Возовиков Владимир. Поле Куликово

   Дарья и представить не могла, до чего кстати упомянула одного из начальников сторожевых отрядов. Фома сразу посуровел.
   - Кряж! А ну скачи к воеводе Мещерскому - что-то, видать, напутал Авдей-бездей со своей дружиной. Девка-то, вишь, сурьезная, Тупика знает.
   Кряж прыгнул в седло, и конь рванул в карьер с места.
   - По коням, братья! Ты, красавица, сиди тут, аль вон в шатре полежи, отойди немного.
   Отряд бешено помчался через пустырь, лишь Ослоп чуть задержался, крикнул с седла:
   - Молодец, девка, што прямо к нам! Я ж те говорил… А до борова того нынче ж доберусь!..
   Дарья обессиленно опустилась, прилегла на холодную землю. Когда вернулись силы, встала и быстро пошла обратно в город.
 
   Глашатай уже объявил приказ тысяцкого Авдея, толпа обсуждала его громко и разноголосо, напирала на стражу - она бунтовала против легкой казни для лазутчиков, требовала для врагов смерти мучительной по образцу ордынских расправ. Семена варварства и жестокости, посеянные захватчиками, прорастали и на русской земле. Под высокой, сложенной из дубовых бревен стеной детинца мрачно возвышались виселицы, сделанные из необструганных лесин; утренний ветерок раскачивал намыленные веревочные петли. Ордынцы стояли в затылок со связанными за спиной руками, лишь молодой пленник поддерживал своего начальника, которому предстояло первому отправиться в райские сады аллаха. Бастрык с седла нетерпеливо следил, как двое палачей из стражи подкатывали чурки под виселицы, злился - оба не спешили, давая толпе насмотреться на редкое зрелище. Им и невдомек, что каждый потерянный миг отдаляет Бастрыка от того желанного часа, когда тайна драгоценной иконы будет принадлежать ему одному. Вот уже и тысяцкий Авдей с охраной появился, раздвинул конями толпу, стоит, ждет, а палачи все еще заняты чурками. "Какого лешего они, треклятые, переставляют их с места на место - не всели равно, с толстой или тонкой сталкивать этих висельников?"
   Мишка стоял последним в очереди, уронив голову на грудь, молча плакал. Не от страха плакал - в глазах русских людей умрет он вражеским лазутчиком. Далее головы поднять не мог - русские лица, русские глаза, такие родные лица и глаза, по которым тосковал в неволе, были полны омерзения, словно смотрели эти люди на ядовитого гада, тайно заползшего в дом. Ему все казалось: здесь, под стеной детинца, стоял кто-то другой, а он, Мишка, смотрел из толпы на презренного, ненавидимого изгоя, удивляясь знакомому обличью. Одно утешение было у Мишки: Иргиз не считал его ни в чем виноватым. "Я ждал этого, - повторил он, когда сидели в порубе. - Мы платим за горе, которое ордынцы так долго несли твоему народу. Кто-то должен платить, выпало нам. Только тебя, Мишка, мне жалко". Как он пытался убедить Иргиза, что стражники поступают не по христианскому, не по русскому закону, беспричинно обвиняя их, что сами эти стражники, может быть, служат врагам Руси, поэтому хотят вытянуть тайну Есутаева сына, не сообщают о нем князю, что рано или поздно воеводы сведают обо всем. Иргиз усмехнулся разбитым ртом: "Ты простак, Мишка. Они русские, просто русские, поэтому ненавидят нас и никогда нам не поверят. Отец ошибся, посылая меня на Русь: ненависти к нам здесь больше, чем он думал". Чем мог переубедить его Мишка? У него были только слова, а у стражников - плети. И все же Мишка стоял на своем даже после того, как Бастрык объявил, что их принародно повесят. Не иначе начальник стражи умышленно оговорил их перед воеводами. Иргиз судил ведь о людях по своим, а Мишка знал, что его соплеменники способны, не поддаваясь ослеплению гневом, разобраться, кто им друг, а кто враг. Зверство стражников особенно убедило его, что Бастрык - скрытый враг, каких на Руси немало: ханы насажали - было время.
