Страница:
Возвращаясь домой, я позвонил по телефону в "Образование", чтобы узнать о судьбе своей статьи. В ответ я получил приглашение зайти в редакцию. Меня принял приват-доцент С. Поварнин, сообщивший, что рукопись отправлена в набор. При этом он рассказал, что в редакцию поступило 35 статей о "Синей птице".
Он, Поварнин, принялся читать одну рукопись за другой и, прочтя семь, оказавшихся непригодными, решил про себя - прочту еще одну, последнюю: если не подойдет и она, лучше напишу сам (36-ую!), чем терять время на прочтение оставшихся, может быть, тоже непригодных. Восьмой по счету была моя рукопись. Она могла оказаться девятой, и ее судьба была бы иной, - не появилась бы в ноябрьской книжке "Образования" за 1908 год. А сколько рукописей, может быть, гораздо более ценных, не увидали света только потому, что лежали ниже в стопке рукописей. Habent sua fata libelli (У книг своя судьба.) - свою судьбу, оказывается, имеют и статьи.
Воинское присутствие согласилось дать мне отсрочку на год, и в тот же вечер я уехал в Москву. На верхней полке 3-его класса я предался безрадостным размышлениям о ближайшем будущем. Скитаться по домам - по родным и знакомым, где день, где ночь, становилось нудной и никчемной потерей времени. Без определенного дела - службы или задания - легко было отвыкнуть от систематической работы. Одновременно всплывала мысль и о личной жизни. Для заключения брака закон требовал удостоверения личности в виде паспорта или вида на жительство. У меня в кармане лежал университетский вид на жительство, который я не давал в прописку полиции, но который был действителен до 31-го августа 1908 г. До истечения этого срока оставалось двое суток. Я с предельной отчетливостью осознал, что это последняя возможность юридически оформить брак.
С вокзала я проехал прямо на квартиру дяди. Мне не стоило большого труда убедить кузину, что мы должны обвенчаться не позднее, чем через 36 часов. Отложить венчание - значит создать новые - паспортные - трудности в будущем. Мы разделили труд: я отправился оповещать своих родителей, она - своих.
Отец мой промолчал, - молчанием выражая свое согласие. Мамаша "в последний раз" предостерегала против брака между близкими родственниками, напомнила о болезненном состоянии моей будущей "спутницы жизни" и прочее. Ее возражения носили скорее формальный характер - самооправдания, а не осуждения принятого мною решения. На моем фронте таким образом всё было улажено. На другом фронте - со стороны дяди и тети - возникли возражения технического порядка: как это возможно устроить свадьбу с субботы на воскресенье, когда все магазины закрыты? Ведь необходимо подвенечное платье, нужно найти место, где венчаться, пригласить гостей, условиться с раввином. Даже необходимые обручальные кольца найти - целая проблема.
Все эти препятствия, действительные и мнимые, были легко взяты нашей решимостью.
Я немедленно отправился к другому дяде, Мирону, не раз предоставлявшему мне ночевку в годы скитаний. Он рано овдовел и имел двух юных дочерей, за которыми, как и за всем домохозяйством, присматривала энергичная и не без живого юмора Тилла Ивановна Спроге - немка из Балтики. Дядя тут же согласился предоставить свое помещение для церемонии. "Заказали" раввина с переносным балдахином, требуемым для обряда. Нужных для действительности молитвы десять религиозно совершеннолетних, то есть старше 13 лет, евреев поставила ближайшая родня. Из друзей пришлось ограничиться приглашением самых близких: Анюты Королевой, Шера, братьев Ратнер.
От подвенечного платья невеста со свойственной ей решительностью отказалась наотрез. В спешном порядке смастерили подобие ему: из шелкового белого платья соорудили юбку и к ней прибавили белую блузку с фатой, приобретенной с черного хода у соседнего парикмахера. Вася Шер галантно прислал невесте огромный букет белых роз. Всё оказалось "как у людей". Труднее всего достались обручальные кольца. Когда кончился субботний отдых, мой будущий тесть отправился на поиски колец, но при всем старании ничего лучшего, чем кольца низкопробного золота - 56-ой пробы, - раздобыть не сумел, что, впрочем, не помешало им верой и правдой служить уже 46 лет.
Всё это представлялось никчемной, но невинной обрядностью, которую следовало претерпеть, поскольку мы пошли на юридическое и, тем самым, по русским законам, религиозное освящение брака. И в воскресенье 31-го августа, в день истечения моего университетского вида на жительство, состоялось наше венчание. Религиозный ритуал и бытовой церемониал - были соблюдены с небольшими лишь отклонениями, вызванными спешностью в подготовке торжества и особым положением жениха.
Невеста была в белом платье - не атласном, правда, но всё же шелковом. Я был в пиджаке, но - темного, синего цвета. Родители и родственники принарядились. Появился раввин, не казенный Я. И. Мазэ, а так называемый духовный раввин, Вейсбрем, благообразный старец, с мягкими чертами лица и длинной белой, подернутой желтизной бородой. Он не "мучил" присутствовавших наставительной речью, а ограничился самым необходимым для совершения обряда. Назначенные к тому обвели нас положенное число раз под бархатным балдахином с золотой бахромой. Разбили, как полагалось, посуду, притоптав ее каблуками. Пригубили вино. Надели кольца на безымянные пальцы и двинулись к столу с угощением, которое, несмотря на воскресный день, всё же раздобыла хлопотливая Тилла Ивановна.
Вся процедура отняла немного времени. Хотя всё было как полагалось, всё же чувствовалось, что чего-то не хватает, что-то не завершено. Было всего 10 часов вечера, а программа была уже исчерпана, и надо было расходиться. Молодежь решила продолжить празднество, перенеся его в другое место. Но куда? Кто-то предложил ехать в "Яр". Это требовало денег, которыми я не располагал. На выручку пришел д-р Розенталь.
- Скажи дяде Абраму, он охотно даст сто рублей - посоветовал он. - На свадьбе Веры (старшей дочери тестя) одни лошади стоили дороже!..
