Вознесенская Юлия Николаевна. Путь Кассандры, или Приключения с макаронами

   – Уа, сержант! Вы из местного участка?
   – Да. А вы…
   – Так какого же черта вы не уберете старую развалину там, у стены? – я показала большим пальцем назад, в сторону палаточного городка. Уж теперь-то он точно разглядел мои голые руки и шею, скользнул взглядом по моим отросшим волосам: ни одна планетянка не станет носить волосы, нарушать принятую форму одежды и обнажаться, если у нее нет на это особых прав. – Ваш Надзор сообщил в Центр экологии, что асы повадились посещать этот ваш могильник. Ничего удивительного, у вас там для них чуть ли не лифт приготовлен. Почему экологическая служба должна за вас думать о таких пустяках?
   – Вы имеете в виду, достопочтенная…
   – Майор Юлия.
   – … достопочтенная майор Юлия, обгоревший вездеход там, под стеной?
   – Сообразили наконец! Вечером я лично проверю с вертолета, будет л и он у бран, и если вы его не оттащите на свалку, сержант…
   – Сержант Пукарес.
   – Отвечать будете лично вы, сержант Пукарес! Все! Можете быть свободны.
   Я рванула машину, оставив сержанта Пукареса утирать пот после разноса. Он так и стоял, глядя нам вслед, пока мы не скрылись за новым поворотом. Тут я взглянула на мать Евдокию: она по-прежнему плела свои узелки, только на ее голову и плечи была накинута бабушкина красная клетчатая салфетка, из под которой виднелись две тонкие, обнаженные до локтей руки. Уловив мой взгляд, она подняла голову:
   – Я правильно поняла смысл маскировки?
   – Гениально! Вас можно принять за кого угодно, только не за монахиню и не за простую планетянку. Голые руки, как известно, привилегия немногих, а клетчатый апостольник – это даже оригинально, простенько и со вкусом. А как это вы догадались закатать рукава?
   – Я это сделала, глядя на вас. Сообразила: раз уж вы в первую очередь решили обнажить руки, значит, вы знаете, зачем это надо делать.
   – С вами можно возить макароны, мать Евдокия, – заметила я покровительственно.
   – Вы думаете? Вот и матушка игуменья, наверно, так считает, – кротко вздохнула мать Евдокия, – иначе она не благословляла бы меня па эти поездки по три-четыре раза в году.
   Ловко она меня поддела! Но я не сдалась.
   – Так почему же у вас ручки такие белые, мать Евдокия? Как это вы уберегли их от загара, обнажая перед каждым полицейским?
   – Нехорошо смеяться над бедной монахиней! – совсем елейным голоском пропела мать Евдокия.
   – Это нервный смех, – успокоила я ее. Тут мы обе начали хихикать, а потом разошлись вовсю и не могли остановиться минут пятнадцать. Но я думаю, смеялись мы потому, что нам обеим действительно требовалась разрядка.
   – А знаете:, мать Евдокия, – сказала я, отсмеявшись и вытирая слезы, – в прежних автомобилях надо было управлять не только руками, но и ногами: в полу машины были две педали – для правой и для левой ноги. Это бабушка мне рассказывала.
   – А почему вы об этом сейчас вспомнили, Сандра?
   – Да потому, что у меня до сих пор дрожат ноги; представляете, что бы было, если бы пришлось ими работать?
   – Значит, вы тоже испугались полицейского?
   – Еще как! Но у меня, видимо, инстинкты не поспевают за действиями: сначала я реагирую на опасность, причем реагирую правильно, как будто мне кто-то диктует, как я должна поступить, а потом, когда опасность уже позади, я ее осмысливаю и вот тогда уже, так сказать в свободное время, пугаюсь до паники. Вот как сейчас.
