Страница:
- Эй, боярин! Какая кручина заела? Слезай-ка со свово бурки да к нашему шалашу - похлебать кулешу, глядишь, и отойдет душенька.
Васька обернулся. Звал его мужик-кашевар, виновато и дружелюбно поглядывая темными живыми глазами.
- А што, боярин, правда, не побрезгуй, - неожиданно густым басом поддержал очнувшийся горбун. - Кулеш-то у нас особенный, с поджаркой, да сушеные карасики на закуску. Наши боровские с того и здоровские, што мясной кулеш едят от пуза цельный год, окромя зимы и лета, весны и осени.
Ратники засмеялись, на Ваську отовсюду смотрели дружелюбные приглашающие глаза. И хотя сыт был да и спешил к тому же, наверное не решился бы огорчить воровских ополченцев своим отказом, но от левого крыла полка, где посреди пешцев маячили конные воеводы в золоченых доспехах, скакал отрок прямо к Тупику. Еще издали крикнул:
- Василь Ондреич!.. Слава богу, сыскал. Князь Боброк те ищет, велел немедля к нему ехать - вон он!..
- Ишь ты, сам Боброк кличет, - покачал головой кашевар. - Ну, так поспешай, а вечерять к нам заглядывай.
- Благодарствую, мужички, непременно кулешу вашего попробую.
- Да не грусти о зазнобе-то, боярин, дождется - верно говорю! - крикнул мужик.
"Вон они о чем! - Васька засмеялся, посылая Орлика вслед за отроком. - Я их жалел, а они - меня за жалость мою. Нашел кого жалеть, дурень, - хозяина земли русской, что вышел защищать ее от ворога ненавистного. Нужна ему твоя жалость!"
Боброк, приотставший от великого князя, поехавшего в полк левой руки, ожег Тупика накаленной синевой глаз:
- Где блудишь, сотский? Гляди - снова десятским станешь.
- Дмитрий Михалыч, я ж отпросился у князя Оболенского…
- Я те не Дмитрий Михалыч, нашел крестного!
- Виноват, государь.
- То-то! Он ишь отпросился. А спать кто за тебя должен? Мне сотский теперь нужен - не тетеря сонная.
- Да я ж готов, государь, хоть три ночи…
- Што готов? - сдерживая пляшущего скакуна, Боброк с сожалением глянул на Орлика - такого-то, мол, коня неслуху подарил. - Што готов? Из седла на ходу выпасть? Беги в свой полк. Пообедаешь - спать. Проверю. К закату вместе с Копыто, и кто у тя там еще из сакмагонов, - в княжескую дружину, в большой полк. Беги…
Тупик круто поворотил коня, решив, что в ночь его снова пошлют куда-то.
- Васька!
- Да, государь.
- Страшно?
- Чего страшно?
- Счастлив ты, Васька… А мне, брат, - до жути. Русь ведь стоит за нами - ты глянь!.. Ну, скачи…
"Видно, замотался Боброк", - думал, отъезжая. Шутка ли этакую рать построить да и отвечать за нее головой! Бессчетные тысячи жизней, судьба земли русской - за все он в ответе наравне с Димитрием Ивановичем. Тут либо слава на века, либо на века - позор и проклятье. Страшно… Ни за какие привилегии и богатства не согласился бы Васька взять на себя Боброкову ношу. Чтобы нести ее, надо быть Боброком. До обиды ли тут - пусть за мелочь распушил его воевода.
Вечером Тупик получил от князя Боброка личный приказ: с двумя десятками самых опытных воинов охранять в битве великого князя Димитрия.
В тот день исчез атаман Фома Хабычеев, вместо него в передовом полку русского войска стал седоватый благообразный человек в новой рясе священника - отец Герасим. Утром Фома побывал у великого князя, поведал о своем видении, не зная, что рассказ разбойника Фомы дойдет до одного из монахов-летописцев и тот увековечит имя его лесное, ибо церковь считала достойным памяти всякого, кого небо избрало созерцателем своих знамений. Димитрий внимательно выслушал, перекрестился и теперь лишь освободил Фому от службы разведчика, попросив об ином: словом и примером мужества крепить у воинов стойкость и веру в победу. Он сказал, что небо шлет ему не первый благоприятный знак, были видения и многим другим людям. Князь Боброк ночью выезжал в поле и слушал землю - о жестокой сече и конечной победе русского оружия говорила она ведуну-воеводе. Отец Герасим понимал: рассказ князя надо донести до ратников, они смелее встретят ворога, зная, что небо на их стороне. Двенадцать лесных братьев стали рядом с отцом Герасимом, теперь ими командовал Кряж, назначенный десятским. Днем, как и другие попы, Герасим служил молебны, ходил с кадилом по рядам ратников, наставлял людей на бесстрашие и самоотречение ради земли русской, ибо судьба человеческая в руке божией, а рука эта щедрее к тому, кто без сомнений и страха сражается за правое дело.
