Страница:
– Едем. И спасибо вам за исповедь.
– ?
– Исповедью мы называем искренний рассказ о себе, о состоянии своей души. Правда, настоящая исповедь всегда связана с покаянием…
– Но это уже высший пилотаж! Я так высоко не летаю, – засмеялась я. – Поехали, мать Евдокия!
Мы нее ехали и ехали, кружа по горным дорогам и объезжая каменные завалы. Через несколько часов мать Евдокия сказала:
– Теперь уже близко. Скоро мы увидим возле дороги живое дерево. Там мы оставим машины и пойдем пешком.
– Уау! Еще и пешком! А откуда тут взяться живому дереву?
До сих пор мы не видели даже травинки. По-моему, вся растительность здесь выжжена этим ледяным холодом, ведь мы, наверно, на страшной высоте находимся.
– Именно так. Но дуб, о котором я говорю, каким-то образом выжил. Вот он скоро появится, и вы сами убедитесь. От дуба идти уже недалеко, всего только обойти по тропинке высокую скалу и пройти ущельем в долину, а там и живет наша общинка.
Вскоре мы увидели возле дороги небольшое корявое деревцо, серое и голое.
– Это здесь, – сказала мать Евдокия. – Можете парковаться.
– А вы говорили, что дерево живое…
– Живое, живое! Посмотрите вон туда – видите зеленую ветку? О, даже желуди на ней есть!
– Угу. Три штуки, – я в самом деле увидела среди мертвых ветвей ветку с мелкими узорчатыми листьями пыльно-зеленого циста. – В бабушкином лесу совсем не такие дубы. Они во много раз выше, и листья у них почти с мою ладонь.
– Это каменный дуб, особая горная порода.
Мать Евдокия долго возилась в салопе джипа, что-то укладывая и свой и мой рюкзаки, потом вынесла их и сказала:
– Это мы понесем с собой, а за макаронами мужчины придут потом. Ну вот, теперь можно идти. С Богом!
Ее походный рюкзак был вдвое больше моего и на вид неподъемен, но я не стала настаивать на справедливом распределении груза: было так холодно, что не хотелось спорить. Оставив джип и мобишку под дубом, надев шубы и повязав сверху бабушкины оренбургские платки, мы вскинули на спины рюкзаки и двинулись в путь. По узкой, едва различимой тропке мы обогнули скалу, возле которой рос дуб, и оказались в узком и мрачном ущелье, все дно которого занимало сухое русло горной реки. По этому руслу нам и пришлось топать почти до темноты. Мать Евдокия шла впереди, согнувшись вдвое под тяжестью своего рюкзака, но я за нею едва поспевала, спотыкаясь и скользя на обледенелых валунах. В конце концов ущелье вывело нас в долину, где мы увидели маленькую, явно обитаемую, деревеньку из нескольких приземистых каменных домов и церковки, тоже каменной. Окошки церкви светились, а над крышами домов пушистыми витыми столбиками поднимались уютные серебряные дымки. Дошли!
Мать Евдокия – конечно же! – сразу повела меня в церковь. Мы открыли небольшую, но тяжелую дверь, изнутри завешенную одеялом, и вошли в полутемное помещение, освещенное только светом нескольких свечей. Я огляделась. Людей было немного – человек двадцать. Некоторые пели на возвышении справа, остальные стояли лицом к деревянной стене-перегородке, не доходившей до потолка, со множеством икон и какими-то игрушечными воротцами посередине. Они стояли молча и неподвижно, одновременно крестясь и кланяясь, когда пение сменялось монотонными восклицаниями человека в долгополой черной одежде. Дети постарше стояли вместе со взрослыми, а самые маленькие сидел и на деревянной скамье под стеной. Я не увидела ни одного человека в зеленом пластиковом костюме: женщины были в длинных юбках и в больших платках, мужчины – в брюках, в допотопных, не пластиковых, сапогах, и неуклюжих куртках. Дети одеты были в разноцветные теплые костюмчики, которые в старину назывались «лыжными», у девочек па головах были платочки, у мальчишек – вязаные шапочки. Я углядела свободное место на одной из скамеек и села рядом с детьми, а мать Евдокия прошла к хору и тоже стала петь. Однако и выносливы же эти монашки!
Ноги и спина гудели, служба оказалась скучной и непонятной, а в церкви было холодно, поэтому я запахнула поуютней бабушкину шубу, сунула руки в рукава и задремала. Очнулась я, когда мать Евдокия тронула меня за плечо:
– Идемте, Сандра,
Служба кончилась, люди выходили из церкви. Рядом с матерью Евдокией стояла крупная женщина с очень живыми черными глазами, в темной одежде и большом сером платке. Когда мы вышли из церкви, она откинула с головы платок, и под ним неожиданно оказалась огненно-красная пиратская бандана.
– Знакомьтесь: это мать Ольга, а это – Кассандра Саккос.
– Батюшки, внучка Елизаветы Николаевны?! Здравствуйте, дорогая! Очень, очень рада вас видеть. Как здоровье бабушки? Как ее нога?
– Спасибо, неплохо.
– Скажите ей, пусть будет теперь очень осторожна с левой ногой, чтобы второй тазобедренный сустав не повредить. Я вам дам для нее особую мазь из воска, оливкового масла и сосновой смолы; делайте ей повязки, и все очень быстро заживет. Ну, пошли в общинный дом, сейчас будем ужинать.
Мать Ольга мне понравилась: она даже вспомнила, какую именно ногу повредила бабушка. Ну и шустрая же вы старушка, Елизавета Николаевна, весь православный мир вас знает! Нас усадили за длинный стол в столовой «общинного дома» – самого большого дома этой маленькой деревин. Здесь собрались все ее жители: женщины, молодые и старые, подростки, дети разного возраста и несколько мужчин. Двое из них были в длинных черных одеждах, рясах, – совсем молодой, румяный и черноволосый, глазами – вылитая мать Ольга, отец Антоний и молодой человек постарше, дьякон отец Виталий, как мне шепнула мать Евдокия. В большом камине горел целый ствол дерева, и было очень тепло.
Перед едой все хором спели молитву, потом сели и чинно стали есть какую-то кашу, пресную и не особенно вкусную, почти без соли, по зато горячую. Я окончательно согрелась и ожила. После каши пили травяной чай и ели маленькие кусочки белого хлеба с вареньем из черной смородины. Бабушкиным – я его сразу узнала по вкусу.
