстро выразили готовность вступить в переговоры с Германией, нам стала яснее подоплека событий; но все же при наших тогдашних политических взглядах мы не могли до конца осознать глубокий смысл предательства национальных интересов Франции ее господствующими кругами. Итак, было заключено перемирие.
С пылающими щеками читал я в детстве книги о войне, затаив дыхание внимал рассказам моих учителей, а позднее начальников. И вот теперь пробил час — час реванша за 1918 год. Моя гордость была беспредельной.
Когда-то переговоры о перемирии происходили в железнодорожном вагоне в Компьенском лесу. С тех пор это географическое название и этот вагон были известны всему миру. В дальнейшем вагон находился во французском музее. Гитлер до малейших деталей разработал план мести. Он приказал немедленно доставить этот вагон и тот же лес, точно на то же самое место, где он стоял в 1918 году. Здесь французский генерал Петэн подписал условия перемирия.
Мы были в восторге и аплодировали как после потрясающего спектакля при участии популярных актеров.
Французам казалось, что для них война закончилась. Медленно освобождаясь от паралича, вызванного быстрым поражением, они снова занялись работой и своей обычной деятельностью, а также той работой, которую им теперь навязывала и к которой принуждала наша так называемая «гражданская администрация». Однако по вечерам они вели политические разговоры в кафе за аперитивом у маленьких столиков на тротуарах. Они поругивали правительство, как предыдущее, так и нынешнее, которое теперь находилось в Виши.
Когда я приходил в парикмахерскую — а кто же из нас, офицеров, отказывался от такой роскоши, как бритье за несколько пфеннигов, — в салоне царило ледяное молчание. Все мои попытки использовать мои школьные познания во французском языке оставались безрезультатными. Но не было ни одного француза, который не пропускал бы меня вне очереди. Сколько бы человек ни ждало обслуживания, я всегда оказывался первым в очереди. Они обращались со мной как с гостем, правда незваным. Порой мне казалось, что они, может быть, этим сами себя бичуют и разжигают свое негодование примерно в таком духе: пусть он сейчас пройдет вперед, придет день, когда любой французский парикмахер откажется мылить рожу этому «бошу»! Это меня не беспокоило. Я давал на чай парикмахеру, он открывал передо мной дверь с вежливой фразой. «Au revoir, monsieur!», но на его лице можно было прочесть, что он, вероятно, охотнее всего дал бы мне пинок в зад.
Однажды я был свидетелем возбужденной дискуссии. Главным оратором был маленький коренастый человек, который в своей шерстяной непромокаемой куртке походил на крестьянина. Он не переставая кричал на парикмахера, который пытался его успокоить. Хозяева не любят шумных споров в своих лавках.
На меня они не обращали внимания. Как я ни старался, но все же с трудом понял только часть того, о чем говорилось. Речь шла об инциденте у Орана. Я уже слышал об этом утром по радио. Англичане потребовали от правительства Виши выдачи французского флота, стоявшего на якоре близ Орана у берегов Африки и, таким образом, не попавшего в руки оккупантов.
Правительство Виши желало сохранить этот флот в соответствии с условиями перемирия. Но в Лондоне находился французский генерал де Голль, он там организовывал сопротивление Гитлеру. Ему не было дела до перемирия, он его не подписывал, и он требовал выдачи флота. Правительство Виши отклонило требование.
После этого британский флот потопил французские корабли, стоявшие на якоре.
Люди, находившиеся в парикмахерской, были возмущены и ругали англичан. Они тогда еще не понимали, что это был правильный поступок: жертва была необходима, чтобы Гитлер не мог наложить руку на эту эскадру.
Но пока что Геббельс использовал инцидент для очередного трюка. Огромные плакаты и французские газеты, контролируемые германским министерством пропаганды, обращения по радио и выступления подкупленных коллаборационистов должны были разъяснить населению, что немцы являются его подлинными друзьями, а англичане, напротив, — его исторические враги.
