Страница:
Мое черное мясо ты не будешь есть,
Мою черную кровушку ты не станешь пить.
Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую -
Я скажу тебе про горе-беду христианскую:
На Смородине-реке стоит Орда-царь,
Не пропускает ни конного, ни пешего,
Ни единую птицу полетучую,
Ни единого зверя порыскучева.
А идет он, Орда-царь, христиан полонить,
Красных жен вдовить, ребят сиротить.
Рассказали ему черные изменщики,
Што скудна-де силой земля русская,
Спокинули ее богатыри могучие,
Ушли в страны дальние, неведомые.
Их обидели бояре крамольные,
Возвели клевету-напраслину,
Перед князем светлым опозорили,
Чтоб самим на Руси хозяйничать…
Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею,
За речку скачи, за Калицу,
Садись во челны дубовые,
Плыви за море за синее.
Там под дубом сырым, кряковистым
Спят могучие русские витязи -
Вот уж двести лет, как сморил их сон,
А продлится он ровно триста лет,
Коль не будет к ним скоровестника…"
Мужики покачивали головами, оглядывались, будто высматривая, не едут ли богатыри, разбуженные наконец Иваном Ивановичем, а сказитель, поднимая голос, продолжал:
Не стрелял Иван Иванович черна ворона,
Не спешил он дорогой прямоезжею,
Еще думал про себя такову думу:
"Поскачу за речку за Калицу,
Поплыву за море за синее,
Разбужу Илью со Добрынею,
Со другими богатырями славными, -
А спасать уж будет некого.
Им и спать-то осталось всего сто лет,
Может, сам я до срока выстою,
Голова слетит - постоит другой.
За сто лет Иванов не вывести
Ни Орде-царю, ни князьям его…"
Согласно кивали мужики, светлели их лица от решимости юного Ивана Ивановича. Вот оно, дождались своих богатырей, а то ведь только и жили воспоминаниями о сгинувших…
Поворачивал коня круто-накруто,
Да наехал он на силушку бессчетную,
Еще стал он ту силушку поколачивать.
Его вострая сабля притупилася,
Его копье мурзамецкое призагнулося,
Булава его железная надломилася…
Мужики тревожно насторожились - не так-то легко побить несметную силу вражескую.
…Он схватил татара, стал помахивать,
Стал татару приговаривать:
"Татарские жилы не оторвутся,
Татаркое тело не поторкается,
Татарские кости не сломятся".
Как вперед махнет - часты улицы метет,
Как назад махнет - переулицы метет…
Мужики от души смеялись, когда сказитель вставлял в бывальщину веселые присказки о том, какой переполох поднялся вокруг. Ай да Иван Иванович: он и врага бьет, и шутить успевает!..
Колонна шла разреженным лесом, миновав дорогу из Москвы на Серпухов; всюду виднелись свежие следы колес и мужицких лаптей - валит в Коломну сила народная. Заслушались бывальщиной так, что вздрогнул каждый, когда из-за деревьев донесся женский крик:
- Татары!.. Спасите - татары!..
Колонна разом остановилась, захрапели лошади, и в голове каждого пронеслось: пока собирались, Орда пришла и уже хозяйничает на русской земле.
- Ой, мама! - рвалось из лесу. - Спасите-е!..
Двое парней по-заячьи стреканули в кусты, ноТаршила уже держал в руке первую попавшую сулицу.
- Хватай топоры и копья!.. Всем - за телеги! Стоять плотно! Ивашка, Юрко, - глядеть за тылом!..
В минуту полтораста ополченцев сомкнулись вокруг старого воина, ощетинились копья, сверкнули топоры, поднялись тугие луки. Из лесу приближались женские крики и конский топот.
VI
Мою черную кровушку ты не станешь пить.
Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую -
Я скажу тебе про горе-беду христианскую:
На Смородине-реке стоит Орда-царь,
Не пропускает ни конного, ни пешего,
Ни единую птицу полетучую,
Ни единого зверя порыскучева.
А идет он, Орда-царь, христиан полонить,
Красных жен вдовить, ребят сиротить.
Рассказали ему черные изменщики,
Што скудна-де силой земля русская,
Спокинули ее богатыри могучие,
Ушли в страны дальние, неведомые.
Их обидели бояре крамольные,
Возвели клевету-напраслину,
Перед князем светлым опозорили,
Чтоб самим на Руси хозяйничать…
Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею,
За речку скачи, за Калицу,
Садись во челны дубовые,
Плыви за море за синее.
Там под дубом сырым, кряковистым
Спят могучие русские витязи -
Вот уж двести лет, как сморил их сон,
А продлится он ровно триста лет,
Коль не будет к ним скоровестника…"
Мужики покачивали головами, оглядывались, будто высматривая, не едут ли богатыри, разбуженные наконец Иваном Ивановичем, а сказитель, поднимая голос, продолжал:
Не стрелял Иван Иванович черна ворона,
Не спешил он дорогой прямоезжею,
Еще думал про себя такову думу:
"Поскачу за речку за Калицу,
Поплыву за море за синее,
Разбужу Илью со Добрынею,
Со другими богатырями славными, -
А спасать уж будет некого.
Им и спать-то осталось всего сто лет,
Может, сам я до срока выстою,
Голова слетит - постоит другой.
За сто лет Иванов не вывести
Ни Орде-царю, ни князьям его…"
Согласно кивали мужики, светлели их лица от решимости юного Ивана Ивановича. Вот оно, дождались своих богатырей, а то ведь только и жили воспоминаниями о сгинувших…
Поворачивал коня круто-накруто,
Да наехал он на силушку бессчетную,
Еще стал он ту силушку поколачивать.