После ужина все опять пропели молитву, потом скамейки перенесли поближе к камину, и все расселись на них, а две девочки принялись бесшумно и ловко убирать со стола посуду.
– Давайте споем что-нибудь вместе с нашими гостьями.
Опять запели хором какие-то молитвы, длинные и усыпляющие. Неожиданно мою дремоту разогнал негромкий и чистый звук флейты. Это заиграл отец Виталий.
– Что это он играет, не знаете? – спросила я шепотом мать Евдокию.
– Это очень древний композитор Генри Телеманн. Кстати, ваш соотечественник, англичанин. А пьеса называется «Замужняя красавица». По-моему, он играет ее в честь своей жены. Вон она сидит у камина, в сером платье.
Я поглядела в ту сторону. Юная женщина а сером платье сидела, спокойно сложив руки па коленях и задумчиво глядя на флейтиста большими серыми глазами. Мелодия была плавной, чистой и немного печальной. Я подумала, что в нашем рыцарском замке она имела бы успех. Я закрыла глаза и попробовала представить себе свою Реальность, лица Эрика, Ланса, Энеи, но они так и не выплыли из моей памяти. Мне стало грустно, что я их так легко позабыла. прощайте, милые дамы и рыцари, и простите, что мне теперь совершенно не до вас…
Потом замужняя красавица в сером платье взяла гитару, и они с отцом Виталием сыграли вместе несколько старинных пьес – изысканных и мелодичных.
– Когда-то Татьяна с Виталием были бродячими музыкантами. Они ездили по городам всей Европы и играли на улицах, – тихонько рассказывала мать Евдокия. – Так они помогали матери Ольге собирать деньги на строительство православной церкви в Барселоне, а когда собрали и построили, к власти как раз пришел Мессия. Церковь сожгли, а им пришлось бежать сюда.
– Они тоже отказались от принятия персонального кода?
– Здесь нет ни одного человека с печатью Антихриста. Татьяна, спойте для нас какую-нибудь из своих песен!
Татьяна кивнула и сказала:
– Я спою, если дети мне помогут. Какую песню споем, дети?
– Про лошадок, тетя Танечка, про лошадок! – закричали дети. Она немного подстроила гитару и запела негромким чистым голосом, а дети ей тихонько и слажено вторили. Они пели:
– А вы совсем спите… Устали? Я очнулась и подняла голову. Надо мной склонилась Татьяна.
– Вам пора на отдых.
– Да, хорошо бы… Скажите мне только, а каким образом в горах уцелел тот единственный дуб, от которого начинается тропа в вашу деревню?
– Это Мамврийский дуб, так его наши дети прознали. Они верят, что пока хотя бы одна ветка этого дуба остается зеленой, мир еще живет. Они носят ведрами воду из нашего источника и с молитвой поливают его.
«И дети у них сумашедшенькие…» – я откровенно зевнула.
– Вам спать пора, – улыбнулась Татьяна. – Мать Ольга, гостья наша устала. Куда ее проводить?
– Проводи наверх. Уложи ее вместе с младшими, там теплее. Спокойной вам ночи, Кассандра!
Татьяна взяла со стола свечу и повела меня на второй этаж дома. По дороге я попросила ее повторить мне слова песенки про лошадей, я решила запомнить ее для бабушки. Татьяна остановилась на площадке лестницы и вполголоса спела мне свою песню от начала до конца, а потом сказала:
– Запомнили? Спойте ее Елизавете Николаевне от меня в подарок. А я, когда теперь стану ее петь, буду говорить, что песня посвящается Елизавете Саккос.
Мне было приятно это слышать, я поблагодарила красавицу.
Татьяна открыла передо мной низкую дверь, и мы вошли в комнату, где стояли рядком несколько кроватей – оттуда доносилось мирное посапывание спящих ребятишек. Тут же оказалась свободная кровать, на которую меня Татьяна и уложила. Я тотчас провалилась в глубокий сладкий сон.
– Тетя, тетя! Вставайте, часы скоро кончатся!
Я высунула голову из-под теплого одеяла. Девочка лет пяти-шести стояла рядом и тревожно глядела на меня.
– Ты хочешь сказать, что уже поздно и пора вставать?
– Ну да. Часы скоро кончатся.
– Часы, детка, не могут «кончиться» – они могут только остановиться.
– Нет, тетя, часы скоро кончатся и начнется литургия. Идемте скорей в церковь! Ах, вот оно что! Бедные дети…
– А ты не знаешь, где мать Евдокия?
– Знаю. Она поет на клиросе. А вы разве в церковь не пойдете?
– Нет, детка, не пойду.
– Вы заболели?
«Увы, больные тут все, кроме меня», – подумала я, но вслух сказала:
– Да, девочка, у меня ужасно болит голова. Шла бы ты помолиться!
– Я пойду и скажу матери Ольге, что вы заболели. Она вам даст малинового варенья. Бабушка Лиза прислала нам банку малинового варенья, и теперь когда кто заболеет – будет есть малину!
– А здоровым не дадут?
– Нет. Бабушка Лиза уже старенькая, она не может собрать для пас много малины. А еще у нее нога болит. Она сломала тазобедренный сустав. Но она уже выздоравливает, потому что все паши дети за нее молятся.
– Ты замечательно разбираешься в медицине. Ты, наверно, врачом хочешь стать, когда вырастешь?
– Я подумаю. Я еще не решила, Она постояла, подумала, а потом добавила грустно:
– А варенья даже больным не хватает, так мать Ольга говорит.
– В следующий раз, когда я к вам приеду, я привезу тебе целую банку малинового варенья.
– Вот хорошо! Тогда его всем больным хватит, даже взрослым. Мама недавно кашляла, а варенья не было… Ладно, вы еще поспите, а я пойду в церковь и помолюсь за вас. Вас как зовут?
– Кассандра.
– Какое трудное у вас имя. Но я запомню: меня зовут Александра, а вас – Кассандра. А кто ваша святая?
– Знаешь что, Александра? Ты беги поскорей в церковь и помолись за меня хорошенько, а то часы вот-вот кончатся.
Девочка кивнула и вышла за дверь, потом я услышала, как по лестнице быстро протопали вниз маленькие ножки. Я снова укрылась одеялом и спала дальше без помех до тех пор, пока за мной не явилась мать Евдокия.