   – Со мной происходит то же самое. Пока вы разговаривали с полицейским, я вязала четки и читала Иисусову молитву, и все узелки получились ровными как один; зато все то, что я потом навязала, придется полностью распустить. У вас паника выходит через ноги, а у меня через руки – вот и вся разница.
   – Интересно, какой психический закон нами управляет в этих случаях?
   – По-вашему психический закон, а по-нашему – Ангел-Хранитель.
   – Ну, нет! Я за свои поступки сама отвечаю! Нет у меня Ангела-Хранителя, кроме бабушки.
   – Это вы хорошо сказали, Сандра, то есть про бабушку, хорошо. Я только одного не понимаю: вы согласны признать, что вами управляет какой-то абстрактный психический закон, и это вашей гордости не задевает, а вот мысль о помощи Ангела-Хранителя вызывает у вас бурный протест.
   – Я не верю в ангелов!
   – А в бесов верите?
   – Тоже не верю. Кто их видел? Разве что в Реальности…
   – Вы разве никогда не видели существа, которого сегодня мир величает Мессией?
   – Мессия – бес?!
   – Даже хуже. Это воплощение сатаны, верховного беса, это Антихрист. Ну вот, опять началось!
   – Что вы такое несете, мать Евдокия? Как у вас поворачивается язык? Правитель, отдавший столько сил спасению человечества от последствий мировой войны и Катастрофы – и вдруг сатана, бес и вообще не человек!
   – Сандра, то, что вы видели за стеной бывшего палаточного городка, – это тоже дело рук Лжемессии.
   – Как вы можете говорить такое? Вы – глупая черная ворона с птичьими мозгами! Вы, наверно, с утра налакались елея в честь воскресенья и теперь несете что попало! – Я изо всей силы ударила кулаком по стоп-клавише – джип с визгом остановился. – Выходите из машины и убирайтесь ко всем своим ангелам с вашими макаронами!
   Мать Евдокия молча взяла свой мешочек, вылезла, путаясь в подоле, из кабины и сразу же пошла вперед по дороге.
   Я развернула джип и погнала его в обратную сторону. Меня трясло, кровь стучала двумя молотками по вискам, я просто задыхалась от ярости. Как хорошо, что я догадалась высадить ее из машины, ведь я могла бы наброситься на нее и избить, даже убить, быть может. Что бы я тогда сказала бабушке? О Месс! А что я теперь-то ей скажу? Фф-у-у!
   Я опять остановила машину, вышла и встала посреди пустой дороги. Да что же это со мной творится? Откуда такая ярость? Ну хорошо, она так думает, да и пусть себе думает что хочет! Мессия так велик, Мессия так великодушен и великолепен, как могут задеть его славу жалкие слова ничтожной монашки? Но почему, почему не спасли тех людей? Почему они оказались между морем и непреодолимой стеной? Почему они лезли ни стену, пытались поднять на нее детей? Что их гнало – вода или голод? Месс не знал, не знал об этом ничего!
   Нет, я должна немедленно успокоиться: что такое стало с моими нервами? Ведь я никогда не впадала в такую ярость… Да нет, она все время бесила меня, когда вела свои дурацкие разговоры с бабушкой. «Бесила» – это ведь от слова «бесы»? Еще есть выражение «Бес вселился». Надо полагать, из-за таких состояний древние и сочиняли легенды о бесах, чтобы оправдать свои гневные вспышки. Нет, я не стану сваливать на бедных бесов собственную невыдержанность и хамство, я сама должна немедленно успокоиться. Что мне помогло два дня назад? Психотерапия. Да. Я лежала в траве, смотрела в затянутое дым кой небо и представляла себе, что надо мной появился голубой просвет в виде круглого окна. И я просила: «Небо, помоги мне! Очисти меня!» Я могу это сделать и сейчас.