Его вострая сабля притупилася,
Его копье мурзамецкое призагнулося,
Булава его железная надломилася…
Мужики тревожно насторожились - не так-то легко побить несметную силу вражескую.
…Он схватил татара, стал помахивать,
Стал татару приговаривать:
"Татарские жилы не оторвутся,
Татаркое тело не поторкается,
Татарские кости не сломятся".
Как вперед махнет - часты улицы метет,
Как назад махнет - переулицы метет…
Мужики от души смеялись, когда сказитель вставлял в бывальщину веселые присказки о том, какой переполох поднялся вокруг. Ай да Иван Иванович: он и врага бьет, и шутить успевает!..
Колонна шла разреженным лесом, миновав дорогу из Москвы на Серпухов; всюду виднелись свежие следы колес и мужицких лаптей - валит в Коломну сила народная. Заслушались бывальщиной так, что вздрогнул каждый, когда из-за деревьев донесся женский крик:
- Татары!.. Спасите - татары!..
Колонна разом остановилась, захрапели лошади, и в голове каждого пронеслось: пока собирались, Орда пришла и уже хозяйничает на русской земле.
- Ой, мама! - рвалось из лесу. - Спасите-е!..
Двое парней по-заячьи стреканули в кусты, ноТаршила уже держал в руке первую попавшую сулицу.
- Хватай топоры и копья!.. Всем - за телеги! Стоять плотно! Ивашка, Юрко, - глядеть за тылом!..
В минуту полтораста ополченцев сомкнулись вокруг старого воина, ощетинились копья, сверкнули топоры, поднялись тугие луки. Из лесу приближались женские крики и конский топот.
VI
Троих беглецов, уцелевших от отряда Авдула, Мамай велел доставить к нему.
- Жалкие шакалы, забывшие ордынское имя, как вы смели бежать, бросив своего начальника?
Воины клялись, что русов было не меньше сотни, что сами они рубились до конца, что сотник приказал им скакать к Мамаю и сообщить: он выполнил приказ, но сам гибнет в бою.
Мамай не верил. Это были не его нукеры, а разведчики из передового тумена.
- Убили Авдула! Весь ваш проклятый тумен не стоит его жизни. Не русы его убили, а вы - он защищал ваши трусливые спины!
Воины целовали пыль перед повелителем - они знали, как в ордынском войске наказывается трусость. Но в последние дни что-то мешало Мамаю всякий раз хвататься за топор.
- Я пощажу ваши жизни только для того, чтобы в первом бою каждый из вас убил трех русов. Не будет этого - вас казнят позорной смертью. Идите и скажите своему начальнику: пусть он по древнему обычаю монголов отрежет каждому из вас правое ухо. Да не думайте, что ваш повелитель забывает свое слово.
Пока беглецы, плача, отползали от шатра, один из мурз льстиво заметил:
- Наш повелитель способен даже робкого голубя превратить в ястреба. Теперь они убьют десятки врагов, так мы без рабов останемся.
- Пусть убьют по одному, - вырвалось у Мамая.
Он стал бояться. Это бывает у полководцев даже перед небольшими сражениями - он знал. Мамай теперь боялся спать даже в своем шатре посреди личного куреня. Накануне ему явился таинственный образ. Немой, непостижимо огромный, он стоял вдали, тускло поблескивая ледовой броней. Мамая обуял такой ужас, какого не вызывали все убитые ханы, посещавшие его сны. Когда показалось, что ледяной сфинкс шевельнулся, Мамай вскочил с ложа, выбежал из шатра и только тогда проснулся… И вот - весть о гибели Авдула. Погиб один из преданнейших начальников, которого он уже назвал тысячником и скоро сделал бы темником, с которым собирался идти путем Батыя. Не таится ли тут предостережение неба?.. Проклятая Вожа, она теперь все время течет за ордынским войском! Сколько еще рек на пути - Дон, Воронеж, Красивая Меча, Непрядва, Осетр, Ока, Москва - и каждая напомнит о Воже! Не первый день ждет он московского посольства со словом покорности, от злобы велел разорить несколько пограничных деревень, чтобы напомнить русам, какая участь ждет их в случае сопротивления его воле. Но вместо покорности - отпор в первых же стычках, вместо первых трофеев - семь убитых, и среди них Авдул. Так не бывало прежде…
После полудня к золоченой юрте под зеленым знаменем съезжались ханы и темники. Принятие Золотой Ордой магометанства изменило молитвы и многие обряды, но порядок жизни войска менялся медленно. Обычаи складывались издревле, а тут всего полвека прошло, к тому же Мамай, как и Тимур, усиленно поддерживал, а то и заново насаждал военные традиции времен Чингисхана. Его шатер, поставленный на возвышенности, окружался кольцами юрт личного куреня и всего большого тумена, подчиненного непосредственно Мамаю. Воины сменной гвардии, составляющие его личный курень, носили особую одежду, и всякий чужак виден был далеко. Даже темники и ханы орд не смели проехать на лошади за линию ближних юрт, их стража оставалась даже за чертой куреня, и мурзы попадали под охрану "алых халатов" - сменной гвардии; для многих это были самые неприятные минуты в жизни. Спешиваясь у последнего кольца юрт, военачальники молились зеленому знамени и медленно шли по ковру к шатру правителя. Сам Мамай презирал ковры, но ковровые дорожки тешат самолюбие узколобых людей - пусть мурзы думают, будто Мамай оказывает им почет.