После завтрака, состоявшего из той же каши и чая, но уже без хлеба с вареньем, мы с матерью Евдокией простились с хозяевами и пустились в обратный путь к Мамврийскому дубу. Нас провожали отец Антоний и отец Виталий – оба в косматых меховых куртках поверх черных ряс. Мать Евдокия выдала им по две коробки макарон из нашего груза, они пожелали нам какого-то «ангела в дорогу», вскинули на плечи коробки и ушли за скалу. А мы поехали дальше.
Горы вскоре стали ниже, снег на вершинах исчез, а потом дорога пошла вниз и стало теплеть. Мы сняли свои шубы, тяжелые теплые сапоги, платки и уложили их в салоне джипа. Среди скал стали попадаться зеленые группки деревьев и кустов.
– Горы скоро кончатся. Мы уже на территории Франции.
– Вывшей Франции?
– Конечно. В этом мире все теперь бывшее, кроме христианства.
– Ну-ну… А до монастыря еще далеко?
– Далеко. Но, может быть, завтра к вечерне доберемся…
– И вы меня опять потащите в церковь? А без этого никак нельзя?
– Можно. Я вас представлю матушке игуменье, а потом отведу в келью и уложу спать.
– А душ?! – жалобно простонала я.
– Найдется и душ.
– Слава…! Я чуть не сказала «Слава Мессу», но не хотелось огорчать мою попутчицу, а сказать на ее манер «Слава Богу!» было бы притворством. Так моя «слава» и повисла в воздухе, а мать Евдокия сделала вид, что ничего не заметила.
– Мы вот-вот спустимся с гор на атлантическое побережье, на так называемую Французскую косу. Во время Катастрофы восточный край Франции почему-то вздыбился и образовалась длинная и узкая полоса суши, и вот по ней нам предстоит самый опасный участок пути – через болота и зыбучие пески. Опасность будет угрожать нам и снизу, и сверху: здесь часто летают патрульные вертолеты. Я знаю тут все дороги и особо опасные места, поэтому пересяду в мобиль и поеду впереди, а вы держитесь за мной как можно ближе и старайтесь в точности повторять движения моего мобиля. И давайте мы будем сообщаться сигналами: если я даю один гудок – это значит «опасность с воздуха», ставьте машину на край дороги, но ни в коем случае с неё не съезжайте: хорошая с. виду дорога может оказаться подмытой. Два гудка – «ехать медленно и осторожно», три гудка – «стоять на месте, не двигаться», а четыре гудка – «все в порядке, едем дальше». Если что-то не в порядке у вас – вы даете один длинный гудок. А сейчас мы должны замаскировать наши машины. Остановитесь-ка возле вон тех кустов!
Мы отцепили мобиль от джипа. Мать Евдокия вытащила из своего рюкзачка моток тонкого шнура и начала плести из него что-то вроде сетки сначала на крыше мобишки, а потом и джипа. Мне она велела ломать большие ветки кустарника и подтаскивать их к машинам. Работа эта отняла у нас много времени, но зато эффект был потрясающим! Я не поленилась и забралась на придорожную скалу, чтобы поглядеть сверху на нашу работу: на дороге вместо машин стояли два лохматых зеленых куста. Пользуясь остановкой, мы заодно пообедали, а потом двинулись дальше – мать Евдокия впереди на своей крохе, а я позади.
Кончились горы, и теперь мы ехали по заболоченному берегу Атлантики, где вместо дьяволоха рос обыкновенный тростник. Это было бы утешительным зрелищем, если бы среди серо-желтых песков и буро-зеленых камышовых зарослей не виднелись остатки поглощенных болотами и песками французских городов и деревень. Торчащие из камышей верхушки соборов и высотных домов были усеяны птицами. Больше всего там было чаек.
Два раза над нами пролетали вертолеты, но каждый раз мать Евдокия замечала их еще издали, подавала сигнал тревоги, и мы замирали на краю дороги как два куста – большой и поменьше. Оба раза вертолеты, не задерживаясь, пролетали дальше.
Дорога представляла собой извилистые, будто обгрызенные с боков остатки когда-то широкой автострады – на некоторых участках джип едва на ней умещался; я поняла, что пройдет еще немного времени – и песок и вода окончательно съедят дорогу. А если бы ветры занесли сюда семена дьяволоха, от нее бы уже давно ничего не осталось.
В одном месте я все же угодила в ловушку, причем по своей собственной вине. Мать Евдокия вильнула в сторону, объезжая небольшую горку песка, а я, понадеявшись на тяжесть и мощь джипа, рванула напрямик – и завязла передними колесами в песке. Мое счастье, что прежде чем выскочить из кабины и начать вытаскивать машину, я догадалась погудеть матери Евдокии. Увидев, что я попала в беду, она дала один гудок – «стоять и не двигаться» – а потом стала задом подъезжать к месту моей аварии. Поскольку джип так и не мог сдвинуться с места, я решила, что она сигналит мне, чтобы я сама не двигалась и осталась в кабине. И очень правильно сделала! Оказывается, это была неширокая, но, по-видимому, глубокая трещина в дорожном покрытии, занесенная зыбучим песком. Мать Евдокия объехала меня, подцепила джип тросом, и ее мобишка вытянул передние колеса своего «большого брата» обратно на асфальт. Я объехала коварную трещину, поблагодарила в раскрытое окно мать Евдокию, и мы поехали дальше.
Ехали мы так медленно и осторожно, как только могли. Иногда мать Евдокия останавливалась, выходила на дорогу и буквально ощупывала се ногами; убедившись в ее надежности, она снова садилась в мобиль и двигалась вперед, а я – за ней.
Когда чуть стемнело, она дала знак остановиться на плоской вершине довольно высокой скалы возле каких-то развалин.
– Дальше мы сегодня ехать не сможем, – сказала она. – Остановимся здесь.
– Почему? Дорогу еще видно.
– Дело не в этом. Просто не имеет смысла рисковать: уже начался прилив, а тут высокое место. Мы заночуем на этой скале, а утром, как только рассветет и начнется отлив, двинемся дальше.
Поставив машины рядом, мы вышли из них и уселись на краю площадки лицом к океану. Мать Евдокия разулась. Мы дышали свежим прохладным воздухом, немного пахнущим рыбой и водорослями, и отдыхали после напряженной езды.
– Кто-то тут мечтал о душе, – сказала мать Евдокия. – Хотите искупаться перед ужином?
– Где искупаться, в океане?!
– По-моему, теперь только в океане и можно купаться. Вы что, никогда не купались в открытой воде?
– Нет… Но сейчас неплохо было бы как следует вымыться.