   Я легла прямо на горячий бетон,, расслабилась и стала смотреть в небо. Через несколько минут мне удалось вообразить себе, что в серо-голубой дымке появляется круглый просвет, и тогда я начала твердить: «Небо, помоги мне! Небо, очисти меня от ярости! Я не хочу ненавидеть бедную монашку за се заблуждения, ведь на самом деле она мне нравится. Небо, успокой меня!» И это нехитрое упражнение опять сотворило со мной чудо: я совершенно успокоилась, как будто с меня сняли тесную, холодную и колючую одежду. Все, что у меня внутри было скрючено гневом, расправилось, распрямилось. Я поднялась на ноги, несколько раз глубоко вздохнула и весело сказала: «Вот и спасибо тебе, Небо!» Я пошла к джипу и похолодела, увидев сзади мобишку: я ведь про него забыла, совсем забыла! Если я не хотела ехать с матерью Евдокией, не проще ли было пересадить ее в мобиль, ну и пусть себе едет одна. Вот это уж полное затмение! Я села в джип, развернулась и помчалась догонять мать Евдокию,
   Я увидела ее издали, и такой маленькой и одинокой показалась она мне, бредущая со своим белым мешочком в руке по этой пустынной дороге, в тени угрюмых стволов дьяволоха. Я обрадовалась, что она никуда не исчезла, хотя куда она могла исчезнуть? – и, перегнав ее, остановила джип и распахнула дверцу со стороны пассажирского сиденья.
   Мать Евдокия размеренным шагом поравнялась с джипом, и я увидала, что она и па ходу продолжает вязать свои четки. Она прошла мимо меня, не повернув головы, и тем же неспешным шагом пошла дальше по дороге.
   Я постояла немного, а потом снова поехала за ней.
   – Мать Евдокия! Простите меня и садитесь в машину! Пожалуйста!
   Она опять прошла мимо, не взглянув на меня даже искоса. Я уронила голову на руки, лежавшие на руле, и заплакала. Потом снова поехала за ней, но уже не стала перегонять, а потащилась за ней сзади, по крайней мере так я могу ее охранять.
   Потом мать Евдокия остановилась и подняла руку, как это делают в Реальности XX века, когда хотят остановить попутный автомобиль. Я обрадовалась, быстро подъехала к ней и распахнула дверцу,
   – До обители не подвезете? – спросила она своим тонким голоском.
   – Нам по пути, садитесь!
   Она закинула в кабину рюкзак и следом залезла сама. Уселась и, не дав мне успеть вымолвить слово, сказала:
   – Простите меня, грешную! Я виновата, ввела вас в искушение.
   – Это вы меня простите, мать Евдокия! Я сама не знаю, что на меня вдруг нашло.
   – Да, вы этого не знаете и потому ни в чем не виноваты. А сейчас не будем больше это обсуждать, давайте лучше помолчим.
   Наше взаимное молчание успокоило мою душу, как успокаивается вода в бабушкином пруду после того, как большая рыба, ударив хвостом по воде и подняв круги, уходит в глубину. Почти до самого вечера мы говорили только о дороге. Но за ужином, когда мы остановились на обочине под стеною дьяволоха и разложили на клетчатой скатерти свои припасы, мать Евдокия осторожно вернулась к моей дневной вспышке.
   – Сандра, если хотите, я вам попробую объяснить, что произошло между нами днем. Но только при условии, что вы не станете волноваться.
   – Говорите.
   – Вы помните ваши последние слова?
   – Какие именно?
   – Желая меня задеть, вы сказали, что я с утра «налакалась елея в честь воскресенья».
   – Да, кажется, я так и сказала. Глупость какая!
   – Совсем не глупость. Сандра, а вы знаете, что такое елей?
   – Что-нибудь вроде святой воды?
   – Нет. Елей – это просто-напросто постное масло.
   – Растительное масло?
   – Да. А какой сегодня день недели?
   – Восьмерик, день отдыха. Я, значит, в пылу назвала его «воскресеньем», как в Реальности, где счет дням недели идет иногда по старому календарю. Как, однако, работает мысль, подстегнутая гневом!