В щелку, замаскированную в складках шатра, Мамай следил за приезжающими. Руки его комкали стеганый складчатый шелк, какое-то злое недоумение росло в душе, и он никак не мог уловить его причину… Первым появился Темир-бек, тумен которого Мамай передвинул поближе к своему. Вот он соскочил с широкогрудого, толстоногого жеребца, и вроде земля прогнулась, когда стал на колени помолиться знамени пророка. Шел по ковру, набычив голову в поклоне, почти касаясь колен кистями обезьяньих рук. С такими бы руками в гаремные палачи-душители… Темное соколиное перо на остроконечном шлеме, черный панцирь под темным халатом, темные грубые сапоги, даже ножны меча - из черной кожи: сразу виден военачальник, собравшийся в поход. Не то хан Бейбулат, отпрыск Чингизовой крови, хозяин небольшого тумена, главный наян, ведающий ярлыками на снабжение войска Орды. На нем зеленая чалма из тончайшего шелка, длинный халат пестрой расцветки, алые шаровары и замшевые зеленые сапоги с острыми загнутыми носками. К золотому поясу прицеплена дамасская сабля с алмазной рукоятью в узорных ножнах. А лицо крысиное, вытянутое от вечной злости. И теперь он не простит Темир-беку, что тот опередил его. Идет мелкими злыми шажками, кажется, вот-вот прыгнет, вцепится в спину новоиспеченного темника. Сейчас бы неслышно подстеречь это злобно крадущееся животное и рубануть по крысиной голове - даже рука заныла от желания, и Мамай вдруг понял причину своей досады: "Я пощадил трусов! Почему пощадил? Почему лишний раз не показал неотвратимость смерти за воинское преступление? Пощадил трех шакалов - да ведь у меня такого сброда полная степь!"
В руках Мамая пополз, треща, крепкий самаркандский шелк. Только появление молодого хана со звонким прозвищем Алтын слегка отвлекло его. Этот напер своим редкостным - гнедым в темных яблоках - конем на грозную стражу, ступил копытом на край ковра, швырнул повод в лицо нукеру, небрежно поклонился зеленому знамени, двинулся по дорожке вразвалку. Богач, владелец лучших в Орде табунов, хозяин одного из сильнейших туменов и "принц крови", преданный Мамаю больше всякого другого человека в Орде, ибо ему лебезить перед правителем не надо. Шпионы доносили, что Алтын хохотал в лица мурзам, когда пытались намекать о его праве на золотоордынский престол. У него-де в улусе всего довольно, а взваливать на себя заботы обо всей Орде он не дурак. И Мамай на престоле его устраивает, ибо Мамай не чванливый чингизид, не ханжа, не хапуга, а к тому же сильный правитель и полководец, за которым жить можно припеваючи. Будь такими все "принцы крови", Мамай не знал бы ночных кошмаров. Одно беда - красавец, крикун и пьяница. Каждую неделю устраивает буйные пиры, дерется с соседями, крадет у них лучших коней и женщин, а когда напивается - орет на всю степь, что они с Мамаем горой друг за друга, и потому жаловаться на него бесполезно. Кто же станет жаловаться, тому он разобьет собачью голову. Тут есть правда, но зачем кричать о ней так громко? Мамай не раз призывал Алтына к себе, сурово ему выговаривал, тот искренне винился, но, воротясь в улус, напивался, поднимал своих удальцов и устраивал набеги на владения жалобщиков. Мамай махнул рукой, лишь через доверенных мурз приказывал Алтыну возвращать пострадавшим захваченных людей и добро, когда очередной набег оказывался слишком громким и вызывал возмущение в Орде. Если Алтын до сих пор носил голову на плечах, тут дело не только в покровительстве Мамая. Разбойный царевич знал, кого грабить, кого одаривать.
Один за другим подходили мурзы к шатру, рассаживались на толстых шемаханских коврах. Но прежде сдавали оружие начальнику стражи Мамая, и тот относил его в отдельно стоящую палатку. Предосторожность нелишняя. Орда знала примеры, когда собранные на совет мурзы в пылу споров начинали рубить друг друга. Все они - бойцы сильные, даже богатурам сменной гвардии утихомирить их непросто. Наконец Мамай приказал старшему нукеру: "Зови".
С ханского трона он следил, как мурзы рассаживались на атласных подушках вдоль стенок шатра. Алтыну и Темир-беку указал место подле себя.
- Я призвал вас, чтобы напомнить одну из важных заповедей Повелителя сильных, - ровным голосом заговорил Мамай. - Никогда не считай врага слабым и всегда готовься к худшему.
- Неужели повелитель боится московского Димитрия? - ехидно спросил один из царевичей.
Темир-бек поднял голову и уставился на говорящего неподвижным взглядом. Мамай не шелохнулся.
- Я не боюсь Димитрия. Я боюсь тех ордынских военачальников, которые считают войну прогулкой, как считал ее Бегич.
Поднялся шум.
- Разве повелитель не видел, как мы подготовились к походу? - пропищал Бейбулат.
- Твой тумен, Бейбулат, подготовлен хорошо. - Мамай помолчал, заметив, что принц высоко задрал крысиную морду. - Другие - еще лучше. Но войско на смотре и войско на войне - не одно и то же. Даже старые волки поджимают хвосты, когда бык не бежит от них, но бросается в бой, наклонив рога. Не кажется ли иным ордынским волкам жирный московский бычок совсем безрогим?
Напоминание о Бегиче поумерило пыл мурз. Молчали.
- Не первый день стоим мы у Дона, а кто из вас ответит: где сейчас князь Димитрий? Что он замышляет? Сколько у него войска? Где оно?.. Ну!..
Мурзы и наяны опустили головы под сверлящим взглядом правителя. Наконец кто-то робко заикнулся:
- Повелитель сам командует войском Орды, ему известно все.