– Так за чем же дело стало? Тут есть каменная терраса, на которую можно спуститься и стоя па ней поплескаться в воде. Я всегда туг купаюсь, когда проезжаю по этой дороге.
– Можно попробовать…
– Вообще-то, я здесь купалась еще до Катастрофы, – задумчиво сказала мать Евдокия, подставив океанскому ветру босые ступни и шевеля пальцами. – Это место называлось тогда Этрета. Когда я только приехала в монастырь из Америки, даже не была еще послушницей, я иногда ездила на прогулки с паломниками. Я тогда боялась, что когда стану монахиней, мне уже не придется больше путешествовать и я не увижу Франции. Бухта Этрета считалась красивейшим местечком побережья. Эта скала была тогда очень высокой и нависала над бухтой, а за нею прятался от ветра чудным маленький городок. Вот эти камни – развалины часовни, к ней поднималась дорога из городка, который ушел под воду. А какая красивая была бухта! Ее окружали скалы, с обеих сторон уходившие прямо в воду, и в них были естественные ворота, через которые во время отлива можно было пройти пешком по берегу, а во время прилива – проплыть на лодке. В каменной стене, окружавшей бухту, были пещеры, и мы с паломниками, конечно, забирались в них и бродили по ним со свечами и фонариками. В больших пещерах внизу жили летучие мыши, а в маленьких пещерках на террасе гнездились коршуны; эта терраса тогда находилась страшно высоко над берегом.
Помню, я смотрела снизу на этот карниз, с которого срывались и с криками кружились над нами огромные коршуны, и спрашивала: «А можно туда как-нибудь забраться? Оттуда должен быть замечательный вид на бухту и на океан». Мне отвечали, что это невозможно: скала отвесная, а спуститься сверху по веревке коршуны не дадут – заклюют. Землетрясения развалили скалу над террасой, и получился вполне удобный спуск. Возьмите полотенце, мыло и пойдемте вниз. Да снимите же ваш костюм – тут нас никто не увидит! Я тоже сниму свой подрясник.
Она скинула подрясник и остались н длинной белой рубахе. Вместо апостольника она туго обвязала голову белым платком, причем проделала это так быстро и ловко, что мне не удалось подглядеть, какие у нее волосы. Я разделась и осталась в трусах и маечке.
Мы спустились вниз по камням и оказались па залитой водой каменной площадке. У самой скалы мне было по колено, и тут я остановилась, а мать Евдокия зашла подальше, по самые плечи и нырнула с головой под воду. Я еще не успела за нее испугаться, как она снова показалась над водой и поплыла, как плавают люди в Реальности – загребая обеими руками и поднимая ногами фонтаны брызг. Я видела, что это доставляет ей удовольствие. Мне тоже захотелось испытать, что это такое – купаться в океане, и я осторожно пошла за нею на глубину. Сначала было страшновато. Я зашла в воду но пояс и остановилась: теперь волны, набегая одна за другой, захлестывали меня почти до плеч – и это оказал ось очень здорово! Я попробовала воду на вкус – она была страшно соленой. Набежала волна повыше других и намочила мне лицо и волосы, и это тоже было приятно.
А мать Евдокия так и скользила в воде передо мной то в одну сторону, то в другую, как большая белая рыба с широким хвостом. И как это ей не мешала ее рубаха? Я оттолкнулась от дна и, подражая ей, беспорядочно забила руками по воде. Плыть у меня не получалось, но на поверхности я каким-то образом держалась. Я барахталась, визжа от удовольствия, иногда уходя с головой под воду, и стоило мне разок не нащупать ногами каменного дна террасы, как я запаниковала и вернулась поближе к скале. Тут мне пришло в голову вымыть волосы. Это была сложнейшая процедура, которой бабушка обучила меня, когда мои волосы стали отрастать. Я взяла кусок мыла, оставленный вместе с полотенцами на камне над самой террасой, хорошо намылила волосы, а потом опустила голову в воду, чтобы смыть пену. Я покрутила головой в воде, чтобы лучше прополоскать волосы, и тут мне захотелось открыть глаза и поглядеть – а что там под водой? Я так и сделала. И увидела прямо перед собой темную нору, из которой на меня злобно и холодно глядели два выпуклых круглых глаза, а под ними ритмично приоткрывалась щель длинного рта с неровными острыми зубами. Я выбросила голову из воды и заорала:
– Мать Евдокия, назад! Здесь в пещере чудовище! Выбирайтесь скорей! – крича это, я уже карабкалась на скалу. Примостившись на камне возле наших полотенец, я нагнулась и поглядела вниз. Чудище выплыло на свет и оказалось огромной пятнистой рыбой-змеей с оттопыренным вверх спинным плавником. Она извивалась перед своей пещерой, недоумевая, куда вдруг исчезла добыча. А мать Евдокия еще только плыла к скале. Что делать, чтобы отвлечь мерзкую рыбину? Я завернула в камень полотенце и бросила его вниз. Чудовище резко бросилось к нему, ухватило зубами, дернуло, а потом отпустило – не заинтересовалось. А мать Евдокия еще только встала на дно и медленно, осторожно шла к скале.
Рыба-змеюка, играя кольцами длинного тела, стала разворачиваться в ее сторону. Я поняла, что только настоящая добыча может ее отвлечь. Бежать к джипу за бутербродами уже не было времени. Я сообразила, что ее может привлечь запах крови. Я схватила мыльницу и, зажмурившись, изо всех сил резанула ее краем по левой руке. На счастье, край оказался достаточно острым – из длинного разреза сразу выплеснулась кровь и растеклась по мокрой руке. Я схватила полотенце матери Евдокии, стерла им кровь, а потом завернула в него камень и завязала узел. Это заняло всего несколько мгновений, и приманка полетела в воду между чудовищем и монахиней. Тварь бросилась к ней, схватила зубами и начала заглатывать полотенце вместе с камнем и моей кровью – ну и подавись! Пока она терзала полотенце, тряся башкой и мерзко извиваясь сама вокруг себя, мать Евдокия влезла па скалу и уселась рядом со мной, стуча зубами. Она уставилась круглыми глазами вниз, в бурлящую воду.
– Холодно?
– Нет, страшно!
– А кто это?
– Мурена. Морской угорь. Только очень уж крупная.
– Надо запомнить, как она выглядит. Пригодится для Реальности, Пошли наверх, надо вытереться и согреться, я ведь оба наши полотенца мурене скормила…
– ?