   Значит, все же придется умереть… Пусть бы сам лишь умер - то не так страшно: он умрет безвестным, и никто не бросит упрека его землякам и родным, - но умрет и та важная весть, что везет Иргиз великому князю. Ни единым словом десятник не обмолвился, в чем состоит эта весть, но Мишка почти не сомневался: ушедший от Мамая темник Есутай ищет союза с Димитрием и готов привести к нему свое войско. Что Мишкина жизнь в сравнении с такой вестью! И разве Мишка, взявшийся довести Есутаева сына до самого великого князя, не отвечает перед русской землей за это важнейшее дело?!
   Он поднял голову, оглядел толпу, показавшуюся одним огромным настороженным существом, и вдруг увидел посреди ее конного боярина в дорогой шубе и высокой бобровой шапке - то был Авдей. Мишка рванулся в его сторону, во весь голос закричал:
   - Люди русские! Нас враги убивают! Мы от князя Есутая - он с войском идет на помощь Димитрию!
   Стражник настиг Мишку, сбил с ног, зажал рот рукой, Мишка вырвался, оба катались по земле, Мишкины зубы наконец впились в ладонь стражника, тот взвыл, и Мишка, приподнявшись, снова закричал:
   - Нас предали!.. Есутай идет к вам на помощь! Скажите Димитрию Ивановичу!..
   Разъяренный стражник со всей силы ударил сапогом в висок Мишки, и нестриженая белокурая голова парня уткнулась в затоптанную сырую землю. По толпе прокатился ропот, и счастье стражи, что лишь первые ряды отчетливо услышали Мишкины слова, которые теперь передавались из уст в уста. Однако толпа качнулась к осужденным, стражники выставили острия протазанов, Авдей, разбрасывая толпу конской грудью, ринулся вперед, подавая Бастрыку какие-то знаки. Тот зло заорал на своих подручных, они схватили Иргиза, поволокли к ближней виселице, за ним - другого. С противоположной от Авдея стороны сквозь толпу пробивалась еще одна группа всадников, Бастрык глянул туда и затрясся.
   - Вешай, сволочь! - заревел на палача, который дрожащими руками набрасывал петлю на шею Иргиза и никак не мог справиться со скользкой веревкой. - Вешай - прибью!..
   Палач наконец выбил чурку из-под ног десятника, рядом повесили другого, еще двух стражники волокли к виселицам. В этот момент передние всадники обоих отрядов прорвались сквозь толпу, подручные Бастрыка шарахнулись от седоватого человека со светлыми яростными глазами, который вырвал меч из ножен. Палачи бросились наутек, меч сверкнул раз и другой, повешенные мешками упали на землю. Толпа замерла, тысяцкий налетел на незнакомца.
   - Как смеешь? Кто такой?
   - А ты кто такой? - спросил тот жестким голосом, вкладывая меч в ножны.
   Стража присоединилась к Авдею, он заорал:
   - Как смеешь мешать казни лазутчиков? Я велю тебя повесить рядом с ними!
   - Не торопись вешать, боярин, а то как бы самому не пришлось поплясать под сей перекладиной, - и, глядя поверх Авдеева плеча на Бастрыка, сказал, словно металлом звякнул: - Я тебя остерегал, Федька. Коли тут напакостил, берегись.
   Фома приказал своим людям поднять повешенных и Мишку, остальных взять под охрану. Пленные изумленно следили за происходящим. Толпа молчала, и Авдей, сдруженный многочисленной стражей, тоже молчал, наблюдая, как по-хозяйски распоряжается незнакомец. Скоро Фому кто-то узнал, по толпе, словно огонь но сухому полю, полетело: "Атаман!.."
   - Вот что, боярин, - сказал Фома. - Пошли к Мещерскому. Меня за этими татарами он в острог посылал. Кто бы они ни были, тебе дорого станет самовольная казнь.
   - Я начальник города! - заорал Авдей. - Мое право казнить лазутчиков, спрашивать никого не стану.
   - Врешь, Авдей! Война ныне, и в городе есть воевода.
   Фома поворотил коня и направился вслед за своими дружинниками. Мишку и повешенных несли городские стражники, присоединившиеся к отряду Фомы. Народ почтительно расступался перед атаманом, многие мужики снимали шапки.