Затем на французов были возложены новые обязательства. Франция должна была поставлять, поставлять, поставлять…
А французы должны были работать, работать и снова работать…
Германская гражданская администрация покупала все, что только можно было купить.
Грузовые маршруты и поезда с отпускниками направлялись в Германию. Солдаты посылали на родину посылочки, офицеры — посылки, а генералы — целые товарные вагоны.
Все это оплачивалось не имевшими никакой цены оккупационными бумажными деньгами, пестрыми векселями с оплатой в далеком будущем, когда вся Европа окажется под германским правлением: неслыханный грабеж.
Потом покатили в Германию поезда с французскими рабочими во все большем и большем количестве.
Наконец появились британские бомбардировщики. Они были брошены против нас, но при этом неизбежно превращались в развалины французские фабрики, города и деревни; испепелялись церкви, замки и музеи; сгорали дома и деревенские дворы; погибло множество невинных людей.
Беды обрушились на страну, которая однажды уже была четыре долгих года ареной военных действий. Перемирие, которое французы отчасти со вздохом облегчения, отчасти в унынии приветствовали, вовсе не было концом, оно было началом новой поры чудовищных страданий, через которые, однако, надо было пройти для того, чтобы освободить Францию от фашистской оккупации.
«Морской лев»[33]
— Вы немедленно принимаете 1-ю роту! Командир нашей части, полковник Шварцбек, произнес нечто вроде речи: он выразил пожелания успеха, говорил о задачах командира роты, о моем предшественнике, о будущем и еще разных вещах. Но я немногое из этого воспринял. Я слышал только одно: «командир роты».
Несколькими днями ранее почтенный майор Петерс приколол к моему мундиру Железный крест, вероятно и за разведывательную операцию, и за атаку линии блиндажей, либо за все в совокупности. Уже это одно меня осчастливило, я мог теперь спокойно находиться в соседстве с солдатами, уже получившими этот орден в первую мировую войну. Но вот я стал командиром роты, а это имело гораздо большее значение.
Как уже упоминалось, нашим командиром полка был австриец. Он имел слабое представление о нашей части, об орудиях, танках и о своих задачах в качестве командира. Во время первой мировой войны он был артиллеристом и постоянно старался приучить нас к стрельбе непрямой наводкой. Он предпочел бы из наших 37-миллиметровых противотанковых пушек вести стрельбу с позиций на обратном скате, как он стрелял из своих мортир где-нибудь в Карпатах или Альпах. Все это не встречало сочувствия с нашей стороны.
Другими военными вопросами он мало интересовался. За столом шел разговор только о венской кухне, кайзершмаррен[34] и других мучных блюдах. Если у офицера нашей части был день рождения, то он имел право заказать повару свое любимое блюдо для всех сидевших за столом. Командир надеялся, что этот трюк явится поводом для кутежа гурманов, по мы бесстыдно заказывали только картошку.
Полковник Шварцбек недолго оставался у нас. Его перевели обратно в Вену, в какой-то автомобильный парк. Вряд ли солдаты сожалели о его уходе — он был с ними не в лучших отношениях, чем владелец хлопковой плантации с батраками.
Полковник почти не знал своих солдат и постоянно путал фамилии.
Его преемником стал пруссак, по фамилии фон Брюкнер. Этот вскоре запомнил фамилию каждого солдата; тем не менее его отношения с ними были не лучше, чем у его предшественника. Но он охотно ел картофель. Так что мы были снова в своей среде. В остальном Брюкнер полностью соответствовал моему тогдашнему представлению о настоящем солдате. Это был строгий командир. Однажды он отвел меня в сторону.
— Вы из рядовых выдвинулись в офицеры?
— Так точно, господин подполковник!
— Когда вас произвели?
Я подробно доложил.
Он осмотрел мою смешанную форму; я все еще был в форме обер-фельдфебеля с пришитыми офицерскими петлицами и погонами и носил одолженную у товарища фуражку с серебряным шнуром.
— Быстро все это смените! Прикажите портному сшить вам мундир и тогда представьтесь мне снова!
— Так точно, господин подполковник!
Я стал теперь офицером, но не должен был произносить ничего другого, кроме «так точно», лишь с легким поклоном и держа руку у козырька — как был обучен. Если командир был настроен благожелательно, он небрежным движением отводил мою руку от фуражки, Он был настроен благожелательно и так закончил разговор:
— Я буду иметь вас в виду.
Через несколько недель он командировал меня на курсы ротных командиров в школу танковых войск в Вюнсдорфе под Берлином. Здесь я был обучен тому, чему меня не мог обучить упомянутый мною адъютант в Рейнской области.
В Вюнсдорфе придавалось гораздо меньшее значение обращению с графинями и отвешиванию поклонов; здесь готовились к совсем иному «танцу», о котором мы еще не имели представления.
Когда я вернулся с курсов, мне по-прежнему казалось, что Гитлер и генеральный штаб — вероятно, под впечатлением поразительно быстрого хода событий во Франции — еще не имели концепции дальнейших военных действий.
Во всяком случае, вермахт занял позиции у Ламанша и на побережье Атлантического океана и ждал дальнейших приказов. Если предполагалась переправа в Англию, как мы ожидали, то уже теперь следовало бы начать подготовку.
Моя рота была размещена в казармах в Ла-Рош-сюр-Йон, вблизи от Ле-Сабль д'Ордон — излюбленного морского курорта парижан. Лето там сухое, широкий, с волнистыми дюнами белый песчаный пляж сменяется высоким скалистым берегом. Когда море в часы отлива отступало, над водой поднимались бесчисленные скалистые островки; черные, гладко отшлифованные, они за несколько минут высыхали и накалялись под горячим солнцем. Когда вновь подступал прилив, островки становились все меньше и меньше и исчезали в бушующем прибое. Очаровательный уголок земли, который становился еще краше благодаря присутствию очаровательных парижанок. Так оно, вероятно, и бывало, но в 1940 году они отсутствовали. На курорте хозяйничали мы.
Наряду со строевой подготовкой мы, конечно, проводили полевые учения. Дабы соединить приятное с полезным, я несколько раз выезжал с ротой для проведения учений на берег моря и в паузах разрешал купаться. С каждым разом время, отводимое учениям, сокращалось, а купание затягивалось. Однажды мы задумали упражняться в разбивке палаток и в уменье располагаться биваком. Мы остались на ночь на берегу. Распорядок дня теперь был таков: утром подъем, вслед за этим купание, потом обычная боевая подготовка, снова купание и в заключение при заходе солнца чистка оружия.
Солдаты проявляли такое усердие при боевой подготовке, что я подумал о том, что можно было бы спокойно обойтись без частых переездов туда и обратно и при этом сэкономить бензин. Так, во всяком случае, я обосновал перед командиром мое предложение, чтобы рота более длительный срок оставалась на берегу. Он дал свое согласие.
Вскоре купание стало нашим главным занятием. Но, поскольку командир мне сказал «я буду иметь вас в виду», я должен был считаться с возможностью его внезапного появления. Действительно, он иногда приезжал на учения и всегда заставал нас за делом, лишь один раз мы купались. Это ему очень понравилось, и он стал реже появляться. Ему не приходило в голову, что его адъютант и мой друг Дитер Малм посылал мне радиограмму каждый раз, когда командир собирался к нам. Таким образом меня никогда не заставали врасплох. А один раз мы купались для того, чтобы не возникало подозрений, будто нас предупредили.
Таким образом, в наших занятиях главное место занимали учения в воде, и это имело свою причину. Я сам плавал хорошо, с большим увлечением. В рейхсвере каждый солдат должен был уметь плавать и нырять, стать по возможности пловцом, знающим правила спасания утопающих. Однако среди новобранцев последнего призыва и в присланном пополнении большинство не умело плавать; причем это были почти исключительно уроженцы Померании и Мекленбурга, которые постоянно находились вблизи Балтийского моря и многочисленных озер.
Все они научились плавать. Я достиг этого с помощью трюка, о котором позднее никогда не вспомнил бы, если бы не Ганс Бевер.
Этот долговязый, необыкновенно спокойный мекленбуржец был в первой роте моим шофером во Франции, в Голландии и затем в Советском Союзе. Он не знал страха, разве что за сохранность своей машины. На Ганса Бевера я мог положиться. Он был всегда на месте и всегда в хорошем настроении. Но плавать он тоже не умел.
После моего перехода в Германскую Демократическую Республику я встретил его: он работал трактористом в сельскохозяйственном производственном кооперативе на побережье Балтийского моря. Естественно, что, делясь воспоминаниями, мы заговорили о времени, проведенном на побережье Атлантики.
Несколькими днями ранее почтенный майор Петерс приколол к моему мундиру Железный крест, вероятно и за разведывательную операцию, и за атаку линии блиндажей, либо за все в совокупности. Уже это одно меня осчастливило, я мог теперь спокойно находиться в соседстве с солдатами, уже получившими этот орден в первую мировую войну. Но вот я стал командиром роты, а это имело гораздо большее значение.
Как уже упоминалось, нашим командиром полка был австриец. Он имел слабое представление о нашей части, об орудиях, танках и о своих задачах в качестве командира. Во время первой мировой войны он был артиллеристом и постоянно старался приучить нас к стрельбе непрямой наводкой. Он предпочел бы из наших 37-миллиметровых противотанковых пушек вести стрельбу с позиций на обратном скате, как он стрелял из своих мортир где-нибудь в Карпатах или Альпах. Все это не встречало сочувствия с нашей стороны.
Другими военными вопросами он мало интересовался. За столом шел разговор только о венской кухне, кайзершмаррен[34] и других мучных блюдах. Если у офицера нашей части был день рождения, то он имел право заказать повару свое любимое блюдо для всех сидевших за столом. Командир надеялся, что этот трюк явится поводом для кутежа гурманов, по мы бесстыдно заказывали только картошку.
Полковник Шварцбек недолго оставался у нас. Его перевели обратно в Вену, в какой-то автомобильный парк. Вряд ли солдаты сожалели о его уходе — он был с ними не в лучших отношениях, чем владелец хлопковой плантации с батраками.
Полковник почти не знал своих солдат и постоянно путал фамилии.
Его преемником стал пруссак, по фамилии фон Брюкнер. Этот вскоре запомнил фамилию каждого солдата; тем не менее его отношения с ними были не лучше, чем у его предшественника. Но он охотно ел картофель. Так что мы были снова в своей среде. В остальном Брюкнер полностью соответствовал моему тогдашнему представлению о настоящем солдате. Это был строгий командир. Однажды он отвел меня в сторону.
— Вы из рядовых выдвинулись в офицеры?
— Так точно, господин подполковник!
— Когда вас произвели?
Я подробно доложил.
Он осмотрел мою смешанную форму; я все еще был в форме обер-фельдфебеля с пришитыми офицерскими петлицами и погонами и носил одолженную у товарища фуражку с серебряным шнуром.
— Быстро все это смените! Прикажите портному сшить вам мундир и тогда представьтесь мне снова!
— Так точно, господин подполковник!
Я стал теперь офицером, но не должен был произносить ничего другого, кроме «так точно», лишь с легким поклоном и держа руку у козырька — как был обучен. Если командир был настроен благожелательно, он небрежным движением отводил мою руку от фуражки, Он был настроен благожелательно и так закончил разговор:
— Я буду иметь вас в виду.
Через несколько недель он командировал меня на курсы ротных командиров в школу танковых войск в Вюнсдорфе под Берлином. Здесь я был обучен тому, чему меня не мог обучить упомянутый мною адъютант в Рейнской области.
В Вюнсдорфе придавалось гораздо меньшее значение обращению с графинями и отвешиванию поклонов; здесь готовились к совсем иному «танцу», о котором мы еще не имели представления.
Когда я вернулся с курсов, мне по-прежнему казалось, что Гитлер и генеральный штаб — вероятно, под впечатлением поразительно быстрого хода событий во Франции — еще не имели концепции дальнейших военных действий.
Во всяком случае, вермахт занял позиции у Ламанша и на побережье Атлантического океана и ждал дальнейших приказов. Если предполагалась переправа в Англию, как мы ожидали, то уже теперь следовало бы начать подготовку.
Моя рота была размещена в казармах в Ла-Рош-сюр-Йон, вблизи от Ле-Сабль д'Ордон — излюбленного морского курорта парижан. Лето там сухое, широкий, с волнистыми дюнами белый песчаный пляж сменяется высоким скалистым берегом. Когда море в часы отлива отступало, над водой поднимались бесчисленные скалистые островки; черные, гладко отшлифованные, они за несколько минут высыхали и накалялись под горячим солнцем. Когда вновь подступал прилив, островки становились все меньше и меньше и исчезали в бушующем прибое. Очаровательный уголок земли, который становился еще краше благодаря присутствию очаровательных парижанок. Так оно, вероятно, и бывало, но в 1940 году они отсутствовали. На курорте хозяйничали мы.
Наряду со строевой подготовкой мы, конечно, проводили полевые учения. Дабы соединить приятное с полезным, я несколько раз выезжал с ротой для проведения учений на берег моря и в паузах разрешал купаться. С каждым разом время, отводимое учениям, сокращалось, а купание затягивалось. Однажды мы задумали упражняться в разбивке палаток и в уменье располагаться биваком. Мы остались на ночь на берегу. Распорядок дня теперь был таков: утром подъем, вслед за этим купание, потом обычная боевая подготовка, снова купание и в заключение при заходе солнца чистка оружия.
Солдаты проявляли такое усердие при боевой подготовке, что я подумал о том, что можно было бы спокойно обойтись без частых переездов туда и обратно и при этом сэкономить бензин. Так, во всяком случае, я обосновал перед командиром мое предложение, чтобы рота более длительный срок оставалась на берегу. Он дал свое согласие.
Вскоре купание стало нашим главным занятием. Но, поскольку командир мне сказал «я буду иметь вас в виду», я должен был считаться с возможностью его внезапного появления. Действительно, он иногда приезжал на учения и всегда заставал нас за делом, лишь один раз мы купались. Это ему очень понравилось, и он стал реже появляться. Ему не приходило в голову, что его адъютант и мой друг Дитер Малм посылал мне радиограмму каждый раз, когда командир собирался к нам. Таким образом меня никогда не заставали врасплох. А один раз мы купались для того, чтобы не возникало подозрений, будто нас предупредили.
Таким образом, в наших занятиях главное место занимали учения в воде, и это имело свою причину. Я сам плавал хорошо, с большим увлечением. В рейхсвере каждый солдат должен был уметь плавать и нырять, стать по возможности пловцом, знающим правила спасания утопающих. Однако среди новобранцев последнего призыва и в присланном пополнении большинство не умело плавать; причем это были почти исключительно уроженцы Померании и Мекленбурга, которые постоянно находились вблизи Балтийского моря и многочисленных озер.
Все они научились плавать. Я достиг этого с помощью трюка, о котором позднее никогда не вспомнил бы, если бы не Ганс Бевер.
Этот долговязый, необыкновенно спокойный мекленбуржец был в первой роте моим шофером во Франции, в Голландии и затем в Советском Союзе. Он не знал страха, разве что за сохранность своей машины. На Ганса Бевера я мог положиться. Он был всегда на месте и всегда в хорошем настроении. Но плавать он тоже не умел.
После моего перехода в Германскую Демократическую Республику я встретил его: он работал трактористом в сельскохозяйственном производственном кооперативе на побережье Балтийского моря. Естественно, что, делясь воспоминаниями, мы заговорили о времени, проведенном на побережье Атлантики.