Вознесенская Юлия Николаевна. Путь Кассандры, или Приключения с макаронами

   – Гм… Этакое рококо…
   – Барокко, мать Евдокия, барокко. Буше, Фрагонар…
   – Какие имена! Неужели вас так серьезно учат?
   – Да что вы, мать Евдокия! Это уж я потом поднабралась из бабушкиных видеофильмов по искусству. Я еще когда-нибудь до ее альбомов доберусь, тогда и вовсе выйду в приличный класс реалистов.
   – Что же мешает вам их изучать? У Елизаветы Николаевны действительно замечательное собрание книг и альбомов по искусству.
   – А мешает мне, мать Евдокия, брезгливость-все они напечатаны на бумаге и к ним прикасалось множество рук.
   – Это вы-то брезгливая? Меня выворачивало, когда вы мыли джип после схватки с муреной, а вы мне будете рассказывать, что боитесь замарать пальчики, прикасаясь к книгам. Не морочьте мне голову, Санечка! Это вам и школе вбили в сознание, чтобы ограничить для вас возможность получения неконтролируемой информации: книг на земле осталось еще так много, что даже специалисты-варвары из Всемирной Реальной Библиотеки не могут их все изуродовать. Поразмышляйте об атом, когда будет время.
   Составив план работы, я обратилась за помощью к дяде Леше:
   – Вы могли бы срубить для меня в лесу два хорошеньких деревца?
   – Только с разрешения матери Натальи!
   – Она разве занимается парком? Я считала, что только библиотекой и птицами.
   – Если она услышит, как в лесу раздается топор дровосека, то немедленно прибежит и грудью встанет под топор, защищая обиженное дерево. Она тут у нас защитница природы номер один. А тебе зачем деревья губить понадобилось? Дров тебе в обители не хватает?
   Я объяснила ему, что я придумала для праздничного украшения храма и для чего мне нужны деревца.
   – Ну. мы найдем выход: сделаем так, что и ты будешь довольна, и деревья в парке целы, и мать Наталью не огорчим.
   Ом ваял небольшой топор, веревку с крюком па конце и повел меня через парк к самой трясине, 'Гам в черной воде стояло множество сухих мертвых деревьев.
   – Выбирай любые.
   Два деревца, стоявшие на самом краю трясины, показались мне подходящими. Я указала па них дяде Леше:
   – Вот это и это!
   Он взял веревку с крюком, раскрутил ее конец и накинул его на ствол деревца в том месте, где расходились нижние сухие ветви. Он потянул, деревце наклонилось к берегу, и трясина выпустила его корни с противным чмоканьем. Дядя Леша топориком отрубил мертвые черные корни, двумя взмахами топора заострил нижний конец ствола, и получилось то, что мне было нужно. Таким же образом он вытянул из трясины и обработал второе сухое деревце.
   Мы воткнули оба ствола в землю перед входом в церковь. Потом я нарезала длинных ветвей уже начавшего краснеть дикого винограда и обвила ими сухие ветки. Дядя Леша дал мне целый моток тонкой проволоки: ею я привязала к веткам множество коротко срезанных цветов, а между ними прикрепила к веткам яблоки, груши, виноградные кисти и сливы – синие и желтые, теперь перед храмом стояли два волшебных деревца.
   А мать Наталья и в самом деле пришла проверить, не погубила ли я живые деревья. Убедившись, что они сухие, она нежно сказала им:
   – Видите, как вам повезло, дорогие… У вас судьба сложилась даже счастливей, чем у рождественских елочек: вас пригласили украсить храм Господень. Служить Создателю и после смерти – что может быть лучше.''
   Когда она это приговаривала, поглаживая старческой рукой сухие стволики, у нее в глазах стояли слезы. Самое смешное, что у меня, кажется, тоже…
   Еще я сплела длинные гирлянды из винограда, плодов и цветов, которые дядя Леша повесил на иконостас, и сделала такие же веночки для украшения икон. Взглянуть на мою работу пришла мать Евдокия.
   – Фра-го-нар! – одобрила она.