– Исповедью мы называем искренний рассказ о себе, о состоянии своей души. Правда, настоящая исповедь всегда связана с покаянием…
– Но это уже высший пилотаж! Я так высоко не летаю, – засмеялась я. – Поехали, мать Евдокия!
Мы нее ехали и ехали, кружа по горным дорогам и объезжая каменные завалы. Через несколько часов мать Евдокия сказала:
– Теперь уже близко. Скоро мы увидим возле дороги живое дерево. Там мы оставим машины и пойдем пешком.
– Уау! Еще и пешком! А откуда тут взяться живому дереву?
До сих пор мы не видели даже травинки. По-моему, вся растительность здесь выжжена этим ледяным холодом, ведь мы, наверно, на страшной высоте находимся.
– Именно так. Но дуб, о котором я говорю, каким-то образом выжил. Вот он скоро появится, и вы сами убедитесь. От дуба идти уже недалеко, всего только обойти по тропинке высокую скалу и пройти ущельем в долину, а там и живет наша общинка.
Вскоре мы увидели возле дороги небольшое корявое деревцо, серое и голое.
– Это здесь, – сказала мать Евдокия. – Можете парковаться.
– А вы говорили, что дерево живое…
– Живое, живое! Посмотрите вон туда – видите зеленую ветку? О, даже желуди на ней есть!
– Угу. Три штуки, – я в самом деле увидела среди мертвых ветвей ветку с мелкими узорчатыми листьями пыльно-зеленого циста. – В бабушкином лесу совсем не такие дубы. Они во много раз выше, и листья у них почти с мою ладонь.
– Это каменный дуб, особая горная порода.
Мать Евдокия долго возилась в салопе джипа, что-то укладывая и свой и мой рюкзаки, потом вынесла их и сказала:
– Это мы понесем с собой, а за макаронами мужчины придут потом. Ну вот, теперь можно идти. С Богом!
Ее походный рюкзак был вдвое больше моего и на вид неподъемен, но я не стала настаивать на справедливом распределении груза: было так холодно, что не хотелось спорить. Оставив джип и мобишку под дубом, надев шубы и повязав сверху бабушкины оренбургские платки, мы вскинули на спины рюкзаки и двинулись в путь. По узкой, едва различимой тропке мы обогнули скалу, возле которой рос дуб, и оказались в узком и мрачном ущелье, все дно которого занимало сухое русло горной реки. По этому руслу нам и пришлось топать почти до темноты. Мать Евдокия шла впереди, согнувшись вдвое под тяжестью своего рюкзака, но я за нею едва поспевала, спотыкаясь и скользя на обледенелых валунах. В конце концов ущелье вывело нас в долину, где мы увидели маленькую, явно обитаемую, деревеньку из нескольких приземистых каменных домов и церковки, тоже каменной. Окошки церкви светились, а над крышами домов пушистыми витыми столбиками поднимались уютные серебряные дымки. Дошли!
Мать Евдокия – конечно же! – сразу повела меня в церковь. Мы открыли небольшую, но тяжелую дверь, изнутри завешенную одеялом, и вошли в полутемное помещение, освещенное только светом нескольких свечей. Я огляделась. Людей было немного – человек двадцать. Некоторые пели на возвышении справа, остальные стояли лицом к деревянной стене-перегородке, не доходившей до потолка, со множеством икон и какими-то игрушечными воротцами посередине. Они стояли молча и неподвижно, одновременно крестясь и кланяясь, когда пение сменялось монотонными восклицаниями человека в долгополой черной одежде. Дети постарше стояли вместе со взрослыми, а самые маленькие сидел и на деревянной скамье под стеной. Я не увидела ни одного человека в зеленом пластиковом костюме: женщины были в длинных юбках и в больших платках, мужчины – в брюках, в допотопных, не пластиковых, сапогах, и неуклюжих куртках. Дети одеты были в разноцветные теплые костюмчики, которые в старину назывались «лыжными», у девочек па головах были платочки, у мальчишек – вязаные шапочки. Я углядела свободное место на одной из скамеек и села рядом с детьми, а мать Евдокия прошла к хору и тоже стала петь. Однако и выносливы же эти монашки!
Ноги и спина гудели, служба оказалась скучной и непонятной, а в церкви было холодно, поэтому я запахнула поуютней бабушкину шубу, сунула руки в рукава и задремала. Очнулась я, когда мать Евдокия тронула меня за плечо:
– Идемте, Сандра,
Служба кончилась, люди выходили из церкви. Рядом с матерью Евдокией стояла крупная женщина с очень живыми черными глазами, в темной одежде и большом сером платке. Когда мы вышли из церкви, она откинула с головы платок, и под ним неожиданно оказалась огненно-красная пиратская бандана.
– Знакомьтесь: это мать Ольга, а это – Кассандра Саккос.
– Батюшки, внучка Елизаветы Николаевны?! Здравствуйте, дорогая! Очень, очень рада вас видеть. Как здоровье бабушки? Как ее нога?
– Спасибо, неплохо.
– Скажите ей, пусть будет теперь очень осторожна с левой ногой, чтобы второй тазобедренный сустав не повредить. Я вам дам для нее особую мазь из воска, оливкового масла и сосновой смолы; делайте ей повязки, и все очень быстро заживет. Ну, пошли в общинный дом, сейчас будем ужинать.
Мать Ольга мне понравилась: она даже вспомнила, какую именно ногу повредила бабушка. Ну и шустрая же вы старушка, Елизавета Николаевна, весь православный мир вас знает! Нас усадили за длинный стол в столовой «общинного дома» – самого большого дома этой маленькой деревин. Здесь собрались все ее жители: женщины, молодые и старые, подростки, дети разного возраста и несколько мужчин. Двое из них были в длинных черных одеждах, рясах, – совсем молодой, румяный и черноволосый, глазами – вылитая мать Ольга, отец Антоний и молодой человек постарше, дьякон отец Виталий, как мне шепнула мать Евдокия. В большом камине горел целый ствол дерева, и было очень тепло.
Перед едой все хором спели молитву, потом сели и чинно стали есть какую-то кашу, пресную и не особенно вкусную, почти без соли, по зато горячую. Я окончательно согрелась и ожила. После каши пили травяной чай и ели маленькие кусочки белого хлеба с вареньем из черной смородины. Бабушкиным – я его сразу узнала по вкусу.
После ужина все опять пропели молитву, потом скамейки перенесли поближе к камину, и все расселись на них, а две девочки принялись бесшумно и ловко убирать со стола посуду.
