Страница:
Заготовка овощей задержала ремонт джипа, потому что дядя Леша не мог отойти от сушилки. Правда следил он за ней стоя на берегу со спиннингом в руках и вытаскивая рыбок одну за другой. Поймав и выпотрошив карпа или окуня, он его тут же круто солил и пристраивал сушиться рядом с овощами, поэтому овощи из его сушилки изрядно отдавали рыбой.
– Не беда, – заявил наш дядя-оптимист, – надо пометить мешки и употреблять эти овощи между постами, когда в церковном календаре стоит разрешение на рыбу.
Принеся к нему очередной противень с нарезанными овощами, я изныла:
– Дядя Леша! Ну когда же ты меня домой отпустишь?
– Ты уши моешь, Кассандра?
– Ну, мою.
– И моющий уши да слышит! Я тебе уже пять с половиной раз говорил: после Успения поедешь.
Накануне Успения я опять помогала сестрам украшать церковь к празднику. Мне снова удалось придумать нечто необычное, удивить и порадовать сестер и матушку Руфину. Я выпросила у Дяди Леши кусок сети для ловли рыбы, а у матери Иоанны баночку серебряной краски. Я выкрасила сеть серебром, а потом нашила на ее узелки белые, голубые и синие цветы. Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала «плащаница» – изображение скончавшейся Божией Матери. Такие же цветы я использовала для иконы Успения, на которой, кроме уснувшей Богородицы, был изображен Иисус Христос со спеленутым младенцем в руках – душой Божией Матери, как мне объяснили сестры. Мне помогали две девушки-паломницы: на праздник в обитель опять съехалось много гостей.
В этот раз я отстояла всю всенощную, потому что мне очень нравилась песня Божией Матери, которую мне спела на Лебединой поляне сестра Леонида, – по церковному «светилен». Как только сестры начинали его петь, внутри у меня поднимался настоящий плач. Я с трудом сдерживала слезы, не выпуская их наружу – в церкви было полно народа, и я стеснялась плакать. А некоторые плакали, причем не только паломники, но и сестры…
На другой день рано утром дядя Леша поехал встречать запоздалых паломников и видел, как неподалеку пролетел красный вертолет экологистов. Он сказал об этом матушке.
После праздничной литургии была опять трапеза в саду, потом паломники, дождавшись отлива, стали разъезжаться, а сестры отправились отдыхать: по праздникам в обители прекращалась всякая работа, кроме самой необходимой – на кухне, например. Я помогла сестрам вымыть посуду после трапезы и решила пойти в парк погулять. Набрала в саду подпорченных опавших яблок и отправилась кормить Лебедя.
Когда я была уже недалеко от болотца, я увидела довольно далеко впереди на тропе сестру Леониду; видно, она меня опередила и уже возвращалась с Лебединой поляны. Она шла степенно и величаво, она всегда так двигалась, и вдруг раскинула руки и стала кружиться в вальсе, а с берез на нее сыпались желтые листья. Это было очень красиво – монахиня, плывущая в вальсе среди кружащихся листьев. «Как раз картинка для моего сюжета, – подумала я с усмешкой. – Ах, сестра Леонида, сестра Леонида, не забыла ты, значит, прелестей мирской жизни!». Вдруг сестра Леонида упала и осталась неподвижно лежать на тропе. Споткнулась? Уже потом я вспомнила, что перед тем, как она начала кружиться, в лесу прозвучал какой-то негромкий хлопок, но в тот момент я не придала этому значения. Я подбежала к ней и увидела, что по ее белоснежному апостольнику расползается красное пятно. Я упала на колени и наклонилась к ней.
– Сестра Леонида, что с вами? Она глядела в небо широко раскрытыми остановившимися глазами.
– Сестра Леонида, миленькая! Ну сестра Леонида же!
Она медленно повела глазами и остановила их на мне.
– Кассандра… Скажите матушке… что меня… убили…
– Кто? Кто убил?
– Китайцы… Боже мой, прими дух мой!
Голова се откинулась набок, глаза прикрылись и стали стеклянными.
Я в ужасе огляделась. Вокруг никого не было, только желтые листья, сорванные выстрелом, все еще продолжали падать на тропу. Как мне унести ее отсюда? Она такая крупная, мне даже не поднять ее… Я решила бежать в обитель и звать на помощь. Но сейчас я поднимусь с колен, пойду по тропе и меня тоже убьют!
Я на коленях отползла за ствол ближайшего дерева, встала и осторожно выглянула из-за него. Никого. Так, перебегая от дерева к дереву, прячась за ними и поминутно оглядываясь, я побежала вдоль тропы к обители.
Задыхаясь, я влетела к матушке Руфине без стука. Матушка спала сидя в кресле.
– Матушка! Там в лесу лежит сестра Леонида… Ее убили, матушка!
Сестры на носилках принесли сестру Леониду из леса и положили в малой церкви. Над нею постоянно читали Псалтырь – стихи древнего царя Давида, как мне объяснили – и постоянно кто-нибудь из сестер сидел рядом и плакал.
Дядя Леша сколачивал в своей мастерской гроб, стук его молотка разносился по всей обители, и слышать его было невыносимо. Потом он копал могилу возле большой церкви. Я подошла к нему и стала смотреть.
– Дядя Леша! Как ты думаешь, почему, умирая, сестра Леонида говорила о каких-то китайцах?
– Не знаю! Знаю только, что это антихристовы слуги. А еще я знаю, что пора нам отсюда уносить ноги, пока всех не перестреляли. И ты можешь сделать это первая – твоя машина готова.
– Правда? Это очень хорошо, но я хочу остаться на похороны…
– Это еще зачем? – закричал дядя Леша, выпрямляясь и яме – она была ему уже выше пояса. – Катись отсюда к своей бабушке, пока не поздно! Ты что, не понимаешь, что происходит? Конец нашему острову, так… – и он добавил что-то по-русски, но совершенно непонятное. По его злющему, выпачканному серой землей лицу прокатились одна за другой и спрятались в бороде две мелкие слезинки. Я молча повернулась и ушла.
Я пошла к матушке, сказала, что мой джип готов, но я хотела бы остаться на похороны.
– Конечно, Санечка, оставайтесь с нами. Вы ведь успели подружиться с сестрой Леонидой… Лебедя вы вместе ходили кормить яблоками, песенки она вам пела… – и она заплакала.
Ох, эта матушка игуменья: ни за кем не следит, а все видит. Наверно, так и должно быть в обители.
Встретив меня вечером возле церкви, дядя Леша спросил:
– Ну? Когда едешь?