   Праздник Преображения начался еще накануне вечером. Монахини и паломники отправились на службу, которая называется всенощной и длится всю ночь, переходя утром в праздничную литургию. Всенощную я проспала – очень устала, украшая храм, но на литургию утром явилась, чтобы полюбоваться делом своих рук. Я принарядилась к празднику: сняла изрядно запачканный подрясник и соорудила себе юбку из бабушкиной скатерти в красную клетку. Ничего получилась юбочка, только сбоку пришлось заколоть ее булавками, которые мне одолжила Лара. Еще я надела теплый свитер, потому что в церкви по утрам было прохладно.
   Вел службу отец Александр, с которым я еще не успела познакомиться. После литургии он сказал целую речь, причем не на церковном языке, которого я не понимала совершенно, и даже не на русском, а на планетном. Он говорил о значении праздника Преображения, и тут я мало что поняла, но вот конец его выступления меня насторожил. Отец Александр сказал:
   – В середине прошлого века святой праведный Иоанн Шанхайский^[5] предупреждал: о том, что последние времена приближаются. Мало кто его тогда услышал. Еще через двадцать лет святой Серафим Платинский^[6] написал грозные слова: «Сейчас уже намного позже, чем вам кажется». Мы не поняли и этого предупреждения. Святой мученик Иосиф, хранитель Иверской-Монреальской мироточивой иконы Божией Матери^[7] говорил, что икона явилась, чтобы укрепить православных перед последними испытаниями, а мы думали, что не доживем до них. А вот и дожили, и видим теперь, что все, о чем предупреждали Святое Писание и Святая Церковь, о чем твердили наши святые, жившие рядом с нами, – все это стало сбываться на наших с вами глазах. Но мир не верил и не верит до сих пор. Было сказано, что на рубеже тысячелетий миру будут явлены уже не признаки конца света, а его первые события – и мир их увидел, но не понял. Произошли освобождение России от сатанинского ига и ее христианское возрождение, предсказанные русскими святыми – Серафимом Саровским, Иоанном Кронштадтским, оптинскими старцами. Эти духовные события обозвали глупейшим словом «перестройка» и сосредоточили внимание на политических и экономических преобразованиях в России. Гражданскую войну в Америке долго замалчивали, а за взрывы своих партизан, с одобрения и при участии государств-союзников, громили террористов на другом конце света. Третья мировая война начиналась незаметно в разных точках земного шара, а мир говорил о единении и мире, как и было сказано в Писании. И вот пришел Антихрист, и его признали Мессией. Начали ставить печати Антихриста, Уже и школьник должен был бы понять, что происходит то, о чем ясно сказано в Апокалипсисе, написанном любимым учеником Христа. Но приняли люди эти печати, и живут с ними, и прославляют своего Лжемессию. Пришло страшное время, когда Церковь уже почти ничего не может сказать миру; потому что мир ее не услышит. Мир сам избрал свою участь. Как некогда Адольфа Гитлера в Германии, одного из предтеч Антихриста, так и Лжемессию мир избрал на правление добровольно, так называемым демократическим путем. И вот лежит вокруг нас этот страшный и несчастный мир: мир закодированный, мир зомбированный, через печать связавший каждого человека напрямую с Антихристом. Что же осталось нам, православным? Время проповеди Евангелия Господа нашего Иисуса Христа закончилось. Мир нас больше не слышит и не услышит. Кроме отчуждения и ненависти, мы ничего от него уже не получим. Что же нам делать, спросите вы? А вот что. Самим Господом нам завещано при конце света прекратить свидетельство – и «бежать в горы». Так сказано в Святом Писании. Аминь.
   Я стояла на своем обычном месте у дверей, зажав в кулаке большой палец правой руки с персональным кодом. Мне казалось, что тускло мерцающая пятиугольная пластиночка на мякоти моего большого пальца загорится на всю церковь, если я разожму кулак. Кстати, она действительно горела и пульсировала так, что правая рука зудела до самого локтя. Это происходило явно от внушения отца Александра, потому что вообще-то персональный код почти не ощущается – только легкий зуд, когда прижимаешь палец с кодом к считывающему устройству. Может быть, и бабушкины прежние нападки на антихристову печать сыграли свою роль: я с первых дней пребывания в обители заметила, что когда я захожу в церковь, правый большой палец начинает покалывать.
   В церкви было очень много народа, поэтому, когда все встали друг за другом и пошли гуськом к стоявшим рядом матушке и отцу Александру, чтобы получить из их рук освященное яблоко, этот символ праздника, я тоже пошла со всеми.