- Чтобы повелитель знал все, начальники передовых и боковых туменов должны ежедневно присылать ему вести о враге. Где они?
После паузы заговорил старый темник Батарбек:
- Мною послано много людей в русские земли - высматривать, слушать, сеять полезные нам слухи. Но это пешие странники, от них вести приходят не скоро. Конные отряды начнут возвращаться сегодня или завтра. Ближние разъезды сообщают: порубежье спокойно.
- Благодарю, Батарбек, но порубежье уже неспокойно. Теперь русы увидели плеть, страх мы посеяли, и надо прекратить разорение ближних сел. Иначе в первые дни нам придется идти через пустыню. Пусть граница успокоится - тогда все будет наше.
Кулаки Мамая сжались до белизны - вспомнил Авдула: "Как же я мог пощадить трусов!"
- Что делается в рязанских землях, мне известно. Но кто мне скажет точно, где теперь Димитрий?
- Пойманный нами странник говорит, что Димитрий от твоего гнева укрылся в Новгороде с женой и детьми, - голос Алтына.
- Наш человек Федька Бастрык, сидящий в земле рязанского князя, прислал своих людей с возами ячменя. Они уверяют, что Димитрий собрал свой полк и затворился в Москве, - писклявый голос Бейбулата.
- Мои люди пытали пленного руса из воинской сторожи, и он уверял, что князь с воеводой Боброком отправился к другим князьям за помощью. Войску он не велит покидать московские стены, - голос начальника одного из головных туменов.
- Так. Две вести похожие, и они совпадают с моими. А Федьку пора пересадить в Москву.
- Повелитель! - заговорил Алтын. - Разве нам не довольно того, что Димитрий не хочет исполнить твою волю?
У входа зазвучали голоса, откинулся полог, вошел запыленный сотник сменной гвардии.
- Дерзкий! Как ты смеешь врываться на совет ханов? - крикнул пожилой чингизид Темучин, но сотник и не глянул на него.
- Повелитель! К тебе посол московского князя Димитрия!
Мамай вскочил.
- Где он? Где посол?
- Здесь, в твоем курене. Я сам привез его. За ним идут люди с богатыми подарками, я приставил к ним нукеров.
- Давай посла!
- Он просит переодеться с дороги.
- Веди! Мне нужен посол, а не его боярский кафтан! - метнул взгляд по лицам мурз - будто провел лезвием. - С послом говорю я. Всем молчать и слушать.
Вошел просто одетый русобородый, приземистый мужчина средних лет. Серые глаза его без удивления оглядели высокое собрание, он низко поклонился Мамаю, певучим голосом заговорил:
- Тебе, царю Золотой Орды, владыке восточных и полуденных народов, кланяется государь мой, великий князь Владимирский и Московский Димитрий Иванович. Он шлет тебе свои подарки и велит справиться о твоем здравии.
- С чем приехал, Захария? - резко спросил Мамай. Этого человека, опытного московского посла Захарию Тетюшкова, он не раз принимал в своей столице.
- Шлет тебе государь мой и золото, и ткани драгоценные, и соболей черных…
- Я не о том, - перебил Мамай. - Где ответ князя на мое письмо?
Захария распахнул полы широкого дорожного кафтана, извлек с груди небольшой свиток пергамента, протянул с поклоном. Один из телохранителей выхватил свиток, быстро оглядел, понюхал, хотел было передать придворному толмачу, но Мамай сам протянул руку, схватил пергамент, сломал печати, развернул грамоту, впился глазами. В первый момент лицо его отразило изумление, потом - гнев.
- Твой князь не ошибся ли, посылая эту грамоту ко мне? Он не выпил ли перед тем крепкого меда?
Посол стоял перед Мамаем свободно и прямо - единственный невозмутимый человек в шатре.
- Мой князь не любит крепких медов. И грамоты он не перепутал. Москва готова и дальше платить дань, какую платит ныне. О большем речи быть не может.
Слова посла вызвали яростные крики мурз. Еще миг - и его разнесут в клочья. Мамай властным жестом заглушил голоса.
- Ты, Захария, верно служишь своему государю. Не знаю, чем он тебя наградит за службу, но такого вестника, каким ты ко мне явился, вполне достойно то, что отпало от моей ноги.
Мамай сорвал туфлю, с силой швырнул в грудь посла. Лицо Тетюшкова осталось спокойным, лишь жесткая темень прошла в глубине серых глаз.
- А дары Димитрия я принимаю. Слышите, мурзы? Возьмите дары московские да купите на них плетей. Нынче много плетей нам понадобится.
Мамай упорно искал в лице посла смятение и страх, но не находил. Вот так же бесстрашно стоял перед ним и тот русский воин, схваченный в степи, которого он, Мамай, отправил к Димитрию с предостережением от непокорства. Они что, не боятся смерти? Чепуха! Смерти боится каждый человек, даже отчаявшийся самоубийца, сыплющий яд в пиалу с водой. Но Мамай знал: бестрепетно смотрят в лицо врага люди, которые чуют за собой мощную силу. Ибо, умирая, они заранее знают, что смерть их будет отмщена. Одно движение руки, и дерзкого посла поволокут в пыли - бить, топтать, ломать кости, рвать жилы. Убьют тело, а несломленный дух будет по-прежнему стоять перед глазами, и за ним - темная, гневная сила отмщения. Ведь казнь посла способна разъярить целый народ. Трусов казнить легко, они не помнятся, храбрых казнить страшно - они навечно остаются в памяти с вызывающей, неубитой гордостью и презрением во взгляде. Какая все-таки загадочная и странная сила - смелый человек!