– После похорон. Матушка игуменья благословила задержаться.
– Ну вы даете с матушкой! – он покрутил головой и сердито отошел.
Хоронить сестру Леониду несли под успенский светилен «В Гефсиманийстей веси погребите тело мое…» Потом была служба прямо возле могилы. Я стояла позади всех сестер, чтобы никому не мешать, они все плакали молча, а я тряслась, всхлипывала, сморкалась и вообще… Сестры пели вместе с отцом Александром, который служил для сестры Леониды последнюю службу. Когда все умолкли и стали подходить к гробу прощаться, наступила такая тишина, что стало слышно, как в саду падают яблоки. Потом гроб опустили в яму, и все подходили и бросали по три горсти земли. Я тоже подошла и бросила. Мелкие камешки стукались о доски светлого гроба и с шорохом осыпались на дно могилы. Потом сестру Леониду зарыли, дядя Леша вкопал крест из желтых брусьев, и сестры засыпали могильный холмик цветами.
– Ну вот и все, – сказала матушка Руфина. – Больше никому из нас не лежать в земле родной обители. Теперь мы будем собираться в дорогу.
Потом были поминки: все сидели за столом и поминали сестру Леониду блинами. Каждая сестра получила по одному блину, а были они величиной с блюдечко.
– Матушка даже на масленицу уже давно не благословляет печь блины, а вот для сестры Леониды расщедрилась, – шепнула мне сидевшая рядом мать Алония.
– Почему нельзя печь блины в другое время?
– Потому что тесто из них готовится из макарон, а макароны нужны на просфоры.
– Я могу привезти побольше макарон, чтобы и на блины хватало.
– Куда ты их привезешь? Мы уходим…
– Куда же вы уходите?
– Не знаю. Боюсь, что этого пока никто не знает. Нас Богородица и так долго здесь сохраняла, другие монастыри уже давно разогнали…
После поминок я подошла к матери Евдокии.
– Мать Евдокия, можно с вами поговорить?
– Говорите…
– Вот вы собираетесь покидать обитель, как я поняла. Как же вы будете уходить? Ведь не пешком же по воде?
– Мы перевезем по очереди всех сестер к указателю на Жизор, а уже оттуда все пойдут пешком, в мобиле с прицепом поедут старушки и иконы.
– Мой джип уже отремонтирован: я могла бы помочь вам в переезде по воде. Я вообще могла бы какую-то часть пути ехать с вами, пока нам по дороге. Мы могли бы перевозить сестер группами от одной стоянки до другой, в салоне джипа можно человек шесть усадить, если расстелить матрацы. Мне кажется, будет правильно сразу всем оказаться как можно дальше от монастырского острова.
– В этом есть резон. Но я боюсь, что мы здорово вас задержим. Мы не соберемся скорее чем за три дня, а здесь оставаться небезопасно.
– Для меня менее безопасно, чем для вас, – я ведь не считаюсь асом.
– За помощь монахиням, да и просто за посещение монастыря вас тоже по головке не погладят.
– Бабушка столько лет это делает и не боится, а я еще только начинаю…
– Начинаете – значит собираетесь продолжать?
– Конечно! Раньше у меня была только бабушка, а теперь вот вы все появились… Вы мне совсем не чужие, мать Евдокия! Я это поняла после смерти сестры Леониды…
– Ах вот как… Ну, в таком случае придется поговорить с матушкой.
Матушка меня благословила дождаться конца сборов и уходить из обители вместе со всеми.
На другой день с утра, после литургии, я вместе с сестрами выносила иконы из обеих церквей – большой и малой. Небольшую часть икон матушка отобрала, чтобы взять с собой, а остальные монахини заворачивали в чистые полотенца, потом сверху оборачивали пластиком и упаковывали в приготовленные дядей Лешей деревянные ящики. Увидев меня за этим занятием, дядя Леша спросил:
– Ты все еще здесь?
– Угу.
– У сестер под ногами болтаешься?
– Угу.
– Зачем?
– Матушка благословила.
– А когда домой отправишься?
– А вот как соберемся, тогда вместе со всеми и отправлюсь. Буду сестер на своем джипе перевозить,
– Вот ты, значит, как…
– Вот так!
Я рассказала ему наш с матерью Евдокией план, сказала и про благословение матушки. Дядя Леша задумался, а потом снизошел:
– А это вы неплохо решили. Только зря вы со мной не посоветовались, я бы придумал, как твой джип поумнее использовать.
Скромен был наш дядя Леша. Монашеское влияние сразу видно! Я ему так и сказала.
– Ступай к Ларе, – сказал он в ответ, – она просила тебя зайти помочь ей, чего-то она там шьет для сестер и дорогу. А для твоего джипа я еще успею скамейки сколотить, тогда можно будет и десять – двенадцать монашек усадить.
В мастерской Лары на большом столе лежал ворох плотной черной материи, а вокруг сидели молоденькие послушницы и шили.
– Вы умеете шить, Саня? Вы, кажется, иголкой нашивали цветы на сетку, которую вам дал мой Леша, когда вы храм к Успению украшали.
– Да. Бабушка меня научила немного шить.
– Вот и хорошо! А то мы тут зашиваемся.
– Как это – зашиваетесь?
– Не успеваем с работой. Поможете нам?
– Конечно!
Мне вручили два квадратных куска материи, большую иголку с толстой ниткой и показали, как надо сшивать вместе эти куски. Работка оказалась не такой простой, как выглядела со стороны: игла была толстенная, а ткань грубая и плотная.
– А что это такое мы шьем? – спросила я, когда уже наловчилась через раз протыкать иглой материю, а не собственные пальцы.
– Это будут дорожные сумки для сестер, – сказала маленькая Васса.
– Такие маленькие! Что же вы в них понесете?
– А это – монашеская тайна, – строго ответила мне полненькая сестра Евлалия. Это была очень серьезная девочка лет семнадцати, постоянно что-нибудь читавшая, даже на ходу. Она и сейчас сидела за столом и шила, а на столе перед нею лежала раскрытая книга. По-моему, она немножко важничала. Вообще, я заметила, что чем старше монахиня по возрасту и по чину, тем проще она в обращении и тем веселее смотрит на мир. Конечно, молоденькие послушницы иногда срывались, забывали про свою степенность и носились, как жеребята. У них даже мячик был, и они иногда перебрасывались им прямо на газоне перед обителью, и я не раз видела, как матушка Руфина поглядывала на них в свое окно, но ни разу не слышала, чтобы она их за это ругала… Что же с ними со всеми будет?