– Давайте споем что-нибудь вместе с нашими гостьями.
Опять запели хором какие-то молитвы, длинные и усыпляющие. Неожиданно мою дремоту разогнал негромкий и чистый звук флейты. Это заиграл отец Виталий.
– Что это он играет, не знаете? – спросила я шепотом мать Евдокию.
– Это очень древний композитор Генри Телеманн. Кстати, ваш соотечественник, англичанин. А пьеса называется «Замужняя красавица». По-моему, он играет ее в честь своей жены. Вон она сидит у камина, в сером платье.
Я поглядела в ту сторону. Юная женщина а сером платье сидела, спокойно сложив руки па коленях и задумчиво глядя на флейтиста большими серыми глазами. Мелодия была плавной, чистой и немного печальной. Я подумала, что в нашем рыцарском замке она имела бы успех. Я закрыла глаза и попробовала представить себе свою Реальность, лица Эрика, Ланса, Энеи, но они так и не выплыли из моей памяти. Мне стало грустно, что я их так легко позабыла. прощайте, милые дамы и рыцари, и простите, что мне теперь совершенно не до вас…
Потом замужняя красавица в сером платье взяла гитару, и они с отцом Виталием сыграли вместе несколько старинных пьес – изысканных и мелодичных.
– Когда-то Татьяна с Виталием были бродячими музыкантами. Они ездили по городам всей Европы и играли на улицах, – тихонько рассказывала мать Евдокия. – Так они помогали матери Ольге собирать деньги на строительство православной церкви в Барселоне, а когда собрали и построили, к власти как раз пришел Мессия. Церковь сожгли, а им пришлось бежать сюда.
– Они тоже отказались от принятия персонального кода?
– Здесь нет ни одного человека с печатью Антихриста. Татьяна, спойте для нас какую-нибудь из своих песен!
Татьяна кивнула и сказала:
– Я спою, если дети мне помогут. Какую песню споем, дети?
– Про лошадок, тетя Танечка, про лошадок! – закричали дети. Она немного подстроила гитару и запела негромким чистым голосом, а дети ей тихонько и слажено вторили. Они пели:
Когда кончили играть и петь, началась общая беседа. Мать Евдокию расспрашивали о том, что творится и мире, а она отвечала. Смысл их разговоров, как и следовало ожидать, сводился к тому, что люди живут все хуже, а конец света все ближе. Жаль, конечно, было этих людей, которые мучаются сами и мучают своих детей, веря нелепым пророчествам и прячась в горах от настоящей жизни, но, видя их спокойные и какие-то просветленные лица, я понимала, что они счастливы в своем безумии и что никто, конечно, не в силах разубедить этих симпатичных фанатиков. Пригревшись, я снова начала клевать носом. Бесконечная горная дорога поплыла у меня перед глазами, а вдоль нее стояли мертвые каменные дубы…
Вдоль заката проходили лошади
И губами трогали закат.
Были лошади людьми заброшены
Не за прегрешения – за так.
Без работы спины стали гладкими,
Позабыли про седло и кнут.
Только нет теперь уж их «лошадками»
Дети никогда не назовут,
И не выйдут ласковые женщины
Хлебом-солью встретить у ворот…
Тяжко им, неназванным, не встреченным,
И не в радость им солнцеворот.
Иногда они изойдут над кручами,
Где шуршит из-под копыт руда,
И стоят, и, спрятавшись за тучами,
Издали глядят на города,
На мертвые пустые города…
– А вы совсем спите… Устали? Я очнулась и подняла голову. Надо мной склонилась Татьяна.
– Вам пора на отдых.
– Да, хорошо бы… Скажите мне только, а каким образом в горах уцелел тот единственный дуб, от которого начинается тропа в вашу деревню?
– Это Мамврийский дуб, так его наши дети прознали. Они верят, что пока хотя бы одна ветка этого дуба остается зеленой, мир еще живет. Они носят ведрами воду из нашего источника и с молитвой поливают его.
«И дети у них сумашедшенькие…» – я откровенно зевнула.
– Вам спать пора, – улыбнулась Татьяна. – Мать Ольга, гостья наша устала. Куда ее проводить?
– Проводи наверх. Уложи ее вместе с младшими, там теплее. Спокойной вам ночи, Кассандра!
Татьяна взяла со стола свечу и повела меня на второй этаж дома. По дороге я попросила ее повторить мне слова песенки про лошадей, я решила запомнить ее для бабушки. Татьяна остановилась на площадке лестницы и вполголоса спела мне свою песню от начала до конца, а потом сказала:
– Запомнили? Спойте ее Елизавете Николаевне от меня в подарок. А я, когда теперь стану ее петь, буду говорить, что песня посвящается Елизавете Саккос.
Мне было приятно это слышать, я поблагодарила красавицу.
Татьяна открыла передо мной низкую дверь, и мы вошли в комнату, где стояли рядком несколько кроватей – оттуда доносилось мирное посапывание спящих ребятишек. Тут же оказалась свободная кровать, на которую меня Татьяна и уложила. Я тотчас провалилась в глубокий сладкий сон.
– Тетя, тетя! Вставайте, часы скоро кончатся!
Я высунула голову из-под теплого одеяла. Девочка лет пяти-шести стояла рядом и тревожно глядела на меня.
– Ты хочешь сказать, что уже поздно и пора вставать?
– Ну да. Часы скоро кончатся.
– Часы, детка, не могут «кончиться» – они могут только остановиться.
– Нет, тетя, часы скоро кончатся и начнется литургия. Идемте скорей в церковь! Ах, вот оно что! Бедные дети…
– А ты не знаешь, где мать Евдокия?
– Знаю. Она поет на клиросе. А вы разве в церковь не пойдете?
– Нет, детка, не пойду.
– Вы заболели?
«Увы, больные тут все, кроме меня», – подумала я, но вслух сказала:
– Да, девочка, у меня ужасно болит голова. Шла бы ты помолиться!
– Я пойду и скажу матери Ольге, что вы заболели. Она вам даст малинового варенья. Бабушка Лиза прислала нам банку малинового варенья, и теперь когда кто заболеет – будет есть малину!
– А здоровым не дадут?
– Нет. Бабушка Лиза уже старенькая, она не может собрать для пас много малины. А еще у нее нога болит. Она сломала тазобедренный сустав. Но она уже выздоравливает, потому что все паши дети за нее молятся.
– Ты замечательно разбираешься в медицине. Ты, наверно, врачом хочешь стать, когда вырастешь?
– Я подумаю. Я еще не решила, Она постояла, подумала, а потом добавила грустно:
– А варенья даже больным не хватает, так мать Ольга говорит.
– В следующий раз, когда я к вам приеду, я привезу тебе целую банку малинового варенья.
– Вот хорошо! Тогда его всем больным хватит, даже взрослым. Мама недавно кашляла, а варенья не было… Ладно, вы еще поспите, а я пойду в церковь и помолюсь за вас. Вас как зовут?
– Кассандра.
– Какое трудное у вас имя. Но я запомню: меня зовут Александра, а вас – Кассандра. А кто ваша святая?
– Знаешь что, Александра? Ты беги поскорей в церковь и помолись за меня хорошенько, а то часы вот-вот кончатся.
Девочка кивнула и вышла за дверь, потом я услышала, как по лестнице быстро протопали вниз маленькие ножки. Я снова укрылась одеялом и спала дальше без помех до тех пор, пока за мной не явилась мать Евдокия.
После завтрака, состоявшего из той же каши и чая, но уже без хлеба с вареньем, мы с матерью Евдокией простились с хозяевами и пустились в обратный путь к Мамврийскому дубу. Нас провожали отец Антоний и отец Виталий – оба в косматых меховых куртках поверх черных ряс. Мать Евдокия выдала им по две коробки макарон из нашего груза, они пожелали нам какого-то «ангела в дорогу», вскинули на плечи коробки и ушли за скалу. А мы поехали дальше.
Горы вскоре стали ниже, снег на вершинах исчез, а потом дорога пошла вниз и стало теплеть. Мы сняли свои шубы, тяжелые теплые сапоги, платки и уложили их в салоне джипа. Среди скал стали попадаться зеленые группки деревьев и кустов.
– Горы скоро кончатся. Мы уже на территории Франции.
– Вывшей Франции?
– Конечно. В этом мире все теперь бывшее, кроме христианства.
– Ну-ну… А до монастыря еще далеко?
– Далеко. Но, может быть, завтра к вечерне доберемся…
– И вы меня опять потащите в церковь? А без этого никак нельзя?
– Можно. Я вас представлю матушке игуменье, а потом отведу в келью и уложу спать.
– А душ?! – жалобно простонала я.
– Найдется и душ.
– Слава…! Я чуть не сказала «Слава Мессу», но не хотелось огорчать мою попутчицу, а сказать на ее манер «Слава Богу!» было бы притворством. Так моя «слава» и повисла в воздухе, а мать Евдокия сделала вид, что ничего не заметила.
– Мы вот-вот спустимся с гор на атлантическое побережье, на так называемую Французскую косу. Во время Катастрофы восточный край Франции почему-то вздыбился и образовалась длинная и узкая полоса суши, и вот по ней нам предстоит самый опасный участок пути – через болота и зыбучие пески. Опасность будет угрожать нам и снизу, и сверху: здесь часто летают патрульные вертолеты. Я знаю тут все дороги и особо опасные места, поэтому пересяду в мобиль и поеду впереди, а вы держитесь за мной как можно ближе и старайтесь в точности повторять движения моего мобиля. И давайте мы будем сообщаться сигналами: если я даю один гудок – это значит «опасность с воздуха», ставьте машину на край дороги, но ни в коем случае с неё не съезжайте: хорошая с. виду дорога может оказаться подмытой. Два гудка – «ехать медленно и осторожно», три гудка – «стоять на месте, не двигаться», а четыре гудка – «все в порядке, едем дальше». Если что-то не в порядке у вас – вы даете один длинный гудок. А сейчас мы должны замаскировать наши машины. Остановитесь-ка возле вон тех кустов!
Мы отцепили мобиль от джипа. Мать Евдокия вытащила из своего рюкзачка моток тонкого шнура и начала плести из него что-то вроде сетки сначала на крыше мобишки, а потом и джипа. Мне она велела ломать большие ветки кустарника и подтаскивать их к машинам. Работа эта отняла у нас много времени, но зато эффект был потрясающим! Я не поленилась и забралась на придорожную скалу, чтобы поглядеть сверху на нашу работу: на дороге вместо машин стояли два лохматых зеленых куста. Пользуясь остановкой, мы заодно пообедали, а потом двинулись дальше – мать Евдокия впереди на своей крохе, а я позади.
Кончились горы, и теперь мы ехали по заболоченному берегу Атлантики, где вместо дьяволоха рос обыкновенный тростник. Это было бы утешительным зрелищем, если бы среди серо-желтых песков и буро-зеленых камышовых зарослей не виднелись остатки поглощенных болотами и песками французских городов и деревень. Торчащие из камышей верхушки соборов и высотных домов были усеяны птицами. Больше всего там было чаек.
Два раза над нами пролетали вертолеты, но каждый раз мать Евдокия замечала их еще издали, подавала сигнал тревоги, и мы замирали на краю дороги как два куста – большой и поменьше. Оба раза вертолеты, не задерживаясь, пролетали дальше.
Дорога представляла собой извилистые, будто обгрызенные с боков остатки когда-то широкой автострады – на некоторых участках джип едва на ней умещался; я поняла, что пройдет еще немного времени – и песок и вода окончательно съедят дорогу. А если бы ветры занесли сюда семена дьяволоха, от нее бы уже давно ничего не осталось.
В одном месте я все же угодила в ловушку, причем по своей собственной вине. Мать Евдокия вильнула в сторону, объезжая небольшую горку песка, а я, понадеявшись на тяжесть и мощь джипа, рванула напрямик – и завязла передними колесами в песке. Мое счастье, что прежде чем выскочить из кабины и начать вытаскивать машину, я догадалась погудеть матери Евдокии. Увидев, что я попала в беду, она дала один гудок – «стоять и не двигаться» – а потом стала задом подъезжать к месту моей аварии. Поскольку джип так и не мог сдвинуться с места, я решила, что она сигналит мне, чтобы я сама не двигалась и осталась в кабине. И очень правильно сделала! Оказывается, это была неширокая, но, по-видимому, глубокая трещина в дорожном покрытии, занесенная зыбучим песком. Мать Евдокия объехала меня, подцепила джип тросом, и ее мобишка вытянул передние колеса своего «большого брата» обратно на асфальт. Я объехала коварную трещину, поблагодарила в раскрытое окно мать Евдокию, и мы поехали дальше.