- Не трогать его! - крикнул гудящим, как разозленные осы, мурзам. - Посла не казнят. Посол говорит устами своего государя. Мы услышали дерзость улусника моего Димитрия, он за нее и ответит. Ты, Захария, смелый человек и в службе верный. Иди ко мне. Я сильней и богаче Димитрия, верных людей ценить умею. За туфлю не гневись - то награда за службу княжескую. За ханскую службу и награды будут ханские.
С тайным удовлетворением заметил Мамай облегчение в глазах Тетюшкова. "Не верил, что уйдет живым. И ты, московский посол, боишься смерти".
- Лестна милость твоя, царь, - сказал Тетюшков с поклоном. - Запомню слово твое. Но дай мне закончить службу княжескую - ведь Димитрий Иванович ждет.
- Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А слово мое такое: своим улусам я знаю счет и сам же решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занесся и прогневал меня - пусть поспешит ко мне же с головой повинной. Прощу его, как сына заблудшего. А не придет - силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе на празднике быть. Ступай.
Когда посла увели, Мамай гневно обрушился на мурз:
- Я велел вам молчать. Вы же орали, как обиженные женщины. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да еще Батарбек равны ему.
- Повелитель! - вскричал Алтын. - Неужели ты простил ему дерзость?
- Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол нужен мне. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Димитрий сам приползет к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше потеряем мы воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрем с земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это проклятое место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, все вы должны быть у моего шатра.
Уже несколько дней близ Мамаева жилища стояли три легкомысленно пестрые юрты из дорогого шелка, отталкивающего воду и выдерживающего жестокие степные ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и ее подруги - юные дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу из Сарая к нему в степь. Гаремных жен Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то нечаянно обойдешь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.
Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде еще до того, как отец ее стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью взял бы в жены дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на ордынском престоле. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многоженство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Димитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через нее Мамай привязал бы к себе Русь, сделал ее опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жен где угодно, только не в Орде…
Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что единственная любимая дочь его - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она потвердила, что воин ее не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить ее детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хотя Мамай не скупился, жадные арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, будто они задохнулись в трюме судна вместе с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Найдя не продлила ее жизни. Мамай замечал: русские пленники сильны и крепки, пока у них остается в жизни хоть одна надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.
Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жен. Он даже подумывал, что русская религия права, запрещая многоженство. Чувствовать себя счастливым все-таки можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что родились они от разных жен. Не раз в тягостных снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и самой Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему прекрасной рабыней, которая имеет над ним неодолимую власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остается его дочерью, если даже она от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатер наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее…
Утром, едва над краем степи возник раскаленный обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зеленые и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взревывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все, как по команде, остановилось по краям ровного поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших просторное ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошел мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли непроницаемые нукеры-телохранители с обнаженными мечами на плечах. Правитель был в зеленой чалме и халате из простого синего шелка, под которым угадывалась защитная броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на свежей траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, беззаботно юные, по-утреннему свежие или искусно покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли мрачное сборище воинов и табунщиков. Как и во времена Батыя, знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приемы послов и мужские празднества, с тою лишь разницей, что теперь им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде быстро уничтожались исламом. Наиля устремила на отца темные медленные глаза, потом опустила их - словно уронила миндалины. Мамай улыбнулся дочери, острым боковым зрением замечая, как жадно разглядывают ее молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремленных на царевну, читались такое обожание и такая мужская тоска, что Мамаю страшновато стало. Дочь же и глазом не поведет на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, гордо стоящего посреди свиты в полосатом наряде.
- Царевна! - громко сказал Мамай. - Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.
Девушка поклонилась:
- Благодарю, повелитель.
Среди свиты прошел говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, так же громко сказал:
- Жалкие шакалы, забывшие ордынское имя, как вы смели бежать, бросив своего начальника?
Воины клялись, что русов было не меньше сотни, что сами они рубились до конца, что сотник приказал им скакать к Мамаю и сообщить: он выполнил приказ, но сам гибнет в бою.
Мамай не верил. Это были не его нукеры, а разведчики из передового тумена.
- Убили Авдула! Весь ваш проклятый тумен не стоит его жизни. Не русы его убили, а вы - он защищал ваши трусливые спины!
Воины целовали пыль перед повелителем - они знали, как в ордынском войске наказывается трусость. Но в последние дни что-то мешало Мамаю всякий раз хвататься за топор.
- Я пощажу ваши жизни только для того, чтобы в первом бою каждый из вас убил трех русов. Не будет этого - вас казнят позорной смертью. Идите и скажите своему начальнику: пусть он по древнему обычаю монголов отрежет каждому из вас правое ухо. Да не думайте, что ваш повелитель забывает свое слово.
Пока беглецы, плача, отползали от шатра, один из мурз льстиво заметил:
- Наш повелитель способен даже робкого голубя превратить в ястреба. Теперь они убьют десятки врагов, так мы без рабов останемся.
- Пусть убьют по одному, - вырвалось у Мамая.