На другой день дядя Леша выкатил из гаража прицеп, и сестры стали загружать его, а я помогала. К передней стенке уложили какое-то церковное имущество и макароны в коробках – теперь это все нескоро понадобится. Туда же положили несколько ящиков с книгами, что меня очень удивило, но мне объяснили, что это богослужебные книги. Потом пошли метки и коробки с продуктами, кухонная утварь. Когда прицеп был на две трети заполнен, стали укладывать спальные мешки и одеяла, сверху положили две свернутые брезентовые палатки. Дядя Леша принес ящик с инструментами, топоры и пилы. Похоже, он уже подумывал о строительстве новой обители. Матушка, наблюдавшая за сборами, ничего ему не сказала даже тогда, когда он принес сети и удочки и запихал их под палатки, пояснив, что они-то могут понадобиться в первую очередь. Она и резиновую лодку позволила ему уложить, но когда он совсем осмелел и подвез на маленькой тележке несколько станков, она велела ему везти их назад в гараж. На этом недоразумения не кончились. Появилась мать Наталия, покачиваясь под тяжестью огромной стопки книг
– Матушки! Я обнаружила, что девчонки, как всегда, самое важное забыли. Благословите уложить!
– Ну, давайте посмотрим, мать Наталья. Так, двухтомник Пушкина… Лесков… Достоевский… Учебник русского языка… Словарь. Все ясно. Сестра Васса, помоги, пожалуйста, матери Наталье упаковать эти книги в какую-нибудь коробку. Да хорошенько упакуй, в пластик не забудь завернуть! Нет, подожди. Дай-ка мне сюда русский учебник и словарь.
– Спаси Господи, матушка, – обрадовано сказала мать Наталья. – А что с русским языком и словарем? Почему вы их отобрали?
– Да потому, что их-то мы и возьмем с собой. А остальные книги, дорогая моя мать Наталья, сестра Васса хорошенечко упакует, снесет в подвал и там схоронит до лучших дней рядом с иконами.
Круглое лицо матери Натальи огорченно вытянулось. Потом она вдруг просияла:
– Матушка! Так может, мы и все остальные книги из библиотеки упакуем, перенесем в подвал и спрячем?
– Мать Наталья! Опомнись!
– Молчу, матушка… Понимаю… Времени не осталось…
Старая монахиня развернулась и понесла книги обратно к дому. За ней пошла сестра Васса – упаковывать Пушкина. Нет, разумом монахинь не понять!
Пришла мать Анна и принесла маленький ящик с кистями и красками и большой – с досками для икон. Доски велено было оставить.
– А скрипка где, мать Анна?
– Матушка! Неужели вы благословляете скрипку взять?
– Благословляю. Будете нам на привалах играть.
Обрадованная мать Анна побежала к дому с кедром.
Мать Лаврентия прикатила из сада тележку, на котором стоял улей – тот самый, конечно. Она что-то долго и убеждающе шептала матушке Руфине на ухо, но игуменья только грустно качала головой. И пасечница, поникнув, повезла улей обратно…
Появилась мать Лариса с лопатами и мотыгами наперевес. Матушка взяла у нее одну лопату и положила в прицеп, а остальное велела нести обратно в сарай. Через четверть часа мать Лариса принесла ведро, лейку и ящик семян и снова была ласково, но решительно отправлена матушкой со всем этим добром обратно.
– Мать Лариса, оставь это всё в сарае – нет у нас места для твоих семян, понимаешь?
– Понимаю, матушка. А сапоги мои резиновые, огородные, можно взять? Ведь будет у нас огород на новом-то месте…
– Какая ж ты многозаботливая, мать Лариса! Ну хорошо, возьми свои сапоги, сунем их куда-нибудь в уголок.
Мать Лариса ушла и вскоре вернулась, прижимая к груди вымытые до блеска голубые резиновые сапоги: оба сапога были с верхом набиты пакетиками с семенами…
Но вышла из терпения кроткая игуменья только тогда, когда к ней подошла сестра Дарья с корзиной, в которой сидел большой облезлый рыжий кот.
– Поставь корзину, сестра Дарья, выпусти Рыжика и иди звонить в колокол – собирай сестер!
Зазвенел колокол, и сестры стали со всех сторон сходиться к церкви. Когда собрались все, матушка встала наверху лестницы и сказала:
– Сестры и матери! Вижу я, не все вы поняли, что происходите нашей обителью. Мы не переселяемся – мы уходим скитаться. Поймите это, дорогие мои, и примите со смирением…
Она говорила долго, но речь ее сводилась к тому, что все имущество монастыря, кроме святынь и того, без чего они не могут обойтись в самое первое время, должно быть оставлено на месте, просто брошено. Матушка напомнила, что их обитель гонима уже более ста лет, еще с Первой мировой войны, когда монахиням пришлось все оставить и бежать от наступавших на Россию германцев. «Жаль, что уже некому поведать, как обитель спасалась от большевиков, но когда у нас будут остановки в дороге, я попрошу мать Параскеву вспомнить и рассказать, как и почему наш монастырь бежал из Сербии во Францию после Второй мировой войны. И повсюду за нами оставались дорогие могилы – останутся и теперь. О них плачьте, а не о монастырском имуществе и котах!» – сказала матушка Руфина. Я не предполагала, что она может говорить так сурово. Сестры заплакали и разошлись.
Вечером, после ужина и короткой службы, матушка приказала всем молодым сестрам разойтись по кельям и поспать перед дорогой, а сама со старыми монахинями пошла в церковь молиться.
Мне спать не хотелось. На закате я сидела с ногами на парапете и глядела на темнеющую воду, где едва видна была красная крыша бабушкиного домика. Я думала о предстоящей дороге и о том, как я соскучилась по бабушке. Скоро, уже совсем скоро я увижу ее!
Подошел и сел рядом дядя Леша.
– Слушай сюда, Кассандра. Разговор есть. Трудный разговор, прямо не знаю, как и начать.
– Начинай с главного, дядя Леша.
– Так и сделаю. Надо бы тебе после отхода монастыря на пару дней остаться здесь, в обители…
– Что-о-о?
– Вот то.
– Одной остаться?