   Отец Александр уже знал, кто я такай; когда я подошла к нему с последними паломниками, он вручил мне яблоко, не протягивая ни креста, ни руки для поцелуя – монашки и паломники целовали то и другое – и шепнул:
   – Спаси вас Господи за прекрасное украшение храма. Такого у нас еще не было.
   Я не знала, что сказать ему в ответ, слегка поклонилась и отошла. Но не скрою, мне было очень приятно. Потом мы все пошли на праздничную трапезу, устроенную прямо в саду за длинными столами.
   Я сидела за столом с паломниками. Паломники – это люди из нормального мира тайно хранящие православие. По традиции они стремятся попасть в монастырь на праздники, а Преображение – один из самых больших. Мужчины были одеты в стандартные зеленые костюмы. Женщины тоже приехали в зеленом, но у каждой оказалась с собой юбка и платок на голову. Юбки и платки были старенькие, скромные, и было видно, что вольная одежда надета этими женщинами не для того, чтобы покрасоваться и погордиться ею, а по традиции.
   Паломники приехали рано утром, когда был низкий прилив. Дядя Леша встречал их на мобиле возле указателя на Жизор и вел через подводную дорогу. Каждый раз он приводил за собой несколько мобилей, в которых сидели по пять-шесть паломников, и сделал он три такие поездки. В общем, народу хватало и на службе, и за длинными столами в саду: я и не подозревала, что в Европе столько православных.
   На обед сестры подавали поразительно вкусные картофельные котлеты с грибным соусом и суп из овощей, который называется «борщ». Бабушка тоже иногда его варила, но монастырский показался мне вкуснее. И, конечно, яблок груш, слив и винограда было вдоволь – столы просто ломились от фруктов.
   После Преображения мне стало гораздо легче общаться с сестрами: своим участием в украшении храма я как бы заявила, что я им не совсем посторонняя и готова помогать обители не только по поручению бабушки, но и по своей доброй воле. Для меня это было важно, потому что я не переставала приглядываться к монахиням, старалась понять, почему моя бабушка их так любит? Любовь эта была взаимной: они всегда вспоминали о ней тепло и уважительно, с благодарностью за помощь, которую она оказывала монастырю многие годы. А мать Натальи как-то похвалила мой русский язык и сказала, что бабушка хорошо меня ему обучила. Она даже сказала, что я говорю по-русски не хуже сестер, приехавших в монастырь из России: «У вас прекрасный литературный русский язык!» – и только удивлялась тому, что я не прошу у нее книг для чтения из монастырской библиотеки. Я постеснялась сказать ей, что с детства не брала в руки ни одной книги и брать не собираюсь.
   Не могу сказать, что, приглядевшись к монахиням, я тут же воспылала к ним любовью. Точнее будет сказать, что они вызывали у меня безграничное удивление и уважение. Во-первых, монашки всегда были спокойны и веселы, и это меня поражало: нищета, разруха, непонимание со стороны общества, можно сказать, всего человечества, постоянные угрозы и преследования со стороны властей – а они все чему-то радуются! В этом был свой героизм. Во-вторых, они были внешне очень красивы, все до одной – молодые и старые. Их заплатанные подрясники, перехваченные грубыми, почти солдатскими ремнями, выгорели от старости и стирки, были покрыты заплатами, но ни одна из красавиц моей рыцарской реальности не выглядела так аристократично, как любая из монахинь. При этом было совершенно очевидно, что сами они об этом даже не задумываются.
   Удивляло их отношение друг к другу и к людям вообще. Отличаясь какой-то патологической не заботливостью о себе, монахини всегда были готовы к ласке и заботе, если это касалось других. Наблюдая за ними, можно было представить себе, что их Бог изливает на каждую монахиню поток Своей Любим, а она не задерживает его в себе, не копит, а дает ему изливаться через себя на других. Этакие ходячие трансформаторы Божией Любви: получают сверху и тут же распространяют во все стороны. В результате в обители создалось прямо-таки физически ощущаемое поле Любви. Вот поэтому, думала я, и стремятся сюда паломники. Интересно, что же тут было прежде, когда монастыри не были под запретом? Наверное, христиане так и слетались сюда за этой энергией любви, а потом растаскивали ее по всему свету.