Я стал обладателем ста рублей, и на шести лихачах, "на дутиках", мы отравились в излюбленное место московских кутежей, с цыганским хором, отдельными кабинетами и прочими аттракционами. Было всего 11 часов - для "Яра", можно сказать, детское время: туда приезжали после окончания спектакля в театрах или для завершения кутежей. Кроме нас, посетителей не было. Там и здесь слонялись без дела "особочки", с удивлением оглядывавшие так мало похожих на обычных их гостей и клиентов. Мы заказали кофе с ликерами - тоже не как завсегдатаи "Яра" - и вскоре почувствовали себя не на месте: ни мы "Яру", ни "Яр" нам не подходили. Решено было закончить празднество и разъехаться по домам. Разъехались и молодожены: кузина-жена вернулась к себе в отчий дом, а я отправился ночевать к Шеру.
3
Задумываясь над возможным будущим, я решил на всякий случай зачислиться в сословие присяжных поверенных, точнее, - записаться в помощники присяжного поверенного. О научной карьере я в то время и не мечтал. В магистратуру, если бы и мечтал, попасть не мог: дверь была закрыта на два замка - как нелегальному и как еврею. Знакомый приват-доцент предложил рекомендовать меня любому присяжному поверенному: никто ему не откажет - тем более, что я не предполагаю фактически работать в кабинете будущего патрона.
Я "выбрал" Муравьева, Николая Константиновича, не потому, что знал его, а потому, что он был известен как радикальный адвокат, участник в политических процессах. К нему был приписан и ряд моих приятелей. Нервный и холерический, Муравьев выслушал меня и мою эпопею без особого интереса, но тут же согласился приписать в число своих помощников. За 44 года существования русская адвокатура, при всех сменах правительственного курса, сохраняла свою автономию, и мое включение в бесконечное число "пом. прис. пов."-ых округа московской судебной палаты прошло без всяких осложнений с чьей-либо стороны.
У меня не было никаких обязательных занятий и потому, когда мне предложили выступить казенным защитником, то есть по назначению суда защищать подсудимого, не имеющего возможности пригласить адвоката по собственному выбору, я охотно согласился. Первыми - и последними - клиентами моими были двое парней рецидивистов "домушников", забравшихся на чердак и унесших оттуда белье. Что они белье украли, не было никаких сомнений. Но они упорно запирались и при свидании со мной заявили, что отказываются судиться "в сознании". Исходя из этого, я стал готовиться к защите: собрал, что мог, из "доктрины" и сенатской практики о том, какое помещение может считаться обитаемым, является ли им чердак вообще и данный в частности и т. п.
Облачившись в чужой фрак и пригласив Василия Дистлера, приятеля эс-эра и сибирского адвоката, присутствовать в качестве свидетеля моего выступления, явился я в заседание московского окружного суда с присяжными заседателями. Председательствовал гроза молодой адвокатуры - товарищ председателя Салов. Он был известен бесцеремонным обращением с защитниками, особенно с молодыми и малоопытными. Я робел больше, чем когда таскал бомбы, и почти обомлел, когда на грозный опрос председательствующего;
- Подсудимый, признаете вы себя виновным? - услышал совершенно неожиданный положительный ответ.
- Да, признаю, - ответил и второй. Произошло то, что "с обратным знаком" случилось на первой защите у Карабчевского. Он описал, как его подзащитный, на предварительном следствии признававший свою вину, на суде от своего признания отказался. Сознание моих подзащитных застало меня врасплох, совершенно неподготовленным. Мой противник, прокурор, удовлетворенный тем, что подсудимые сознались, не стал долго занимать внимание присяжных: дело ясно, преступление установлено, вина признана, присяжным остается лишь вынести обвинительный вердикт.
Слово было предоставлено мне. И так как ничего другого, кроме того, что я надумал и подготовил, я был не в состоянии сказать, моя речь сводилась по существу к тому, что подсудимые сами не понимают, в чем сознаются. Заявляя "да, виновен", подсудимый не отдает себе отчета в том, что доктрина, закон и судебная практика понимают под "обитаемым помещением", проникновение в которое карается суровее, как проявление агрессивной преступной воли, что в данном случае чердак был необитаем и, потому, подсудимые, чистосердечно признавшие свою вину, подлежат, конечно, каре, но более мягкой, чем та, которая предусмотрена Уложением о наказаниях и на которой настаивает обвинитель.
Судебное следствие кончилось, и Салов приступил к председательскому напутствию присяжных. Он начал так:
- Господин защитник говорил вам, - затем последовало упрощенное воспроизведение, не без издевки, моих соображений. - Не обращайте на них, господа присяжные заседатели, никакого внимания. Прокурор вам разъяснил, следовало пространное и сочувственное изложение того, что говорил обвинитель.
Тем не менее, дело кончилось более чем благополучно для моих подзащитных и, тем самым, для меня. Присяжные признали подсудимых виновными, но в качестве наказания применили к ним менее суровый Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Несмотря на рецидив, домушники отделались всего шестью месяцами тюрьмы, были очень довольны и благодарили меня.
Снова пришлось убедиться на опыте, что и министерство юстиции, как и ведомство народного просвещения и военное, находятся в разладе с министерством внутренних дел. В то самое время, когда меня разыскивали Охрана и департамент полиции, я мог публично выступить в столичном суде и явиться как бы составной частицей аппарата публичной власти. Да, далеко было самодержавию до всеохватывающего тоталитаризма!
Приближался конец года. Мы решили ехать заграницу - провести с некоторым запозданием свой "медовый месяц", а потом поселиться где-нибудь более прочно. Шер "выправил" на свое имя заграничный паспорт, и я благополучно проехал с его паспортом в Берлин. По получении от меня телеграммы выехала туда и жена. Было неприветливо, холодно, ветрено и сыро не только в Берлине, но и в Милане. Общая картина радикально изменилась за те несколько часов, которые отделяли Милан от Генуи и итальянской Ривьеры. Поздним вечером вышли мы из вагона в Нерви и сразу очутились в пальмовой аллее. Высоко в небе сверкали яркие звезды. Было тепло. Чувствовался аромат олеандра, магнолий и других цветов и деревьев.
Три счастливых недели прожили мы у самого синего моря, открывавшегося под окнами нашей гостиницы "Виктория". Стояло лучшее время года на Ривьере. Природа ласкала теплом, а не томила зноем. И на душе было легко и радостно. Мы съездили в соседнее Кави ди Лаванья, где жили знакомые мне по партии - Осоргин и Колосов. Они повели нас знакомиться с Амфитеатровыми, как бы возглавлявшими тамошнюю колонию.