– Одной. Понимаешь, у нас с Ларой давно был разработан план на случай ухода сестер из обители. План такой: если придется покидать остров, то я увожу сестер как можно дальше от обители, а Лара остается здесь и прикрывает наш отход. Мы ведь знали, что уходить будем только тогда, когда наш остров обнаружат, а обнаружат его сверху, с вертолетов. Брать сразу монастырь не станут. Знаешь, как они это делали с другими монастырями? Сначала они посылали в монастырь разведчиков. Думаю, что паша сестра Леонида как раз на них и налетела. Потом появлялись репортеры с камерами и снимали для новостей «абсолютно достоверные документальные кадры», чтобы показать, какие монахи тунеядцы, извращенцы и изверги. На все это им нужно время. Они уже давно следят за нами, но сквозь туман им мало что видно, и сел и он и увидят сверху огни в окнах и услышат колокольный звон, они будут думать, что монастырь функционирует. Мы с Ларой решили, что я должен вывозить монахинь, а она – остаться в монастыре, зажигать свет по вечерам, а днем как можно чаще звонить в колокол. Но тут, понимаешь, какое дело вышло…
– Я знаю. Лара ждет ребенка.
– Положим, не одна Лара, а мы с Ларой, Она хочет остаться, как и было задумано по плану, а я этого допустить не могу, сама понимаешь… Надо бы самому остаться, потому как очень важно дать монахиням возможность подальше отойти от острова и укрыться в горах. Матушка думает добраться до общины матери Ольги в Пиренеях и там на время укрыться. Мать Анна водит джип, она могла бы вести машину вместо меня, но… Ты сама видишь, что такое монахини – голубицы! Я потому и поселился и этой голубятне, что за ними присмотр нужен. Даже тут, на острове, им без меня не обойтись, они все гвозди не тем концом в стену заколачивают, а уж в миру…Они ж как малые дети! В общем, как ни повернись – все боком. Понимаешь меня?
– Понимаю. Выходит, оставаться надо мне. На сколько дней?
– Видишь ли, какая проблема… За один раз джип и мобиль могут перевезти только часть сестер. Значит, ехать придется так: мы с матерью Евдокией сажаем в джип и в мобиль столько монахинь, сколько поместится, и везем их вперед до какого-нибудь укромного места. 'Гам их прячем и возвращаемся за новой партией. Я думаю, недели за две мы таким образом эвакуируем всю обитель в Пиренеи, к матери Ольге, а потом я на твоем джипе за один день обернусь с обратной дорогой. Две педели тебе придется тут одной оставаться. Выдержишь?
– Выдержу, наверно… Все равно ведь другого выхода нет – надо выдержать. А матушка знает, что я останусь вас прикрывать?
– Нет, конечно! Разве она тебя оставит? Она ж тебя за малого ребенка держит.
– Гм… А как же без благословения-то, дядя Леша? Ай-яй-яй!
– Я сам тебя благословлю. А вернусь – подарю тебе лучшую мою удочку.
– А спиннинг подаришь?
– Сиди тут, сейчас принесу! Я его, правда, уже в прицеп уложил…
– Да не надо, дядя Леша, я пошутила. Я все равно опять запутаю и порву леску. Тебе он нужнее – будешь сестрам рыбку ловить. Когда вы хотите выезжать?
– В три часа ночи, как только начнется отлив. Сначала, пока вода будет еще высоко стоять, я на тракторе отвезу прицеп, а уж потом сяду за руль джипа и начну вывозить монахинь. Не знаю, удастся ли еще с тобой поговорить перед выездом. Значит, ты поняла – жди меня примерно через две недели. Тогда я вернусь на джипе и с мобилем на прицепе. Отдам тебе джип, проведу тебя через подводную дорогу, провожу немного, а потом на мобиле вернусь к монахиням. Как тебе такой план? Согласна?
– А куда же я денусь? Так значит, я одна должна буду тут «функционировать» за целый монастырь? Ничего себе! Ладно, зажигать свечи и звонить в колокол я сумею, лишь бы молиться не пришлось. Ну что ж, благослови меня, дядя Леша!
– Бог благословит!
Повеселевший дядя ушел, а я так и осталась сидеть на парапете. Ну и дела! Ну и приключение!
В полночь зазвонил колокол. Из дома вышли монахини с зажженными свечами в руках и длинной вереницей потянулись к храму. Они пели про Жениха, который грядет «в полунощи» и одних застанет бдящими, а других – неунывающими. Я решила, что и мне не следует унывать и тоже пошла в церковь.
Служба была грустная и тянулась без конца. Много пели, но еще больше читали. Так прошло несколько долгих ночных часов, а потом вдоль стасидий прошла мать Евдокия и тронула за плечо одну задругой несколько старых монахинь. Они стали выходить на середину храма и кланяться в землю сначала в сторону алтаря, потом матушке, снова ставшей на свое игуменское место, а потом всем сестрам и матерям. Все кланялись им в ответ поясным поклоном и я тоже. Я-то знала, что скорее всего больше никогда их не увижу. Потом они одна за другой подходили к матушке, и та вручала каждой небольшую икону; так, с иконами в руках, тихо плача, старушки монахини побрели из храма… Скитаться пошли…
Ко мне подошла Лара.
– Вы не раздумали оставаться в обители? – шепотом спросила она. – Я поеду с последней машиной – у вас еще есть время изменить свое решение. Тогда я останусь в обители, я ведь давно к этому готовилась.
Я только помотала головой.
Примерно через час в церкви появился дядя Леша. Он подошел к игуменье, склонился к ней, что-то тихо сказал и тотчас же вышел вон. Матушка Руфина снова тихо обошла церковь, и вот уже другие монахини, на этот раз пожилые, вышли из стасидий на середину храма и стали класть земные прощальные поклоны. С ними уходили мать Лариса, мать Алония, мать Анна… Не будет мне теперь больше ни сладкой грязноватой морковочки с грядки, ни соленого огурчика из банки, и никто не поиграет мне на скрипке… И куда же они уходят, такие смешные, святые и беспомощные!
Служба продолжалась, а монахини все уходили и уходили небольшими группами. Ушли с клироса певчие, ушла сестра Дарья и самая младшая из послушниц – сестра Васса. Потом из алтаря вышел отец Александр, а матушка сошла со своего игуменского места. Они поклонились друг другу и мне с матерью Евдокией – кроме нас, в храме уже никого не оставалось. Мы поклонились в ответ. Матушка и отец Александр вышли, а мать Евдокия начала обходить храм и гасить свечи.
– Давайте мне ключ, мать Евдокия, я потушу свечи и запру храм, – сказала я, подходя к ней, – а вы идите к машине. Вы ведь едете па мобишке?
– Спаси Господи, – ответила она, подавая мне ключ. – Да, я везу матушку и отца Александра со святынями из алтаря. Пойду их усаживать.