   – Сегодня и по церковному календарю воскресенье, иногда это совпадает. А какая связь между елеем и воскресным днем, вы знаете?
   – Нет.
   – Очень простая. Сейчас идет строгий Успенский пост, а во время поста монахам елей разрешается только по особым дням, в частности, по воскресеньям. Вы разве знали, что я действительно сегодня могу потреблять елей?
   – Откуда же мне было это знать?… Уау! Получается, что я сказала то, чего сама не знала и не понимала, но что должно было вас задеть?
   – Получается так. Кто же подсказал нам эти слова?
   – Не знаю… Не хотите ли вы сказать, что как Ангел-Хранитель подсказывает добрые слова и поступки, так и бес-искуситель подсказывает злые?
   – А вы сами как думаете?
   – Ну… Можно предположить, например, что вы с бабушкой что-то говорили о посте и елее, а я случайно услышала, не придав этому значения…
   – Мы не говорили об этом с Елизаветой Николаевной. Для нее пост такое же привычное дело, как и для монахов.
   Я задумалась. Как же это получается, что я произнесла слова, значения которых не понимаю, но произнесла их вовремя и к месту?
   – Во время нашей стычки, мать Евдокия, я вспомнила то, чего не знала, по зато забыла то, о чем знала очень хорошо, – о вашем мобишке сзади. Рассуждая здраво, я должна была снять буксировочный трос и предложить вам ехать отдельно. Но у меня была полная уверенность в том, что если я вас высажу из своей машины, у вас не будет другого выхода, как только идти пешком. Безумие какое-то!
   – Гнев всегда безумен.
   – Не-ет! Я думаю, у меня что-то с психикой не в порядке.
   – Не фантазируйте. Психика у вас нормальная, у вас в душе непорядок.
   – Да ладно вам… А если не психика, то мораль хромает.
   – И тут не угадали, и в моральном отношении вы заведомая вегетарианка.
   – То есть?
   – Не станете ближних угрызать ради своей пользы. А вот с душой дело обстоит хуже – душа ваша открыта для бесовских нападений, она у вас на семи ветрах сиротствует, бедная.
   Мне пришла в голову мысль кое что о себе открыть матери Евдокии.
   – Мать Евдокия, я хочу рассказать нам что-то по секрету от бабушки. Пожалуй, это единственное, что я скрываю от нее.
   – Если это ваша тайна, надо ли мне ее знать?
   – Может быть, вы поможете мне разобраться в одном важном для меня вопросе.
   – Тогда слушаю.
   – В детстве я прошла курс социальной реабилитации в специальной школе. Из моего сознания были вычищены многие детские воспоминания, вера в Бога, молитвы, русский и греческий языки и многое другое. Пожалуй, сохранилась только моя любовь к бабушке. Я думаю, ее можно было стереть только вместе с жизнью. Сохранились и некоторые разрозненные отрывочные воспоминания. Кое-что из прошлого я потом самостоятельно восстановила по рассказам бабушки, но полной, связной памяти о годах, проведенных с дедом и бабушкой, у меня нет. Бабушка этого не знает, она думает, что у меня скверная память и обвиняет в этом мое увлечение Реальностью,
   – Почему вы скрываете это от Елизаветы Николаевны? Она могла бы помочь вам восстановить все утраченное, может быть, вплоть до веры в Бога, ведь вы верили в Бога в детстве?
   – Да. Я это знаю, но я этого не помню. Напротив, всё, что касается веры, церкви и, простите, монахов, вызывает у меня раздражение, чтобы не сказать больше.
   – Я это давно почувствовала.
   – И было с: чего. А с бабушкой все гораздо сложнее, но это долго рассказывать.
   – У нас предостаточно времени, нам еще ехать и ехать.
   – Хорошо, я расскажу вам всю свою жизнь и постараюсь покороче.
   – О нет! – засмеялась мать Евдокия. – Зачем же это, вся жизнь и вдруг «покороче»? – Она достала из своего мешка маленькие квадратные часы, которые называла смешным словом «будильник», и посмотрела на цифры: – Давайте мы вот как сделаем. Сейчас мне надо читать мое вечернее молитвенное правило, а вам – ложиться спать, вы должны выспаться. А завтра, когда мы двинемся в путь, вы и начнете свой рассказ.
   Так мы и сделали. Когда я засыпала, мать Евдокия еще мурлыкала свои молитвы, а утром я застала ее уже снова молящейся. Интересно, когда она спит?
 

Глава 10

   С утра следующего дня мы начали подниматься в Пиренеи.
   Мы ехали по старым горным дорогам уцелевшим от обвалов. Вокруг были только снежные вершины и голые скалы, желтые и серые. Кругом никакой растительности: ни травы, ни мха, ни лишайника. Изредка по дороге попадались каменные развалины бывших деревень, а возле них груды выбеленных снегом и ветром мертвых деревьев, валявшихся поодиночке и грудами, словно кости вымерших допотопных животных, – когда-то это были роскошные сады. Ехать было трудно: почти все время шел мелкий снег, затруднявший видимость. Не прекращающийся ни па мгновение резкий пронзительный ветер проникал в мельчайшие щели кабины, и машину никак не удавалось прогреть. Но этот же монотонный ветер сметал падающий снег без остатка, и потому на дорогах не было снежных завалов. А вот каменные обвалы заставляли нас иногда возвращаться назад в поисках объездной дороги, если нельзя было объехать их по обочине.
   – Как же вы тут проезжали на своем мобишке? – спросила я мать Евдокию.
   – На одном «Господи. помилуй», – ответила та. – временами приходилось выходить, и руками разбирать завалы. Иногда па это полдня уходило.
   – До чего же монахи любят макароны! – покачала я головой.
   Но в общем мы в этот день разговаривали мало – такой напряженной была дорога.
   Даже свое рукоделие мать Евдокия спрятала в рюкзак и не выпускала из рук карту, подсказывая мне дорогу; штурман из нее получился гораздо лучший, чем водитель.
   К середине дня напряжение мое достигло высшей точки, и я запросила отдыха. Мать Евдокия не спорила.
   – Давайте постоим, вы поспите, а потом все-таки поедем дальше. Если впереди дорога будет не хуже, то вечером нас ждет полно ценный отдых и горячая еда.
   – Кончатся наконец эти горы? – обрадовалась я.
   – Нет, они станут еще выше, но там есть деревушка, где спасается маленькая православная общинка. Это большие друзья нашей обители, у них мы остановимся и отдохнем.
   – Это бывшие испанцы или французы?
   – Нет, они русские. У них есть церковь, и мы, может быть, успеем на вечернюю службу.
   – Благодетельница моя святейшая, ведь об этом я только и мечтала! А поспать в тепле мне там никак не удастся.
   – Конечно! Они там хорошо устроились. Так хорошо, что, пожалуй, способны продержаться до самого конца, если их прежде не обнаружат.
   – До конца чего?
   – До конца света, конечно.
   На это мне ответить было нечего. Я только хмыкнула и заглушила двигатель.
   Из машины выходить мы не стали, чтобы не потерять накопленное тепло. Мать Евдокия достала термос с кофе, уже третий с начала пути и последний, бутерброды, и мы пообедали. Я хотела уснуть, но мне это не удалось.
   – Мать Евдокия! Расскажите мне об этих людях, у которых мы остановимся. Кто они, как попали сюда, в горы, и от кого это они «спасаются»?
   – С удовольствием расскажу, ведь я их всех очень люблю. В общине всего человек двадцать вместе с детьми, руководит ею мать Ольга.
   – Она монахиня?
   – Нет. Все зовут ее матерью Ольгой, потому что она там главная и у нее семеро детей. Один ее сын – православный священник, отец Антоний.
   – А как она, русская, попала в Испанию?
   – Очень просто: вышла замуж за испанца, работавшего в России, и он увез се в Барселону. Она родила семерых детей и всех воспитала в православии. Она помогла построить в Барселоне русскую церковь и была в ней старостой, пока церковь не ликвидировали. Ее старший сын Антон, как я уже говорила, стал священником, а старшая дочь – монахиней. Она живет в нашей обители, зовут ее сестра Васса. Еще задолго до Катастрофы Ольга уговорила мужа купить дом в горной деревушке, чтобы вывозить туда детей па каникулы. Во время землетрясения все дома деревни были разрушены, кроме Ольгиного дома. Когда Испания сдалась Мессу, муж Ольги принял присягу и печать. Она забрала детей и уехала в горы, оставив ему письмо, что уезжает на родину; она действительно сделала несколько попыток перебраться в Россию, но началась война и это стало окончательно невозможно. Возможно, муж разыскал бы ее и детей, но он ушел на войну и не вернулся.
   – Неужели из-за простого персонального кода можно оставить мужа и лишить детей отца? Не понимаю!
   – Их разделили Христос и Антихрист. Весь мир сейчас так делится да уже почти и разделен.
   – Как прикажете вас понимать, мать Евдокия? Вот я, например, вполне лояльная планетянка и мессианка по убеждениям, у меня есть персональный код. а с ним и все гражданские права и обязанности. Бабушка мои верит в Христа, но она меня любит, доверяет мне, и между нами почти не бывает разногласий. Вы не хотите сказать, что она плохая христианка раз продолжает меня любить и вовсе не собирается со мной разделяться?
   – Насколько мне известно, нас уже пытались разделить, но это не удалось. Елизавета Николаевна – прекрасная христианка. Это вы Сандра, плохая мессианка.
   – Ну, знаете! – я в негодовании подскочила на сиденье и стукнулась головой о потолок кабины. У меня сразу же начала расти шишка, а гнев – затихать. Я только потерла рукой ушибленное место, а потом махнула ею:
   – Да ну вас, мать Евдокия! Давайте оставим наши идейные разногласия до конца путешествии. Вот сдадим вашей игуменье макароны, тогда можно будет и поспорить.
   – Вот и хорошо, вот и договорились, – пропела мать Евдокия со своей лукавой улыбочкой. – Принести вам холодный камешек на шишку положить?
   – Нет, только не это! Еще и мозги морозить!…
   – В таком случае не хотите ли поспать?
   – Нет. Но и вести машину еще пока не могу. Я так посижу, отдохну.
   – Тогда, может быть, вы мне расскажете о своем детстве, как обещали?
   – Вам это и вправду интересно?
   – Очень!
   – Ну, слушайте.
   Я рассказала обо всем, что помнила сама и что знала из рассказов бабушки: о нашей семье, о моем детстве и о школе социальной реабилитации, о моих взаимоотношениях с матерью и бабушкой.
   К моему удивлению, мать Евдокия, слушавшая меня с искренним участием, вдруг так же искренне пожалела мою мать.
   – Мне тоже ее жаль, – сказала я, – и всегда было жаль. Но она вела совершенно пустое и никчемное существование за что и поплатилась.
   – Как вы, однако, жестоко се судите, – сказала она. – Это тем более странно, что вы коллеги.
   – Коллеги?! Мать Евдокия, вы чего-то не поняли, моя мать была актрисой и снималась в кино, а я работаю для Реальности. Это не одно и то же.
