европейские и американские опасения относительно надежности и долгосрочности детанта в отношениях между Востоком и Западом. В этой ситуации появление на советской культурной сцене такой фигуры, как Солженицын, было для Запада даром небес. Солженицын чудесным образом соединял в себе несколько выдающихся достоинств: это был, несомненно, огромный талант, вышедший к читателям с горькой правдой о советской жизни, причем писал он не с чужих слов, а как бесстрашный свидетель, на основании собственного трагического опыта бывшего заключенного в сталинском концлагере. Как суммировал тогдашнее восприятие Солженицына его будущий оппонент сатирик Владимир Войнович: «Пишет замечательно, в поведении отважен, в суждениях независим, перед начальством не гнется и перед опасностью не сгибается, всегда готов к самопожертвованию». На людей, встречавшихся с ним тогда, высокий, широкоплечий, голубоглазый Солженицын, с его запоминающимся нордическим лицом, производил сильнейшее впечатление. Несклонная к восторгам Ахматова после визита к ней Солженицына была поражена: «Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья». И заключила торжественно и по складам: «Све-то-но-сец!» По свидетельству Войновича, в тот период фотографии Солженицына стали появляться за стеклами книжных полок во многих квартирах либеральных столичных интеллектуалов, потеснив изображения прежних кумиров - Пастернака и Хемингуэя: «Солженицын был очень опальный, поэтому каждый держатель портрета не только выражал свое восхищение им, но и сам как бы демонстрировал приобщение к подвигу». Солженицын, вместе с академиком Андреем Сахаровым стал несомненным вождем советских инакомыслящих, подрывая и разрушая авторитет государства. Так возник миф о Солженицыне, создававшийся одновременно с разных сторон: самим писателем; властями, которые, преследуя Солженицына, только укрепляли этим его репутацию; иссрастущим кругом его сторонников и поклонников внутри страны; и, наконец, западными media. Тот же Войнович подтверждает: «В те времена, какую западную станцию ни поймаешь, главной новостью был Солженицын». Миф этот приобрел законченную форму, когда Солженицыну присудили Нобелевскую премию по литературе в октябре 1970 года: кульминация как минимум четвертьвекового упорного, можно ска-i;iti·, фанатичного продвижения к заветной цели. Ведь Солженицын впервые замыслил получить Нобелевку, еще будучи заключенным в сталинском лагере, лишь только он услышал от кого-то о ее существовании, еще не напечатав ни строчки. Мы можем достоверно судить о страстях, снедавших Солженицына, поскольку сам он описал их в примечательной автобиографической к 11 и ге «Бодался теленок с дубом». Пожалуй, никто из нобелиатов не раскрыл столь откровенно своих эмоций и своей стратегии. Солженицын с самого начала решил, «в духе нашей страны, вполне политически: нот это - то, что нужно мне для будущего моего Прорыва». Нобелсвка должна была стать в руках Солженицына мощным оружием. Солженицын и не думает скрывать, что в 1958 году он, тогда провинциальный учитель математики, страстно позавидовал получившему в тот раз Нобелевскую премию Пастернаку. Сидя в Рязани, Солженицын воображал, как Пастернак отправится за премией из Москвы в Стокгольм и произнесет там громовую антисоветскую речь, которая «весь мир изменит». С его природным темпераментом и лагерной закалкой, Солжен ицыну казалось невозможным, непредставимым, что Пастернак спасует, отказавшись и от премии, и от возможности открыто участвовать в мировой политике: «Я мерил его своими целями, своими мерками - и корчился от стыда за него... Не-ет, мы безнадежны!..» Сам Солженицын избрал целенаправленную стратегию активного лоббирования, увенчавшуюся неслыханным успехом: Шведская академия сочда писателя достойным награды всего через восемь лет после того, как он впервые опубликовался, - случай в анналах Нобелевской премии беспрецедентный. Солженицын получил ее за «этическую силу, с какой он раз иивает бесценные традиции русской литературы». Подразумевалось, что Солженицын является продолжателем толстовской линии той самой, которая на заре века казалась Шведской академии неприемлемой. Зато впоследствии шведы оценивали и Бунина, и Горькою, и 11астернака, и Шолохова, и Набокова в зависимости от их следования толстовской традиции: те, кто, по их мнению, приближался к пей, награждались, другие - отвергались. И если признание Шолохова многими было расценено как уступка советскому давлению, то Пастернака и Солженицына шведы в особенности оценили за их Христианскую иерархию ценностей. Реакция советских властей па победу Солженицына оказалась вполне предсказуемой: в своем «совершенно секретном» меморандуме,
 