Амфитеатровы снимали большую виллу и славились своим хлебосольством. После опубликования "Господа Обмановы", под коими недвусмысленно разумелась царствовавшая семья Романовых, Александр Валентинович Амфитеатров был выслан из Петербурга, а в пятом году он добровольно эмигрировал. Правые и умеренные, с которыми Амфитеатров был близок, от него отвернулись, и он стал "слышно" леветь и краснеть - одно время даже издавал журнал под заглавием "Красное знамя". В Кави Амфитеатров продолжал писать романы, производя их "серийно": в определенные часы он диктовал "Викторию Павловну" - роман, посвященный проблеме проституции, в другие часы - другой роман, название которого не сохранилось в моей памяти.
Ближайшим приятелем Амфитеатровых в пору их житья в Кави был знаменитый шлиссельбуржец Герман Александрович Лопатин. Мы были приглашены к обеду, на который пришел и Лопатин в крылатке и широкополой черной шляпе с толстой палкой, на которую он не столько опирался, сколько ею размахивал. По внешнему виду никак нельзя было думать, что этот подвижной, громогласный и жизнерадостный человек просидел 18 лет в страшной шлиссельбургской изоляции. Когда приступили к еде, орошенной вином, языки развязались и хозяин с гостем вступили в единоборство, очевидно не в первый раз, - кто из них лучший рассказчик.
Амфитеатров, грузный и монументальный - настолько, что рядом с ним люди невысокого роста казались существами иной биологической породы, говорил легко, спокойно и свободно, не подыскивая слов и пользуясь живописными образами и анекдотом. Лопатин говорил с воодушевлением, "из нутра", на французский манер, был находчив и остроумен. Трудно было отдать предпочтение тому или другому оба были замечательными рассказчиками. Когда мы отправились на станцию, живописный Лопатин вызвался нас проводить и всю дорогу продолжал увлекательно рассказывать. И в 63 года Лопатин не уступал в живости и в красочности описаний 45-летнему профессиональному романисту.
Пребывание на итальянской Ривьере я вспоминал бы только с радостью, если бы не гнусный фурункулез, который я где-то подхватил накануне отъезда и который отравлял мне существование больше десяти лет. Ни "железо" (нож хирурга), ни лекарство (пивные дрожжи) его не брали, и он не только доставлял физические страдания, он и гнетуще действовал на душевное состояние. Именно в таком настроении распрощался я с Нерви и вместе с женой отправился в Париж, где заканчивала свое медицинское образование ее сестра - Рашель.
Попали мы туда в самый разгар дела Азефа. Его двойная роль была уже разоблачена. Волнение было всеобщее и чрезвычайное. "Мы всегда говорили"... "Индивидуальный террор только питает иллюзии и разлагает революционные ряды, отвлекает массы", - торжествовали противники справа и слева.
Эс-эры ходили мрачнее тучи в полной растерянности. "Если Иван Николаевич (кличка Азефа) оказался предателем, кому же после этого верить?"... Другие били себя в перси за недогадливость и легковерие: как можно было довериться человеку с такой внешностью? Как можно было не внять предостережениям?..
Глубже переживали катастрофу те, кто главную беду видели не в том даже, что Азеф оказался предателем и провокатором - они всегда бывали и будут в революционных движениях. Главное состояло в том, что Азеф "работал" одновременно на два лагеря или на две стороны. Он выдавал врагу не только тех, кто самозабвенно был ему предан, как товарищу, другу и брату, - материально обогащаясь на счет своего предательства. Он одновременно и помогал тому делу, в которое верили и которому служили его жертвы. Способствуя убийству Плеве и не выдавая тех, кто готовили покушение на вел. кн. Сергея, Азеф компрометировал террор и отбрасывал зловещую тень на его мучеников, на людей высокого, подвижнического, религиозно-мистического строя души.
Это было главное и худшее. Партия болезненно переживала предательство Азефа, нанесшее чувствительный удар не только ее престижу, но и революции в целом. Говорили об этом все, но о подробностях в периферийной среде партии только шептались. Дело касалось наиболее законспирированной деятельности партии и расспрашивать здесь не полагалось. Это было бы сочтено за дурной тон. Могло показаться даже подозрительным.
Я не имел ни права, ни желания входить в это сугубо тяжелое дело. Единственное, в чем косвенно отразилось мое отношение не к самому делу Азефа, а к проблеме террора, была статья, помещенная в центральном органе партии "Знамя труда" No 18 за подписью Поморцева.
Вышел как раз роман Савинкова-Ропшина "Конь бледный", посвященный этой теме. К литературному "оформлению" приложила свою поэтическую руку 3. H. Гиппиус, и роман получился очень интересным и с художественной, и с проблематической стороны. Савинков показал в романе участников террора - всё разные, не столько даже психологические типы, сколько разные категории или системы, во имя которых люди посвящали себя этому неблагодарному делу. На фоне дела Азефа все предложенные Савинковым виды оправдания террора казались мелкими, неубедительными, даже компрометирующими тех, кто жертвовали своей жизнью и свободой.
Я попробовал расклассифицировать савинковские категории - ненависть и месть, личная любовь, отвлеченный долг, внутренняя совестливость и ницшеанство, - и противопоставил вымыслу романиста подлинные высказывания виднейших террористов: Сазонова, Фрумкиной, Рагозинниковой, Бердягина, Климовой, Каляева. Между "творчеством" и "реальностью" оказалось несоответствие. Названные террористы ничего не искали для себя. И за лишение жизни других обрекали себя на смерть. Как писал Герцен, - то был "страшный ответ праву сильного" со стороны "угнетенных и бесправных". Это было некоторым приближением к оправданию террора.
На этой статье я остановился потому, что она выдержала труднейшее испытание - временем. И через 46 лет она не утратила своего смысла: связанный исторически с революцией, террор является предельным насилием, абсолютного оправдания коему нет и не может быть.
Когда создавалась мало-мальски благоприятная обстановка, меня всегда влекло к перу - к перу сильнее, чем к книге. Толстые журналы редко давали место начинающим и малоизвестным авторам. Зато им охотно поручали, как бы для "пробы пера", составлять рецензии на чужие труды, иногда весьма серьезные. Тем самым начинающий автор признавался достойным быть судьей и высказывать суждения о том, что предполагало гораздо большую зрелость, умение, а часто и эрудицию, чем написать статью на специально интересующую автора тему. Эта практика - универсальна. Мне приходилось ее наблюдать и во Франции, и в Соединенных Штатах. И мне в молодости чаще удавалось печатать отзывы о чужих работах, нежели помещать свои статьи. Я не был вхож ни в одно издательство, журнал или газету. И, если попадал куда, то обыкновенно "с улицы" - без чьей-либо рекомендации, как попал в "Образование", в "Право", в "Юридический вестник", в "Вестник права и нотариата".