   Тысяцкий обратил к Бастрыку желчное лицо:
   - Ты что же это, разбойник, а? Ты пошто не сказал мне, от кого посланы татары?
   - Авдей Кирилыч! Вот ей-бо, только нынче про Есутайку услыхал. Да он сбрехнул, прихвостень ордынский, штоб жизню спасти.
   Бастрык мог спокойно божиться - ни начальника татарского отряда, ни толмача, думал он, уж нет. Другие много не скажут.
   - Смотри у меня! - пригрозил боярин. - Воевода тебя пытать станет, дак ты того!..
   - Авдей Кирилыч! Да рази я от своих слов откажусь? Плюнь ты на это дело. Еще пожалеют, зачем нам помешали, как самим вешать придется.
   Авдей, действительно, плюнул и двинулся следом за Фомой - объясняться с воеводой. Народ расходился, обсуждая происшествие: то-то будет теперь кривотолков! Черт дернул Авдея связаться с этими татарами, и кошель-то ихний теперь выложить придется.
   Бастрык тихонько приотстал, благо всадники Авдея как раз обгоняли на тесной улице медленный отряд Фомы. Повешенных везли на чьей-то телеге, рядом шла девушка, утирая глаза и что-то рассказывая стражникам. Едва глянув на нее, Бастрык испугался, как в тот момент, когда толпа, зверея, качнулась к месту казни.
   "Дарья? Жива?! Так волкодав пропал не случайно?.." Бастрык почему-то думал, что девушка знает, кто натравил на нее холщовского пса - видела же его на подворье, А ну как пожалуется этому лесному атаману?.. Внезапно Бастрык почувствовал на себе пристальный, жесткий, как у змеи, взгляд, обернулся, но вокруг шли обыкновенные люди, каких теперь множество в городе. Он спешился, чтобы не быть слишком приметным, - становилось не по себе. Уже не первый раз чудится Бастрыку, будто за ним следят. Может, украденная икона мстит? Хотел перекреститься, а рука не поднималась.
   - Што, стража? - спросил какой-то мужик. - Обмишулились вы с Авдеем-бездеем?
   - Мы люди маленькие, как велят, так и делаем.
   - Глядите, как бы вас, этаких-то маленьких, не удлинили на той же веревке. Он, князь-то, разберется.
   Федька промолчал, ускорил шаг. "Што ей в этих татарах? - думал, глядя на Дарью. - Отчего ревет над ними? Может, Мишку знала? Уж не она ли навела на нас Фомку Хабычеева?.." Скоро незнакомая Федьке молодая женщина увела Дарью в боковую улицу. Тогда он догнал телегу, спросил стражника, о чем рассказывала девка.
   - Шла с ними из рязанской земли. Говорит, везли они што-то князю нашему от Есутая.
   Бастрыка ожгло. Кинулся к улице, где скрылись женщины, увидел их вдалеке, пошел следом, лихорадочно думая: знала ли Дарья об иконе? Могла знать. От этой мысли Бастрык пришел в бешенство, словно Дарья готовилась его ограбить. "Ну, змея, один раз ушла, другой не вывернешься". Он следил, пока женщины не скрылись в избенке на окраине посада. "Может, сейчас, не откладывая?" Поразмыслив, решил дождаться темноты. Люди кругом, а женщин двое, может шум выйти, да и слишком приметен он в кафтане стражника… Оборачиваясь, снова почувствовал на себе подстерегающий взгляд, хотя ни один из прохожих не вызвал подозрений. К дому ордынского купца возвращался верхом. Там сейчас двое его подручных, которые ни о чем не ведают. Ему, пожалуй, нет нужды дожидаться вызова воеводы - как пришел, так и уйдет. Бастрыку больше никто не нужен. С иконой Федька Бастрык сумеет устроиться, а на первое время есть и золотишко, есть и серебро. Только убрать эту змею Дарью… Подъезжая к воротам, услышал оклик с соседнего подворья:
   - Эй, страж, зайди-ко на миг.
   Сутулый дед смотрел из ворот, настойчиво приглашая. Стражникам не положено отказываться, когда их зовут, однако Бастрык плюнул бы на приглашение, если бы дед не смотрел так, словно за его спиной лежала груда серебра.