Он стал бояться. Это бывает у полководцев даже перед небольшими сражениями - он знал. Мамай теперь боялся спать даже в своем шатре посреди личного куреня. Накануне ему явился таинственный образ. Немой, непостижимо огромный, он стоял вдали, тускло поблескивая ледовой броней. Мамая обуял такой ужас, какого не вызывали все убитые ханы, посещавшие его сны. Когда показалось, что ледяной сфинкс шевельнулся, Мамай вскочил с ложа, выбежал из шатра и только тогда проснулся… И вот - весть о гибели Авдула. Погиб один из преданнейших начальников, которого он уже назвал тысячником и скоро сделал бы темником, с которым собирался идти путем Батыя. Не таится ли тут предостережение неба?.. Проклятая Вожа, она теперь все время течет за ордынским войском! Сколько еще рек на пути - Дон, Воронеж, Красивая Меча, Непрядва, Осетр, Ока, Москва - и каждая напомнит о Воже! Не первый день ждет он московского посольства со словом покорности, от злобы велел разорить несколько пограничных деревень, чтобы напомнить русам, какая участь ждет их в случае сопротивления его воле. Но вместо покорности - отпор в первых же стычках, вместо первых трофеев - семь убитых, и среди них Авдул. Так не бывало прежде…
После полудня к золоченой юрте под зеленым знаменем съезжались ханы и темники. Принятие Золотой Ордой магометанства изменило молитвы и многие обряды, но порядок жизни войска менялся медленно. Обычаи складывались издревле, а тут всего полвека прошло, к тому же Мамай, как и Тимур, усиленно поддерживал, а то и заново насаждал военные традиции времен Чингисхана. Его шатер, поставленный на возвышенности, окружался кольцами юрт личного куреня и всего большого тумена, подчиненного непосредственно Мамаю. Воины сменной гвардии, составляющие его личный курень, носили особую одежду, и всякий чужак виден был далеко. Даже темники и ханы орд не смели проехать на лошади за линию ближних юрт, их стража оставалась даже за чертой куреня, и мурзы попадали под охрану "алых халатов" - сменной гвардии; для многих это были самые неприятные минуты в жизни. Спешиваясь у последнего кольца юрт, военачальники молились зеленому знамени и медленно шли по ковру к шатру правителя. Сам Мамай презирал ковры, но ковровые дорожки тешат самолюбие узколобых людей - пусть мурзы думают, будто Мамай оказывает им почет.
В щелку, замаскированную в складках шатра, Мамай следил за приезжающими. Руки его комкали стеганый складчатый шелк, какое-то злое недоумение росло в душе, и он никак не мог уловить его причину… Первым появился Темир-бек, тумен которого Мамай передвинул поближе к своему. Вот он соскочил с широкогрудого, толстоногого жеребца, и вроде земля прогнулась, когда стал на колени помолиться знамени пророка. Шел по ковру, набычив голову в поклоне, почти касаясь колен кистями обезьяньих рук. С такими бы руками в гаремные палачи-душители… Темное соколиное перо на остроконечном шлеме, черный панцирь под темным халатом, темные грубые сапоги, даже ножны меча - из черной кожи: сразу виден военачальник, собравшийся в поход. Не то хан Бейбулат, отпрыск Чингизовой крови, хозяин небольшого тумена, главный наян, ведающий ярлыками на снабжение войска Орды. На нем зеленая чалма из тончайшего шелка, длинный халат пестрой расцветки, алые шаровары и замшевые зеленые сапоги с острыми загнутыми носками. К золотому поясу прицеплена дамасская сабля с алмазной рукоятью в узорных ножнах. А лицо крысиное, вытянутое от вечной злости. И теперь он не простит Темир-беку, что тот опередил его. Идет мелкими злыми шажками, кажется, вот-вот прыгнет, вцепится в спину новоиспеченного темника. Сейчас бы неслышно подстеречь это злобно крадущееся животное и рубануть по крысиной голове - даже рука заныла от желания, и Мамай вдруг понял причину своей досады: "Я пощадил трусов! Почему пощадил? Почему лишний раз не показал неотвратимость смерти за воинское преступление? Пощадил трех шакалов - да ведь у меня такого сброда полная степь!"
В руках Мамая пополз, треща, крепкий самаркандский шелк. Только появление молодого хана со звонким прозвищем Алтын слегка отвлекло его. Этот напер своим редкостным - гнедым в темных яблоках - конем на грозную стражу, ступил копытом на край ковра, швырнул повод в лицо нукеру, небрежно поклонился зеленому знамени, двинулся по дорожке вразвалку. Богач, владелец лучших в Орде табунов, хозяин одного из сильнейших туменов и "принц крови", преданный Мамаю больше всякого другого человека в Орде, ибо ему лебезить перед правителем не надо. Шпионы доносили, что Алтын хохотал в лица мурзам, когда пытались намекать о его праве на золотоордынский престол. У него-де в улусе всего довольно, а взваливать на себя заботы обо всей Орде он не дурак. И Мамай на престоле его устраивает, ибо Мамай не чванливый чингизид, не ханжа, не хапуга, а к тому же сильный правитель и полководец, за которым жить можно припеваючи. Будь такими все "принцы крови", Мамай не знал бы ночных кошмаров. Одно беда - красавец, крикун и пьяница. Каждую неделю устраивает буйные пиры, дерется с соседями, крадет у них лучших коней и женщин, а когда напивается - орет на всю степь, что они с Мамаем горой друг за друга, и потому жаловаться на него бесполезно. Кто же станет жаловаться, тому он разобьет собачью голову. Тут есть правда, но зачем кричать о ней так громко? Мамай не раз призывал Алтына к себе, сурово ему выговаривал, тот искренне винился, но, воротясь в улус, напивался, поднимал своих удальцов и устраивал набеги на владения жалобщиков. Мамай махнул рукой, лишь через доверенных мурз приказывал Алтыну возвращать пострадавшим захваченных людей и добро, когда очередной набег оказывался слишком громким и вызывал возмущение в Орде. Если Алтын до сих пор носил голову на плечах, тут дело не только в покровительстве Мамая. Разбойный царевич знал, кого грабить, кого одаривать.
Один за другим подходили мурзы к шатру, рассаживались на толстых шемаханских коврах. Но прежде сдавали оружие начальнику стражи Мамая, и тот относил его в отдельно стоящую палатку. Предосторожность нелишняя. Орда знала примеры, когда собранные на совет мурзы в пылу споров начинали рубить друг друга. Все они - бойцы сильные, даже богатурам сменной гвардии утихомирить их непросто. Наконец Мамай приказал старшему нукеру: "Зови".
С ханского трона он следил, как мурзы рассаживались на атласных подушках вдоль стенок шатра. Алтыну и Темир-беку указал место подле себя.
- Я призвал вас, чтобы напомнить одну из важных заповедей Повелителя сильных, - ровным голосом заговорил Мамай. - Никогда не считай врага слабым и всегда готовься к худшему.
- Неужели повелитель боится московского Димитрия? - ехидно спросил один из царевичей.
Темир-бек поднял голову и уставился на говорящего неподвижным взглядом. Мамай не шелохнулся.
- Я не боюсь Димитрия. Я боюсь тех ордынских военачальников, которые считают войну прогулкой, как считал ее Бегич.
Поднялся шум.
- Разве повелитель не видел, как мы подготовились к походу? - пропищал Бейбулат.
- Твой тумен, Бейбулат, подготовлен хорошо. - Мамай помолчал, заметив, что принц высоко задрал крысиную морду. - Другие - еще лучше. Но войско на смотре и войско на войне - не одно и то же. Даже старые волки поджимают хвосты, когда бык не бежит от них, но бросается в бой, наклонив рога. Не кажется ли иным ордынским волкам жирный московский бычок совсем безрогим?
Напоминание о Бегиче поумерило пыл мурз. Молчали.
- Не первый день стоим мы у Дона, а кто из вас ответит: где сейчас князь Димитрий? Что он замышляет? Сколько у него войска? Где оно?.. Ну!..
Мурзы и наяны опустили головы под сверлящим взглядом правителя. Наконец кто-то робко заикнулся:
- Повелитель сам командует войском Орды, ему известно все.
- Чтобы повелитель знал все, начальники передовых и боковых туменов должны ежедневно присылать ему вести о враге. Где они?
После паузы заговорил старый темник Батарбек:
- Мною послано много людей в русские земли - высматривать, слушать, сеять полезные нам слухи. Но это пешие странники, от них вести приходят не скоро. Конные отряды начнут возвращаться сегодня или завтра. Ближние разъезды сообщают: порубежье спокойно.
- Благодарю, Батарбек, но порубежье уже неспокойно. Теперь русы увидели плеть, страх мы посеяли, и надо прекратить разорение ближних сел. Иначе в первые дни нам придется идти через пустыню. Пусть граница успокоится - тогда все будет наше.
Кулаки Мамая сжались до белизны - вспомнил Авдула: "Как же я мог пощадить трусов!"
- Что делается в рязанских землях, мне известно. Но кто мне скажет точно, где теперь Димитрий?
- Пойманный нами странник говорит, что Димитрий от твоего гнева укрылся в Новгороде с женой и детьми, - голос Алтына.
- Наш человек Федька Бастрык, сидящий в земле рязанского князя, прислал своих людей с возами ячменя. Они уверяют, что Димитрий собрал свой полк и затворился в Москве, - писклявый голос Бейбулата.
- Мои люди пытали пленного руса из воинской сторожи, и он уверял, что князь с воеводой Боброком отправился к другим князьям за помощью. Войску он не велит покидать московские стены, - голос начальника одного из головных туменов.
- Так. Две вести похожие, и они совпадают с моими. А Федьку пора пересадить в Москву.
- Повелитель! - заговорил Алтын. - Разве нам не довольно того, что Димитрий не хочет исполнить твою волю?
У входа зазвучали голоса, откинулся полог, вошел запыленный сотник сменной гвардии.
- Дерзкий! Как ты смеешь врываться на совет ханов? - крикнул пожилой чингизид Темучин, но сотник и не глянул на него.
- Повелитель! К тебе посол московского князя Димитрия!
Мамай вскочил.
- Где он? Где посол?
- Здесь, в твоем курене. Я сам привез его. За ним идут люди с богатыми подарками, я приставил к ним нукеров.
- Давай посла!
- Он просит переодеться с дороги.
- Веди! Мне нужен посол, а не его боярский кафтан! - метнул взгляд по лицам мурз - будто провел лезвием. - С послом говорю я. Всем молчать и слушать.
Вошел просто одетый русобородый, приземистый мужчина средних лет. Серые глаза его без удивления оглядели высокое собрание, он низко поклонился Мамаю, певучим голосом заговорил:
- Тебе, царю Золотой Орды, владыке восточных и полуденных народов, кланяется государь мой, великий князь Владимирский и Московский Димитрий Иванович. Он шлет тебе свои подарки и велит справиться о твоем здравии.
- С чем приехал, Захария? - резко спросил Мамай. Этого человека, опытного московского посла Захарию Тетюшкова, он не раз принимал в своей столице.
- Шлет тебе государь мой и золото, и ткани драгоценные, и соболей черных…
- Я не о том, - перебил Мамай. - Где ответ князя на мое письмо?
Захария распахнул полы широкого дорожного кафтана, извлек с груди небольшой свиток пергамента, протянул с поклоном. Один из телохранителей выхватил свиток, быстро оглядел, понюхал, хотел было передать придворному толмачу, но Мамай сам протянул руку, схватил пергамент, сломал печати, развернул грамоту, впился глазами. В первый момент лицо его отразило изумление, потом - гнев.
- Твой князь не ошибся ли, посылая эту грамоту ко мне? Он не выпил ли перед тем крепкого меда?
Посол стоял перед Мамаем свободно и прямо - единственный невозмутимый человек в шатре.
- Мой князь не любит крепких медов. И грамоты он не перепутал. Москва готова и дальше платить дань, какую платит ныне. О большем речи быть не может.
Слова посла вызвали яростные крики мурз. Еще миг - и его разнесут в клочья. Мамай властным жестом заглушил голоса.
- Ты, Захария, верно служишь своему государю. Не знаю, чем он тебя наградит за службу, но такого вестника, каким ты ко мне явился, вполне достойно то, что отпало от моей ноги.
Мамай сорвал туфлю, с силой швырнул в грудь посла. Лицо Тетюшкова осталось спокойным, лишь жесткая темень прошла в глубине серых глаз.
- А дары Димитрия я принимаю. Слышите, мурзы? Возьмите дары московские да купите на них плетей. Нынче много плетей нам понадобится.
Мамай упорно искал в лице посла смятение и страх, но не находил. Вот так же бесстрашно стоял перед ним и тот русский воин, схваченный в степи, которого он, Мамай, отправил к Димитрию с предостережением от непокорства. Они что, не боятся смерти? Чепуха! Смерти боится каждый человек, даже отчаявшийся самоубийца, сыплющий яд в пиалу с водой. Но Мамай знал: бестрепетно смотрят в лицо врага люди, которые чуют за собой мощную силу. Ибо, умирая, они заранее знают, что смерть их будет отмщена. Одно движение руки, и дерзкого посла поволокут в пыли - бить, топтать, ломать кости, рвать жилы. Убьют тело, а несломленный дух будет по-прежнему стоять перед глазами, и за ним - темная, гневная сила отмщения. Ведь казнь посла способна разъярить целый народ. Трусов казнить легко, они не помнятся, храбрых казнить страшно - они навечно остаются в памяти с вызывающей, неубитой гордостью и презрением во взгляде. Какая все-таки загадочная и странная сила - смелый человек!
- Не трогать его! - крикнул гудящим, как разозленные осы, мурзам. - Посла не казнят. Посол говорит устами своего государя. Мы услышали дерзость улусника моего Димитрия, он за нее и ответит. Ты, Захария, смелый человек и в службе верный. Иди ко мне. Я сильней и богаче Димитрия, верных людей ценить умею. За туфлю не гневись - то награда за службу княжескую. За ханскую службу и награды будут ханские.
С тайным удовлетворением заметил Мамай облегчение в глазах Тетюшкова. "Не верил, что уйдет живым. И ты, московский посол, боишься смерти".
- Лестна милость твоя, царь, - сказал Тетюшков с поклоном. - Запомню слово твое. Но дай мне закончить службу княжескую - ведь Димитрий Иванович ждет.
- Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А слово мое такое: своим улусам я знаю счет и сам же решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занесся и прогневал меня - пусть поспешит ко мне же с головой повинной. Прощу его, как сына заблудшего. А не придет - силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе на празднике быть. Ступай.
Когда посла увели, Мамай гневно обрушился на мурз:
- Я велел вам молчать. Вы же орали, как обиженные женщины. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да еще Батарбек равны ему.
- Повелитель! - вскричал Алтын. - Неужели ты простил ему дерзость?
- Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол нужен мне. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Димитрий сам приползет к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше потеряем мы воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрем с земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это проклятое место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, все вы должны быть у моего шатра.
Уже несколько дней близ Мамаева жилища стояли три легкомысленно пестрые юрты из дорогого шелка, отталкивающего воду и выдерживающего жестокие степные ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и ее подруги - юные дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу из Сарая к нему в степь. Гаремных жен Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то нечаянно обойдешь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.
Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде еще до того, как отец ее стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью взял бы в жены дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на ордынском престоле. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многоженство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Димитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через нее Мамай привязал бы к себе Русь, сделал ее опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жен где угодно, только не в Орде…
Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что единственная любимая дочь его - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она потвердила, что воин ее не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить ее детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хотя Мамай не скупился, жадные арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, будто они задохнулись в трюме судна вместе с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Найдя не продлила ее жизни. Мамай замечал: русские пленники сильны и крепки, пока у них остается в жизни хоть одна надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.
Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жен. Он даже подумывал, что русская религия права, запрещая многоженство. Чувствовать себя счастливым все-таки можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что родились они от разных жен. Не раз в тягостных снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и самой Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему прекрасной рабыней, которая имеет над ним неодолимую власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остается его дочерью, если даже она от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатер наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее…
Утром, едва над краем степи возник раскаленный обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зеленые и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взревывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все, как по команде, остановилось по краям ровного поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших просторное ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошел мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли непроницаемые нукеры-телохранители с обнаженными мечами на плечах. Правитель был в зеленой чалме и халате из простого синего шелка, под которым угадывалась защитная броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на свежей траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, беззаботно юные, по-утреннему свежие или искусно покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли мрачное сборище воинов и табунщиков. Как и во времена Батыя, знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приемы послов и мужские празднества, с тою лишь разницей, что теперь им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде быстро уничтожались исламом. Наиля устремила на отца темные медленные глаза, потом опустила их - словно уронила миндалины. Мамай улыбнулся дочери, острым боковым зрением замечая, как жадно разглядывают ее молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремленных на царевну, читались такое обожание и такая мужская тоска, что Мамаю страшновато стало. Дочь же и глазом не поведет на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, гордо стоящего посреди свиты в полосатом наряде.
- Царевна! - громко сказал Мамай. - Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.
Девушка поклонилась:
- Благодарю, повелитель.
Среди свиты прошел говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, так же громко сказал: