Возовиков Владимир. Поле Куликово

   Разбойники изумленно переглядывались, а дед со слезой в голосе продолжал:
   - Дал он три дня обмыслить слово его. Молился я до полуночи, и малость полегчало мне. Прилег на полу под образом, слышу - шебаршит за стеной, потом - тук-тук у оконца волокового, и вроде как серебро зазвенело. Встал я, перекрестился, иду на цыпочках к челу-то, а сам дрожу, и как бы свет странный предо мной разливается. Протянул руку в оконце - мешок, слышу - серебро в нем позванивает. Закричал я от радости, вскочили сыны мои и снохи и детишки их, зажгли лучину - ан точно: серебро. Внучка Дуняша на шею мне кинулась со слезами - на нее-то первую показал нечистый. Подняли мы деревню и попа нашего, церковь отворили и молились до утра. Утром проклятому и отвезли долг…
   Дед опять было поклонился седобородому, но перед ним оказалось пустое место - ушкуйник незаметно отполз и скрылся в лесу. Тут кто-то подскочил к Фоме, перерезал веревки, и как ни в чем не бывало поднялся Фома из-за спин ватажников,
   - Народу русскому кланяйся, отец, молись за избавление его от врагов чужеземных и врагов домашних. Да слышал я - вы на остатние деньги заказали образ Спаса в память о чуде сем. То хорошо, да зачем же в серебряном-то окладе? Медный годится. Крепость веры душой измеряется - не ценой окладов. Лучше подкупите хлеба, детишек кормите, чтоб росли скорее да крепче в руках сохи держали и мечи. То, может, скоро понадобится.
   - Так и сделаем, добрый человек, - поспешил заверить старик. - Скажи нам хотя, за кого молиться?
   - Сказал - за народ русский. Про нас же никому ни словечка. Мы - странники божий, поживем тут еще немного, одежонку подлатаем да и пойдем дорогой своей…
   С того дня Фому покинули грабители настоящие, остались бессребреники, кто любил волю, раздолье лесное, охоту и рыбную ловлю, а буйной головой не дорожил. Зато теперь уже не половину награбленного - большую часть его раздавал атаман обездоленным людям, потому что ватажники сами говорили ему: "Зачем нам столько добра, отче? Припасать не умеем - все одно размытарим. Сапоги еще крепкие, порты тож, тулупы есть и кони - чтоб ускакать. На отвод души дай, сколь сам положишь. Может, на том свете господь зачтет нам добро, на этом же за тобой не пропадем". Действительно, не пропадали. Пошла за ватагой Фомы добрая слава, рождая легенды и сказки. В лесах много разбойников, но добрые попадаются редко, и таких народ сам бережет. А все ж рано или поздно Фома попался бы, стал колодником или вовсе головы лишился, но однажды разыскал его в лесу странный монах и передал повеление игумена Троице-Сергиева монастыря - немедленно явиться в Троицу. Слава Сергия тогда уже взошла, Сергию доверился бы каждый человек на Руси, доверился и Фома. Больше двух недель ждали его ватажники, начали кручиниться о сгинувшем атамане, как вдруг он воротился, построжавший, будто выросший, и закатил до полуночи молебен у лесной часовни - в честь Москвы и князя Димитрия. С тех пор примечали ватажники, что вблизи Москвы Фома не велит трогать даже ненавистных ему ордынских обозов, хотя под Москвой ватага появлялась не раз, и непременно атаман исчезал на несколько дней. И еще от крестьян доходила весть, будто брат Димитрия князь Владимир Серпуховской однажды пригрозил своим боярам-вотчинникам: "Будете с мужика последнюю шкуру драть - ужо приглашу на ваши головы Фомку Хабычеева, а дружинникам не велю трогать его. Пусть вас поразорит и смердам вернет - больше пользы государю". Говорят, угроза возымела действие: поменьше стали жаловаться князю смерды на тиунские притеснения. Как-то так получалось: Фому все теперь ловили, он же только смелел. И уж говорили о нем - Фома-де знает слово, он может проходить сквозь стены, исчезать под землю, даже летать по воздуху. Народ Фому любил, князья, слушая о "чудесах" Фомы, посмеивались - пусть его позорИт немножко бояр строптивых да купцов толстопузых - до княжеских хором никакому разбойнику не добраться. Только ордынцы люто ненавидели и боялись Фому. При его нападениях на их караваны случались жестокие кровопролития; молодцы у Фомы - один пятерых стоил. Не раз после погромов в Орду уходили вести, что Фома убит, и он исчезал на время, люди начинали верить, но вдруг происходило доброе "чудо", и народ сразу узнавал руку Фомы. Самое удивительное, что "чудеса" иной раз происходили одновременно в разных концах Руси, и вера в волшебство атамана росла. Вероятно, у Фомы появились последователи… Весть о появлении Орды на Дону Фома получил раньше многих князей, это и привело его на край Рязанской земли, где он прослышал о ненавистном народу Бастрыке.
   …Никейша под песню женщины опять было всхрапнул, Фома толкнул его в бок - экий соня! - и парень, очнувшись, виновато заморгал. До чего ражий детина вымахал! Давно ль подобрали его на суздальской дороге заморенным, одичалым оборвышем, ушедшим из какой-то вымершей от болезни деревни? Пригрелся, привязался к атаману, сердце которого тосковало по детям. Пытался Фома учить его грамоте, нормальным человеком - не ватажником лесным - вырастить, но то ли вся сила Никейши уходила в рост и кулаки, то ли среда разбойничья оказалась действенней благих намерений атамана - не шло ученье впрок. Вырос Никейша, правда, покладистым, справедливость любил, но понимал он ее так же, как его темные товарищи. Сегодня сыт, обут, одет - и ничего не надо. Завтра - бог подаст. Что зверь лесной.
 
   Женщина между тем сложила горку сушняка на опушке, присела на пень отдохнуть. Фома видел ее нестарое еще, но сильно изможденное, унылое лицо - обычное лицо крестьянки, обремененной семьей и непрестанной работой. Она развязала темный убрус, освободила сбившиеся волосы, достала из холщовой сумы деревянный гребень, стала расчесывать их. Девочка подошла с сухой веткой, примостилась у ног матери.
   - Я малинку искала-искала… И орешки еще зеленые, а грибочков совсем нет.
   - Сухо, вот и нет, - женщина вздохнула. - За малинкой подале идти надоть. Кабы отпустил вчера Бастрык, поели б малинки.
   - С молочком вку-усно, - протянула девочка, слабо улыбнувшись. - Васютке я бы целую чашку дала, а себе только ложечку.
   - Пойду вот, дочка, снопы вязать, зароблю вам и хлебушка, и молочка. Да еще сулил Бастрык поставить меня коров доить - тетю Дуню ведь замуж отдают в другу деревню. При коровах-то, глядишь, посытнее нам будет, когда и парного кружечку выпрошу. Бастрык, он коли добрый, дак ничего быват. Кабы тятьку нашего не придавило, дак…
   Женщина замолчала, уставясь на кучу сушняка, забылась с распущенными волосами. Девочка потянулась к холщовому мешку:
   - Хлебушка…
   Мать встрепенулась, достала темную краюху, отломив кусок, протянула дочери. Та разделила кусок пополам.
   - Васютке оставлю, у него животик болит…
   У Фомы дрогнуло сердце: вот они, трехсотлетние старания православной церкви - этакая птаха делит скудный кусок пополам, помня о братике. Сама делит!.. Фома не переставал считать себя духовником.
   - Ешь, дочка, Васютке я оставила, Видать, с лебеды у него и болит. Даст бог, пошлет меня Бастрык завтра на жатву, хоть пригоршню ржицы зароблю, свеженького испеку вам…
   Девочка отламывала кусочки темного травяного хлеба, подолгу жевала их, растягивая удовольствие, и Фома, глядя на нее, не замечал, как по щеке его течет слеза. Горькая вдовья доля который уж раз открывалась ему во всей наготе… Есть ли хоть такой хлеб из лебеды у его малюток? Скоро семнадцать лет беде его, а сыновья-близнецы остаются для Фомы все такими же, каких запомнил.
   Наконец женщина повязала голову, встала, пошла в лес за новым сушняком, девочка засеменила следом. Фома подтянул увесистую кожаную суму, вытряхнул на траву копченый олений окорок (ватажникам плевать на княжеские указы об охоте на красного зверя), берестяной туес сотового меда, ржаной каравай, деревянную баклагу с водой. Достал было засапожный нож, примериваясь к хлебу, но тут же сунул обратно. Собрал снедь, низко огибаясь в зарослях иван-чая, жалясь крапивой, прокрался к пню, разостлал на нем оставленную бабой холщовую суму, положил еду и быстро вернулся. Никейша промолчал - он хорошо знал отца-атамана, - лишь облизнулся да глянул на солнце: придется теперь до ночи питаться лесным воздухом. Потом подперся кулаком и принялся следить сквозь травяные заросли, чем обернется очередное "чудо" атамана.
   Первой появилась девочка с сухой палкой, бросила ее в кучу и уж было пошла к матери, но чутьем вечно голодного зверька уловила сказочные запахи. Быстро огляделась, подошла к пеньку, присела, похожая на птичку возле приманки, готовую каждый миг упорхнуть, быстро протянула и отдернула руку,
   - Ма-а-а… Иди сюда, мамынь!..
   - Што там? - отозвалась женщина, уловив испуг в голосе дочери, а та стрелой кинулась навстречу, из кустов донесся ее картавый от волнения голос:
   - Тама… тама… ктой-то плячется! Смотли… смотли…
   Женщина изумленно рассматривала снедь, лицо ее вдруг стало испуганным, она оглянулась, крестясь.
   - Свят, свят… Может, какой прохожий пополдничать собрался? - Она стала аукать, но лес отзывался лишь голосами птиц да легким шумом ветра.
   - Может, это боженька положил нам? - девочка потянулась к туесу, но мать удержала:
   - Погодь, дочка, не трожь, где-то ж есть хозяин… А еды-то на всю седмицу. В туесе медок - чую… Нам бы добыть где чуток да попоить Васютку с водицей теплой, - глядишь, поправился б.
   Девочка снова тянулась к самобранке.
   - Я отщипну мяска, мам? Боженька не рассердится?..
   Баба вдруг заревела, схватила за руку ребенка, который не мог пересилить голодного искушения.
   - Ой, боюсь я, дочка!.. Пойдем отсюдова скорее. Может, Федькины озорники подстроили, забьют ведь нас, коли тронем.
   Она быстро увязала хворост, потянула от пня упирающуюся дочь, но та заревела:
   - Не хочу… не хочу… Я белочку погляжу, - она по-детски хитрила, указывая на рыжего зверька, который, шурша корой, спускался по стволу дерева, привлеченный запахом пищи.
   - Бери ядь, дура! - громовым голосом закричал Фома. - Бери, не бойсь - для тебя ж положено!
   Баба обронила вязанку, прижала к коленям перепуганную девчонку, замерла.
   - Бери, говорю. Да язык придержи в селе-то! Ну, живо…
   Женщина будто очнулась, послушно покидала снедь в суму, сунула в руки дочери, подхватила дрова, горбясь, заспешила к селу. На полпути опустила тяжелую вязанку, обернулась и размашисто перекрестила лес. Наверное, еще не веря себе, заглянула в суму, чего-то отломила, сунула девчонке. Фома следил за нею, пока не скрылась в крайней, вросшей в землю избе.
   - Все одно помрут без родителя, - подал голос Ослоп. - Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст - баба ж.
   - Кто знает, помрут аль не помрут? - хмуро отозвался атаман. - Бывает, единый сухарь живую душу спасет - ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра - пущай. Да завтра ей вовсе не будет резону сказывать.
   В полдень из леса, неподалеку от ватажников, выполз обоз.
   - Глянь, - изумился Ослоп. - Деревня переезжает, а при ей - стража татарская.
   - То не басурманы, - Фома впился в обозников дальнозоркими глазами. - Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?
   Обоз остановился у тиунского подворья, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. Между тем к дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттер его плечом от лошади, потряс копьем перед тиунским носом, и Федька выразительно плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушел в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось маленькое стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе - молодая девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела ее в дом. Люди разошлись, но еще долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбужденные мужики.
   - Сведать бы, отче? - подал голос Никейша. - Дозволь, странником забегу на село?
   - Ох, Никейша, не зря тя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст бог, до Бастрыка ночью доберемся - тогда сведаем.
 
   Дородная ключница оставила Дарью в маленькой светелке, предупредив, что скоро позовет полдничать. Девушка устало присела на широкую лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светелки смотрело на восток, как в домике для птиц, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светелке маленький столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось - живут здесь от случая к случаю. Дарья все еще оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от утомительной дороги. То ей чудилось, как она бредет за телегой, спотыкаясь во тьме и поминутно хватаясь за грядушку, то возникали в глазах жаркое поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся прямо на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала весь ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал ее жесткий ремень аркана, рывком бросал в колючее жнивье, и наступал страшный провал памяти… И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки… Потом дед ее, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто он, откуда взялся, почему стоит рядом и так пристально смотрит. Был ли он? Был… Осталось в памяти имя - Василий Тупик… "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика - в обиду не дам…" Может, слова его и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском… Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и самой неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в ватагу воинскую. Очень страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от самой Москвы до Поля Дикого… "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика…" А что, если спросить? Сам ведь сказал - не боярин, воин простой… То-то что простой. К боярину за покровительством девице молодой удобнее обратиться бы…
   Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула истомленные ноги. Неужто скоро будет в Москве? Федор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится - здесь владения князя Ольга бесспорны. А пора страдная - всем дело найдется. Избы, мол, миром до зимы поставим - после разочтетесь. Но сердитый бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма сам пригрозил копьем: мы-де не холопы тебе, самому князю служим, к нему и пойдем. Да еще крикнул при всех: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось продал душу за сребреники?" Ох, дерзок дядька Кузьма, когда-нибудь наживет беды… Дарью Федор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Федор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья было сказала - в Москву хочет, деда найти, тогда тиун ее и обнадежил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась… Тиун ее весной приметил, когда в деревне был, потом еще приезжал, подарил перстенек серебряный с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его - почему-то совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтется, потом - в Москву аль в Новгород, где откроет свое дело. Дед радовался, Дарья молчала - пугал ее Бастрык, слышала о нем нехорошее. Но кто ж в ее положении отказывает такому человеку сильному?..
   Незаметно задремав, девушка внезапно содрогнулась от прикосновения.
   - Не бойся, деточка, - ласково погладила ее ключница. - Напугали тебя нехристи окаянные, совсем осиротили. Да не придут они сюда, у Федора ихние начальники не раз гостили.
   - Нет, тетя Серафима, - прошептала Дарья.- Они раньше и нас не трогали, а теперь, говорят, на Русь идут войной.
   - Избави нас, пресвятая матерь божья, - женщина перекрестилась. - Да ты вставай-ко, умойся, Федор велел тебя к столу звать.
   За обедом Дарья едва узнавала Бастрыка. Причесанный, по-домашнему размягченный, в чистой бязевой сорочке, он походил на настоящего большого купца, каких Дарье случалось видеть в Пронске, где она бывала с дедом каждую зиму. При взгляде на Дарью покатые медвежьи плечи его словно опали, в глазах явилась ласковая снисходительность, даже цвет их менялся - не свинцовыми казались, а дымчато-серыми, с просинью. Поваренок подал пироги из ситной муки с мясной начинкой. Хотя Дарья с утра крошки во рту не держала и роскошь еды в голодную пору удивила ее, она жевала, почти не чувствуя вкуса, смущенная пристальными взглядами Бастрыка. За пирогами последовали жирные караси, жаренные в сметане, и, наконец, щедро приправленный зеленью суп, сваренный не то из курицы, не то из рябчика или куропатки, с ситным хрустящим калачом. Когда трапеза подошла к концу и Дарья ищуще глянула на красный угол, Бастрык добродушно сказал:
   - Не спеши, Дарьюшка, еще малиновый мед не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам все сызнова. Этот черт оглашенный Кузьма, видать, сам перепугался и село мне нашарохал - ничего-то я не понял толком. Еще найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.
   Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыхала, осторожно гладила руку девушки. Четвертый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел - только зыркал на рассказчицу темными косоватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:
   - В дороге-то не замечали за собой погони?
   Дарья отрицательно покачала головой.
   - На татар не похоже, - Бастрык глянул на пристава. - Может, разбойный мурза решил поживиться?
   - Пленный говорил, будто сам Мамай на Русь идет.
   - "На Русь"! Русь, она пока разная. На Москву - ино дело. С Ольгом мир у них. Какой-никакой, а все ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?
   - Нет, я видела, как его в Москву повезли.
   - То-то и оно, што в Москву, - раздумчиво произнес Бастрык. - Однако мужики мои задержались. - Он опять вопросительно глянул на пристава. - Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю…
   - Гляди, хозяин здесь ты, - буркнул пристав.
   - Может, нам потихоньку нагрузить подводы? - робко заикнулась ключница. - Береженого бог бережет.
   - Ты ишшо в советчицы лезешь! - рассердился Бастрык.- Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова - то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Димитрия попугать. Че б ему торчать у Воронежа-реки?
   Он огладил бороду, с усмешкой продолжал:
   - А коли Мамай с Димитрием резаться надумал, нам от того лишь польза. Купцу оборотистому от войны прибыток - товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части - от хана Бейбулата. Верно, пристав?
   - Ты хозяин здесь, гляди. Мне б только порядок…
   - Ванька, черт! - сердито крикнул Бастрык поваренку. - Иде ты там с медом?
   - Иду, сами ж велели обождать.
   - Не до ночи ж!
   Мед был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мед терял вкус под упорным взглядом Бастрыка. Никак она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал ее женихом и мужем, "И зачем я осталась?.." Но как и с кем добиралась бы в Москву?
   Прежде чем подняться из-за стола, Бастрык сказал:
   - Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как своих не сыщешь? В чужом городе пропасть - раз плюнуть. И дороги нынче опасны.
   Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своем.
   - Однако почивать пора, солнце-то вон как печет. - Бастрык поднялся, небрежно осенил себя крестом, удалился.
   Проводив Дарью до светелки, ключница шепнула:
   - Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему - это ж такой кобель хитрющий. А словам его не верь, он ведь и на мне жениться обещал.
   Дарья покраснела до слез, ткнулась в пышное плечо женщины.
   - Возьми меня к себе, тетя Серафима. Или ко мне пойдем, я на полу лягу.
   - Ничего, деточка, ничего, - она снова гладила Дарью. - Я буду близко… Господи, волосы-то у тебя - чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развеселого, чтоб день и ночь миловал тебя, голубку светлую. Иди-ко, иди поспи, чтоб щечки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, - и, поцеловав девушку, ласково подтолкнула в дверь светлицы.
   После полуденного сна, когда село вновь ожило и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него - он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже тоскливая боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и ее длинная белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с тревожно-ласковой улыбкой. Ей бы такую помощницу - хозяйство растет год от года, - но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Может быть, в душе она еще надеялась женить тиуна на себе, и уж во всяком случае, решила не допустить, чтобы сироте-горемыке совсем загубили жизнь. Дарья слишком неопытна, а Бастрык, он только с виду неказист. Облапит - не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.
   - Тетя Серафима, - вдруг подошла к ней Дарья, - я относила рухлядь в большую кладовку и там… Это что у вас, купленные мечи?
   - Там не только мечи, деточка, еще кой-чего найдется. Наши кузнецы ладят.
   - Холщовские?!
   - Ага, - Серафима улыбнулась. - Федор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то… болотную руду, что ли, нашел, из нее железо варят. Тоже наши холщовские кричники. Князя удивить хочет Федор-то, да не знает - похвалит ли тот? Оружье ведь… А мужик-то Федор башковитый. Суров, конечно, да ведь времечко…
   Хоть и поздно ложились в тиунском доме, засыпала Дарья в своей светелке с трудом, несколько раз тревожно вскакивала - крючок проверить. Он был на месте, ее железный сторож, и девушка наконец уснула глубоко, крепко, будто погрузилась в темную воду. Может, оттого, проснувшись, не сразу поняла, где она и кто рядом, Жесткая горячая рука осторожно гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она еще спит?..
   - Не пужайся, Дарьюшка, не пужайся, лапушка, то я, суженый твой, не пужайся…
   Дарья похолодела, узнавая шепотливый голос и не понимая, как Федька очутился в светелке, у ее постели.
   - Проснулась, невестушка моя, голубка залетная, проснулась - вот и хорошо, - шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. - Со мной будешь отныне и присно, со мной… в Москву вместе поедем, свадебку продолжать…
   Сильные руки обхватили Дарью, заскользили по телу… Ее словно околдовали, и не то что шевельнуться - подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и стук его в ночной тишине становился нестерпимым. Ее вдруг окатил ужас - так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать… Каменное тело ее содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, кода навалился ордынец, но там наступил черный провал, а тут… она даже не оттолкнула - ударила обеими руками в бороду, в лицо. Огромный Федька отлетел куда-то в темноту, а она все лежала, словно окованная, ее хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распаленный ее злым толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, тонкая ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федька рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил ее молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отраженном свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда, все еще немая, она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. То ли Федька заметил ее движение, то ли сталь блеснула в сумраке, но он отпрянул.
   - Ты што-о?! - зашипел. - Спятила? Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!
   Внезапно тихий смешок прозвучал от порога светелки, и тогда Дарье снова показалось: все происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.
   - Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?
   - Хто? - в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. - Хто тут шляется?
   - Погодь, узришь, - ответил из темноты тот же усмешливый голос. - Ослоп, давай свечку…
   В проеме открытой двери возник слабый свет, качнулась черная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья разглядела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За спиной его появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. "Свет пришел, свет пришел", - с каким-то изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла… "Свет пришел…" Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она сошла бы с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С простоватой улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.