   направленном в ЦК КПСС, Комитет госбезопасности резюмировал, что «этим актом Запад оплатил «политические заслуги» Солженицына». Через дипломатические каналы Кремль стал давить на шведское правительство, чтобы оно отмежевалось от решения Шведской академии; но те, к их чести, держались стойко. Именно по этому поводу Солженицын саркастически заметил: «Хотя в политикевсе время обвинялась Шведская академия, но это нашилающие голоса делали невозможной никакую другую оценку». Уже тогда председатель КГБ Андропов впервые выдвинул идею о «выдворении» Солженицына из Советского Союза, муссировавшуюся на заседаниях Политбюро под председательством Брежнева на протяжении последующих трех с лишним лет. Протоколы этих заседаний, рассекреченные в 1994 году по указанию Бориса Ельцина, - увлекательное чтение, из них явствует, что члены Политбюро и Солженицын были людьми с разных планет. Солженицын в своем «Письме вождям Советского Союза», отправленном им Брежневу 5 сентября 1973 года, выдвинул амбициозную программу спасения страны от главных, по мнению писателя, катастроф, предсказывавшихся им на ближайшие десятилетия: войньт с коммунистическим Китаем и глобального экономического кризиса из-за истощения природных ресурсов или перепроизводства. Как средство избежать эти грядущие опасности Солженицын предлагал отказ от марксистской идеологии, «гигантизма» в экономике и возвращение к традиционным ценностям. «Письмо вождям» - удивительный документ: первая и, быть может, наиболее впечатляющая реализация солженицы некой максимы о писателе как втором правительстве. Небольшой по объему, но насыщенный до предела информацией и четко сформулированными глобальными идеями, этот меморандум мог быть результатом многолетних усилий какого-нибудь исследовательского института, с той разницей, что текст Солженицына, будучи изложен компактно, с напором и страстью, является также динамичной прозой, сравнимой с антиправительственными декларациями Льва Толстого. (К этой же толстовской линии относится солженицы некое воззвание «Жить не по лжи!» (1974) - фактически призыв к идеологическому неповиновению, прямо ориентированный на схожие обращения Толстого и начале века.) 'Эсхатологические пророчества «Письма вождям» пока что не Обылись, хотя и в то время, и позднее сходные идеи оживленно дека! провались мировой интеллектуальной элитой. Но Брежнев и ею КОЛ неги даже и не думали обсуждать предложения Солженицына, для нихвсе это было «бредом». Солженицын в своем отдельном письме Брежневу выражал надежду, что вождь, «как простой русский человек с большим здравым смыслом», вполне сможет принять его доводы. И здесь Солженицын ошибался: для Брежнева и его соратников писатель был не легитимным оппонентом, а просто «подонком общества», которого открыл | вознес ненавистный им Хрущев. ) Особенно враждебную позицию по отношению к Солженицыну Мнял Андропов, о котором распространялись одобрительные слухи (вероятно, не без содействия подчиненного ему КГБ), что он умница и прогрессист. В своих выступлениях на Политбюро и меморандумах Андропов настойчиво доказывал, что, оставаясь в Советском Союзе в мы годном для него положении «внутреннего эмигранта», Солженицын Превращается в лидера оппозиции. В специальном личном письме Брежневу от 7 февраля 1974 года Андропов выражал тревогу, что идеи ( олженицына из его «Письма вождям» уже распространяются среди рабочих и студентов, а ранее на заседании Политбюро предупреждал, ч го писатель может найти поддержку у десятков тысяч «враждебных • цементов» внутри Советского Союза. После того как КГБ напал на след и конфисковал тщательно скрывавшуюся писателем рукопись его magnum opus, «Архипелага ГУЛаг», антисолженицынская риторика Андропова стала почти ис-реричной. Писавшийся в 1964-1968 годах «Архипелаг ГУЛаг» был беспрецедентным по размаху, полноте и яркости