Вечером князь Оболенский велел священникам удалиться из передового полка - они станут за войском, куда будут относить раненых и умирающих, чтобы облегчить их страдания, принимать покаяние, давать отпущение грехов. Герасим, однако, остался в полку, готовом во всякий момент встретить удар подошедших к Куликову полю ордынских войск. Тут находилось немало монахов, иные в схимах, но кресты у них прятались под броней, в руках же - щиты, мечи и копья, а чаще - тяжелые шестоперы, ибо слуги божьи горазды действовать оружием, которое насмерть оглушает врага, не проливая его крови. У Герасима - ни щита, ни копья, ни брони, в руке - лишь кадило, на груди - большой медный крест, похожий на тот, с каким встречал он однажды разбойную конницу. Однако надежнее щита и кольчуги его готовы были оградить двенадцать могучих братьев.
На закате князь Оболенский прислал за Герасимом отрока, просил благословить княжескую трапезу и принять в ней участие. Возле шатра воеводы, среди именитых бояр, Герасим увидел два знакомых лица - оба воина в простой на вид, но тщательно отделанной и, видимо, исключительно крепкой стальной броне; поверх остроконечных шлемов надеты черные, вышитые белым крестиком схимы. Один седобородый, роста среднего, глыбоватый и большерукий, с умным лицом и твердым взглядом; другой заметно моложе, лицом похож, но высок, сухощав и плечи - по аршину. Громадная сила угадывалась в его сдержанных движениях, в спокойном, чуть печальном взгляде; казалось, ему неловко среди обыкновенных людей, которых он жалеет и боится покалечить неосторожным жестом. Оба молча поклонились Герасиму.
- Вроде видал вас где-то, а не упомню.
- В Троице святой встречались единожды, - улыбнулся старший. - Я. - Ослябя, это брат мой Пересвет. Послал нас отче Сергий послужить Димитрию Ивановичу, хлеб освященный привезли ему. Да вот в передовой полк и попросились.
- Благослови вас господь, братья. Что святой Сергий?
- Здрав духом и телом, в победе нашей уверен крепко.
Ослябя обернулся, подозвал стройного отрока в чеканенных серебром доспехах.
- Сын мой, Яков. В миру дело мое боярское наследует, ныне же рядом будем в битве. Благослови его, отче.
Приняв благословение, отрок скромно отступил, стушевался среди ратников.
Странные, однако, схимники в обители Сергия Радонежского. Блестящий боярин Ослябя, знаменитый на всю Русь, не достигнув преклонных лет, вдруг оставляет свои поместья, отказывается от почестей и привилегий, которые заслужил мечом и верностью делу Москвы, меняет светскую жизнь на тихое и скромное прозябание монастырского схимника. Вслед за ним уходит в Троицу молодой брянский боярин Пересвет. Этот пока не так знаменит на Руси, но стоит лишь взглянуть на него, чтобы понять: на воинском поприще он, несомненно, превзошел бы Ослябю. Какая нужда погнала этого молодого, не последнего в миру человека от радостей жизни в суровые стены монашеской обители? Правда, Фома слышал, будто Пересвет полюбил княжескую дочь и имел дерзость просить ее руки, чем вызвал гнев своего удельного господина. Княжну в жены захотел средний-то боярин! Оскорбленный Пересвет сгоряча, мол, и постригся в той же обители, где укрылся Ослябя. Так ли было, кто знает? Однако, трижды побывав тайно в Троице, наблюдательный поп-атаман не мог не заметить, сколько там послушников со статью и ухватками профессиональных воинов. И дубовые стены монастыря год от года растут, укрепляются - обитель на добрую крепость уж смахивает. А слышно, Сергий замышляет каменные стены воздвигнуть. Вспомни еще непроходимые леса, облегшие Троицу, - лучшей запасной крепости для московских правителей не сыщешь. Вот и приходит мысль невольная: небесному царю служит Сергий Радонежский или земному? И сам ли он додумался основать обитель в глухих лесах близ Москвы, или направляли его иные мудрые головы в митрах и золоченых шлемах, что в кремле Московском обо всей Руси думают? С чего бы вдруг посыпались на Троицу грамоты с перечнем жалованных земель и деревень, едва занялась ее слава? Далеко умеют смотреть московские государи. Троице еще не раз придется подпирать Москву и крестом, и плечом. Уж теперь сколько таких витязей, как Ослябя и Пересвет, прислали государю монастыри! Все они, особенно те, что на окраинах русской земли, похожи на военные крепости, а братья в них одинаково привычны и к молитвеннику, и к кованой булаве. Пришел час решающего спора с Ордой, и святые обители, отворив ворота, вывели на поле целое войско, до срока укрытое под одеждой безобидных послушников. Отец Герасим дал себе обет: коли уцелеет - пойдет в обитель Сергия, да и сподвижников, кто захочет, возьмет с собой.
Перед закатом сильные отряды Мамая оттеснили русские заставы с Красного Холма, в версте за ними серым валом шло ордынское войско. Димитрий Иванович понимал: ночью, после перехода Мамай не ввяжется в большое сражение, но послать крупный отряд в русский стан, устроить резню и переполох - в обычаях Орды, потому строжайше наказал воеводам повсюду усилить охранение, приготовить и сложить возле дежурных огней груды смоляных факелов. Солнце скатывалось за холмы, когда государь, сопровождаемый воеводами и дружиной, возвращался от засадного полка, снова, как и в Коломне, потрясенно оглядывая великую рать, которая теперь значительно выросла. Он остановился перед ее серединой, сошел с лошади, пал на землю перед красным знаменем большого полка, и когда поднялся, лицо его было залито слезами.
- Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь - во брани силен господь наш. И каждый оставайтесь на месте своем, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве - уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьем смертную чашу.
"Исполним, княже!", "С тобой, государь, в жизни и смерти!" - неслись клики по войску…
На Куликово поле опускалась влажная ночь. Долго горела спокойная розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами мирным неполным ликом, торопливо скрылся за окоем, зато в самом зените небывало разгорелась багровая немигающая звезда; и, накалясь в лучах сентябрьского заката, переливалась всеми цветами золота - от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, словно потешалась над земной суетой, другая звезда величиной с крупное яблоко. Из-за сырых лесов над Непрядвой непрерывно летел особенно тоскливый сегодня, нетерпеливо злобный вой волков, под Красным Холмом сердито тявкали лисицы, в рощах до глубокой темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от хищного смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им - то девы речные тоскуют и зовут суженых, загулявших в дикой степи. Слушая эти печальные клики, каждый невольно думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зеленой водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, тот утонет - в тяжком железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в честном бою со славой, чем захлебнуться, трусливо убегая. Да и на земле лежать все же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.
Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то усердно молился, кто-то поминал родных, милый свой дом и осеннее грустное поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то отрешенно точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о смелых и удачливых богатырях, а кто-то - сказки веселые, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырем завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднес гостю большой медный ковшик, но тот строго покачал головой: ему, мол, еще у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в устах его с первых слов заворожила слушателей, и пока он под переборчатые звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда гордо стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слезы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
- Бейтесь, ратники, с поганой силой, как бились великие прадеды наши, и о вас песни сложат. Сам я сложу - завтра, может быть.
Еще раз поклонился и ушел в темноту, к соседям. Николка Гридин, накаленный песней, толкнул соседа:
- Слышь, Алеха?
Алешка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костер на задумчивого Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтоб жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алешки, хотя примирился с судьбой и с Юрком подружился крепко. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял Аринкино сердце этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
- …Слышь? - снова шептал Николка. - Пошли к сотскому в дозор проситься - от нас в ночь снаряжают, я слыхал. К татарам подкрадемся, по коню добудем.
- Ох и дурачок ты еще, Николка, - беззлобно усмехнулся Алексей.Нашто отец взял тя в поход?
Николка обиженно засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно переломилось что-то; одна половина отпала, другая выросла, заняла все существо парня. Стал он молчалив, хотя и не угрюм; исполнителен по-умному - не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтоб делать скорее и лучше; приглядчив - опять же не из пустого любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался; прежние шалости и ухарство отмел враз, будто никогда не грешил ими. "Экой ведь мужичок золотой в озорнике сидел, - дивился Фрол Пестун, присматриваясь к новому Алешке. - Видно, ратное дело по душе ему. Жаль, коли боярин заберет в дружину, добрый ведь хозяин вышел бы из Алешки".
Парню и в самом деле походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. В снах он не раз вскакивал, бросался на Алешку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной хриплое дыхание врага. Просыпаясь в поту, нещадно бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся - снова убегал. В одной из попутных деревень Алешка сходил в церковь, поставил заранее припасенную свечку Георгию Победоносцу, моля великого святого дать ему силу духа настоящего воина; с того дня казненный враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алешке часто являлся вороной конь - то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая черную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил литым копытом, словно звал куда-то…
- Ты не обижайся, Николка, - Алешка тронул товарища за плечо. - Сотский сам знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку…
Николка вздохнул, ничего не ответил, дулся, наверное.
- Малец ты, Николка, правда…
Знакомая и грубая простота, в которой открылся большой мир юному сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья такие ж люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане и вовсе мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, красивее, но то - от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот радужный летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, - от нее глаз не оторвешь. Даже знаменитый разведчик Васька Тупик и товарищи его - самые обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом - над ним посмеиваются. Как не обижаться!..
- Фрол! Таршила! - позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. - Поднимайте свои десятки - в охранение станете, где указал. Сменю вас я сам.
Николка вскочил и, забыв обиду, радостно хлопнул по спине товарища… С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны минуты ожидания, когда тело твое согревает прохладную землю, уши ловят каждый звук, глаза - каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всем, что замечал и слышал, но он помнил строжайший наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него под рукой. Вдали по черной степи разливалось странное зарево, но Николка еще не догадывался, что это такое, а спросить соседа боялся. Седыми грозными привидениями из низин выползали туманы…
В тот же час русские князья покидали шатер государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы - если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семен Оболенский, Иван Тарусский, Федор Белозерский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати; государь напутствовал на прощанье воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:
- Вам особого сигнала не будет. Сами глядите: где татары прорвутся - туда бейте всей силой. Да так бейте, чтоб вылетели они назад, как пробка из жбана с перестоялой брагой. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! - нет для вас засадного полка, вы последний заслон земли русской, самый последний!
Остались ближние - Владимир, Боброк, Бренк да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.
- Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, - тихо сказал государь.
Боброк несогласно качнул головой:
- Ключ в твоих руках, княже. Здесь он, в великой пешей рати.
- Здесь щит и меч Руси. Здесь - сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа золотого, не суньте в замок раскаленный до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в смертную сечу. Но больно горяч ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей жесткой руки.
- Что ты, Митя! Какие ныне обиды! Али сам не ведаю слабости моей? Счастлив я, что даешь ты мне первого воеводу.
- Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нем до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках крепко, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтоб без вас Мамая опрокинуть.
Серпуховской изумленно вздернул бороду, Боброк, напротив, опустил глаза.
- Да, князья! Не славы хочу лишить вас - о славе ли ныне спорим! - но полк отборный сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит - не считай ее разбитой: отскочит, соберется да так навалится снова со злобой - кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков мамаевых забывать нельзя. А даст бог… - Замолк, глубоко вздохнул, как бы решая: договаривать ли? - Даст бог, сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдем, гнездо змеиное разорять. Иначе ведь скоро другой мамай появится.
Посидели в молчании, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чем думает.
- Значит, сами вперед пойдем, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Ольгом? - нарушил молчание Вельяминов.
- Как уговорились. Я сам поведу большой полк. Ну, пора…
Встали. Серпуховской, Боброк, Бренк и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Димитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне самому Димитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, озабоченно спросил Бренка:
- Почему вестников долго нет?
- Я послал воеводу Ивана Квашню в сторожу под Красный Холм. Пусть сам посмотрит. Из сторожевого нет ничего, - значит, их не тревожат.
- От костров по степи уж зарево, - негромко прогудел Вельяминов. - Жгут, не боятся - хозяева степи.
- Пусть похозяевают еще ночку.
Снаружи донеслись громкие голоса, стража кого-то не хотела пускать. Вельяминов вышел, скоро вошел с двумя ополченцами, третьего, со связанными руками, они крепко держали за плечи. Увидев государя, все трое низко поклонились.
- Дозволь сказать, государь? - зачастил тонким голосом приземистый ратник. - Десятской я, из смердов, с-под Суздаля. Ордынца вот пымали, с нашей тысячи ордынец оказался.
Лицо связанного, бритое, с выпирающей челюстью, показалось Димитрию знакомым.
- Какой он ордынец? - удивился Бренк. - Ты в рожу-то ему глянь хорошенько.
- Рожа-т у нево, государь, вроде нашенска, а слова не-ет, слова вражески.
- Брешешь ты! - со злобой крикнул связанный.
- Я брешу?! Это я брешу? - десятский чуть не заплакал от возмущения. - Ну-ка, Ерема, сказывай государю! Што он брехал мужикам, ну?
- Верно, - степенно подтвердил Ерема, стискивая плечо "ордынца" медвежьей пятерней. - Брехал, будто воеводы, - опасливо глянул на Вельяминова, - будто оне тово… етово…
- Ну-ка, ну-ка, чего оне там "тово"?
- Дык етово… мол, войско погубить надумали. Загнали, мол, промеж рек, а как татары зажмут нас тут - всех и порубят. Отойти, мол, и то некуда…
Глаза Димитрия похолодели, он упорно сверлил Ерему взглядом, того даже пот прошиб.
- Дак ты што ж, ратник Ерема, испужался, коли бежать-то некуда?
- Вот и я тож… - заикнулся было связанный, но государь жестом оборвал его:
- Ну-ка, Ерема, ну-ка?
- Я-то, государь, вовсе не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело - бить ево, покуль он те башку не смахнет аль сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.
- Ай да Ерема! - глаза государя смеялись. - Дак чево ж ты, умная голова, тово-етово - не ответил при всех дураку сему бритому?
- Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там небось брехал.
- Чей ты? - спросил Димитрий связанного. - Как звать?
- Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.
- Не врешь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?
- Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.
- Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи аль прямо князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули б тя мужики, и спроса с них нет. Война ж идет!
- Помилуй, государь.
- Самого тебя сумленье взяло аль кто подсказал?
- Авдей Кирилыч говорил нам, он в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..
- Ступай на свое место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.
Гришка бухнулся в ноги, ратники - озадаченно:
- Значится, што ж, зря мы ево?
- Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу доброму.
Мужики, перекрестясь, благоговейно осушили по большому серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить - век вспоминать им этот ковш из государских рук.
Димитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах - темень, холод, гнев.
- Ну, бояре? - будто за горло схватил словом. - Ну?
- Прости, государь, - Бренк потупился. - Там, в Коломне, я не все сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.
- И ты молчал, зная приказ мой?! Ты, Бренк?
- Прости, государь.
- Что ж, коли так, его и судить не надобно. Он тот приказ мой знал и все же нарушил его. Тем он сам себя приговорил.
- Я казню пса, государь, - сказал Вельяминов. - Мы твои подданные, и наши руки - твои руки.
- Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнен вор и изменник.
V
Васька обернулся. Звал его мужик-кашевар, виновато и дружелюбно поглядывая темными живыми глазами.
- А што, боярин, правда, не побрезгуй, - неожиданно густым басом поддержал очнувшийся горбун. - Кулеш-то у нас особенный, с поджаркой, да сушеные карасики на закуску. Наши боровские с того и здоровские, што мясной кулеш едят от пуза цельный год, окромя зимы и лета, весны и осени.
Ратники засмеялись, на Ваську отовсюду смотрели дружелюбные приглашающие глаза. И хотя сыт был да и спешил к тому же, наверное не решился бы огорчить воровских ополченцев своим отказом, но от левого крыла полка, где посреди пешцев маячили конные воеводы в золоченых доспехах, скакал отрок прямо к Тупику. Еще издали крикнул:
- Василь Ондреич!.. Слава богу, сыскал. Князь Боброк те ищет, велел немедля к нему ехать - вон он!..
- Ишь ты, сам Боброк кличет, - покачал головой кашевар. - Ну, так поспешай, а вечерять к нам заглядывай.
- Благодарствую, мужички, непременно кулешу вашего попробую.
- Да не грусти о зазнобе-то, боярин, дождется - верно говорю! - крикнул мужик.
"Вон они о чем! - Васька засмеялся, посылая Орлика вслед за отроком. - Я их жалел, а они - меня за жалость мою. Нашел кого жалеть, дурень, - хозяина земли русской, что вышел защищать ее от ворога ненавистного. Нужна ему твоя жалость!"
Боброк, приотставший от великого князя, поехавшего в полк левой руки, ожег Тупика накаленной синевой глаз:
- Где блудишь, сотский? Гляди - снова десятским станешь.
- Дмитрий Михалыч, я ж отпросился у князя Оболенского…
- Я те не Дмитрий Михалыч, нашел крестного!
- Виноват, государь.
- То-то! Он ишь отпросился. А спать кто за тебя должен? Мне сотский теперь нужен - не тетеря сонная.
- Да я ж готов, государь, хоть три ночи…
- Што готов? - сдерживая пляшущего скакуна, Боброк с сожалением глянул на Орлика - такого-то, мол, коня неслуху подарил. - Што готов? Из седла на ходу выпасть? Беги в свой полк. Пообедаешь - спать. Проверю. К закату вместе с Копыто, и кто у тя там еще из сакмагонов, - в княжескую дружину, в большой полк. Беги…
Тупик круто поворотил коня, решив, что в ночь его снова пошлют куда-то.
- Васька!
- Да, государь.
- Страшно?
- Чего страшно?
- Счастлив ты, Васька… А мне, брат, - до жути. Русь ведь стоит за нами - ты глянь!.. Ну, скачи…
"Видно, замотался Боброк", - думал, отъезжая. Шутка ли этакую рать построить да и отвечать за нее головой! Бессчетные тысячи жизней, судьба земли русской - за все он в ответе наравне с Димитрием Ивановичем. Тут либо слава на века, либо на века - позор и проклятье. Страшно… Ни за какие привилегии и богатства не согласился бы Васька взять на себя Боброкову ношу. Чтобы нести ее, надо быть Боброком. До обиды ли тут - пусть за мелочь распушил его воевода.
Вечером Тупик получил от князя Боброка личный приказ: с двумя десятками самых опытных воинов охранять в битве великого князя Димитрия.
В тот день исчез атаман Фома Хабычеев, вместо него в передовом полку русского войска стал седоватый благообразный человек в новой рясе священника - отец Герасим. Утром Фома побывал у великого князя, поведал о своем видении, не зная, что рассказ разбойника Фомы дойдет до одного из монахов-летописцев и тот увековечит имя его лесное, ибо церковь считала достойным памяти всякого, кого небо избрало созерцателем своих знамений. Димитрий внимательно выслушал, перекрестился и теперь лишь освободил Фому от службы разведчика, попросив об ином: словом и примером мужества крепить у воинов стойкость и веру в победу. Он сказал, что небо шлет ему не первый благоприятный знак, были видения и многим другим людям. Князь Боброк ночью выезжал в поле и слушал землю - о жестокой сече и конечной победе русского оружия говорила она ведуну-воеводе. Отец Герасим понимал: рассказ князя надо донести до ратников, они смелее встретят ворога, зная, что небо на их стороне. Двенадцать лесных братьев стали рядом с отцом Герасимом, теперь ими командовал Кряж, назначенный десятским. Днем, как и другие попы, Герасим служил молебны, ходил с кадилом по рядам ратников, наставлял людей на бесстрашие и самоотречение ради земли русской, ибо судьба человеческая в руке божией, а рука эта щедрее к тому, кто без сомнений и страха сражается за правое дело.
Вечером князь Оболенский велел священникам удалиться из передового полка - они станут за войском, куда будут относить раненых и умирающих, чтобы облегчить их страдания, принимать покаяние, давать отпущение грехов. Герасим, однако, остался в полку, готовом во всякий момент встретить удар подошедших к Куликову полю ордынских войск. Тут находилось немало монахов, иные в схимах, но кресты у них прятались под броней, в руках же - щиты, мечи и копья, а чаще - тяжелые шестоперы, ибо слуги божьи горазды действовать оружием, которое насмерть оглушает врага, не проливая его крови. У Герасима - ни щита, ни копья, ни брони, в руке - лишь кадило, на груди - большой медный крест, похожий на тот, с каким встречал он однажды разбойную конницу. Однако надежнее щита и кольчуги его готовы были оградить двенадцать могучих братьев.
На закате князь Оболенский прислал за Герасимом отрока, просил благословить княжескую трапезу и принять в ней участие. Возле шатра воеводы, среди именитых бояр, Герасим увидел два знакомых лица - оба воина в простой на вид, но тщательно отделанной и, видимо, исключительно крепкой стальной броне; поверх остроконечных шлемов надеты черные, вышитые белым крестиком схимы. Один седобородый, роста среднего, глыбоватый и большерукий, с умным лицом и твердым взглядом; другой заметно моложе, лицом похож, но высок, сухощав и плечи - по аршину. Громадная сила угадывалась в его сдержанных движениях, в спокойном, чуть печальном взгляде; казалось, ему неловко среди обыкновенных людей, которых он жалеет и боится покалечить неосторожным жестом. Оба молча поклонились Герасиму.
- Вроде видал вас где-то, а не упомню.
- В Троице святой встречались единожды, - улыбнулся старший. - Я. - Ослябя, это брат мой Пересвет. Послал нас отче Сергий послужить Димитрию Ивановичу, хлеб освященный привезли ему. Да вот в передовой полк и попросились.
- Благослови вас господь, братья. Что святой Сергий?
- Здрав духом и телом, в победе нашей уверен крепко.
Ослябя обернулся, подозвал стройного отрока в чеканенных серебром доспехах.
- Сын мой, Яков. В миру дело мое боярское наследует, ныне же рядом будем в битве. Благослови его, отче.
Приняв благословение, отрок скромно отступил, стушевался среди ратников.
Странные, однако, схимники в обители Сергия Радонежского. Блестящий боярин Ослябя, знаменитый на всю Русь, не достигнув преклонных лет, вдруг оставляет свои поместья, отказывается от почестей и привилегий, которые заслужил мечом и верностью делу Москвы, меняет светскую жизнь на тихое и скромное прозябание монастырского схимника. Вслед за ним уходит в Троицу молодой брянский боярин Пересвет. Этот пока не так знаменит на Руси, но стоит лишь взглянуть на него, чтобы понять: на воинском поприще он, несомненно, превзошел бы Ослябю. Какая нужда погнала этого молодого, не последнего в миру человека от радостей жизни в суровые стены монашеской обители? Правда, Фома слышал, будто Пересвет полюбил княжескую дочь и имел дерзость просить ее руки, чем вызвал гнев своего удельного господина. Княжну в жены захотел средний-то боярин! Оскорбленный Пересвет сгоряча, мол, и постригся в той же обители, где укрылся Ослябя. Так ли было, кто знает? Однако, трижды побывав тайно в Троице, наблюдательный поп-атаман не мог не заметить, сколько там послушников со статью и ухватками профессиональных воинов. И дубовые стены монастыря год от года растут, укрепляются - обитель на добрую крепость уж смахивает. А слышно, Сергий замышляет каменные стены воздвигнуть. Вспомни еще непроходимые леса, облегшие Троицу, - лучшей запасной крепости для московских правителей не сыщешь. Вот и приходит мысль невольная: небесному царю служит Сергий Радонежский или земному? И сам ли он додумался основать обитель в глухих лесах близ Москвы, или направляли его иные мудрые головы в митрах и золоченых шлемах, что в кремле Московском обо всей Руси думают? С чего бы вдруг посыпались на Троицу грамоты с перечнем жалованных земель и деревень, едва занялась ее слава? Далеко умеют смотреть московские государи. Троице еще не раз придется подпирать Москву и крестом, и плечом. Уж теперь сколько таких витязей, как Ослябя и Пересвет, прислали государю монастыри! Все они, особенно те, что на окраинах русской земли, похожи на военные крепости, а братья в них одинаково привычны и к молитвеннику, и к кованой булаве. Пришел час решающего спора с Ордой, и святые обители, отворив ворота, вывели на поле целое войско, до срока укрытое под одеждой безобидных послушников. Отец Герасим дал себе обет: коли уцелеет - пойдет в обитель Сергия, да и сподвижников, кто захочет, возьмет с собой.
Перед закатом сильные отряды Мамая оттеснили русские заставы с Красного Холма, в версте за ними серым валом шло ордынское войско. Димитрий Иванович понимал: ночью, после перехода Мамай не ввяжется в большое сражение, но послать крупный отряд в русский стан, устроить резню и переполох - в обычаях Орды, потому строжайше наказал воеводам повсюду усилить охранение, приготовить и сложить возле дежурных огней груды смоляных факелов. Солнце скатывалось за холмы, когда государь, сопровождаемый воеводами и дружиной, возвращался от засадного полка, снова, как и в Коломне, потрясенно оглядывая великую рать, которая теперь значительно выросла. Он остановился перед ее серединой, сошел с лошади, пал на землю перед красным знаменем большого полка, и когда поднялся, лицо его было залито слезами.
- Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь - во брани силен господь наш. И каждый оставайтесь на месте своем, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве - уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьем смертную чашу.
"Исполним, княже!", "С тобой, государь, в жизни и смерти!" - неслись клики по войску…
На Куликово поле опускалась влажная ночь. Долго горела спокойная розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами мирным неполным ликом, торопливо скрылся за окоем, зато в самом зените небывало разгорелась багровая немигающая звезда; и, накалясь в лучах сентябрьского заката, переливалась всеми цветами золота - от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, словно потешалась над земной суетой, другая звезда величиной с крупное яблоко. Из-за сырых лесов над Непрядвой непрерывно летел особенно тоскливый сегодня, нетерпеливо злобный вой волков, под Красным Холмом сердито тявкали лисицы, в рощах до глубокой темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от хищного смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им - то девы речные тоскуют и зовут суженых, загулявших в дикой степи. Слушая эти печальные клики, каждый невольно думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зеленой водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, тот утонет - в тяжком железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в честном бою со славой, чем захлебнуться, трусливо убегая. Да и на земле лежать все же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.
Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то усердно молился, кто-то поминал родных, милый свой дом и осеннее грустное поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то отрешенно точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о смелых и удачливых богатырях, а кто-то - сказки веселые, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырем завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднес гостю большой медный ковшик, но тот строго покачал головой: ему, мол, еще у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в устах его с первых слов заворожила слушателей, и пока он под переборчатые звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда гордо стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слезы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
- Бейтесь, ратники, с поганой силой, как бились великие прадеды наши, и о вас песни сложат. Сам я сложу - завтра, может быть.
Еще раз поклонился и ушел в темноту, к соседям. Николка Гридин, накаленный песней, толкнул соседа:
- Слышь, Алеха?
Алешка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костер на задумчивого Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтоб жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алешки, хотя примирился с судьбой и с Юрком подружился крепко. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял Аринкино сердце этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
- …Слышь? - снова шептал Николка. - Пошли к сотскому в дозор проситься - от нас в ночь снаряжают, я слыхал. К татарам подкрадемся, по коню добудем.
- Ох и дурачок ты еще, Николка, - беззлобно усмехнулся Алексей.Нашто отец взял тя в поход?
Николка обиженно засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно переломилось что-то; одна половина отпала, другая выросла, заняла все существо парня. Стал он молчалив, хотя и не угрюм; исполнителен по-умному - не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтоб делать скорее и лучше; приглядчив - опять же не из пустого любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался; прежние шалости и ухарство отмел враз, будто никогда не грешил ими. "Экой ведь мужичок золотой в озорнике сидел, - дивился Фрол Пестун, присматриваясь к новому Алешке. - Видно, ратное дело по душе ему. Жаль, коли боярин заберет в дружину, добрый ведь хозяин вышел бы из Алешки".
Парню и в самом деле походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. В снах он не раз вскакивал, бросался на Алешку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной хриплое дыхание врага. Просыпаясь в поту, нещадно бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся - снова убегал. В одной из попутных деревень Алешка сходил в церковь, поставил заранее припасенную свечку Георгию Победоносцу, моля великого святого дать ему силу духа настоящего воина; с того дня казненный враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алешке часто являлся вороной конь - то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая черную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил литым копытом, словно звал куда-то…
- Ты не обижайся, Николка, - Алешка тронул товарища за плечо. - Сотский сам знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку…
Николка вздохнул, ничего не ответил, дулся, наверное.
- Малец ты, Николка, правда…
Знакомая и грубая простота, в которой открылся большой мир юному сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья такие ж люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане и вовсе мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, красивее, но то - от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот радужный летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, - от нее глаз не оторвешь. Даже знаменитый разведчик Васька Тупик и товарищи его - самые обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом - над ним посмеиваются. Как не обижаться!..
- Фрол! Таршила! - позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. - Поднимайте свои десятки - в охранение станете, где указал. Сменю вас я сам.
Николка вскочил и, забыв обиду, радостно хлопнул по спине товарища… С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны минуты ожидания, когда тело твое согревает прохладную землю, уши ловят каждый звук, глаза - каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всем, что замечал и слышал, но он помнил строжайший наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него под рукой. Вдали по черной степи разливалось странное зарево, но Николка еще не догадывался, что это такое, а спросить соседа боялся. Седыми грозными привидениями из низин выползали туманы…
В тот же час русские князья покидали шатер государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы - если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семен Оболенский, Иван Тарусский, Федор Белозерский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати; государь напутствовал на прощанье воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:
- Вам особого сигнала не будет. Сами глядите: где татары прорвутся - туда бейте всей силой. Да так бейте, чтоб вылетели они назад, как пробка из жбана с перестоялой брагой. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! - нет для вас засадного полка, вы последний заслон земли русской, самый последний!
Остались ближние - Владимир, Боброк, Бренк да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.
- Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, - тихо сказал государь.
Боброк несогласно качнул головой:
- Ключ в твоих руках, княже. Здесь он, в великой пешей рати.
- Здесь щит и меч Руси. Здесь - сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа золотого, не суньте в замок раскаленный до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в смертную сечу. Но больно горяч ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей жесткой руки.
- Что ты, Митя! Какие ныне обиды! Али сам не ведаю слабости моей? Счастлив я, что даешь ты мне первого воеводу.
- Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нем до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках крепко, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтоб без вас Мамая опрокинуть.
Серпуховской изумленно вздернул бороду, Боброк, напротив, опустил глаза.
- Да, князья! Не славы хочу лишить вас - о славе ли ныне спорим! - но полк отборный сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит - не считай ее разбитой: отскочит, соберется да так навалится снова со злобой - кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков мамаевых забывать нельзя. А даст бог… - Замолк, глубоко вздохнул, как бы решая: договаривать ли? - Даст бог, сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдем, гнездо змеиное разорять. Иначе ведь скоро другой мамай появится.
Посидели в молчании, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чем думает.
- Значит, сами вперед пойдем, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Ольгом? - нарушил молчание Вельяминов.
- Как уговорились. Я сам поведу большой полк. Ну, пора…
Встали. Серпуховской, Боброк, Бренк и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Димитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне самому Димитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, озабоченно спросил Бренка:
- Почему вестников долго нет?
- Я послал воеводу Ивана Квашню в сторожу под Красный Холм. Пусть сам посмотрит. Из сторожевого нет ничего, - значит, их не тревожат.
- От костров по степи уж зарево, - негромко прогудел Вельяминов. - Жгут, не боятся - хозяева степи.
- Пусть похозяевают еще ночку.
Снаружи донеслись громкие голоса, стража кого-то не хотела пускать. Вельяминов вышел, скоро вошел с двумя ополченцами, третьего, со связанными руками, они крепко держали за плечи. Увидев государя, все трое низко поклонились.
- Дозволь сказать, государь? - зачастил тонким голосом приземистый ратник. - Десятской я, из смердов, с-под Суздаля. Ордынца вот пымали, с нашей тысячи ордынец оказался.
Лицо связанного, бритое, с выпирающей челюстью, показалось Димитрию знакомым.
- Какой он ордынец? - удивился Бренк. - Ты в рожу-то ему глянь хорошенько.
- Рожа-т у нево, государь, вроде нашенска, а слова не-ет, слова вражески.
- Брешешь ты! - со злобой крикнул связанный.
- Я брешу?! Это я брешу? - десятский чуть не заплакал от возмущения. - Ну-ка, Ерема, сказывай государю! Што он брехал мужикам, ну?
- Верно, - степенно подтвердил Ерема, стискивая плечо "ордынца" медвежьей пятерней. - Брехал, будто воеводы, - опасливо глянул на Вельяминова, - будто оне тово… етово…
- Ну-ка, ну-ка, чего оне там "тово"?
- Дык етово… мол, войско погубить надумали. Загнали, мол, промеж рек, а как татары зажмут нас тут - всех и порубят. Отойти, мол, и то некуда…
Глаза Димитрия похолодели, он упорно сверлил Ерему взглядом, того даже пот прошиб.
- Дак ты што ж, ратник Ерема, испужался, коли бежать-то некуда?
- Вот и я тож… - заикнулся было связанный, но государь жестом оборвал его:
- Ну-ка, Ерема, ну-ка?
- Я-то, государь, вовсе не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело - бить ево, покуль он те башку не смахнет аль сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.
- Ай да Ерема! - глаза государя смеялись. - Дак чево ж ты, умная голова, тово-етово - не ответил при всех дураку сему бритому?
- Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там небось брехал.
- Чей ты? - спросил Димитрий связанного. - Как звать?
- Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.
- Не врешь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?
- Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.
- Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи аль прямо князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули б тя мужики, и спроса с них нет. Война ж идет!
- Помилуй, государь.
- Самого тебя сумленье взяло аль кто подсказал?
- Авдей Кирилыч говорил нам, он в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..
- Ступай на свое место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.
Гришка бухнулся в ноги, ратники - озадаченно:
- Значится, што ж, зря мы ево?
- Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу доброму.
Мужики, перекрестясь, благоговейно осушили по большому серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить - век вспоминать им этот ковш из государских рук.
Димитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах - темень, холод, гнев.
- Ну, бояре? - будто за горло схватил словом. - Ну?
- Прости, государь, - Бренк потупился. - Там, в Коломне, я не все сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.
- И ты молчал, зная приказ мой?! Ты, Бренк?
- Прости, государь.
- Что ж, коли так, его и судить не надобно. Он тот приказ мой знал и все же нарушил его. Тем он сам себя приговорил.
- Я казню пса, государь, - сказал Вельяминов. - Мы твои подданные, и наши руки - твои руки.
- Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнен вор и изменник.
V
Перед закатом отряды Орды увидели большое русское войско на правом берегу Дона и поспешили донести Мамаю. После невиданной вспышки бешенства, обретя речь, он выдавил:
- Дмитрий спешит увидеть свой позор!
- Дмитрий спешит увидеть свой позор!