   Еще одно наблюдение касалось уже проблемы секса, которая еще недавно меня так треножила. Все монахини казались мне красивыми, но были среди молодых и настоящие красавицы, даже по самым строгим эталонам Реальности. Но в их лицах не было ни сознания своей красоты, ни желания нравиться. Они были как-то по-особому чисты: не отмытые, а изнутри чистые, как бы вообще не тронутые душевным тлением, не ведающие житейской грязи.
   Из наблюдения за моей матерью и ее подругами я вынесла убеждение, что плотская любовь и страсти всегда оставляют на лицах женщин признаки увядания, болезненности и какой-то скрытой психопатии иногда едва заметной, но все-таки различимой. Эту идущую из глубины тень не могла скрыть никакая косметика. А уж они-то ею пользовались и умели пользоваться! Они все время яростно доказывали себе и другим, что могут нравиться мужчинам. И не сама ли я совсем недавно стремилась к тому же? А вот у молодых монахинь были такие лица, как будто ничего подобного в мире просто не существует. Но, любуясь их обликом, лишенным следов житейских страстей, я в то же время испытывала недоверие к полноте их целомудрия. Меня что-то все время подзуживало испытать молодых сестер, может быть, даже спровоцировать на какое-то признание, которое могло бы бросить тень на их лилейное целомудрие. Начала я с сестры Дарьи как наиболее общительной. Результат, надо сказать, был ошеломительный.
   – Сестра Дарья, – начала я, придя к ней в прачечную, где она готовилась к большой стирке, – а скажите мне честно вот если бы в обитель приехал на белом мобиле прекрасный принц и позвал вас с собой – уехали бы вы с ним?
   – Ни на белом мобиле, ни на белом крокодиле! – отрезала она сердито, раскидывая белье по разным кучам. – А кто это вам про меня насплетничал?
   – Никто, – удивилась я. – Мне просто интересно, может ли монашка бросить монастырь и уйти за любимым?
   – Ах, вот оно что… А я думала, что кто-то опять вспомнил про то, как меня у матушки сватали.
   – Вау! Расскажите, сестра Дарьюшка, прошу вас!
   – Да нечего особенно рассказывать. Когда я была молоденькой послушницей, крутился тут один паломник, какой-то русский граф. Вокруг меня крутился. И стал он меня звать уйти из обители за него замуж. Ну, а я была озорная, смешливая – я и послала его к матушке игуменье свататься: «Вот если матушка захочет меня замуж отдать и благословит, то я пойду за послушание, делать нечего». Этот чудик не понял шутки и пошел к игуменье свататься. А мы с сестрами за ним – подглядывать и подслушивать. Стоим на лестнице и ждем, что будет? Вдруг раздается матушкин крик, распахивается дверь и вылетает мой жених, а за ним летит горшок с геранью и разбивается о его голову! Следом бежит матушка со вторым горшком и кричит: «Чтоб духу вашего в обители не было! Я вам покажу, какая у меня «красота пропадает»! Нашел, где невест искать! Вон!» Этот бедолага чуть не кувырком спустился с лестницы, сел в свою шикарную белую машину и рванул так, что чуть ворота нам не вышиб. Только у Жизора, наверно, и опомнился!
   – А что дальше было?
   – Известно что. Матушка меня на поклоны поставила, а сестры стали дразнить «графской невестой». Так что лучше никаким женихам к нам сюда не соваться: матушка хоть и любит герань, а горшков за нас не пожалеет! – и сестра Дарья принялась разводить в баке с водой древесную золу, которую в обители употребляли для стирки, – после приезда паломников ей нужно было перестирать гору постельного белья.
   Я не угомонилась и сунулась к самой матери Евдокии.
   – Мать Евдокия! Вот если бы прекрасный принц па белом мобиле…
   – На мобиле? Не пойдет. Вот если бы на белом туристическом автобусе!
   – Зачем вам с прекрасным принцем туристический автобус, мать Евдокия?
   – Нам скоро придется двигать отсюда, вот мы бы все в таком автобусе и поместились, принца заставили бы вести автобус по очереди с дядей Лешей. У такого автобуса внизу большое багажное отделение – сколько бы груза мы могли захватить! Говорил же; дядя Леша, что надо покупать автобус, чтобы можно было в него в случае чего усадить всех сестер. Не успели…
   – Какая вы неромантичная, мать Евдокия!