   – Разве? Конечно, кино и театр не могли настолько увлечь и поглотить душу человека, как это делает Реальность, но они часто стремились к тому же. Ваша бедная мама и потом, когда уже не было ни кино, ни театра, пыталась жить в придуманном ею самой мире, не смея обернуться лицом к настоящей жизни. Ее связь с жизнью была настолько непрочной, что при первом же испытании порвалась. Она не привыкла к боли и страданиям, поэтому у нее не хватило ни терпения, ни мужества жить дальше. Она, бедная, совершила тягчайший грех против Бога – швырнула Ему под ноги Его дар – жизнь.
   – Вы говорите об эвтаназии?
   – Да. Это страшное преступление.
   – Но эвтаназия разрешена законом!
   – Законы тоже бывают преступными и уж тем более грешными. Вы бы могли решиться на эвтаназию в случае серьезной болезни?
   – Пока жива моя бабушка, пожалуй, нет: для нее это было бы слишком большим ударом. Но если бы я была одна, тогда конечно. Ради чего терпеть, если можно не терпеть?
   – А вы знаете, почему современному человеку не дорога жизнь? Потому что он думает, что она принадлежит только ему самому.
   – Моя бабушка говорит, что ее жизнь принадлежит не ей, а Богу. Вы тоже так думаете о своей жизни?
   – Да, конечно.
   – И вы тоже не решились бы ее прервать, если бы она стала невыносимой?
   – Думаю, что мысль о самоубийстве мне просто не пришла бы в голову.
   – Почему?
   – Вот вы же говорите, что не лишили бы себя жизни, боясь причинить боль своей бабушке. Почему?
   – Бабушка так любит меня, что живет отчасти и моей жизнью, и умереть – значило бы убить в ней эту часть жизни.
   – Значит, это было бы преступлением по отношению к ней?
   – Несомненно.
   – Так вот. Бог любит вас, свое создание, еще больше чем вас любит бабушка. Убивая себя, вы не только причините Ему боль, но и себя лишите навечно возможности общения с Ним.
   – Почему? Ведь если верить вашим, простите, легендам, речь идет не о смертном теле, подвергшемся эвтаназии, а о бессмертной душе?
   – Душа самоубийцы отрывает себя от Бога, отходит к дьяволу и погружается в состояние вечно длящейся смерти. Как Бог есть вечная жизнь, так и дьявол есть вечная смерть. Самоубийца не желает терпеть временных страданий и думает, что ставит точку. На самом деле из этой точки начинается прямая линия, уходящая в дурную бесконечность, и состоит она из бесконечного числа повторений той самой точки, на которой бедный слабый человек хотел остановиться. Самоубийца умирает вечно.
   – Уау, как страшно! И, простите, как хорошо, что я во все это не верю. Скажите мне только одно: что я могла сделать, чтобы моя мать не решилась на эвтаназию?
   – Не знаю. Что вы чувствовали, находясь рядом с ней во время ее болезни?
   – По большей части раздражение. Меня все в ней раздражало: и то, что она наряжалась лежа н постели, и то, как она томно и таинственно молчала, чтобы посетители по звучанию ее голоса не догадались о насморке, и как не хотела принимать горькие лекарства: «Если бы ты знала, Сандра, как это невкусно!». Но я сидела возле нее и ухаживала за ней, я считала, что выполняю свой долг.
   – Вот поэтому вы ее и не удержали. Слабого человека можно удержать только сильной любовью, а не исполнением долга.
   – Я не умею любить никого, кроме бабушки. Я пыталась – не получается.
   – А знаете, почему вы так искренне и глубоко любите вашу бабушку?
   – Почему?
   – Потому что только через нее сохраняется ваша связь с Богом. Ваша бессмертная души это чувствует и заставляет вас изо всех сил держаться за эту любовь.
   – Нет уж, не ставьте, пожалуйста, никого между мной и бабушкой, даже вашего Бога! Бабушка – это моя святыня, говоря вашим языком. И если говорить о чудесах, в которые я в общем не верю, возвращение в мою жизнь бабушки – единственное чудо, которое со мной случилось. А теперь давайте поедем дальше, в машине становится все холоднее.