Мне очень хотелось проститься с нею по-настоящему, но я не знала, как это сделать, чтобы не вызывать подозрения. Я просто взяла ключ и стала не спеша тушить свечи.
Подошел дядя Леша.
– Ты готова?
– Да.
– Ну, оставайся с Богом, – он протянул мне руку, и пришлось мне пожать ее. – Ты сейчас особенно не высовывайся: сестры будут думать, что ты села в мобиль к матушке, а матушка – что ты едешь в джипе. Потом я начну перевозить их группами от одного укромного места до другого, так что вся обитель вместе соберется только у матери Ольги. Ну там уж придется мне каяться игуменье! А в дороге никто твоей пропажи и не заметит, не до тебя будет.
– Не беда, – заявил наш дядя-оптимист, – надо пометить мешки и употреблять эти овощи между постами, когда в церковном календаре стоит разрешение на рыбу.
Принеся к нему очередной противень с нарезанными овощами, я изныла:
– Дядя Леша! Ну когда же ты меня домой отпустишь?
– Ты уши моешь, Кассандра?
– Ну, мою.
– И моющий уши да слышит! Я тебе уже пять с половиной раз говорил: после Успения поедешь.
Накануне Успения я опять помогала сестрам украшать церковь к празднику. Мне снова удалось придумать нечто необычное, удивить и порадовать сестер и матушку Руфину. Я выпросила у Дяди Леши кусок сети для ловли рыбы, а у матери Иоанны баночку серебряной краски. Я выкрасила сеть серебром, а потом нашила на ее узелки белые, голубые и синие цветы. Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала «плащаница» – изображение скончавшейся Божией Матери. Такие же цветы я использовала для иконы Успения, на которой, кроме уснувшей Богородицы, был изображен Иисус Христос со спеленутым младенцем в руках – душой Божией Матери, как мне объяснили сестры. Мне помогали две девушки-паломницы: на праздник в обитель опять съехалось много гостей.
В этот раз я отстояла всю всенощную, потому что мне очень нравилась песня Божией Матери, которую мне спела на Лебединой поляне сестра Леонида, – по церковному «светилен». Как только сестры начинали его петь, внутри у меня поднимался настоящий плач. Я с трудом сдерживала слезы, не выпуская их наружу – в церкви было полно народа, и я стеснялась плакать. А некоторые плакали, причем не только паломники, но и сестры…
На другой день рано утром дядя Леша поехал встречать запоздалых паломников и видел, как неподалеку пролетел красный вертолет экологистов. Он сказал об этом матушке.
После праздничной литургии была опять трапеза в саду, потом паломники, дождавшись отлива, стали разъезжаться, а сестры отправились отдыхать: по праздникам в обители прекращалась всякая работа, кроме самой необходимой – на кухне, например. Я помогла сестрам вымыть посуду после трапезы и решила пойти в парк погулять. Набрала в саду подпорченных опавших яблок и отправилась кормить Лебедя.
– Сестра Леонида, что с вами? Она глядела в небо широко раскрытыми остановившимися глазами.
– Сестра Леонида, миленькая! Ну сестра Леонида же!
Она медленно повела глазами и остановила их на мне.
– Кассандра… Скажите матушке… что меня… убили…
– Кто? Кто убил?
– Китайцы… Боже мой, прими дух мой!
Голова се откинулась набок, глаза прикрылись и стали стеклянными.
Я в ужасе огляделась. Вокруг никого не было, только желтые листья, сорванные выстрелом, все еще продолжали падать на тропу. Как мне унести ее отсюда? Она такая крупная, мне даже не поднять ее… Я решила бежать в обитель и звать на помощь. Но сейчас я поднимусь с колен, пойду по тропе и меня тоже убьют!
Я на коленях отползла за ствол ближайшего дерева, встала и осторожно выглянула из-за него. Никого. Так, перебегая от дерева к дереву, прячась за ними и поминутно оглядываясь, я побежала вдоль тропы к обители.
Задыхаясь, я влетела к матушке Руфине без стука. Матушка спала сидя в кресле.
– Матушка! Там в лесу лежит сестра Леонида… Ее убили, матушка!
Сестры на носилках принесли сестру Леониду из леса и положили в малой церкви. Над нею постоянно читали Псалтырь – стихи древнего царя Давида, как мне объяснили – и постоянно кто-нибудь из сестер сидел рядом и плакал.
Дядя Леша сколачивал в своей мастерской гроб, стук его молотка разносился по всей обители, и слышать его было невыносимо. Потом он копал могилу возле большой церкви. Я подошла к нему и стала смотреть.
– Дядя Леша! Как ты думаешь, почему, умирая, сестра Леонида говорила о каких-то китайцах?
– Не знаю! Знаю только, что это антихристовы слуги. А еще я знаю, что пора нам отсюда уносить ноги, пока всех не перестреляли. И ты можешь сделать это первая – твоя машина готова.
– Правда? Это очень хорошо, но я хочу остаться на похороны…
– Это еще зачем? – закричал дядя Леша, выпрямляясь и яме – она была ему уже выше пояса. – Катись отсюда к своей бабушке, пока не поздно! Ты что, не понимаешь, что происходит? Конец нашему острову, так… – и он добавил что-то по-русски, но совершенно непонятное. По его злющему, выпачканному серой землей лицу прокатились одна за другой и спрятались в бороде две мелкие слезинки. Я молча повернулась и ушла.
Я пошла к матушке, сказала, что мой джип готов, но я хотела бы остаться на похороны.
– Конечно, Санечка, оставайтесь с нами. Вы ведь успели подружиться с сестрой Леонидой… Лебедя вы вместе ходили кормить яблоками, песенки она вам пела… – и она заплакала.
Ох, эта матушка игуменья: ни за кем не следит, а все видит. Наверно, так и должно быть в обители.
Встретив меня вечером возле церкви, дядя Леша спросил:
– Ну? Когда едешь?
– После похорон. Матушка игуменья благословила задержаться.
– Ну вы даете с матушкой! – он покрутил головой и сердито отошел.
Хоронить сестру Леониду несли под успенский светилен «В Гефсиманийстей веси погребите тело мое…» Потом была служба прямо возле могилы. Я стояла позади всех сестер, чтобы никому не мешать, они все плакали молча, а я тряслась, всхлипывала, сморкалась и вообще… Сестры пели вместе с отцом Александром, который служил для сестры Леониды последнюю службу. Когда все умолкли и стали подходить к гробу прощаться, наступила такая тишина, что стало слышно, как в саду падают яблоки. Потом гроб опустили в яму, и все подходили и бросали по три горсти земли. Я тоже подошла и бросила. Мелкие камешки стукались о доски светлого гроба и с шорохом осыпались на дно могилы. Потом сестру Леониду зарыли, дядя Леша вкопал крест из желтых брусьев, и сестры засыпали могильный холмик цветами.
– Ну вот и все, – сказала матушка Руфина. – Больше никому из нас не лежать в земле родной обители. Теперь мы будем собираться в дорогу.
Потом были поминки: все сидели за столом и поминали сестру Леониду блинами. Каждая сестра получила по одному блину, а были они величиной с блюдечко.
– Матушка даже на масленицу уже давно не благословляет печь блины, а вот для сестры Леониды расщедрилась, – шепнула мне сидевшая рядом мать Алония.
– Почему нельзя печь блины в другое время?
– Потому что тесто из них готовится из макарон, а макароны нужны на просфоры.
– Я могу привезти побольше макарон, чтобы и на блины хватало.
– Куда ты их привезешь? Мы уходим…
– Куда же вы уходите?
– Не знаю. Боюсь, что этого пока никто не знает. Нас Богородица и так долго здесь сохраняла, другие монастыри уже давно разогнали…
После поминок я подошла к матери Евдокии.
– Мать Евдокия, можно с вами поговорить?
– Говорите…
– Вот вы собираетесь покидать обитель, как я поняла. Как же вы будете уходить? Ведь не пешком же по воде?
– Мы перевезем по очереди всех сестер к указателю на Жизор, а уже оттуда все пойдут пешком, в мобиле с прицепом поедут старушки и иконы.
– Мой джип уже отремонтирован: я могла бы помочь вам в переезде по воде. Я вообще могла бы какую-то часть пути ехать с вами, пока нам по дороге. Мы могли бы перевозить сестер группами от одной стоянки до другой, в салоне джипа можно человек шесть усадить, если расстелить матрацы. Мне кажется, будет правильно сразу всем оказаться как можно дальше от монастырского острова.
– В этом есть резон. Но я боюсь, что мы здорово вас задержим. Мы не соберемся скорее чем за три дня, а здесь оставаться небезопасно.
– Для меня менее безопасно, чем для вас, – я ведь не считаюсь асом.
– За помощь монахиням, да и просто за посещение монастыря вас тоже по головке не погладят.
– Бабушка столько лет это делает и не боится, а я еще только начинаю…
– Начинаете – значит собираетесь продолжать?
– Конечно! Раньше у меня была только бабушка, а теперь вот вы все появились… Вы мне совсем не чужие, мать Евдокия! Я это поняла после смерти сестры Леониды…
– Ах вот как… Ну, в таком случае придется поговорить с матушкой.
Матушка меня благословила дождаться конца сборов и уходить из обители вместе со всеми.
На другой день с утра, после литургии, я вместе с сестрами выносила иконы из обеих церквей – большой и малой. Небольшую часть икон матушка отобрала, чтобы взять с собой, а остальные монахини заворачивали в чистые полотенца, потом сверху оборачивали пластиком и упаковывали в приготовленные дядей Лешей деревянные ящики. Увидев меня за этим занятием, дядя Леша спросил:
– Ты все еще здесь?
– Угу.
– У сестер под ногами болтаешься?
– Угу.
– Зачем?
– Матушка благословила.
– А когда домой отправишься?
– А вот как соберемся, тогда вместе со всеми и отправлюсь. Буду сестер на своем джипе перевозить,
– Вот ты, значит, как…
– Вот так!
Я рассказала ему наш с матерью Евдокией план, сказала и про благословение матушки. Дядя Леша задумался, а потом снизошел:
– А это вы неплохо решили. Только зря вы со мной не посоветовались, я бы придумал, как твой джип поумнее использовать.
Скромен был наш дядя Леша. Монашеское влияние сразу видно! Я ему так и сказала.
– Ступай к Ларе, – сказал он в ответ, – она просила тебя зайти помочь ей, чего-то она там шьет для сестер и дорогу. А для твоего джипа я еще успею скамейки сколотить, тогда можно будет и десять – двенадцать монашек усадить.
В мастерской Лары на большом столе лежал ворох плотной черной материи, а вокруг сидели молоденькие послушницы и шили.
– Вы умеете шить, Саня? Вы, кажется, иголкой нашивали цветы на сетку, которую вам дал мой Леша, когда вы храм к Успению украшали.
– Да. Бабушка меня научила немного шить.
– Вот и хорошо! А то мы тут зашиваемся.
– Как это – зашиваетесь?
– Не успеваем с работой. Поможете нам?
– Конечно!
Мне вручили два квадратных куска материи, большую иголку с толстой ниткой и показали, как надо сшивать вместе эти куски. Работка оказалась не такой простой, как выглядела со стороны: игла была толстенная, а ткань грубая и плотная.
– А что это такое мы шьем? – спросила я, когда уже наловчилась через раз протыкать иглой материю, а не собственные пальцы.
– Это будут дорожные сумки для сестер, – сказала маленькая Васса.
– Такие маленькие! Что же вы в них понесете?
– А это – монашеская тайна, – строго ответила мне полненькая сестра Евлалия. Это была очень серьезная девочка лет семнадцати, постоянно что-нибудь читавшая, даже на ходу. Она и сейчас сидела за столом и шила, а на столе перед нею лежала раскрытая книга. По-моему, она немножко важничала. Вообще, я заметила, что чем старше монахиня по возрасту и по чину, тем проще она в обращении и тем веселее смотрит на мир. Конечно, молоденькие послушницы иногда срывались, забывали про свою степенность и носились, как жеребята. У них даже мячик был, и они иногда перебрасывались им прямо на газоне перед обителью, и я не раз видела, как матушка Руфина поглядывала на них в свое окно, но ни разу не слышала, чтобы она их за это ругала… Что же с ними со всеми будет?
На другой день дядя Леша выкатил из гаража прицеп, и сестры стали загружать его, а я помогала. К передней стенке уложили какое-то церковное имущество и макароны в коробках – теперь это все нескоро понадобится. Туда же положили несколько ящиков с книгами, что меня очень удивило, но мне объяснили, что это богослужебные книги. Потом пошли метки и коробки с продуктами, кухонная утварь. Когда прицеп был на две трети заполнен, стали укладывать спальные мешки и одеяла, сверху положили две свернутые брезентовые палатки. Дядя Леша принес ящик с инструментами, топоры и пилы. Похоже, он уже подумывал о строительстве новой обители. Матушка, наблюдавшая за сборами, ничего ему не сказала даже тогда, когда он принес сети и удочки и запихал их под палатки, пояснив, что они-то могут понадобиться в первую очередь. Она и резиновую лодку позволила ему уложить, но когда он совсем осмелел и подвез на маленькой тележке несколько станков, она велела ему везти их назад в гараж. На этом недоразумения не кончились. Появилась мать Наталия, покачиваясь под тяжестью огромной стопки книг
– Матушки! Я обнаружила, что девчонки, как всегда, самое важное забыли. Благословите уложить!
– Ну, давайте посмотрим, мать Наталья. Так, двухтомник Пушкина… Лесков… Достоевский… Учебник русского языка… Словарь. Все ясно. Сестра Васса, помоги, пожалуйста, матери Наталье упаковать эти книги в какую-нибудь коробку. Да хорошенько упакуй, в пластик не забудь завернуть! Нет, подожди. Дай-ка мне сюда русский учебник и словарь.
– Спаси Господи, матушка, – обрадовано сказала мать Наталья. – А что с русским языком и словарем? Почему вы их отобрали?
– Да потому, что их-то мы и возьмем с собой. А остальные книги, дорогая моя мать Наталья, сестра Васса хорошенечко упакует, снесет в подвал и там схоронит до лучших дней рядом с иконами.
Круглое лицо матери Натальи огорченно вытянулось. Потом она вдруг просияла:
– Матушка! Так может, мы и все остальные книги из библиотеки упакуем, перенесем в подвал и спрячем?
– Мать Наталья! Опомнись!
– Молчу, матушка… Понимаю… Времени не осталось…
Старая монахиня развернулась и понесла книги обратно к дому. За ней пошла сестра Васса – упаковывать Пушкина. Нет, разумом монахинь не понять!
Пришла мать Анна и принесла маленький ящик с кистями и красками и большой – с досками для икон. Доски велено было оставить.
– А скрипка где, мать Анна?
– Матушка! Неужели вы благословляете скрипку взять?
– Благословляю. Будете нам на привалах играть.
Обрадованная мать Анна побежала к дому с кедром.
Мать Лаврентия прикатила из сада тележку, на котором стоял улей – тот самый, конечно. Она что-то долго и убеждающе шептала матушке Руфине на ухо, но игуменья только грустно качала головой. И пасечница, поникнув, повезла улей обратно…
Появилась мать Лариса с лопатами и мотыгами наперевес. Матушка взяла у нее одну лопату и положила в прицеп, а остальное велела нести обратно в сарай. Через четверть часа мать Лариса принесла ведро, лейку и ящик семян и снова была ласково, но решительно отправлена матушкой со всем этим добром обратно.
– Мать Лариса, оставь это всё в сарае – нет у нас места для твоих семян, понимаешь?
– Понимаю, матушка. А сапоги мои резиновые, огородные, можно взять? Ведь будет у нас огород на новом-то месте…
– Какая ж ты многозаботливая, мать Лариса! Ну хорошо, возьми свои сапоги, сунем их куда-нибудь в уголок.
Мать Лариса ушла и вскоре вернулась, прижимая к груди вымытые до блеска голубые резиновые сапоги: оба сапога были с верхом набиты пакетиками с семенами…
Но вышла из терпения кроткая игуменья только тогда, когда к ней подошла сестра Дарья с корзиной, в которой сидел большой облезлый рыжий кот.
– Поставь корзину, сестра Дарья, выпусти Рыжика и иди звонить в колокол – собирай сестер!
Зазвенел колокол, и сестры стали со всех сторон сходиться к церкви. Когда собрались все, матушка встала наверху лестницы и сказала:
– Сестры и матери! Вижу я, не все вы поняли, что происходите нашей обителью. Мы не переселяемся – мы уходим скитаться. Поймите это, дорогие мои, и примите со смирением…
Она говорила долго, но речь ее сводилась к тому, что все имущество монастыря, кроме святынь и того, без чего они не могут обойтись в самое первое время, должно быть оставлено на месте, просто брошено. Матушка напомнила, что их обитель гонима уже более ста лет, еще с Первой мировой войны, когда монахиням пришлось все оставить и бежать от наступавших на Россию германцев. «Жаль, что уже некому поведать, как обитель спасалась от большевиков, но когда у нас будут остановки в дороге, я попрошу мать Параскеву вспомнить и рассказать, как и почему наш монастырь бежал из Сербии во Францию после Второй мировой войны. И повсюду за нами оставались дорогие могилы – останутся и теперь. О них плачьте, а не о монастырском имуществе и котах!» – сказала матушка Руфина. Я не предполагала, что она может говорить так сурово. Сестры заплакали и разошлись.
Вечером, после ужина и короткой службы, матушка приказала всем молодым сестрам разойтись по кельям и поспать перед дорогой, а сама со старыми монахинями пошла в церковь молиться.
Мне спать не хотелось. На закате я сидела с ногами на парапете и глядела на темнеющую воду, где едва видна была красная крыша бабушкиного домика. Я думала о предстоящей дороге и о том, как я соскучилась по бабушке. Скоро, уже совсем скоро я увижу ее!
Подошел и сел рядом дядя Леша.
– Слушай сюда, Кассандра. Разговор есть. Трудный разговор, прямо не знаю, как и начать.
– Начинай с главного, дядя Леша.
– Так и сделаю. Надо бы тебе после отхода монастыря на пару дней остаться здесь, в обители…
– Что-о-о?
– Вот то.
– Одной остаться?
– Одной. Понимаешь, у нас с Ларой давно был разработан план на случай ухода сестер из обители. План такой: если придется покидать остров, то я увожу сестер как можно дальше от обители, а Лара остается здесь и прикрывает наш отход. Мы ведь знали, что уходить будем только тогда, когда наш остров обнаружат, а обнаружат его сверху, с вертолетов. Брать сразу монастырь не станут. Знаешь, как они это делали с другими монастырями? Сначала они посылали в монастырь разведчиков. Думаю, что паша сестра Леонида как раз на них и налетела. Потом появлялись репортеры с камерами и снимали для новостей «абсолютно достоверные документальные кадры», чтобы показать, какие монахи тунеядцы, извращенцы и изверги. На все это им нужно время. Они уже давно следят за нами, но сквозь туман им мало что видно, и сел и он и увидят сверху огни в окнах и услышат колокольный звон, они будут думать, что монастырь функционирует. Мы с Ларой решили, что я должен вывозить монахинь, а она – остаться в монастыре, зажигать свет по вечерам, а днем как можно чаще звонить в колокол. Но тут, понимаешь, какое дело вышло…
– Я знаю. Лара ждет ребенка.