   – Не дал Бог, не дал Бог…
   Самый неожиданный ответ дала мне сестра Леонида. Это была высокая статная послушница с округлым русским лицом, большими серыми глазами и потрясающей красоты низким голосом. В лице ее не читалось абсолютно никакого следа мирских страстей, но я полагала, что при такой красоте уж что-нибудь да должно было ее коснуться! Я подстерегла ее, когда она прогуливалась по саду после спевки.
   – Сестра Леонида, можно вам задать один вопрос?
   – Задавайте. Только учтите, что на богословском курсе я не лучшая ученица.
   Я знала, что в монастыре сестры не только молятся и работают, но и учатся клиросному пению, истории Церкви и богословию.
   – Уверена, что на певческом курсе вы были первой!
   – Может, и так…
   – Но у меня вопрос другого рода.
   – Пожалуйста.
   – Вот скажите, сестра Леонида, если бы в один прекрасный день в монастырь приехал умный и красивый принц на белом коне и стал вас звать с собой…
   – На белом коне?… Кассандра, а хотите увидеть белого копя?
   – Белого коня? Я видела белого коня на иконе в храме. Вы этого коня имеете в виду?
   – Да нет же – настоящего, живого коня. Собирайте падалицу!
   – Что собирать?
   – Падалицу – яблоки, которые упали с дерева, подпорченные. Лебедь их страшно любит.
   – Так конь или лебедь?
   – Коня зовут Лебедем.
   Я сняла с головы платок, и мы набрали в него упавших яблок. Потом сестра Леонида повела меня в глубину парка. В одном месте нам надо было перейти через болотце, и я прыгала по кочкам за сестрой Леонидой, которая знала безопасные места. За болотом был почти непроходимый кустарник, через который мы шли по узкой; звериной тропе:
   – Это кабанья тропа, – сказала сестра Леонида, и я поежилась.
   Наконец мы прошли кустарник насквозь и вышли на большую поляну. На ней пасся красивый белый копь. Увидев нас, он заржал и пошел к нам, раздвигая высокую траву тонкими белыми ногами. Чем-то он напоминал моего Индрика.
   – Какой красавец!
   – Правда? Поэтому мы и назвали его Лебедем.
   – Откуда он у вас?
   – Когда-то неподалеку от монастыря был большой луг, и на нем паслись лошади, а среди них Лебедь. Мы с сестрами приносили им хлебе солью, а Лебедь был у пас любимцем – мы уже тогда его так прозвали. После потопа многие животные оказались на нашем острове, в том числе домашние. Мы так обрадовались, когда увидели Лебедя! А это место мы зовем Лебединой поляной.
   Мы высыпали яблоки в траву. Лебедь подошел, стал подбирать их и так вкусно хрупать, что мы тоже взяли по яблочку и уселись належавший на краю поляны ствол березы.
   – Сестра Леонида, а я знаю песню про последних лошадей. Я, правда, пою не так, как поют у вас в обители, но бабушка говорит, что слух у меня есть. Хотите послушать?
   – Хочу.
   Я спела «Вдоль заката проходили лошади», не забыв объявить, что песня посвящается Елизавете Саккос. Сестра Леонида задумчиво слушала, сложив руки на коленях. Лебедь перестал хрупать яблоки и тоже слушал, как будто понимал, что песня о нем и его собратьях.
   – Вот и лошади ушли в горы, как Христос повелел. А наш Лебедь уйдет ли с нами? Ведь мы далеко пойдем…
   – Вы что, в самом деле намерены покинуть этот остров?
   – Да. Над нами уже кружат вертолеты Экологической службы, а мать Евдокия откуда-то узнала, что экологисты не столько выслеживают опасных животных, сколько охотятся на асов. А ведь мы асы… Словом, пришла пора нам с острова уходить.
   – Как же вы отсюда будете выбираться?
   – Не знаю. Это матушка будет решать.
   – А у вас что же, нет права голоса?
   – Когда спросят – появится.
   – Нет в вашей обители никакой демократии!
   – Что правда – то правда, чего нет – того нет. Хотите я вам спою светилен, который мы будем петь на Успение Богородицы?
   – Хочу, конечно.
   Она спела что-то красивое и печальное, хотя и не очень понятное. И снова Лебедь перестал есть яблоки и вместе со мной слушал пение сестры Леониды.
   – А теперь переведите мне текст, я не очень поняла слова.
   – Эта песня – завещание Божией Матери. Она просит похоронить ее в селе Гефсимания, где всегда собирались апостолы, и просит Сына принять се душу.
   – Спойте еще разочек, пожалуйста! Я хочу запомнить слова – это так красиво.
   – Еще запомните. Мы много раз будем петь этот светилен на службах, потерпите до Успения. А сейчас нам пора идти, скоро обед. Я вам по дороге другую песенку спою, тоже про коня.
   Мы попрощались с Лебедем и пошли обратно через парк, а по дороге сестра Леонида во весь голос пела мне русскую народную песню про мороз и белогривого коня. Ох и голосище у нее был! А разговор про прекрасного принца у нас так и не состоялся… Ну я и бросила свои провокации.
   Время шло, а конца моему вынужденному паломничеству все не было. Я начала волноваться.
   Как-то я заглянула в гараж, где работал дядя Лета. Там стояли мой джип, мобишка матери Евдокии, маленький трактор и какой-то крытый ящик на колесах, по-видимому, прицеп к этому трактору. Вдоль стен тянулись грубо сколоченные столы, а на них в жутком беспорядке громоздились инструменты и стояли небольшие допотопные станки. Вся дальняя стена была завешена сетями, от которых несло рыбой. Мой джип стоял посреди гаража, под ним была яма, а в яме сидел перемазанный дядя Леша и усердно ковырялся в брюхе моей бедной машины.
   – Когда же ты закончишь ремонт, дядя Леша? Мне домой пора.
   – Ты что, не знаешь, как теперь обстоит дело с автодеталями? Могу рассказать.
   – Да я знаю, дядя Леша…
   – А знаешь, так терпи. Терпение, смирение, любовь – вот главные монашеские добродетели.
   – Так я же не монахиня!
   – Ты проповедь отца Александра на Преображение слышала?
   – Слышала.
   – Он напомнил предсказание святых, что в последние времена монахи будут жить как мирские. Отсюда следует, что теперь мирские, чтобы не подводить монахов, должны стараться жить как монахи. Так что подвизайся во славу Господню и жди, когда я тебе скажу, что машина готова. Все! Гуляй, Кассандра.
   И я гуляла. То есть не очень-то много я гуляла – больше делом занималась. Я скоро поняла, что надо помогать монахиням: рабочих рук у них катастрофически не хватало. Молитвенницы они были просто неимоверные, молились почти беспрерывно, но и трудились тоже каждая за пятерых: выжить в островных условиях монастыря было непросто. Больше всех меня поражала мать Евдокия: она вела занятия с сестрами, руководила пением на клиросе, она же была в монастыре экономкой и занималась продуктами, а когда приезжали паломники, занималась ими вместе с сестрой Дарьей. Как-то я спросила ее, откуда у нес столько энергии и физических сил, как это она все успевает? В чем тут секрет?
   – Секретов у меня три, – ответила она. – Первый – любое дело начинать с благословения. Второй – делать все с молитвой. А третий – всегда делать немножко больше, чем можешь, тогда в следующий раз еще больше сможется.
   Подошло время уборки овощей и фруктов. Почти все надо было по благословениию матушки сушить впрок. Как я поняла, делалось это в расчете на предстоящую дорогу. Вместе с сестрами я резала фрукты и овощи на длинном столе, поставленном прямо в саду. Потом их относили на кухню, где мать Алония с помощницами сушила их в духовке, или специальной сушилке, устроенной дядей Лешей на берегу пруда.
   От резки лука и картофеля руки у меня потрескались и почернели. Они еще и болели, особенно к вечеру. Иногда так ломило пальцы и запястья, что я не могла уснуть. Я растирала руки, согревала их под подушкой, но это мало помогало. В таком же состоянии были руки у всех сестер, только они не догадывались пожаловаться. Я же в конце концов не выдержала и обратилась к сестре Леониде, которая разбиралась в травах и при случае лечила ими сестер. Она приготовила мне мазь по рецепту пиренейской матери Ольги: сваренные вместе оливковое масло, воск и смола кедра, того самого, что рос возле иконописной мастерской. Я стала эту мазь втирать в кисти рук, и очень скоро мне полегчало. За мной эту мазь стали употреблять и монахини. Сестра Леонида цвела: ей так редко удавалось полечить кого-нибудь своими снадобьями в этой нехворающей и неунывающей обители!