Ехали мы так медленно и осторожно, как только могли. Иногда мать Евдокия останавливалась, выходила на дорогу и буквально ощупывала се ногами; убедившись в ее надежности, она снова садилась в мобиль и двигалась вперед, а я – за ней.
Когда чуть стемнело, она дала знак остановиться на плоской вершине довольно высокой скалы возле каких-то развалин.
– Дальше мы сегодня ехать не сможем, – сказала она. – Остановимся здесь.
– Почему? Дорогу еще видно.
– Дело не в этом. Просто не имеет смысла рисковать: уже начался прилив, а тут высокое место. Мы заночуем на этой скале, а утром, как только рассветет и начнется отлив, двинемся дальше.
Поставив машины рядом, мы вышли из них и уселись на краю площадки лицом к океану. Мать Евдокия разулась. Мы дышали свежим прохладным воздухом, немного пахнущим рыбой и водорослями, и отдыхали после напряженной езды.
– Кто-то тут мечтал о душе, – сказала мать Евдокия. – Хотите искупаться перед ужином?
– Где искупаться, в океане?!
– По-моему, теперь только в океане и можно купаться. Вы что, никогда не купались в открытой воде?
– Нет… Но сейчас неплохо было бы как следует вымыться.
– Так за чем же дело стало? Тут есть каменная терраса, на которую можно спуститься и стоя па ней поплескаться в воде. Я всегда туг купаюсь, когда проезжаю по этой дороге.
– Можно попробовать…
– Вообще-то, я здесь купалась еще до Катастрофы, – задумчиво сказала мать Евдокия, подставив океанскому ветру босые ступни и шевеля пальцами. – Это место называлось тогда Этрета. Когда я только приехала в монастырь из Америки, даже не была еще послушницей, я иногда ездила на прогулки с паломниками. Я тогда боялась, что когда стану монахиней, мне уже не придется больше путешествовать и я не увижу Франции. Бухта Этрета считалась красивейшим местечком побережья. Эта скала была тогда очень высокой и нависала над бухтой, а за нею прятался от ветра чудным маленький городок. Вот эти камни – развалины часовни, к ней поднималась дорога из городка, который ушел под воду. А какая красивая была бухта! Ее окружали скалы, с обеих сторон уходившие прямо в воду, и в них были естественные ворота, через которые во время отлива можно было пройти пешком по берегу, а во время прилива – проплыть на лодке. В каменной стене, окружавшей бухту, были пещеры, и мы с паломниками, конечно, забирались в них и бродили по ним со свечами и фонариками. В больших пещерах внизу жили летучие мыши, а в маленьких пещерках на террасе гнездились коршуны; эта терраса тогда находилась страшно высоко над берегом.
Помню, я смотрела снизу на этот карниз, с которого срывались и с криками кружились над нами огромные коршуны, и спрашивала: «А можно туда как-нибудь забраться? Оттуда должен быть замечательный вид на бухту и на океан». Мне отвечали, что это невозможно: скала отвесная, а спуститься сверху по веревке коршуны не дадут – заклюют. Землетрясения развалили скалу над террасой, и получился вполне удобный спуск. Возьмите полотенце, мыло и пойдемте вниз. Да снимите же ваш костюм – тут нас никто не увидит! Я тоже сниму свой подрясник.
Она скинула подрясник и остались н длинной белой рубахе. Вместо апостольника она туго обвязала голову белым платком, причем проделала это так быстро и ловко, что мне не удалось подглядеть, какие у нее волосы. Я разделась и осталась в трусах и маечке.
Мы спустились вниз по камням и оказались па залитой водой каменной площадке. У самой скалы мне было по колено, и тут я остановилась, а мать Евдокия зашла подальше, по самые плечи и нырнула с головой под воду. Я еще не успела за нее испугаться, как она снова показалась над водой и поплыла, как плавают люди в Реальности – загребая обеими руками и поднимая ногами фонтаны брызг. Я видела, что это доставляет ей удовольствие. Мне тоже захотелось испытать, что это такое – купаться в океане, и я осторожно пошла за нею на глубину. Сначала было страшновато. Я зашла в воду но пояс и остановилась: теперь волны, набегая одна за другой, захлестывали меня почти до плеч – и это оказал ось очень здорово! Я попробовала воду на вкус – она была страшно соленой. Набежала волна повыше других и намочила мне лицо и волосы, и это тоже было приятно.
– Мать Евдокия, назад! Здесь в пещере чудовище! Выбирайтесь скорей! – крича это, я уже карабкалась на скалу. Примостившись на камне возле наших полотенец, я нагнулась и поглядела вниз. Чудище выплыло на свет и оказалось огромной пятнистой рыбой-змеей с оттопыренным вверх спинным плавником. Она извивалась перед своей пещерой, недоумевая, куда вдруг исчезла добыча. А мать Евдокия еще только плыла к скале. Что делать, чтобы отвлечь мерзкую рыбину? Я завернула в камень полотенце и бросила его вниз. Чудовище резко бросилось к нему, ухватило зубами, дернуло, а потом отпустило – не заинтересовалось. А мать Евдокия еще только встала на дно и медленно, осторожно шла к скале.
Рыба-змеюка, играя кольцами длинного тела, стала разворачиваться в ее сторону. Я поняла, что только настоящая добыча может ее отвлечь. Бежать к джипу за бутербродами уже не было времени. Я сообразила, что ее может привлечь запах крови. Я схватила мыльницу и, зажмурившись, изо всех сил резанула ее краем по левой руке. На счастье, край оказался достаточно острым – из длинного разреза сразу выплеснулась кровь и растеклась по мокрой руке. Я схватила полотенце матери Евдокии, стерла им кровь, а потом завернула в него камень и завязала узел. Это заняло всего несколько мгновений, и приманка полетела в воду между чудовищем и монахиней. Тварь бросилась к ней, схватила зубами и начала заглатывать полотенце вместе с камнем и моей кровью – ну и подавись! Пока она терзала полотенце, тряся башкой и мерзко извиваясь сама вокруг себя, мать Евдокия влезла па скалу и уселась рядом со мной, стуча зубами. Она уставилась круглыми глазами вниз, в бурлящую воду.
– Холодно?
– Нет, страшно!
– А кто это?
– Мурена. Морской угорь. Только очень уж крупная.
– Надо запомнить, как она выглядит. Пригодится для Реальности, Пошли наверх, надо вытереться и согреться, я ведь оба наши полотенца мурене скормила…