   - Што те? Говори.
   - Да ты зайди, не для улицы разговор-то, а для тебя важнецкий.
   Поколебавшись, Бастрык спрыгнул с лошади, вошел в широкие ворота, и они неслышно затворились за ним.
   - Оставь коня, подь в избу, - приглашал дед. - Тут беглый купец ордынский кой-чего оставил. Такого ты вовек не видывал.
   Заинтересованный Бастрык поднялся на крыльцо, прошел за хозяином в сени, и они затворились так же неслышно.
   Через час от воеводы Мещерского по душу Федьки примчался срочный посыльный. Но Бастрык пропал бесследно, и ни один из его стражников ничего не мог сказать о Федьке Бастрыке после того, как он исчез с места казни.
 
   В Коломне звонили колокола, и от городских ворот далеко вдоль московской дороги толпились возбужденные люди - полк великого князя вступал в город. В начищенной меди труб городских сигнальщиков пылало полуденное солнце, далеко белели чистые рубашки мужиков, цветами пестрели летники принаряженных женщин, жарко блистали доспехи бояр, ухали тулумбасы, кадили и пели попы, и катились над толпами приветственные клики. Рядом с епископом Димитрий проехал к церкви Воскресения, где состоялось торжественное богослужение. А через западные, серпуховские, ворота в город вступали полки Владимира Серпуховского и Федора Белозерского. Войска, не останавливаясь, проходили через город к берегу Оки, на просторное Девичье поле, где стояли рати народного ополчения. На следующий день, с утра, Димитрий назначил общий смотр.
   До вечера ворота дубовой крепости не затворялись - через них поминутно проносились гонцы. "Главный штаб" русского войска собрался в княжеском тереме детинца, не было лишь боярина Вельяминова - он вел большой московский пеший полк к устью Лопасни, где должен навести переправы через Оку и подождать Димитрия. Да еще западнее двигалось на Тарусу войско Ольгердовичей.
   Когда отданы были все распоряжения о смотре войска и Димитрий собирался отдохнуть, князь Мещерский осторожно сказал ему, что в городе находится сын темника Есутая.
   - Вот это новость! - встрепенулся Димитрий. - Ну-ка, давайте его ко мне.
   Мещерский замялся:
   - При смерти он. Его Фома из петли вынул, еле отходили.
   - Народ, что ль, схватил?
   Мещерский рассказал о случившемся. Димитрий хмуро выслушал.
   - Плохо ты свою разведку поставил, князь.
   - Помилуй, государь! - обиделся воевода. - Они же открыто пришли, сами отдались в руки стражи, и воинские сторожи их проверяли еще по дороге. Разве градоначальник не должен сообщать воеводе о таких делах?
   - С Авдеем будет свой разговор. И с тебя вины не снимаю. Как же ты, воевода, услышав о схваченных лазутчиках, тут же не потребовал их к себе?
   - Государь, денно и нощно рати подходили, каждый отряд встречал, мне и спать-то некогда было.
   - За то рвение хвалю, но разведка!.. Ее же и на час единый нельзя откладывать. Ты бы Фому-то, чем в разъезды гонять, поставил на время сбора ратей начальником над разведкой - уж он ничего не проглядел бы… В себе ли татарин?
   - В себе. Был я у него, он только и молвил: "Скажу Димитрию".
   - Сам пойду к нему. И пока говорю с ним, чтоб все до единой полушки, что стража у татар отняла, вернули им, и коней, и справу тоже. Авдей пусть подождет, а Бастрыка сыщите хоть под землей.
   Иргиз умирал - Димитрий понял это, едва глянул в его обезображенное лицо, покрытое зеленой лечебной мазью. Но не рубцы и язвы страшны были - палачи отбили ему внутренности, а петля раздавила горло, в уголках почернелых губ пузырилась розоватая пена. Он еле дышал, полуприкрытые глаза отрешенно смотрели в потолок.
   - Я великий Московский князь Димитрий, ты хотел видеть меня?
   Толмач переводил, князь пытался поймать взгляд умирающего.
   - Зачем отец прислал тебя, говори!..
   При последнем слове глаза Иргиза прояснились, он смотрел в лицо князя.
   - Я Димитрий. Говори.
   Губы умирающего выдавили какое-то слово вместе с розовым пузырем, толмач наклонился, долго слушал, потом выпрямился, виновато посмотрел на государя.
   - Ничего не пойму. Слова какие-то…
   - Ну-Ка, ну-ка?
   - Сто и пятьдесят тысяч… Поздно осенью… когда замерзнут реки… Держи войско, не распускай…
   Димитрий переглянулся с Боброком.
   - Спроси: правда ли Есутай хочет прийти к нам?
   Толмач несколько раз повторил вопрос, опять долго слушал, отер мокрый лоб, развел руками:
   - Держи войско до весны… Ясак не поможет… Девочку звали Тамар…
   Иргиз сомкнул веки. Он выполнил волю отца и умер. Без стона, без вздоха. Только розоватая пена перестала пузыриться в уголках губ да веки перестали вздрагивать.
   - Что могут натворить два дурака! - воскликнул Димитрий.
   - Только ли дурость тут? - холодно спросил князь Владимир.
   - Я подумал о том же, - кивнул Боброк. - Почему его не хотели к тебе доставить? И парня-толмача случайно ли убили?
   - Не верится, чтобы Бастрык предал, - покачал головой Димитрий. - Хотя ведь трем господам служил, поди узнай, кому больше врал? Что-то тут есть. Всех, кто в деле сем замешан, - и Фому, и девку, и стражников - доставьте ко мне.
   - Может, нам через татар оставшихся с Есутаем связаться? - предложил Боброк.
   - Ах, Дмитрий Михалыч! Кабы Есутай правда к нам собирался, сын о том первее всего сказал бы. Теперь темника и вовсе ждать не приходится - как оправдаемся?
   - Да, - вздохнул Бренк, - тайна сия, видно, умерла с этим десятником. А ведь каково на Орду подействовало бы, стань Есутай под наши знамена даже с малым отрядом!
   - Кто эта "девочка Тамар"?
   - Одну Тамар знаю, - ответил Бренк. - Дочь Кастрюка, полонянка, с матерью живет у меня в вотчине. Не его ли невеста? У них рано сговаривают.
   - Проверь. Коли подтвердится, отпусти с матерью на волю. Жених выкупил ее своей смертью.
   Сначала Димитрий вызвал к себе оставшихся ордынцев. Они угрюмо выслушали о смерти начальника и о том, что князь отпускает их, возвращает имущество и дает от себя награды, а также пропускную грамоту. Спросил, куда намерены пойти. Молодой воин, заменивший десятника, ответил:
   - Назад нам дороги нет. Где теперь Есутай, мы не ведаем. Все знал десятник Иргиз, но ему велено было говорить лишь тебе. Есть ли наши соплеменники в твоем войске?
   - Есть, при лошадях, - подсказал Боброк. - Однако я слышал, что собирается воинский отряд из охотников-татар.
   - Приставь и нас пока к лошадям. Надо нам оглядеться. Может, потом попросимся воинами. Мы теперь вольные люди.
   Димитрий отпустил ордынцев, одного за другими допросил стражников, и в их ответах появилась икона, упомянутая вскользь. Бренк, однако, сразу насторожился, велел описать образ и оклад. Когда стражников отпустили, раздумчиво заметил:
   - Пропали Бастрык да икона, даже золото и серебро эти разбойники вернули, кроме двух рублей пропитых.
   - Можно только гадать, что за "стекляшки" в окладе иконы пропавшей, - добавил Владимир. - Не думаю, штоб Есутай послал нам в дар простой образ.
   - Кто сочтет редкости и святыни, кои утащили татары с нашей земли да размытарили по белу свету? Та икона, может, боярской вотчины стоит.
   - Всего вернее, - заметил Димитрий, - ей цены нет. Ты, Бренк, скажи епископу, чтоб он передал всем отцам церкви: где бы ни вынырнул бывший новгородский купец и тиун рязанского князя Федька Бастрык, за ним, возможно, тянется редкая икона. И где бы ни объявилась редкая икона, за ней может скрываться сей Бастрык.
   - Ныне же передам, государь.
   Теперь Бастрык не мог бы чувствовать себя спокойно ни в одном уголке русской земли, ибо церковь имела глаза, уши и руки от Половецкого поля до печорской тайги. В XIV веке еще опасно было красть то, что принадлежало государству и церкви.
   Дарья не могла прибавить нового к истории появления ордынцев, кроме своего спасения да встречи с отрядом Тупика. Рассказ ее тронул князей, они выспросили многие подробности. Насмелясь, Дарья сама спросила, не слышно ли чего о боярине Василии Тупике? Димитрий глянул пристально, ничем не выдал себя, ответил:
   - Ждем.
   Дарья вздохнула, поднялась. Князья проводили ее молчаливыми взглядами. Когда затворилась дверь, Мещерский сказал:
   - Позавчера мне из воинской сторожи докладывали: бабу молодую задержали - в Орду шла. Зачем, мол, идешь? Говорит, мужа татары утащили, воином он был, из местных. Так она выкупить его собралась. А на какие шиши? Слыхала, говорит, - бабы в Орде дороже мужиков, так себя, мол, продам, а его выкуплю.
   Димитрий грустно улыбнулся:
   - Скажи этой длиннокосой, что Васька в полону, - тоже небось выкупать побежит. Успел бы наш гонец… Успеет, так, видно, придется после похода давать Ваське поместье в кормление. Заслужил.
   Долгое молчание нарушил Бренк:
   - Государь, Авдей-то ждет.
   У Димитрия было правило: тех, кого считал виноватее других, допрашивать последними.
   - Зови. Да и Фому тоже…
   Тысяцкого бояре вроде и не заметили - взгляды приковал легендарный атаман, которого каждый из присутствующих пытался когда-либо ловить. Война с Ордой поставила в одни ряды бывших колодников и святых отцов, нищих холопов и блестящих бояр, но Фома и теперь оставался Фомой. Едва он снял шапку, у многих вырвался возглас изумления: перед воеводами стоял остроглазый странник, которого они не раз встречали в Московском кремле. С не меньшим изумлением смотрели на государя: что бы ни толковали в народе о тайной связи Димитрия с добрым разбойником, бояре тому не хотели верить. Димитрий и Бренк усмешливо переглянулись.
   Авдей подобострастно кланялся, гудел сладким баском, желая государю здравия и побед, благодарил за то, что осчастливил Коломну своим появлением.
   - Погоди, Авдей, с аллилуйями-то, - оборвал князь. - Скажи мне, как это ты исхитрился лишить меня тумена татарской конницы?
   Желчь кинулась Авдею в лицо.
   - То брехня, государь, татарская брехня - мало ль чего мелют в народе? Лазутчики оне, тебя убить хотели, город поджечь.
   - Ты сам от них допытался признания?
   Авдей икнул, вытаращил глаза, наконец нашелся:
   - Тысяцкой я, город на мне, народ валит, в делах каждодневно - где уж мне с каждым лазутчиком?..
   - Значит, много ты их, лазутчиков, поймал?
   Авдей снова икнул, утерся рукавом собольей шубы - он прибыл ко князю в полном боярском облачении, несмотря на жару.
   - Слыхал я, тебя Авдеем-бездеем кличут. Думал - для складу, ан нет, правда тут немалая. Где твой помощник Бастрык с иконой, что у татар отняли?
   - Государь! Вот те Христос, никакой иконы не видывал!
   - Золота татарского тож не видывал?
   Авдей весь покрылся потом.
   - У меня оно, у меня - на войско думал отдать…
   - А ты говорил - все золото вернули татарам, - сердито бросил Димитрий князю Мещерскому.
   - Мог ли подумать, государь, што тысяцкий!..
   - Вот она, и к нам сия зараза приползла. Против нее только один способ хорош - руки рубить!
   - Государь, вот те крест - на войско взял…
   - Да, бояре, проглядел я здешнего градоначальника. Коли хозяин бездельник, в его огороде любые поганки произрасти могут. Вот они и завелись у Авдея-бездея. Да еще и руки у тебя нечисты. Оно ведь одно к одному… Молчи! Кабы сам ты татарами занялся, не вышло бы столь позорного и преступного дела. Мыслимо ли? - в войну с Ордой приходит в город целый отряд татар, а градоначальник поручает их десятскому стражи! И воеводе - ни слова.
   Тысяцкий молчал, утираясь рукавом шубы.
   - В иное время узнал бы ты, Авдей, всю тяжесть моей руки. Ибо бездействие начальника не прихоть, но преступление. Ныне же сдай службу. Станешь простым ратником в ополчении.
   Авдей вскочил, сорвался на вой:
   - Государь, помилуй! Я твой боярин служилый, волен я уйти со службы твоей, когда хочу…
   - Не волен, боярин! - отчеканил Димитрий. - Не волен. Ибо на русской земле живешь, дышишь русским воздухом, пьешь русскую воду, ешь русский хлеб, пользуешься трудами русского мужика. Без этого ты - грязь. А служить я тебе велю русской земле. Честно отслужишь - вотчину за тобой оставлю. Нет - отберу, и тебя суду предам. Ступай. Нынче же стань в ополчение.
   Потупясь, молчали бояре. Фома своими прозрачными глазами пристально смотрел на великого князя.
   - Фома, - оборотился к нему Димитрий. - Коли уж ты встрял в это дело, поручаю и тебе Бастрыка. Надобно его сыскать. Может быть, мы тут напраслину на него возводим.
   - Государь…
   Фома осекся, потом смущенно заговорил:
   - Сан на мне, государь. Так уж оно вышло - не расстрижен доныне. Вечор был у епископа Герасима, тезка он мне по имени духовному. Просил: хочу, мол, в рясе, со крестом в руке, а не с мечом стать в битве. Дозволил…
   Димитрий покачал головой и вдруг рассмеялся:
   - Ай да церковь православная! Попа в разбойниках пятнадцать лет держала и греха в том не видела. Вот бы чье житие-то составить: святого разбойника Фомы Хабычеева!
   Бояре тоже весело посмеивались.
   - Ну, какой ты поп, Фома? - спросил Боброк. - Ты ж самый что ни на есть атаман разудалый. Тебе бы казаком сидеть на порубежье аль начальником сторожи воинской. Иди на службу к нам, сотского я тебе сей же час обещаю. А там до боярского чина не далеко.
   Фома, однако, оставался строгим, бояре тоже посерьезнели.
   - Не сердись, отче, на шутки наши, хотя в них правды немало, - сказал Димитрий. - Помню я твою беду, помню, как по Руси ходил со словом, народ против Орды бунтовал. И то мне ведомо, что сам ты в жизни курчонка не зарезал, да и в набегах твоих ни единый человек не убит, кроме ордынцев да иных врагов наших. И желание твое со крестом в руке умереть на поле брани уважаю сердечно. Но еще нужен ты мне как разведчик воинский. Станем лицом к лицу с Мамаем - надевай рясу. А пока делай, что велю.
   Не для Фомы - для бояр говорил все это князь: пусть знают, что не душегуба лесного пригревал он под своей рукой, но витязя добра и справедливости, тайного воина Москвы, который ежедневно рисковал умереть в петле или на плахе, как простой разбойник…
   Когда остались Бренк, Боброк, Серпуховской и другие самые ближние, Димитрий облокотился на кленовый стол, посмотрел в лицо каждого, медленно произнес:
   - "Сто и пятьдесят тысяч… Поздно осенью, когда замерзнут реки… Держи войско и не распускай до весны. Ясак не поможет…" Что скажете, воеводы?
   - Я думаю, - так же медленно ответил Боброк, - враг не стал бы уговаривать нас держать войско до весны.
   - И я так думаю. К тому ж мы от верного человека знаем, что Есутай ушел от Мамая не по добру… Сто тысяч ордынцев и пятьдесят - союзники, число тоже совпадает с нашим. Ягайло и Ольг - то само собой. И требование старой дани - лишь предлог. А вот эта новость немаловажная для нас: хотел Мамай зимой пройти по Руси, как Батый ходил. Летом он боится с большим-то войском застрять в наших болотах и реках. Да мы его ждать не станем. Завтра после смотра - в поход. Вельяминов подождет у Лопасни, Ольгердовичей мы направим ближе к Непрядве - пусть они Ягайлу еще попридержат вдали от Мамая. И чем скорее мы пойдем, чем дальше от нашей земли перехватим Мамая, одного, без союзников, тем лучше.