описанием системы ВОВетских лагерей, в глубокую черную воронку которых были так или иначе втянуты десятки миллионов жителей страны. Советское руководство не без основания опасалось, что подобное произведение, будучи опубликованным, серьезно подорвет влияние коммунистической идеологии. Мы помним, конечно, о «Записках из Мертвого дома» (1860-1X62) '1«н те веко го и о чеховских очерках русской каторги, привезенных им с Сахалина (1893-1895). Те книги были подвигом, каждая по-своему, и привлекли внимание русского общества к язвам пенитенциарной системы, по не сыграли той великой политической роли, которая была суждепа труду Солженицына. Только будущая подробная, объективная, строю документированная история создания «Архипелага ГУЛаг» сможет объяснить
 
   нам, каким образом многолетняя работа Солженицына над этим монументальным произведением, в основу которого, кроме личного лагерного опыта автора, легли воспоминания, рассказы и письма еще как минимум двухсот с лишним бывших заключенных, не была вовремя замечена и приостановлена считавшимися «всевидящими и всеслышащими» органами госбезопасности, спохватившимися, судя по прежде секретным документам, лишь в августе 1973 года. Когда это наконец произошло, реакция Андропова была однозначной: «Архипелаг ГУЛаг» не является художественным произведением, а является политическим документом. Это опасно». Его поддержал Брежнев: «Это грубый антисоветский пасквиль... этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся... он посягнул на самое святое - на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на все, что дорого нам». Довольно долго колебавшийся Брежнев в конце концов санкционировал арест Солженицына. 12 февраля 1974 года писателю предъявили обвинение в измене Родине и препроводили в печально известную Лефортовскую тюрьму в Москве, где он уже сидел в 1945 и 1946 годах. Солженицын, как он позднее вспоминал, был готов ко всему, даже к расстрелу. Но неожиданно для Солженицына и для западных media, мгновенно разнесших по всему свету сообщение о вызвавшем всеобщее негодование аресте писателя, его на другой день, предварительно специальным указом лишив советского гражданства, посадили на чартерный самолет, приземлившийся в западногерманском городе Франкфурт-на-Майне. (Как выяснилось позднее, это было результатом тайной договоренности хитроумного Андропова с тогдашним немецким канцлером Вилли Брандтом.) Из Западной Германии Солженицын перебрался в Цюрих, а оттуда в США, где и поселился с семьей в маленьком городке Кавендиш, штат Вермонт. Так началось легендарное 20-летнее изгнание самого знаменитого и влиятельного русского писателя второй половины XX века. ч а с т ь п л т а л ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН ГЛАВА Высылая Солженицына за рубеж, советские власти были уверены, что делают необыкновенно хитроумный ход в культурной «холодной войне». Идею иыдворения политических оппонентов из страны Ьрежнев и Андропов заимствовали у Ленина, который, как мы помним, в 1922 году лично распорядился О насильственной высылке на Запад большой группы ведущих русских интеллектуалов, заявив: «Очистим Россию надолго». Ленинские предложения в постсталинском Совет-СКОМ Союзе полагались высшей мудростью, да кроме ГОГО, 15 данном конкретном случае с чисто политической точки зрения решение Ленина оказалось весьма неглупым. Русская послереволюционная эмиграция никогда не сумела организоваться как эффективная политическая сила. Этому много посодействовала по-СТавленная с большим размахом и выдумкой работа большевистской агентуры на Западе. Генерал Дмитрий Волкогонов, изучая в открытых для него (и закрытых, увы, до сих пор для других) секреп I ы х арх и пах бесч нелеп и ые до! iccen ия бол ьше-1ИСТСКИХ шпионов из I 1арижа, Ьерлипа и других западных столиц, убедился, что советские спецслужбы,
 
   успешно нейтрализуя эмигрантскую общину, «делали все возможное для ее «разложения», дискредитации, подкупа для агентурных целей, стравливания различных группировок друг с другом». Согласно Волкогонову, практически за всеми известными русскими эмигрантами велась плотная слежка; «были заведены многочисленные специальные дела-формуляры, в которых фиксировался каждый заметный общественный шаг человека, его высказывания и настроения». В фонде Иностранного отдела ОГПУ Волкогонов ознакомился, в частности, с материалами разведдонесений об осевших на Западе писателях, поэтах, философах - Зинаиде Гиппиус и Мережковском, Бальмонте, Марке Алданове, Набокове, Бердяеве, Георгии Федотове и многих других. Следили даже за композитором Стравинским и балериной Матильдой Кшесинской, бывшей любовницей Николая II, последнего русского царя. У Андропова, боготворившего ранний большевистский опыт и хорошо изучившего историю и секретные досье возглавлявшегося им Комитета госбезопасности, уже давно, видимо, чесались руки опробовать представлявшиеся ему столь успешными ленинские методы борьбы с идеологическими врагами. Когда Запад в начале 1970-х годов усилил нажим на СССР по проблеме свободного выезда из страны, советские руководители решили пойти на уступки, поставив при этом эмиграционный процесс под жесткий контроль. Для начала разрешили еврейскую и немецкую эмиграцию - казалось бы, немного. Однако впервые за долгие годы тысячи советских людей начали покидать Советский Союз по своей воле и легально. Большинство уезжавших принадлежало к образованному классу. Среди выехавших в последующие годы так или иначе на Запад оказались, кроме уже упоминавшегося Солженицына, крупные культурные фигуры, «возмутители спокойствия», от которых власти решили избавиться: поэты Иосиф Бродский и Александр Галич, прозаики Владимир Максимов, Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Насилий Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, музыканты Мстислав Ростропович и его жена Галина Вишневская, Рудольф Баршай, скульптор Эрнст Неизвестный, художники Оскар Рабин, Михаил Шемякин и Олег Целков. Другую (также весьма значительную по культурному весу входивших в нее людей искусства) группу составили невозвращенцы - артисты балета Рудольф Нуреев, Наталья Макарова, Михаил Барышников, Александр Годунов, пианист Владимир Ашкенази, дирижеры Кирилл Кондрашин и Максим Шостакович, кинорежиссер Андрей Тарковский И руководитель московского Театра на Таганке Юрий Любимов. Нет сомнения, советское руководство твердо рассчитывало, что вес •·ти ирританты, оказавшись за рубежом, вскоре после первоначальной вспышки повышенного к ним интереса со стороны западных media vi ратят свой авторитет, зиждившийся на их позиции инсайдеров, и, соответственно, их влияние сойдет на нет и в Советском Союзе, и на Западе. В таком прогнозе советские вожди исходили из опыта первой («белой») и второй («дипишной») волн эмиграции: будучи несравненно более многочисленными, они в итоге рассосались в странах своего Изгнания и к началу 70-х годов уже не составляли актуального вы-юва советской власти и коммунистической идеологии. Более того, со многими эмигрантами из этих волн у коммунистических аппаратчиков наладились вполне уважительные отношения: им беспрепятственно разрешали туристические и даже деловые приезды на родину - привилегия, о которой новые эмигранты и Мечтать не смели. Выезд этих последних на Запад рассматривался Ьуквально всеми - и советскими властями, и отъезжающими, и их остающимися родственниками и друзьями - как «вечное» изгнание. Когда один из провожавших Бродского на Запад сказал ему в аэропорту «до свидания», таможенный страж поправил: «Говорите «прощай». Может быть, один только Солженицын продолжал упрямо повторять, что уверен в своем возвращении в Россию. Его «Архипелаг ГУЛаг», мерный том которого, ставший после издания на Западе в 1973 году огромным международным бестселлером, оказался также и сильнейшим политическим оружием, открыв множеству людей по всему миру глаза ii,i неисправимо репрессивную природу советского режима. Иногда говорят, что «Архипелаг ГУЛаг» не был первым ноя вив ШИМСЯ на Западе описанием коммунистической лагерной системы, НО ('олженицыну-де повезло с «таймингом»: к началу 70-х годов мировое Интеллектуальное содружество созрело для конфронтации с коммупи I I ическим тоталитаризмом. В данном случае весьма затруднительно Отделить причину ОТ следствия: сделалоли изменение политического климата возможным восторженный прием Солженицына и его писаний, или же именно Солженицын своим творчеством и деятельно сгыо осуществил этот неслыханный со времен Льва Толстого прорыв шнературы в политику?