– Положим, не одна Лара, а мы с Ларой, Она хочет остаться, как и было задумано по плану, а я этого допустить не могу, сама понимаешь… Надо бы самому остаться, потому как очень важно дать монахиням возможность подальше отойти от острова и укрыться в горах. Матушка думает добраться до общины матери Ольги в Пиренеях и там на время укрыться. Мать Анна водит джип, она могла бы вести машину вместо меня, но… Ты сама видишь, что такое монахини – голубицы! Я потому и поселился и этой голубятне, что за ними присмотр нужен. Даже тут, на острове, им без меня не обойтись, они все гвозди не тем концом в стену заколачивают, а уж в миру…Они ж как малые дети! В общем, как ни повернись – все боком. Понимаешь меня?
– Понимаю. Выходит, оставаться надо мне. На сколько дней?
– Видишь ли, какая проблема… За один раз джип и мобиль могут перевезти только часть сестер. Значит, ехать придется так: мы с матерью Евдокией сажаем в джип и в мобиль столько монахинь, сколько поместится, и везем их вперед до какого-нибудь укромного места. 'Гам их прячем и возвращаемся за новой партией. Я думаю, недели за две мы таким образом эвакуируем всю обитель в Пиренеи, к матери Ольге, а потом я на твоем джипе за один день обернусь с обратной дорогой. Две педели тебе придется тут одной оставаться. Выдержишь?
– Выдержу, наверно… Все равно ведь другого выхода нет – надо выдержать. А матушка знает, что я останусь вас прикрывать?
– Нет, конечно! Разве она тебя оставит? Она ж тебя за малого ребенка держит.
– Гм… А как же без благословения-то, дядя Леша? Ай-яй-яй!
– Я сам тебя благословлю. А вернусь – подарю тебе лучшую мою удочку.
– А спиннинг подаришь?
– Сиди тут, сейчас принесу! Я его, правда, уже в прицеп уложил…
– Да не надо, дядя Леша, я пошутила. Я все равно опять запутаю и порву леску. Тебе он нужнее – будешь сестрам рыбку ловить. Когда вы хотите выезжать?
– В три часа ночи, как только начнется отлив. Сначала, пока вода будет еще высоко стоять, я на тракторе отвезу прицеп, а уж потом сяду за руль джипа и начну вывозить монахинь. Не знаю, удастся ли еще с тобой поговорить перед выездом. Значит, ты поняла – жди меня примерно через две недели. Тогда я вернусь на джипе и с мобилем на прицепе. Отдам тебе джип, проведу тебя через подводную дорогу, провожу немного, а потом на мобиле вернусь к монахиням. Как тебе такой план? Согласна?
– А куда же я денусь? Так значит, я одна должна буду тут «функционировать» за целый монастырь? Ничего себе! Ладно, зажигать свечи и звонить в колокол я сумею, лишь бы молиться не пришлось. Ну что ж, благослови меня, дядя Леша!
– Бог благословит!
Повеселевший дядя ушел, а я так и осталась сидеть на парапете. Ну и дела! Ну и приключение!
В полночь зазвонил колокол. Из дома вышли монахини с зажженными свечами в руках и длинной вереницей потянулись к храму. Они пели про Жениха, который грядет «в полунощи» и одних застанет бдящими, а других – неунывающими. Я решила, что и мне не следует унывать и тоже пошла в церковь.
Служба была грустная и тянулась без конца. Много пели, но еще больше читали. Так прошло несколько долгих ночных часов, а потом вдоль стасидий прошла мать Евдокия и тронула за плечо одну задругой несколько старых монахинь. Они стали выходить на середину храма и кланяться в землю сначала в сторону алтаря, потом матушке, снова ставшей на свое игуменское место, а потом всем сестрам и матерям. Все кланялись им в ответ поясным поклоном и я тоже. Я-то знала, что скорее всего больше никогда их не увижу. Потом они одна за другой подходили к матушке, и та вручала каждой небольшую икону; так, с иконами в руках, тихо плача, старушки монахини побрели из храма… Скитаться пошли…
Ко мне подошла Лара.
– Вы не раздумали оставаться в обители? – шепотом спросила она. – Я поеду с последней машиной – у вас еще есть время изменить свое решение. Тогда я останусь в обители, я ведь давно к этому готовилась.
Я только помотала головой.
Примерно через час в церкви появился дядя Леша. Он подошел к игуменье, склонился к ней, что-то тихо сказал и тотчас же вышел вон. Матушка Руфина снова тихо обошла церковь, и вот уже другие монахини, на этот раз пожилые, вышли из стасидий на середину храма и стали класть земные прощальные поклоны. С ними уходили мать Лариса, мать Алония, мать Анна… Не будет мне теперь больше ни сладкой грязноватой морковочки с грядки, ни соленого огурчика из банки, и никто не поиграет мне на скрипке… И куда же они уходят, такие смешные, святые и беспомощные!
Служба продолжалась, а монахини все уходили и уходили небольшими группами. Ушли с клироса певчие, ушла сестра Дарья и самая младшая из послушниц – сестра Васса. Потом из алтаря вышел отец Александр, а матушка сошла со своего игуменского места. Они поклонились друг другу и мне с матерью Евдокией – кроме нас, в храме уже никого не оставалось. Мы поклонились в ответ. Матушка и отец Александр вышли, а мать Евдокия начала обходить храм и гасить свечи.
– Давайте мне ключ, мать Евдокия, я потушу свечи и запру храм, – сказала я, подходя к ней, – а вы идите к машине. Вы ведь едете па мобишке?
– Спаси Господи, – ответила она, подавая мне ключ. – Да, я везу матушку и отца Александра со святынями из алтаря. Пойду их усаживать.
Мне очень хотелось проститься с нею по-настоящему, но я не знала, как это сделать, чтобы не вызывать подозрения. Я просто взяла ключ и стала не спеша тушить свечи.
Подошел дядя Леша.
– Ты готова?
– Да.
– Ну, оставайся с Богом, – он протянул мне руку, и пришлось мне пожать ее. – Ты сейчас особенно не высовывайся: сестры будут думать, что ты села в мобиль к матушке, а матушка – что ты едешь в джипе. Потом я начну перевозить их группами от одного укромного места до другого, так что вся обитель вместе соберется только у матери Ольги. Ну там уж придется мне каяться игуменье! А в дороге никто твоей пропажи и не заметит, не до тебя будет.