Очутившись в Париже, я надумал продолжить спор с Пешехоновым и написать статью о том, как разграничить пределы государственной власти и личной свободы. Мне нужна была литература, и я обратился к профессору Чернову, читавшему лекции на юридическом факультете. Тот принял меня в штыки. Сам русского происхождения, он накинулся на меня:
- Власть. Свобода. Чья свобода?.. Какая? Печати? Собраний?.. Какая власть; законодательная, судебная, правительственная?.. Почему русские так падки на отвлеченные темы? Почему не сказать конкретно?..
Чернов настолько смутил меня, что отбил охоту писать на эту тему, - до настоящего дня тревожащую совесть и умы человечества.
Я перешел на другую тему - о суверенитете, и тут обошелся уже без проф. Чернова и его нравоучений.
Занятия перемежались с прогулками по Парижу, посещениями Лувра, Версаля, палаты депутатов, изредка концертов, театров, выставок. Бывали мы и у друзей, - чаще всего у Фондаминских. Они жили интересной, духовно-насыщенной жизнью. Наряду с партийными делами, в которые с головой уходил Илюша, он находил время поддерживать личные отношения с людьми, стоящими в стороне от революции. У Фондаминских встречал я Савинкова. Он то молчал таинственно, то занимательно рассказывал. Рассказчик он был отличный, любил вино, женщин и карты - винт даже не "по маленькой", а как таковой.
Савинков попросил меня принять участие в одном партийном задании, которое удобнее выполнить не привычным парижским старожилам. Задание состояло в том, чтобы проследить некую Татьяну Цейтлин, выдавшую в Саратове известного эс-эра Осипа Соломоновича Минора.
Надо было установить, не поддерживает ли она сношений с охранником Бинтом, агентом знаменитого - по изготовлению "Сионских протоколов" - Рачковского.
Поручение было малопривлекательным. Но отказаться от него было невозможно. Раз противник не брезгает услугами провокаторов и предателей, приходится и самообороне соответственно перестраиваться. Приняв предложение, я приобрел за 8 франков котелок, чтобы не выделяться из парижской толпы, и в назначенное время явился на обсервационный пост на Rue d'Alesia.
Утро выдалось пасмурное. "Шел дождь и перестал, и вновь пошел", а я всё стоял и так и не заметил, чтобы из указанного мне дома вышел кто-нибудь похожий на описанное мне лицо. Вечером я явился к Савинкову с докладом, что наблюдение не дало никаких результатов. Больше поручений от Савинкова я не получал.
Азеф и его предательство коснулись меня лишь слегка и рикошетом, как всякого человека и эс-эра, не причастного к Боевой Организации. Самого Азефа я встретил всего дважды в своей жизни, не обменялся с ним ни одним словом и лишь раз пожал его бесчестную руку. Несравненно глубже и мучительнее пережил я моральную азефовщину - Свенцицкого и его деяния, о которых узнал по возвращении в Москву.
За последние годы я встречался с ним редко и больше урывками: я был "в разгоне", а он уже вышел в большие люди - приобрел известность особенно в религиозно-философских кругах Москвы и Петербурга. Это произошло, конечно, благодаря его личным способностям, умственным и проповедническим. Однако, свою роль сыграла и "созвучность" эпохе его идей о косности мира и необходимости восстания против неправды жизни и Церкви.
Свенцицкий печатался в "Журнале для всех" Миролюбова. Он написал роман "Антихрист", имевший успех. В 1907 г. он выпустил "памфлет", как он его назвал, - "Письма ко всем". Это был не художественный вымысел, а, как выяснилось позднее, - правда о себе. Письма были адресованы: к самому себе, к духовенству, к буржуазии, к будущим людям, к бывшему другу (Шеру).
Здесь обличались всё и вся: литературная ложь, принятая всеми, "противная и унизительная"; "Что вы сделали с Церковью", - духовенство; "Всюду слышно ваше смрадное дыхание", - обращался он к буржуазии.
Не пощадил автор и самого себя: он "шел на разврат, как на бой с Господом своим", и путь его "от публичного дома до Голгофы" был сочетанием предельного по кощунству богоборчества с таким же умилением пред образом Христа.
Смысл этого "памфлета" с элементами исповеди прошел незамеченным. Он раскрылся лишь тогда, когда раскрылись деяния автора. Почти накануне своего разоблачения Свенцицкий до того осмелел, что выступил с публичным докладом в петербургском религиозно-философском обществе о "Мировом значении аскетического христианства". Аудитория состояла из высших иерархов православной церкви, в том числе и будущего патриарха Сергия и митрополита Антония, из профессоров духовной академии Карташева и Успенского, из писателей по религиозно-философским вопросам Мережковского, Розанова и многих, многих других. Все пришли послушать недоучившегося студента, об исключительных дарованиях коего шла молва.
Свенцицкий противополагал два лика христианства: светлый и радостный первых веков - отшельническому, затворническому, аскетическому. Ссылаясь на слова Аввы Зосимы Палестинского: "Уничтожь искушения и помыслы, - и не будет ни одного святого", Свенцицкий прибавлял от себя: "Бегущий от искушения, бежит от вечной жизни". Доклад был заострен против "светлого лика" христианства и лично против Вас. Вас. Розанова.
Доклад произвел такое впечатление, что не прошло и месяца, как Розанов выступил в том же Обществе с "ответным докладом" о "Христианском аскетизме". Оба доклада были потом напечатаны в "Русской мысли" Петра Струве, No 5 за 1909 г., и представляют двойной интерес: по существу проблемы и для познания психологии Свенцицкого и проницательности Розанова.
Оговорившись, что он "человек очень простой, очень немудреный", неспособный дать "сложные рассуждения", как Свенцицкий, Розанов умеючи вылущил самую сердцевину "аекетического" лика Свенцицкого. Свенцицкий ссылался на знаменитого святого, что "кто не знал сильных искушений, не пережил страшных соблазнов, тому не узнать и святости". "Мысль слишком карамазовская, продолжал Розанов, - мысль, от которой недалеко и до догадки да не в соблазнах ли, не в соблазнивших ли предметах и лежит самый источник святости". "Карамазовщина, как соединение Содома и Мадонны, и есть психика аскетизма". Свенцицкий и сам приводил слова Федора Карамазова о том, что "еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны".
Он, Поварнин, принялся читать одну рукопись за другой и, прочтя семь, оказавшихся непригодными, решил про себя - прочту еще одну, последнюю: если не подойдет и она, лучше напишу сам (36-ую!), чем терять время на прочтение оставшихся, может быть, тоже непригодных. Восьмой по счету была моя рукопись. Она могла оказаться девятой, и ее судьба была бы иной, - не появилась бы в ноябрьской книжке "Образования" за 1908 год. А сколько рукописей, может быть, гораздо более ценных, не увидали света только потому, что лежали ниже в стопке рукописей. Habent sua fata libelli (У книг своя судьба.) - свою судьбу, оказывается, имеют и статьи.
Воинское присутствие согласилось дать мне отсрочку на год, и в тот же вечер я уехал в Москву. На верхней полке 3-его класса я предался безрадостным размышлениям о ближайшем будущем. Скитаться по домам - по родным и знакомым, где день, где ночь, становилось нудной и никчемной потерей времени. Без определенного дела - службы или задания - легко было отвыкнуть от систематической работы. Одновременно всплывала мысль и о личной жизни. Для заключения брака закон требовал удостоверения личности в виде паспорта или вида на жительство. У меня в кармане лежал университетский вид на жительство, который я не давал в прописку полиции, но который был действителен до 31-го августа 1908 г. До истечения этого срока оставалось двое суток. Я с предельной отчетливостью осознал, что это последняя возможность юридически оформить брак.
С вокзала я проехал прямо на квартиру дяди. Мне не стоило большого труда убедить кузину, что мы должны обвенчаться не позднее, чем через 36 часов. Отложить венчание - значит создать новые - паспортные - трудности в будущем. Мы разделили труд: я отправился оповещать своих родителей, она - своих.
Отец мой промолчал, - молчанием выражая свое согласие. Мамаша "в последний раз" предостерегала против брака между близкими родственниками, напомнила о болезненном состоянии моей будущей "спутницы жизни" и прочее. Ее возражения носили скорее формальный характер - самооправдания, а не осуждения принятого мною решения. На моем фронте таким образом всё было улажено. На другом фронте - со стороны дяди и тети - возникли возражения технического порядка: как это возможно устроить свадьбу с субботы на воскресенье, когда все магазины закрыты? Ведь необходимо подвенечное платье, нужно найти место, где венчаться, пригласить гостей, условиться с раввином. Даже необходимые обручальные кольца найти - целая проблема.
Все эти препятствия, действительные и мнимые, были легко взяты нашей решимостью.
Я немедленно отправился к другому дяде, Мирону, не раз предоставлявшему мне ночевку в годы скитаний. Он рано овдовел и имел двух юных дочерей, за которыми, как и за всем домохозяйством, присматривала энергичная и не без живого юмора Тилла Ивановна Спроге - немка из Балтики. Дядя тут же согласился предоставить свое помещение для церемонии. "Заказали" раввина с переносным балдахином, требуемым для обряда. Нужных для действительности молитвы десять религиозно совершеннолетних, то есть старше 13 лет, евреев поставила ближайшая родня. Из друзей пришлось ограничиться приглашением самых близких: Анюты Королевой, Шера, братьев Ратнер.
От подвенечного платья невеста со свойственной ей решительностью отказалась наотрез. В спешном порядке смастерили подобие ему: из шелкового белого платья соорудили юбку и к ней прибавили белую блузку с фатой, приобретенной с черного хода у соседнего парикмахера. Вася Шер галантно прислал невесте огромный букет белых роз. Всё оказалось "как у людей". Труднее всего достались обручальные кольца. Когда кончился субботний отдых, мой будущий тесть отправился на поиски колец, но при всем старании ничего лучшего, чем кольца низкопробного золота - 56-ой пробы, - раздобыть не сумел, что, впрочем, не помешало им верой и правдой служить уже 46 лет.
Всё это представлялось никчемной, но невинной обрядностью, которую следовало претерпеть, поскольку мы пошли на юридическое и, тем самым, по русским законам, религиозное освящение брака. И в воскресенье 31-го августа, в день истечения моего университетского вида на жительство, состоялось наше венчание. Религиозный ритуал и бытовой церемониал - были соблюдены с небольшими лишь отклонениями, вызванными спешностью в подготовке торжества и особым положением жениха.
Невеста была в белом платье - не атласном, правда, но всё же шелковом. Я был в пиджаке, но - темного, синего цвета. Родители и родственники принарядились. Появился раввин, не казенный Я. И. Мазэ, а так называемый духовный раввин, Вейсбрем, благообразный старец, с мягкими чертами лица и длинной белой, подернутой желтизной бородой. Он не "мучил" присутствовавших наставительной речью, а ограничился самым необходимым для совершения обряда. Назначенные к тому обвели нас положенное число раз под бархатным балдахином с золотой бахромой. Разбили, как полагалось, посуду, притоптав ее каблуками. Пригубили вино. Надели кольца на безымянные пальцы и двинулись к столу с угощением, которое, несмотря на воскресный день, всё же раздобыла хлопотливая Тилла Ивановна.
Вся процедура отняла немного времени. Хотя всё было как полагалось, всё же чувствовалось, что чего-то не хватает, что-то не завершено. Было всего 10 часов вечера, а программа была уже исчерпана, и надо было расходиться. Молодежь решила продолжить празднество, перенеся его в другое место. Но куда? Кто-то предложил ехать в "Яр". Это требовало денег, которыми я не располагал. На выручку пришел д-р Розенталь.
- Скажи дяде Абраму, он охотно даст сто рублей - посоветовал он. - На свадьбе Веры (старшей дочери тестя) одни лошади стоили дороже!..
Я стал обладателем ста рублей, и на шести лихачах, "на дутиках", мы отравились в излюбленное место московских кутежей, с цыганским хором, отдельными кабинетами и прочими аттракционами. Было всего 11 часов - для "Яра", можно сказать, детское время: туда приезжали после окончания спектакля в театрах или для завершения кутежей. Кроме нас, посетителей не было. Там и здесь слонялись без дела "особочки", с удивлением оглядывавшие так мало похожих на обычных их гостей и клиентов. Мы заказали кофе с ликерами - тоже не как завсегдатаи "Яра" - и вскоре почувствовали себя не на месте: ни мы "Яру", ни "Яр" нам не подходили. Решено было закончить празднество и разъехаться по домам. Разъехались и молодожены: кузина-жена вернулась к себе в отчий дом, а я отправился ночевать к Шеру.