 
   Некоторые критики Солженицына, вроде Войновича, отрицают художественные достоинства «Архипелага ГУЛаг». Спорить можно о любом произведении, даже о «Мертвых душах» Гоголя, «Бесах» Достоевского или «Воскресении» Толстого. «Архипелаг ГУЛаг» принадлежит к избранному ряду книг-вех, оглушающий эффект которых на современников зависит как от их несомненных художественных открытий (у Солженицына - новый язык, новый тип нарратива, отмеченный даже Бродским, вообще-то большим поклонником Солженицына не являвшимся), так и от воздействия авторской личности и обстоятельств, в которых она реализуется. Хороший пример - огромный резонанс работы академика Сахарова «О стране и мире», появившейся в тамиздате в 1975 году. Сахаров, в том же году ставший лауреатом Нобелевской премии мира, вместе с Солженицыным возглавил российское инакомыслие, но трудно представить себе двух более противоположных по облику и темпераменту людей: напористый, безапелляционный Солженицын, охотно игравший роль пророка и даже заявивший, что он есть меч в руке Господа, и мягкий, до болезненности стеснительный Сахаров, для которого естественнее было уговаривать и доказывать, а не проповедовать. Эти человеческие качества Сахарова отразились и в его книжке «О стране и мире», которую можно отнести к тому же роду литературы нонфикшн, что и «Архипелаг ГУЛаг». Небольшая работа Сахарова, не обладавшего и малой частью литературного дара Солженицына, написана нейтральным, безэмоциональным, стертым языком, но на умы советской элиты она повлияла в степени, быть может, не меньшей, чем «Архипелаг ГУЛаг». Причина тому таилась не столько в рациональности аргументов Сахарова, сколько в авторитете, который он завоевал как один из создателей советской водородной бомбы. Именно поэтому будущие реформаторы из команды Горбачева во многом ориентировались на предложения Сахарова о необходимости экономических реформ, приватизации, политической либерализации и гласности, высказанные опальным академиком за 15 лет до того, как эти идеи начали осторожно реализовывать в Советском Союзе. В своих меморандумах в ЦК КПСС после высылки Солженицына на Запад Комитет госбезопасности с явно преждевременным удовлетворением констатировал, что шумиха, поднятая там вокруг этой высылки и публикации первого тома «Архипелага ГУЛаг», стихает и «все чаще выражается мнение, что Солженицыну на положении эмигранта будет весьма трудно сохранить за собой «славу великого писателя». Ведомство Андропова переоценивало прозорливость и эффективность своих методов борьбы с инакомыслием. И выдворение Солженицына || цругих видных диссидентов, и эмиграция в целом на время выпу-1 I и ни пар из перегретого, по мнению секретной полиции, советского I (бщества. Но это был краткосрочный эффект, а в долгосрочном плане перемещение всех этих людей за рубеж создавало самую страшную для пналитарной системы угрозу - идеологическую альтернативу. Долгое время советские власти успешно наклеивали на любое проявление культурной независимости ярлык «антисоветизма». Эта I а к гика многих отпугивала от сочувствия нонконформистским идеям, причем срабатывала она и внутри страны, и на Западе. Эмиграция ускорила процесс трансформации бинарной оппозиции ¦ (советское- антисоветское» в тернарную систему с новым элементом ««советское». Этот процесс, зародившийся еще в середине 1950-х РОДОВ, выдвинул несколько лидирующих фигур, наиболее важными и I которых для общего культурного пространства Востока и Запада оказались в конце концов кинорежиссер Андрей Тарковский, поэт Иосиф Бродский и композитор Альфред Шнитке. Этих трех художников редко ставят в один ряд, а между тем в их \« I ремлениях и творческой практике было много общего, хотя, разу Иве гея, и разница видна невооруженным глазом. Тесных отношений Между ними никогда не было, хотя Шнитке (написавший музыку к де пикам фильмов и работавший с некоторыми лучшими советскими ре жпссерами поколения Тарковского - Андреем Кончаловским, Элемом Климовым, Ларисой Шепитько, Александром Миттой) однажды использовал стихи Бродского как некую фонетическую прокладку и своем небольшом фортепианном цикле «Афоризмы» (1990). Нее трое с детства были «ушиблены» Западом, его культурой и бытом, хотя их семейный бэкграунд был разным. Старшим из них был родившийся в 1932 году Тарковский; Шнитке - моложе на дна с ипшним года, а Бродский - аж на восемь лет. Но Тарковскому и Бродскому одинаково хотелось быть «стилягами»: носить элегантные ИШадные шмотки (хоть денег на это не хватало), сидеть в модных кафе, потягивая коктейли, слушать западную музыку - в основном джаз (потнее оба пристрастились к Баху). Тарковского и Бродского с юности тянуло на Запад, представления о котором они черпали из литературы и кино. Бродский всегда in номинал о влиянии американских фильмов в основном серий о Гарзане. И настоящей 1вропс в детстве удалось побывать только