Страница:
Дети сапожника озадаченно переглянулись. Они, как и я, не знали, что такое коммунист. Для них отец был просто папа. Но старший мальчик нашел выход из положения, он крикнул:
— Тогда мой отец не станет чинить башмаки твоему отцу. Ну как, идешь с нами или нет? Мы идем купаться.
И мы пошли.
О коммунистах я узнал больше, когда ездил с матерью в город навестить тетю Эмму.
Мы не могли пройти: такого множества людей, идущих колонной по улице, я еще никогда не видел. Они пели, неся красные знамена и транспаранты, надписи на которых, как сейчас, стоят у меня перед глазами: «Не бывать больше войне!» Вдруг раздались выстрелы. Колонна рассыпалась, мать втолкнула меня в ближайший подъезд, и мы едва втиснулись в толпу людей, тоже искавших убежища. Я спросил:
— Почему стреляют?
Мама наклонилась ко мне и прошептала:
— Потому что здесь кругом коммунисты.
Она вся дрожала.
Мне было очень страшно, но я продолжал спрашивать:
— А те, что с транспарантами, — коммунисты?
— Да. Стой же спокойно!
— А почему в коммунистов стреляли, они ведь только пели?
— Тише, сынок! Эти люди устроили демонстрацию. Угораздило же нас поехать в город! Я не унимался.
— Но на транспарантах было написано: «Не бывать больше войне!», а ведь ты сама так всегда говоришь. Недавно сказала отцу: «Только бы не было опять этой ужасной войны!» — Успокойся же наконец и поменьше спрашивай! Коммунисты — плохие люди.
Я был несказанно рад, когда стрельба кончилась и мы отправились к тете Эмме.
На Кёнигсаллее стреляли
Наступило лето 1922 года. Мы, мальчишки, бегали по Груневальду, удили рыбу, хоть это было строго запрещено, и я — к своему восторгу — научился плавать.
Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:
— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!
Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.
Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.
На тротуарах, стоя кучками и взволнованно разговаривая, толпилось множество людей. Они громко обсуждали виденное, а может, то, что хотели увидеть. В те годы часто случались вооруженные стычки, перестрелка, бывали и убитые. Но квартал богатых особняков до сих пор оставался вне этих происшествий.
Событие на Кенигсаллее перепугало и обитателей Груневальда. Один из очевидцев без конца повторял окружающим свой рассказ:
— Было это так. Стою я вот тут, вдруг вижу, подъезжает машина министра иностранных дел. Я-то его знаю, он почти каждый день проезжал мимо этого места в один и тот же час. Вдруг приближается вторая машина и, держась вплотную, нагоняет министра. В ту же секунду сзади в этой машине вскакивает какой-то человек, бросает гранату и стреляет в Ратенау из пистолета. Шофер министра затормозил, а другая машина умчалась по направлению к Галензее. Все это произошло так быстро, что я не успел даже разглядеть, какой марки тот автомобиль.
— За что же убили господина Ратенау? — спросил другой. — Я живу неподалеку от него, это был такой спокойный и приятный человек, всегда приветливый…
— Ратенау был подлец и предатель, — сказал мужчина с кисточкой для бритья на шляпе[3]. Он ударил своей тростью о мостовую. — Вы, очевидно, не знаете, что он принадлежит к тому сорту политиков, которые на все отвечают «да» и «аминь», чего бы ни требовали от нас враждебные державы.
Кто-то возразил:
— Но ведь он только недавно заключил в Рапалло договор с русскими не без пользы для нас. Нам хотя бы дадут возможность перевести дух.
— Вот в том-то и заключается его гнусность, — ответил господин с кисточкой на шляпе. — Весь мир знает, что западные державы хотят взять большевиков за горло.
И вместо того, чтобы извлечь для нас выгоду, этот человек подписывает с русскими договор! Да еще с большевиками, которые устроили в церквах конюшни! Ну и подлец!
— Надо надеяться, убийц найдут, — проговорила женщина в трауре, обращаясь не столько к окружающим, сколько к самой себе.
— Уважаемая, здесь произошло покушение, и совершили его, безусловно, члены организации «Консул», а их найти нелегко.
Все вопросительно посмотрели на господина с кисточкой на шляпе; он сделал многозначительную гримасу и продолжал, понизив голос:
— Тайный союз бывших офицеров, все они истинные немцы и фронтовики. Они хотят вывести нас на правильную дорогу. Можете на них положиться!
Стоявшие вокруг помалкивали. Этот человек, видимо, знал многое. Он повернулся к дереву, у которого лежал букет.
— Что ж, одной еврейской свиньей меньше!
И он зашагал прочь, стуча сапогами и подбрасывая в воздух свою дубинку, будто тамбурмажор перед военным оркестром, который я однажды видел.
Один из полицейских подтянул свою портупею, другой закашлялся и, вынув из кармана платок, высморкался. И оба снова уставились куда-то в пространство.
Толпа медленно рассеялась.
На обратном пути мы зашли в сапожную мастерскую в подвале, потому что у меня оторвалась подметка. Еще издали мы услышали, как поет отец моих дружков.
— Отец, они застрелили еврея Ратенау!
Сапожник посмотрел на нас с ужасом. Потом велел рассказать все по порядку.
— Слушайте меня внимательно, ребята. Если это вправду случилось, то запомните раз навсегда: слово «еврей» здесь ни к чему, убит Вальтер Ратенау. И это очень дурное дело, это просто подлое убийство.
— Да, отец! — закричал четырехголосый хор.
Я молчал. А пока старик приколачивал мою подошву, я утвердительно кивал головой.
Он надел мой ботинок на железную треногу и стал забивать в подошву деревянные гвоздики. Первым ударом он загонял гвоздь, затем еще два раза подряд сильно ударял молотком. Плонг, плонг-плонг. И снова: плонг, плонг-плонг.
— Проклятая банда убийц!
Плонг, плонг-плонг…
— Сначала затевают эту злосчастную войну…
Плонг, плонг-плонг…
— Потом стреляют у себя дома…
Плонг, плонг-плонг…
— Сперва убивают Карла Либкнехта и Розу Люксембург, расстреливают рабочих…
Плонг, плонг-плонг…
— Теперь застрелили Ратенау, трусливые убийцы! Плонг, плонг-плопг…
— Надо нам выйти на демонстрацию, иначе банда совсем обнаглеет!
Плонг, плонг-плонг-плонг, плонг-плонг, плонг-плонг… Сапожник кончил и свой монолог и мой башмак. Бросив его мне, он встал и снял передник.
— На сегодня все. Мне нужно еще кое-чем заняться!
— Теперь пойдет к своим товарищам, — сказали дети сапожника.
Недели через две после убийства Ратенау я зацепился за дорожку у нас в подъезде и упал с лестницы. При этом я сломал левую руку, и не в одном месте, а сразу в трех, а сложный перелом вообще болезненная штука.
Моя мать побежала со мной на Эльстерплац к доктору Клеебергеру. Все шли к доктору Клеебергеру, во-первых, потому, что он неплохо знал свое дело, а во-вторых, потому, что он был доброжелателен. Он наложил мне толстую гипсовую повязку и постарался утешить как мог. Затем отвез нас с мамой домой. А говорили, будто он еврей.
Я не ходил несколько дней в школу и получил наконец возможность без помехи читать собрание сочинений Карла Мая. В этих книжках тоже много рассказывалось, как одни люди палят в других, но плохие люди никогда не попадали в хороших, и те никогда не погибали, за исключением Виннетоу, — его смерть меня очень опечалила.
На этом заканчивается целый период моей жизни. Я поступил в реальное училище, а это влекло за собой разлуку с сыновьями сапожника. Отец сказал, что жизнь теперь войдет в колею и мне надо серьезно подумать о своем будущем.
Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:
— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!
Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.
Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.
На тротуарах, стоя кучками и взволнованно разговаривая, толпилось множество людей. Они громко обсуждали виденное, а может, то, что хотели увидеть. В те годы часто случались вооруженные стычки, перестрелка, бывали и убитые. Но квартал богатых особняков до сих пор оставался вне этих происшествий.
Событие на Кенигсаллее перепугало и обитателей Груневальда. Один из очевидцев без конца повторял окружающим свой рассказ:
— Было это так. Стою я вот тут, вдруг вижу, подъезжает машина министра иностранных дел. Я-то его знаю, он почти каждый день проезжал мимо этого места в один и тот же час. Вдруг приближается вторая машина и, держась вплотную, нагоняет министра. В ту же секунду сзади в этой машине вскакивает какой-то человек, бросает гранату и стреляет в Ратенау из пистолета. Шофер министра затормозил, а другая машина умчалась по направлению к Галензее. Все это произошло так быстро, что я не успел даже разглядеть, какой марки тот автомобиль.
— За что же убили господина Ратенау? — спросил другой. — Я живу неподалеку от него, это был такой спокойный и приятный человек, всегда приветливый…
— Ратенау был подлец и предатель, — сказал мужчина с кисточкой для бритья на шляпе[3]. Он ударил своей тростью о мостовую. — Вы, очевидно, не знаете, что он принадлежит к тому сорту политиков, которые на все отвечают «да» и «аминь», чего бы ни требовали от нас враждебные державы.
Кто-то возразил:
— Но ведь он только недавно заключил в Рапалло договор с русскими не без пользы для нас. Нам хотя бы дадут возможность перевести дух.
— Вот в том-то и заключается его гнусность, — ответил господин с кисточкой на шляпе. — Весь мир знает, что западные державы хотят взять большевиков за горло.
И вместо того, чтобы извлечь для нас выгоду, этот человек подписывает с русскими договор! Да еще с большевиками, которые устроили в церквах конюшни! Ну и подлец!
— Надо надеяться, убийц найдут, — проговорила женщина в трауре, обращаясь не столько к окружающим, сколько к самой себе.
— Уважаемая, здесь произошло покушение, и совершили его, безусловно, члены организации «Консул», а их найти нелегко.
Все вопросительно посмотрели на господина с кисточкой на шляпе; он сделал многозначительную гримасу и продолжал, понизив голос:
— Тайный союз бывших офицеров, все они истинные немцы и фронтовики. Они хотят вывести нас на правильную дорогу. Можете на них положиться!
Стоявшие вокруг помалкивали. Этот человек, видимо, знал многое. Он повернулся к дереву, у которого лежал букет.
— Что ж, одной еврейской свиньей меньше!
И он зашагал прочь, стуча сапогами и подбрасывая в воздух свою дубинку, будто тамбурмажор перед военным оркестром, который я однажды видел.
Один из полицейских подтянул свою портупею, другой закашлялся и, вынув из кармана платок, высморкался. И оба снова уставились куда-то в пространство.
Толпа медленно рассеялась.
На обратном пути мы зашли в сапожную мастерскую в подвале, потому что у меня оторвалась подметка. Еще издали мы услышали, как поет отец моих дружков.
— Отец, они застрелили еврея Ратенау!
Сапожник посмотрел на нас с ужасом. Потом велел рассказать все по порядку.
— Слушайте меня внимательно, ребята. Если это вправду случилось, то запомните раз навсегда: слово «еврей» здесь ни к чему, убит Вальтер Ратенау. И это очень дурное дело, это просто подлое убийство.
— Да, отец! — закричал четырехголосый хор.
Я молчал. А пока старик приколачивал мою подошву, я утвердительно кивал головой.
Он надел мой ботинок на железную треногу и стал забивать в подошву деревянные гвоздики. Первым ударом он загонял гвоздь, затем еще два раза подряд сильно ударял молотком. Плонг, плонг-плонг. И снова: плонг, плонг-плонг.
— Проклятая банда убийц!
Плонг, плонг-плонг…
— Сначала затевают эту злосчастную войну…
Плонг, плонг-плонг…
— Потом стреляют у себя дома…
Плонг, плонг-плонг…
— Сперва убивают Карла Либкнехта и Розу Люксембург, расстреливают рабочих…
Плонг, плонг-плонг…
— Теперь застрелили Ратенау, трусливые убийцы! Плонг, плонг-плопг…
— Надо нам выйти на демонстрацию, иначе банда совсем обнаглеет!
Плонг, плонг-плонг-плонг, плонг-плонг, плонг-плонг… Сапожник кончил и свой монолог и мой башмак. Бросив его мне, он встал и снял передник.
— На сегодня все. Мне нужно еще кое-чем заняться!
— Теперь пойдет к своим товарищам, — сказали дети сапожника.
Недели через две после убийства Ратенау я зацепился за дорожку у нас в подъезде и упал с лестницы. При этом я сломал левую руку, и не в одном месте, а сразу в трех, а сложный перелом вообще болезненная штука.
Моя мать побежала со мной на Эльстерплац к доктору Клеебергеру. Все шли к доктору Клеебергеру, во-первых, потому, что он неплохо знал свое дело, а во-вторых, потому, что он был доброжелателен. Он наложил мне толстую гипсовую повязку и постарался утешить как мог. Затем отвез нас с мамой домой. А говорили, будто он еврей.
Я не ходил несколько дней в школу и получил наконец возможность без помехи читать собрание сочинений Карла Мая. В этих книжках тоже много рассказывалось, как одни люди палят в других, но плохие люди никогда не попадали в хороших, и те никогда не погибали, за исключением Виннетоу, — его смерть меня очень опечалила.
На этом заканчивается целый период моей жизни. Я поступил в реальное училище, а это влекло за собой разлуку с сыновьями сапожника. Отец сказал, что жизнь теперь войдет в колею и мне надо серьезно подумать о своем будущем.
Школьные фуражки
Переход в реальное училище потребовал перестройки во многих отношениях. Здесь была совсем другая атмосфера, чем в народной школе.
Ученики народной школы часто приходили на уроки усталые, потому что вынуждены были зарабатывать деньги: служили продавцами газет, помогали за несколько пфеннигов выколачивать ковры, таскали ведра с мусором, присматривали дома за младшими братьями и сестрами, потому что их матери должны были ходить стирать к «богатым».
Родители «реалистов» большей частью имели прислугу, и было немало таких, которые нанимали для своих детей репетиторов.
Я происходил из среднего сословия и был «ни рыба ни мясо». Был чужой и тут и там. За мои чисто внешние признаки, за мою разноцветную фуражку меня принимали в тот «круг», и я вместе с новыми одноклассниками колотил своих прежних друзей, когда они обзывали нас «надутыми обезьянами» или «франтами» и срывали с нас фуражки. Однако на день рождения и другие семейные празднества соученики меня не приглашали — я не принадлежал к избранному обществу.
В реальном училище занимались современной легкой атлетикой, игрой в хоккей, греблей, и мы носили одинаковую спортивную одежду и обувь.
Загородные прогулки учеников народной школы не простирались дальше соседней рощицы, зато в реальном училище устраивался осмотр памятников национальной культуры и других достопримечательностей в ближайших и дальних окрестностях Берлина.
Правда, в средней школе взималась большая плата за право учения, и только в редких случаях делалось исключение. А родители учеников народной школы не могли дать своим детям деньги на трамвайный билет, если им хотелось полюбоваться огромной елкой на рождественской ярмарке. Не случайно поэтому нам в народной школе вдалбливали такую песню:
Когда я учился в первых классах народной школы, я слышал от учителей, что война — страшное бедствие, которое не должно повториться. Тогда еще не забыли о миллионах погибших, помнили ураганный огонь боев и разруху первой мировой войны — еще не прошел вызванный ею шок.
Через несколько лет в реальном училище преподавание велось по-другому.
— Мюллер, почему Германия проиграла войну?
— Потому что ее не поддержал тыл, господин штудиенрат: рабочие бастовали, и солдат перестали снабжать боеприпасами.
— Хорошо, сынок. А что Германия потеряла в этой войне? Эй, Вильке, не спи!
Ну-ка, ответь на вопрос!
Но тут вышла заминка: штудиенрат как на грех задал этот вопрос мальчику, отец которого погиб на фронте. После некоторого колебания мальчик тихо ответил:
— Германия потеряла почти два миллиона человек, господин штудиенрат, — и сел.
Вильке недолго пробыл в реальном училище, его мать не могла больше платить за обучение.
Ответ Вильке несколько озадачил нашего учителя истории. Он смущенно пробормотал, хорошо зная, что отец мальчика погиб:
— Ну-ну, ладно, это, к сожалению, верно, но я имел в виду другое. Кто может мне сказать, какие из своих ценных владений потеряла Германия?
Тут посыпались ответы — все это мы уже не раз повторяли и записывали, показывали на большой карте и чертили схемы.
— Все колонии и Цинцзяу, господин штудиенрат.
— Кто может перечислить колонии?
— Я, господин штудиенрат! Немецкая Юго-Западная Африка, немецкая Восточная Африка, Камерун, Того, немецкая Новая Гвинея с землей Кайзера Вильгельма, архипелаг Бисмарка, Каролинские острова, Марианнские острова, острова Полау и Маршальские острова, Науру, Самоа и арендованную территорию Киао-Чао со столицей Цинцзяу.
— Отлично, мой мальчик! Кто может продолжить?
— Я, господин штудиенрат. Кроме того, мы потеряли Мемельскую область, Познань, Западную Пруссию и часть Верхней Силезии.
— Превосходно! Что еще у нас отняли?
— Эльзас-Лотарингию и Саарскую область, — ответил хор голосов.
— Чудесно, дети. А что для нас самый большой позор?
— Оккупирована Рейнская область, французы вторглись в Рурскую область и воруют наш уголь.
— Да, дети, всегда помните об этом: французы, такие же белые люди, как и мы, не стыдятся посылать против нас на германском Рейне грязных негров! Беспримерное глумление над культурой!
Господин штудиенрат обращал к нам свое полное скорби лицо, забыв, очевидно, что всего две недели назад рассказывал нам, как верные аскари[5] под командованием генерала Леттов-Форбека задали встрепку англичанам и как негры жаждали принадлежать германскому кайзеру и приобщиться к культуре и дрались до последнего патрона.
Расходы на содержание оккупированной армии на Рейне давали повод перейти к следующему вопросу:
— От чего еще страдает Германия?
— От репараций, господин штудиенрат.
— Совершенно верно! Мы вынуждены платить всем нашим бывшим противникам миллиарды и миллиарды репараций, хотя мы ничуть не виноваты в войне. Чудовищная несправедливость!
О том, что Советский Союз во время Рапалльских переговоров отказался от репараций, не упоминалось.
— Почему же началась война?
— Потому что кое-кто считал Германию слишком большой и сильной, она вытеснила англичан с мирового рынка, немецкий труд и культура всюду получили признание, поэтому союзники объединились, окружили Германию и втянули нас в войну.
После этой игры в вопросы и ответы кому-нибудь из нас полагалось навести разговор на саму войну, чтобы скоротать время до конца урока. Господина штудиенрата спрашивали, какую воинскую награду он получил и на каком фронте сражался. Затем нам оставалось только с восторгом слушать, как они в Лангемарке «с немецким гимном на устах» атаковали врага, и как он, наш учитель, с офицерской саблей в руке вел солдат в атаку, и как они потом, во время войны, удерживали свои позиции с несколькими пулеметами.
Обо всем этом мы могли прочитать в многочисленных книгах, которые тогда вошли в моду, но рассказы «испытанного» воина звучали убедительнее, и штудиенрат казался нам героем.
Сын его, который был старше нас, репетировал моих одноклассников по латыни.
Однажды один из них, сын унтер-офицера, потерявшего на войне ногу, удивленно спросил его:
— Послушай, разве ты не гордишься тем, что твой отец был лейтенантом?
— Это что, это ерунда, — ответствовал сын нашего историка, — отец был чином повыше, он был комендантом вокзала.
То, чему нас учили в школе о потерянных германских владениях, совпадало в основном с тем, что мы слышали дома: неслыханный позор, что урезано жизненное пространство Германии!
Конечно, в нашем классе находились и такие мальчики, родители которых думали иначе, и дети проговаривались об этом иной раз на большой перемене. Они говорили о Лиге Наций, о мире и взаимопонимании, но мне казалось тогда, что это не мужское дело.
Гораздо достойнее мужчины было дружить со старшей дочерью нашего историка, который преподавал нам и латынь. Я познакомился с нею, когда пришел домой к ее отцу, срезавшись на контрольной по латыни. Девочка мне очень понравилась. Я часто потом заходил за ней в лицей, угощал мороженым в кондитерской или ходил с ней в кинотеатр для школьников. Мы вместе смеялись над Патом и Паташоном, умилялись Джекки Куганом в фильме «Малыш», смеялись до слез на картинах с Чарли Чаплином, но после фильма «Битва под Лейтеном»[6] наши души слились в едином порыве. Я чуть-чуть не поцеловал ее — удержался только из уважения к ее отцу.
Ученики народной школы часто приходили на уроки усталые, потому что вынуждены были зарабатывать деньги: служили продавцами газет, помогали за несколько пфеннигов выколачивать ковры, таскали ведра с мусором, присматривали дома за младшими братьями и сестрами, потому что их матери должны были ходить стирать к «богатым».
Родители «реалистов» большей частью имели прислугу, и было немало таких, которые нанимали для своих детей репетиторов.
Я происходил из среднего сословия и был «ни рыба ни мясо». Был чужой и тут и там. За мои чисто внешние признаки, за мою разноцветную фуражку меня принимали в тот «круг», и я вместе с новыми одноклассниками колотил своих прежних друзей, когда они обзывали нас «надутыми обезьянами» или «франтами» и срывали с нас фуражки. Однако на день рождения и другие семейные празднества соученики меня не приглашали — я не принадлежал к избранному обществу.
В реальном училище занимались современной легкой атлетикой, игрой в хоккей, греблей, и мы носили одинаковую спортивную одежду и обувь.
Загородные прогулки учеников народной школы не простирались дальше соседней рощицы, зато в реальном училище устраивался осмотр памятников национальной культуры и других достопримечательностей в ближайших и дальних окрестностях Берлина.
Правда, в средней школе взималась большая плата за право учения, и только в редких случаях делалось исключение. А родители учеников народной школы не могли дать своим детям деньги на трамвайный билет, если им хотелось полюбоваться огромной елкой на рождественской ярмарке. Не случайно поэтому нам в народной школе вдалбливали такую песню:
В шестом классе реального училища мы столь же часто, но с большим удовольствием пели:
Зачем мне деньги и добро,
Коль я доволен всем?..
Но будь то реальное училище или народная школа, учебное заведение с платным или бесплатным обучением, ученики в форменных фуражках или без таковых, были в их ранцах бутерброды с ветчиной или не были — повсюду, во всех классах, гимнастических и актовых залах, гремели две песни:
…Так дайте посох мне и плащ Бродячего студента,
Хочу я летом путь держать К земле исконной франков[4],
Валери, валера, валери, валера,
К земле исконной франков!
и тогдашний национальный гимн, первая строфа которого звучала так:
Всем сердцем готов я, о родина-мать,
И жить для тебя, и жизнь отдать…
Вероятно, мало кто из миллионов людей, певших этот гимн, задумывался над тем, что в Эч закидывают удочки австрийцы и итальянцы, что в Бельте ловят рыбу датчане, что в Маасе купаются французы, бельгийцы и голландцы, а для посещения Мемеля требуется литовская виза. Но разве эти соображения могли кого-нибудь остановить, когда нужно было доказать законность притязаний Германии на мировое господство и в такой форме внушить это немецкому народу, а главное — молодежи!
Германия, Германия превыше всего,
Превыше всего будет в мире,
Надо только сплотиться по-братски
В обороне и в наступлении.
От Мааса до Мемеля,
От Эча до Бельта —
Германия, Германия превыше всего.
Превыше всего в мире!
Когда я учился в первых классах народной школы, я слышал от учителей, что война — страшное бедствие, которое не должно повториться. Тогда еще не забыли о миллионах погибших, помнили ураганный огонь боев и разруху первой мировой войны — еще не прошел вызванный ею шок.
Через несколько лет в реальном училище преподавание велось по-другому.
— Мюллер, почему Германия проиграла войну?
— Потому что ее не поддержал тыл, господин штудиенрат: рабочие бастовали, и солдат перестали снабжать боеприпасами.
— Хорошо, сынок. А что Германия потеряла в этой войне? Эй, Вильке, не спи!
Ну-ка, ответь на вопрос!
Но тут вышла заминка: штудиенрат как на грех задал этот вопрос мальчику, отец которого погиб на фронте. После некоторого колебания мальчик тихо ответил:
— Германия потеряла почти два миллиона человек, господин штудиенрат, — и сел.
Вильке недолго пробыл в реальном училище, его мать не могла больше платить за обучение.
Ответ Вильке несколько озадачил нашего учителя истории. Он смущенно пробормотал, хорошо зная, что отец мальчика погиб:
— Ну-ну, ладно, это, к сожалению, верно, но я имел в виду другое. Кто может мне сказать, какие из своих ценных владений потеряла Германия?
Тут посыпались ответы — все это мы уже не раз повторяли и записывали, показывали на большой карте и чертили схемы.
— Все колонии и Цинцзяу, господин штудиенрат.
— Кто может перечислить колонии?
— Я, господин штудиенрат! Немецкая Юго-Западная Африка, немецкая Восточная Африка, Камерун, Того, немецкая Новая Гвинея с землей Кайзера Вильгельма, архипелаг Бисмарка, Каролинские острова, Марианнские острова, острова Полау и Маршальские острова, Науру, Самоа и арендованную территорию Киао-Чао со столицей Цинцзяу.
— Отлично, мой мальчик! Кто может продолжить?
— Я, господин штудиенрат. Кроме того, мы потеряли Мемельскую область, Познань, Западную Пруссию и часть Верхней Силезии.
— Превосходно! Что еще у нас отняли?
— Эльзас-Лотарингию и Саарскую область, — ответил хор голосов.
— Чудесно, дети. А что для нас самый большой позор?
— Оккупирована Рейнская область, французы вторглись в Рурскую область и воруют наш уголь.
— Да, дети, всегда помните об этом: французы, такие же белые люди, как и мы, не стыдятся посылать против нас на германском Рейне грязных негров! Беспримерное глумление над культурой!
Господин штудиенрат обращал к нам свое полное скорби лицо, забыв, очевидно, что всего две недели назад рассказывал нам, как верные аскари[5] под командованием генерала Леттов-Форбека задали встрепку англичанам и как негры жаждали принадлежать германскому кайзеру и приобщиться к культуре и дрались до последнего патрона.
Расходы на содержание оккупированной армии на Рейне давали повод перейти к следующему вопросу:
— От чего еще страдает Германия?
— От репараций, господин штудиенрат.
— Совершенно верно! Мы вынуждены платить всем нашим бывшим противникам миллиарды и миллиарды репараций, хотя мы ничуть не виноваты в войне. Чудовищная несправедливость!
О том, что Советский Союз во время Рапалльских переговоров отказался от репараций, не упоминалось.
— Почему же началась война?
— Потому что кое-кто считал Германию слишком большой и сильной, она вытеснила англичан с мирового рынка, немецкий труд и культура всюду получили признание, поэтому союзники объединились, окружили Германию и втянули нас в войну.
После этой игры в вопросы и ответы кому-нибудь из нас полагалось навести разговор на саму войну, чтобы скоротать время до конца урока. Господина штудиенрата спрашивали, какую воинскую награду он получил и на каком фронте сражался. Затем нам оставалось только с восторгом слушать, как они в Лангемарке «с немецким гимном на устах» атаковали врага, и как он, наш учитель, с офицерской саблей в руке вел солдат в атаку, и как они потом, во время войны, удерживали свои позиции с несколькими пулеметами.
Обо всем этом мы могли прочитать в многочисленных книгах, которые тогда вошли в моду, но рассказы «испытанного» воина звучали убедительнее, и штудиенрат казался нам героем.
Сын его, который был старше нас, репетировал моих одноклассников по латыни.
Однажды один из них, сын унтер-офицера, потерявшего на войне ногу, удивленно спросил его:
— Послушай, разве ты не гордишься тем, что твой отец был лейтенантом?
— Это что, это ерунда, — ответствовал сын нашего историка, — отец был чином повыше, он был комендантом вокзала.
То, чему нас учили в школе о потерянных германских владениях, совпадало в основном с тем, что мы слышали дома: неслыханный позор, что урезано жизненное пространство Германии!
Конечно, в нашем классе находились и такие мальчики, родители которых думали иначе, и дети проговаривались об этом иной раз на большой перемене. Они говорили о Лиге Наций, о мире и взаимопонимании, но мне казалось тогда, что это не мужское дело.
Гораздо достойнее мужчины было дружить со старшей дочерью нашего историка, который преподавал нам и латынь. Я познакомился с нею, когда пришел домой к ее отцу, срезавшись на контрольной по латыни. Девочка мне очень понравилась. Я часто потом заходил за ней в лицей, угощал мороженым в кондитерской или ходил с ней в кинотеатр для школьников. Мы вместе смеялись над Патом и Паташоном, умилялись Джекки Куганом в фильме «Малыш», смеялись до слез на картинах с Чарли Чаплином, но после фильма «Битва под Лейтеном»[6] наши души слились в едином порыве. Я чуть-чуть не поцеловал ее — удержался только из уважения к ее отцу.
В союзе молодежи
Мой отец никогда не ездил отдыхать с семьей, это стоило больших денег. Во время отпуска он наводил порядок в саду и навещал поочередно всех наших родичей, рассеянных по Берлину. Но если мне хотелось на каникулы пойти в поход с Германским национальным союзом молодежи, я всегда получал от отца сколько требовалось на расходы, а от матери — еще порядочную толику карманных денег.
Иной раз и «кронпринц» добавлял что-нибудь на «экипировку». И когда по возвращении мы, загорелые от солнца, садились за парты, между нами начинался обмен впечатлениями от каникул. Чаще всего мои одноклассники ездили с родителями в Цин-Новиц, Герингсдорф, на Амрум или Сильт. А мы, «организованная молодежь», притянув ремнями к ранцу одеяла и палатки, исходили за лето Гарц либо Шварцвальд вдоль и поперек, обрыскали замки на Заале и Рейне, разбивали лагерь у мекленбургских или восточнопрусских озер, а иногда совершали «дальнее» путешествие: в Богемию, Тироль, на Вогезы, в Данию или Финляндию. В походе мы сами стряпали, ели из котелка, превосходно высыпались в наших палатках, ночью стояли по очереди на часах и весь путь прошли пешком, не считая дороги до исходного пункта экскурсии — туда и обратно нас доставлял поезд.
Мы знакомились с природой нашей родины, и в этом было немало романтики. Мы ни за что на свете не поменялись бы с теми, кто все лето под крылышком родителей клевал носом в шезлонге на пляже.
Молодежных отрядов было достаточно. Я было увлекся бойскаутами, предназначавшимися для колоний, и хотел со временем отправиться в прежние колонии и стать плантатором.
Многие из нас рвались в Америку, воображая, что там легко сделаться миллионером.
Из моих планов эмиграции ничего не получилось: семейный совет решил в пользу Германского национального союза молодежи, который возглавлял вице-адмирал фон Трота. Среди командиров отрядов было много бывших офицеров, но иногда и старшеклассники из последнего или предпоследнего класса. На военных играх в Груневальде, где мы, как на маневрах, разделялись на «синих» и «красных», иногда присутствовали в качестве советников офицеры рейхсвера, которые были либо приятелями наших командиров отрядов, либо сами вышли из рядов Германского национального союза молодежи и стали кандидатами в офицеры.
Мы штурмовали высоты, обороняли могильные памятники, высылали разведку против «неприятеля», брали пленных. С помощью деревянных трещоток мы имитировали треск пулеметов. Судьи объявляли плохо замаскировавшихся или неправильно действующих участников игры «убитыми», а в заключение делался анализ маневров и его превосходительство вице-адмирал фон Трота объяснял нам, что так нельзя выиграть ни одну войну, из чего следовало, что нам нужно еще долго учиться и, между прочим, рекомендуется внимательно читать «Военный журнал», где под рубрикой «Неправильно» и «Правильно» давались необходимые указания.
Сами того не сознавая, мы тоже подпали под влияние легенды о «ноже в спину»[7].
Хоть нам и свойственна была юношеская любознательность и мы всегда обо всем расспрашивали и настойчиво добивались ответа, если какое-то утверждение не внушало нам доверия, нам ни разу не пришло на ум выяснить, почему же его превосходительство и его присные вопреки их громогласным заявлениям о своем военном превосходстве проиграли войну.
На вечерах в нашем клубе чаще всего пели и рассказывали. Мы слушали затаив дыхание, когда речь заходила о бойцах добровольческих корпусов, которые штурмовали Аннанберг в Верхней Силезии и участвовали в походе на большевиков под Ригой и Киевом. Точно так же, как дома, за ужином, или в школе, на уроке истории, мы и здесь толковали о Версальском договоре, о потерянных колониях и об отнятых территориях, о необходимом для немцев «жизненном пространстве» и о будущем.
Мы пели такие ландскнехтовские и солдатские песни, как «Далеко под Седаном»,
«Полночный лес в Аргоннах», «Голубые драгуны» или «Гарцует длинной вереницей на конях гордый полк» с заключительной строкой: «…мы кайзерова конница».
Конечно, у нас были и свои «шмутки»: короткие штаны из коричневой кожи и зеленые рубашки; у нас был свой отличительный знак — звезда с черно-бело-красным кружком в центре ее.
В один прекрасный день монархически настроенный Германский национальный союз молодежи переименовали в Великогерманский союз молодежи. От этого упреждающего события культа великодержавности до позднейшего присоединения к гитлеровской молодежной организации «Гитлерюгенд» оставался только шаг.
Неподалеку от нас в большой вилле жил генерал-директор Флик, глава крупнейшего концерна. Господину Флику спалось спокойнее, когда в саду его караулил человек с пистолетом и двумя натасканными овчарками. Собак звали Люкс и Хорст. Человека звали Карл Эрнст. До этого он много лет служил в кавалерии.
У папаши Эрнста было два сына. Старший, по имени Карл, как и отец, стал потом группенфюрером штурмовых отрядов в Берлине, а младший, Густав, был членом Великогерманского союза молодежи и одним из моих приятелей. Я часто у него бывал, и, когда нам дозволялось войти в комнату его брата, вид ее оставлял незабываемое впечатление. В этой комнате на шкафу лежал стальной шлем с большой свастикой. На стенах висели сабли, штыки и старые пистолеты, а кроме того, черный вымпел с черепом и уйма фотографий разных военных. Здесь я впервые услышал подробные рассказы об Адольфе Гитлере, Германе Геринге и Эрнсте Реме, о марше на Фельдгерреналлее в Мюнхене, о побоищах в залах пивной «Хофброй» и о грядущей «революции». Всеми штурмовыми отрядами Германии командовал капитан в отставке Рем, и, по мнению Карла Эрнста, он должен был стать наряду с Гитлером одним из восходящих деятелей нового правительства.
Все это казалось необыкновенно таинственным и мужественным и было проникнуто фронтовым духом.
Карл Эрнст бойко рассказывал, а мы разинув рот слушали, чувствуя свое ничтожество, когда он говорил:
— То, чем вы занимаетесь в Великогерманском союзе молодежи, очень мило, но это детская игра. Это так же беззубо, как и то, что делали старые филистеры в «Стальном шлеме» или в «Союзе Кифхойзера». Разве это похоже на фронтовиков? У вас нет никакого размаха.
Мы уже усвоили, что нас окружает не только походная романтика. Мы участвовали вместе с молодежными отрядами солдатских союзов в учениях на местности. При этом происходили довольно частые стычки с членами Коммунистического союза молодежи и Социалистической рабочей молодежи. Тогда же я снова встретил своих друзей, сыновей сапожника. Мы не задумываясь пожали друг другу руки, за что и устроил мне взбучку мой группенфюрер.
А сыновьям сапожника он крикнул:
— Убирайтесь в Веддинг[8] или в Кепеник, ваше место там, а здесь, в Груневальде, не смейте шляться с красной тряпкой!
Ребята в ответ засмеялись и крикнули:
— У тебя, как видно, не все дома, мы же здесь живем!
Мой группенфюрер не преминул дать сдачи:
— Тогда катитесь отсюда, да поживей, вы, московиты!
Иной раз и «кронпринц» добавлял что-нибудь на «экипировку». И когда по возвращении мы, загорелые от солнца, садились за парты, между нами начинался обмен впечатлениями от каникул. Чаще всего мои одноклассники ездили с родителями в Цин-Новиц, Герингсдорф, на Амрум или Сильт. А мы, «организованная молодежь», притянув ремнями к ранцу одеяла и палатки, исходили за лето Гарц либо Шварцвальд вдоль и поперек, обрыскали замки на Заале и Рейне, разбивали лагерь у мекленбургских или восточнопрусских озер, а иногда совершали «дальнее» путешествие: в Богемию, Тироль, на Вогезы, в Данию или Финляндию. В походе мы сами стряпали, ели из котелка, превосходно высыпались в наших палатках, ночью стояли по очереди на часах и весь путь прошли пешком, не считая дороги до исходного пункта экскурсии — туда и обратно нас доставлял поезд.
Мы знакомились с природой нашей родины, и в этом было немало романтики. Мы ни за что на свете не поменялись бы с теми, кто все лето под крылышком родителей клевал носом в шезлонге на пляже.
Молодежных отрядов было достаточно. Я было увлекся бойскаутами, предназначавшимися для колоний, и хотел со временем отправиться в прежние колонии и стать плантатором.
Многие из нас рвались в Америку, воображая, что там легко сделаться миллионером.
Из моих планов эмиграции ничего не получилось: семейный совет решил в пользу Германского национального союза молодежи, который возглавлял вице-адмирал фон Трота. Среди командиров отрядов было много бывших офицеров, но иногда и старшеклассники из последнего или предпоследнего класса. На военных играх в Груневальде, где мы, как на маневрах, разделялись на «синих» и «красных», иногда присутствовали в качестве советников офицеры рейхсвера, которые были либо приятелями наших командиров отрядов, либо сами вышли из рядов Германского национального союза молодежи и стали кандидатами в офицеры.
Мы штурмовали высоты, обороняли могильные памятники, высылали разведку против «неприятеля», брали пленных. С помощью деревянных трещоток мы имитировали треск пулеметов. Судьи объявляли плохо замаскировавшихся или неправильно действующих участников игры «убитыми», а в заключение делался анализ маневров и его превосходительство вице-адмирал фон Трота объяснял нам, что так нельзя выиграть ни одну войну, из чего следовало, что нам нужно еще долго учиться и, между прочим, рекомендуется внимательно читать «Военный журнал», где под рубрикой «Неправильно» и «Правильно» давались необходимые указания.
Сами того не сознавая, мы тоже подпали под влияние легенды о «ноже в спину»[7].
Хоть нам и свойственна была юношеская любознательность и мы всегда обо всем расспрашивали и настойчиво добивались ответа, если какое-то утверждение не внушало нам доверия, нам ни разу не пришло на ум выяснить, почему же его превосходительство и его присные вопреки их громогласным заявлениям о своем военном превосходстве проиграли войну.
На вечерах в нашем клубе чаще всего пели и рассказывали. Мы слушали затаив дыхание, когда речь заходила о бойцах добровольческих корпусов, которые штурмовали Аннанберг в Верхней Силезии и участвовали в походе на большевиков под Ригой и Киевом. Точно так же, как дома, за ужином, или в школе, на уроке истории, мы и здесь толковали о Версальском договоре, о потерянных колониях и об отнятых территориях, о необходимом для немцев «жизненном пространстве» и о будущем.
Мы пели такие ландскнехтовские и солдатские песни, как «Далеко под Седаном»,
«Полночный лес в Аргоннах», «Голубые драгуны» или «Гарцует длинной вереницей на конях гордый полк» с заключительной строкой: «…мы кайзерова конница».
Конечно, у нас были и свои «шмутки»: короткие штаны из коричневой кожи и зеленые рубашки; у нас был свой отличительный знак — звезда с черно-бело-красным кружком в центре ее.
В один прекрасный день монархически настроенный Германский национальный союз молодежи переименовали в Великогерманский союз молодежи. От этого упреждающего события культа великодержавности до позднейшего присоединения к гитлеровской молодежной организации «Гитлерюгенд» оставался только шаг.
Неподалеку от нас в большой вилле жил генерал-директор Флик, глава крупнейшего концерна. Господину Флику спалось спокойнее, когда в саду его караулил человек с пистолетом и двумя натасканными овчарками. Собак звали Люкс и Хорст. Человека звали Карл Эрнст. До этого он много лет служил в кавалерии.
У папаши Эрнста было два сына. Старший, по имени Карл, как и отец, стал потом группенфюрером штурмовых отрядов в Берлине, а младший, Густав, был членом Великогерманского союза молодежи и одним из моих приятелей. Я часто у него бывал, и, когда нам дозволялось войти в комнату его брата, вид ее оставлял незабываемое впечатление. В этой комнате на шкафу лежал стальной шлем с большой свастикой. На стенах висели сабли, штыки и старые пистолеты, а кроме того, черный вымпел с черепом и уйма фотографий разных военных. Здесь я впервые услышал подробные рассказы об Адольфе Гитлере, Германе Геринге и Эрнсте Реме, о марше на Фельдгерреналлее в Мюнхене, о побоищах в залах пивной «Хофброй» и о грядущей «революции». Всеми штурмовыми отрядами Германии командовал капитан в отставке Рем, и, по мнению Карла Эрнста, он должен был стать наряду с Гитлером одним из восходящих деятелей нового правительства.
Все это казалось необыкновенно таинственным и мужественным и было проникнуто фронтовым духом.
Карл Эрнст бойко рассказывал, а мы разинув рот слушали, чувствуя свое ничтожество, когда он говорил:
— То, чем вы занимаетесь в Великогерманском союзе молодежи, очень мило, но это детская игра. Это так же беззубо, как и то, что делали старые филистеры в «Стальном шлеме» или в «Союзе Кифхойзера». Разве это похоже на фронтовиков? У вас нет никакого размаха.
Мы уже усвоили, что нас окружает не только походная романтика. Мы участвовали вместе с молодежными отрядами солдатских союзов в учениях на местности. При этом происходили довольно частые стычки с членами Коммунистического союза молодежи и Социалистической рабочей молодежи. Тогда же я снова встретил своих друзей, сыновей сапожника. Мы не задумываясь пожали друг другу руки, за что и устроил мне взбучку мой группенфюрер.
А сыновьям сапожника он крикнул:
— Убирайтесь в Веддинг[8] или в Кепеник, ваше место там, а здесь, в Груневальде, не смейте шляться с красной тряпкой!
Ребята в ответ засмеялись и крикнули:
— У тебя, как видно, не все дома, мы же здесь живем!
Мой группенфюрер не преминул дать сдачи:
— Тогда катитесь отсюда, да поживей, вы, московиты!
Граждане этого государства
В школе я сидел на одной скамье с евреем. Звали его Вильгельм Дейч. Во время первой мировой войны отец Вильгельма получил Железный крест за отвагу, проявленную перед лицом врага. Мы дружили с Вильгельмом. Он помогал мне зубрить латинские вокабулы, а я подсказывал ему, когда он путал имена бесчисленных полководцев. И как нас ни рассаживали, мы снова оказывались на одной скамье. Кроме того, мы вместе играли в хоккей за «БСФ-92», а его сестренку я учил кататься на коньках. Мать Вильгельма работала в немецком Красном Кресте.