3
Задумываясь над возможным будущим, я решил на всякий случай зачислиться в сословие присяжных поверенных, точнее, - записаться в помощники присяжного поверенного. О научной карьере я в то время и не мечтал. В магистратуру, если бы и мечтал, попасть не мог: дверь была закрыта на два замка - как нелегальному и как еврею. Знакомый приват-доцент предложил рекомендовать меня любому присяжному поверенному: никто ему не откажет - тем более, что я не предполагаю фактически работать в кабинете будущего патрона.
Я "выбрал" Муравьева, Николая Константиновича, не потому, что знал его, а потому, что он был известен как радикальный адвокат, участник в политических процессах. К нему был приписан и ряд моих приятелей. Нервный и холерический, Муравьев выслушал меня и мою эпопею без особого интереса, но тут же согласился приписать в число своих помощников. За 44 года существования русская адвокатура, при всех сменах правительственного курса, сохраняла свою автономию, и мое включение в бесконечное число "пом. прис. пов."-ых округа московской судебной палаты прошло без всяких осложнений с чьей-либо стороны.
У меня не было никаких обязательных занятий и потому, когда мне предложили выступить казенным защитником, то есть по назначению суда защищать подсудимого, не имеющего возможности пригласить адвоката по собственному выбору, я охотно согласился. Первыми - и последними - клиентами моими были двое парней рецидивистов "домушников", забравшихся на чердак и унесших оттуда белье. Что они белье украли, не было никаких сомнений. Но они упорно запирались и при свидании со мной заявили, что отказываются судиться "в сознании". Исходя из этого, я стал готовиться к защите: собрал, что мог, из "доктрины" и сенатской практики о том, какое помещение может считаться обитаемым, является ли им чердак вообще и данный в частности и т. п.
Облачившись в чужой фрак и пригласив Василия Дистлера, приятеля эс-эра и сибирского адвоката, присутствовать в качестве свидетеля моего выступления, явился я в заседание московского окружного суда с присяжными заседателями. Председательствовал гроза молодой адвокатуры - товарищ председателя Салов. Он был известен бесцеремонным обращением с защитниками, особенно с молодыми и малоопытными. Я робел больше, чем когда таскал бомбы, и почти обомлел, когда на грозный опрос председательствующего;
- Подсудимый, признаете вы себя виновным? - услышал совершенно неожиданный положительный ответ.
- Да, признаю, - ответил и второй. Произошло то, что "с обратным знаком" случилось на первой защите у Карабчевского. Он описал, как его подзащитный, на предварительном следствии признававший свою вину, на суде от своего признания отказался. Сознание моих подзащитных застало меня врасплох, совершенно неподготовленным. Мой противник, прокурор, удовлетворенный тем, что подсудимые сознались, не стал долго занимать внимание присяжных: дело ясно, преступление установлено, вина признана, присяжным остается лишь вынести обвинительный вердикт.
Слово было предоставлено мне. И так как ничего другого, кроме того, что я надумал и подготовил, я был не в состоянии сказать, моя речь сводилась по существу к тому, что подсудимые сами не понимают, в чем сознаются. Заявляя "да, виновен", подсудимый не отдает себе отчета в том, что доктрина, закон и судебная практика понимают под "обитаемым помещением", проникновение в которое карается суровее, как проявление агрессивной преступной воли, что в данном случае чердак был необитаем и, потому, подсудимые, чистосердечно признавшие свою вину, подлежат, конечно, каре, но более мягкой, чем та, которая предусмотрена Уложением о наказаниях и на которой настаивает обвинитель.
Судебное следствие кончилось, и Салов приступил к председательскому напутствию присяжных. Он начал так:
- Господин защитник говорил вам, - затем последовало упрощенное воспроизведение, не без издевки, моих соображений. - Не обращайте на них, господа присяжные заседатели, никакого внимания. Прокурор вам разъяснил, следовало пространное и сочувственное изложение того, что говорил обвинитель.
Тем не менее, дело кончилось более чем благополучно для моих подзащитных и, тем самым, для меня. Присяжные признали подсудимых виновными, но в качестве наказания применили к ним менее суровый Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Несмотря на рецидив, домушники отделались всего шестью месяцами тюрьмы, были очень довольны и благодарили меня.
Снова пришлось убедиться на опыте, что и министерство юстиции, как и ведомство народного просвещения и военное, находятся в разладе с министерством внутренних дел. В то самое время, когда меня разыскивали Охрана и департамент полиции, я мог публично выступить в столичном суде и явиться как бы составной частицей аппарата публичной власти. Да, далеко было самодержавию до всеохватывающего тоталитаризма!
Приближался конец года. Мы решили ехать заграницу - провести с некоторым запозданием свой "медовый месяц", а потом поселиться где-нибудь более прочно. Шер "выправил" на свое имя заграничный паспорт, и я благополучно проехал с его паспортом в Берлин. По получении от меня телеграммы выехала туда и жена. Было неприветливо, холодно, ветрено и сыро не только в Берлине, но и в Милане. Общая картина радикально изменилась за те несколько часов, которые отделяли Милан от Генуи и итальянской Ривьеры. Поздним вечером вышли мы из вагона в Нерви и сразу очутились в пальмовой аллее. Высоко в небе сверкали яркие звезды. Было тепло. Чувствовался аромат олеандра, магнолий и других цветов и деревьев.
Три счастливых недели прожили мы у самого синего моря, открывавшегося под окнами нашей гостиницы "Виктория". Стояло лучшее время года на Ривьере. Природа ласкала теплом, а не томила зноем. И на душе было легко и радостно. Мы съездили в соседнее Кави ди Лаванья, где жили знакомые мне по партии - Осоргин и Колосов. Они повели нас знакомиться с Амфитеатровыми, как бы возглавлявшими тамошнюю колонию.
Амфитеатровы снимали большую виллу и славились своим хлебосольством. После опубликования "Господа Обмановы", под коими недвусмысленно разумелась царствовавшая семья Романовых, Александр Валентинович Амфитеатров был выслан из Петербурга, а в пятом году он добровольно эмигрировал. Правые и умеренные, с которыми Амфитеатров был близок, от него отвернулись, и он стал "слышно" леветь и краснеть - одно время даже издавал журнал под заглавием "Красное знамя". В Кави Амфитеатров продолжал писать романы, производя их "серийно": в определенные часы он диктовал "Викторию Павловну" - роман, посвященный проблеме проституции, в другие часы - другой роман, название которого не сохранилось в моей памяти.
Ближайшим приятелем Амфитеатровых в пору их житья в Кави был знаменитый шлиссельбуржец Герман Александрович Лопатин. Мы были приглашены к обеду, на который пришел и Лопатин в крылатке и широкополой черной шляпе с толстой палкой, на которую он не столько опирался, сколько ею размахивал. По внешнему виду никак нельзя было думать, что этот подвижной, громогласный и жизнерадостный человек просидел 18 лет в страшной шлиссельбургской изоляции. Когда приступили к еде, орошенной вином, языки развязались и хозяин с гостем вступили в единоборство, очевидно не в первый раз, - кто из них лучший рассказчик.
Амфитеатров, грузный и монументальный - настолько, что рядом с ним люди невысокого роста казались существами иной биологической породы, говорил легко, спокойно и свободно, не подыскивая слов и пользуясь живописными образами и анекдотом. Лопатин говорил с воодушевлением, "из нутра", на французский манер, был находчив и остроумен. Трудно было отдать предпочтение тому или другому оба были замечательными рассказчиками. Когда мы отправились на станцию, живописный Лопатин вызвался нас проводить и всю дорогу продолжал увлекательно рассказывать. И в 63 года Лопатин не уступал в живости и в красочности описаний 45-летнему профессиональному романисту.
Пребывание на итальянской Ривьере я вспоминал бы только с радостью, если бы не гнусный фурункулез, который я где-то подхватил накануне отъезда и который отравлял мне существование больше десяти лет. Ни "железо" (нож хирурга), ни лекарство (пивные дрожжи) его не брали, и он не только доставлял физические страдания, он и гнетуще действовал на душевное состояние. Именно в таком настроении распрощался я с Нерви и вместе с женой отправился в Париж, где заканчивала свое медицинское образование ее сестра - Рашель.
Попали мы туда в самый разгар дела Азефа. Его двойная роль была уже разоблачена. Волнение было всеобщее и чрезвычайное. "Мы всегда говорили"... "Индивидуальный террор только питает иллюзии и разлагает революционные ряды, отвлекает массы", - торжествовали противники справа и слева.
Эс-эры ходили мрачнее тучи в полной растерянности. "Если Иван Николаевич (кличка Азефа) оказался предателем, кому же после этого верить?"... Другие били себя в перси за недогадливость и легковерие: как можно было довериться человеку с такой внешностью? Как можно было не внять предостережениям?..
Глубже переживали катастрофу те, кто главную беду видели не в том даже, что Азеф оказался предателем и провокатором - они всегда бывали и будут в революционных движениях. Главное состояло в том, что Азеф "работал" одновременно на два лагеря или на две стороны. Он выдавал врагу не только тех, кто самозабвенно был ему предан, как товарищу, другу и брату, - материально обогащаясь на счет своего предательства. Он одновременно и помогал тому делу, в которое верили и которому служили его жертвы. Способствуя убийству Плеве и не выдавая тех, кто готовили покушение на вел. кн. Сергея, Азеф компрометировал террор и отбрасывал зловещую тень на его мучеников, на людей высокого, подвижнического, религиозно-мистического строя души.
Это было главное и худшее. Партия болезненно переживала предательство Азефа, нанесшее чувствительный удар не только ее престижу, но и революции в целом. Говорили об этом все, но о подробностях в периферийной среде партии только шептались. Дело касалось наиболее законспирированной деятельности партии и расспрашивать здесь не полагалось. Это было бы сочтено за дурной тон. Могло показаться даже подозрительным.
Я не имел ни права, ни желания входить в это сугубо тяжелое дело. Единственное, в чем косвенно отразилось мое отношение не к самому делу Азефа, а к проблеме террора, была статья, помещенная в центральном органе партии "Знамя труда" No 18 за подписью Поморцева.
Вышел как раз роман Савинкова-Ропшина "Конь бледный", посвященный этой теме. К литературному "оформлению" приложила свою поэтическую руку 3. H. Гиппиус, и роман получился очень интересным и с художественной, и с проблематической стороны. Савинков показал в романе участников террора - всё разные, не столько даже психологические типы, сколько разные категории или системы, во имя которых люди посвящали себя этому неблагодарному делу. На фоне дела Азефа все предложенные Савинковым виды оправдания террора казались мелкими, неубедительными, даже компрометирующими тех, кто жертвовали своей жизнью и свободой.
Я попробовал расклассифицировать савинковские категории - ненависть и месть, личная любовь, отвлеченный долг, внутренняя совестливость и ницшеанство, - и противопоставил вымыслу романиста подлинные высказывания виднейших террористов: Сазонова, Фрумкиной, Рагозинниковой, Бердягина, Климовой, Каляева. Между "творчеством" и "реальностью" оказалось несоответствие. Названные террористы ничего не искали для себя. И за лишение жизни других обрекали себя на смерть. Как писал Герцен, - то был "страшный ответ праву сильного" со стороны "угнетенных и бесправных". Это было некоторым приближением к оправданию террора.
На этой статье я остановился потому, что она выдержала труднейшее испытание - временем. И через 46 лет она не утратила своего смысла: связанный исторически с революцией, террор является предельным насилием, абсолютного оправдания коему нет и не может быть.
Когда создавалась мало-мальски благоприятная обстановка, меня всегда влекло к перу - к перу сильнее, чем к книге. Толстые журналы редко давали место начинающим и малоизвестным авторам. Зато им охотно поручали, как бы для "пробы пера", составлять рецензии на чужие труды, иногда весьма серьезные. Тем самым начинающий автор признавался достойным быть судьей и высказывать суждения о том, что предполагало гораздо большую зрелость, умение, а часто и эрудицию, чем написать статью на специально интересующую автора тему. Эта практика - универсальна. Мне приходилось ее наблюдать и во Франции, и в Соединенных Штатах. И мне в молодости чаще удавалось печатать отзывы о чужих работах, нежели помещать свои статьи. Я не был вхож ни в одно издательство, журнал или газету. И, если попадал куда, то обыкновенно "с улицы" - без чьей-либо рекомендации, как попал в "Образование", в "Право", в "Юридический вестник", в "Вестник права и нотариата".
Очутившись в Париже, я надумал продолжить спор с Пешехоновым и написать статью о том, как разграничить пределы государственной власти и личной свободы. Мне нужна была литература, и я обратился к профессору Чернову, читавшему лекции на юридическом факультете. Тот принял меня в штыки. Сам русского происхождения, он накинулся на меня:
- Власть. Свобода. Чья свобода?.. Какая? Печати? Собраний?.. Какая власть; законодательная, судебная, правительственная?.. Почему русские так падки на отвлеченные темы? Почему не сказать конкретно?..
Чернов настолько смутил меня, что отбил охоту писать на эту тему, - до настоящего дня тревожащую совесть и умы человечества.
Я перешел на другую тему - о суверенитете, и тут обошелся уже без проф. Чернова и его нравоучений.
Занятия перемежались с прогулками по Парижу, посещениями Лувра, Версаля, палаты депутатов, изредка концертов, театров, выставок. Бывали мы и у друзей, - чаще всего у Фондаминских. Они жили интересной, духовно-насыщенной жизнью. Наряду с партийными делами, в которые с головой уходил Илюша, он находил время поддерживать личные отношения с людьми, стоящими в стороне от революции. У Фондаминских встречал я Савинкова. Он то молчал таинственно, то занимательно рассказывал. Рассказчик он был отличный, любил вино, женщин и карты - винт даже не "по маленькой", а как таковой.
Савинков попросил меня принять участие в одном партийном задании, которое удобнее выполнить не привычным парижским старожилам. Задание состояло в том, чтобы проследить некую Татьяну Цейтлин, выдавшую в Саратове известного эс-эра Осипа Соломоновича Минора.
Надо было установить, не поддерживает ли она сношений с охранником Бинтом, агентом знаменитого - по изготовлению "Сионских протоколов" - Рачковского.
Поручение было малопривлекательным. Но отказаться от него было невозможно. Раз противник не брезгает услугами провокаторов и предателей, приходится и самообороне соответственно перестраиваться. Приняв предложение, я приобрел за 8 франков котелок, чтобы не выделяться из парижской толпы, и в назначенное время явился на обсервационный пост на Rue d'Alesia.
Утро выдалось пасмурное. "Шел дождь и перестал, и вновь пошел", а я всё стоял и так и не заметил, чтобы из указанного мне дома вышел кто-нибудь похожий на описанное мне лицо. Вечером я явился к Савинкову с докладом, что наблюдение не дало никаких результатов. Больше поручений от Савинкова я не получал.
Азеф и его предательство коснулись меня лишь слегка и рикошетом, как всякого человека и эс-эра, не причастного к Боевой Организации. Самого Азефа я встретил всего дважды в своей жизни, не обменялся с ним ни одним словом и лишь раз пожал его бесчестную руку. Несравненно глубже и мучительнее пережил я моральную азефовщину - Свенцицкого и его деяния, о которых узнал по возвращении в Москву.
За последние годы я встречался с ним редко и больше урывками: я был "в разгоне", а он уже вышел в большие люди - приобрел известность особенно в религиозно-философских кругах Москвы и Петербурга. Это произошло, конечно, благодаря его личным способностям, умственным и проповедническим. Однако, свою роль сыграла и "созвучность" эпохе его идей о косности мира и необходимости восстания против неправды жизни и Церкви.
Свенцицкий печатался в "Журнале для всех" Миролюбова. Он написал роман "Антихрист", имевший успех. В 1907 г. он выпустил "памфлет", как он его назвал, - "Письма ко всем". Это был не художественный вымысел, а, как выяснилось позднее, - правда о себе. Письма были адресованы: к самому себе, к духовенству, к буржуазии, к будущим людям, к бывшему другу (Шеру).
Здесь обличались всё и вся: литературная ложь, принятая всеми, "противная и унизительная"; "Что вы сделали с Церковью", - духовенство; "Всюду слышно ваше смрадное дыхание", - обращался он к буржуазии.
Не пощадил автор и самого себя: он "шел на разврат, как на бой с Господом своим", и путь его "от публичного дома до Голгофы" был сочетанием предельного по кощунству богоборчества с таким же умилением пред образом Христа.
Смысл этого "памфлета" с элементами исповеди прошел незамеченным. Он раскрылся лишь тогда, когда раскрылись деяния автора. Почти накануне своего разоблачения Свенцицкий до того осмелел, что выступил с публичным докладом в петербургском религиозно-философском обществе о "Мировом значении аскетического христианства". Аудитория состояла из высших иерархов православной церкви, в том числе и будущего патриарха Сергия и митрополита Антония, из профессоров духовной академии Карташева и Успенского, из писателей по религиозно-философским вопросам Мережковского, Розанова и многих, многих других. Все пришли послушать недоучившегося студента, об исключительных дарованиях коего шла молва.
Свенцицкий противополагал два лика христианства: светлый и радостный первых веков - отшельническому, затворническому, аскетическому. Ссылаясь на слова Аввы Зосимы Палестинского: "Уничтожь искушения и помыслы, - и не будет ни одного святого", Свенцицкий прибавлял от себя: "Бегущий от искушения, бежит от вечной жизни". Доклад был заострен против "светлого лика" христианства и лично против Вас. Вас. Розанова.
Доклад произвел такое впечатление, что не прошло и месяца, как Розанов выступил в том же Обществе с "ответным докладом" о "Христианском аскетизме". Оба доклада были потом напечатаны в "Русской мысли" Петра Струве, No 5 за 1909 г., и представляют двойной интерес: по существу проблемы и для познания психологии Свенцицкого и проницательности Розанова.
Оговорившись, что он "человек очень простой, очень немудреный", неспособный дать "сложные рассуждения", как Свенцицкий, Розанов умеючи вылущил самую сердцевину "аекетического" лика Свенцицкого. Свенцицкий ссылался на знаменитого святого, что "кто не знал сильных искушений, не пережил страшных соблазнов, тому не узнать и святости". "Мысль слишком карамазовская, продолжал Розанов, - мысль, от которой недалеко и до догадки да не в соблазнах ли, не в соблазнивших ли предметах и лежит самый источник святости". "Карамазовщина, как соединение Содома и Мадонны, и есть психика аскетизма". Свенцицкий и сам приводил слова Федора Карамазова о том, что "еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны".