Возовиков Владимир. Поле Куликово

 

Владимир Возовиков
 
Поле Куликово

   В романе "Поле Куликово" Владимира Возовикова повествуется о борьбе русского народа во главе с великим Московским князем Дмитрием против золотоордынского ига и об исторической победе русских воинов над полчищами врага в 1380 году.
 
   ИЗДАТЕЛЬСТВО "СОВРЕМЕННИК", 1982 г.
 
   Читатель! Хотя бы раз в жизни оказавшись в Москве, ты не минуешь Красной площади. Приди сюда на заре, когда еще спит огромный город, и такая тишина покоится на его главной площади, что можно уловить дыхание часовых у Мавзолея. Пройди в этой тишине близ Кремлевской стены, вглядись в старинный литой кирпич, в зубцы и башни крепости, сооруженной не для украшения московского холма, а для противостояния многочисленным и сильным врагам, - быть может, тишина веков, одинаковая во все времена, отзовется на шорох твоих шагов. И тогда в заревом зеркале тихой реки Москвы перед мысленным взором твоим заклубятся багровые дымы пожаров, в узких бойницах и стрельницах Кремлевской стены проглянут суровые лица витязей в остроконечных шлемах и кольчатых рубашках, с луками и мечами в руках; иноземные рати, сменяя одна другую, с воинственными кличами будут биться до кровавой пены о камни русской твердыни; пронесутся серыми тучами бесчисленные орды степных хищников на своих косматых, приземистых лошадях; как рев океанского шторма, нахлынут, смешаются гортанные крики, звон мечей и свист стрел, - нахлынут и откатятся в тишину веков, а несметные рати захватчиков снова станут прахом под молчаливым камнем кремлевских площадей. Бывало и так, что свободная территория Руси вмещалась в московские крепостные стены, и отсюда, собранная в кулак, русская мощь наносила врагу смертельные удары; он уползал, оставляя кровавый след и могильные курганы.
   Слава Москвы занималась в страшные, жестокие времена владычества ордынских ханов, покоривших мечом половину мира, истребивших сотни народов и сотни других превративших в рабов. Только поистине великий народ мог уцелеть за многие десятилетия жесточайших насилий, разорительных поборов, постоянных набегов, сопровождающихся массовой резней, пожарами, поголовным уводом в рабство населения целых городов и уделов. Русский народ не только уцелел, но и под железной пятой ордынского террора, вопреки коварной политике ханов, направленной на разобщение русских княжеств, выпестовал свою государственность.
   Шесть столетий назад произошло одно из величайших событий мировой истории - Куликовская битва, последствия которой отразились в судьбах европейских и азиатских народов. Почти полтораста лет до нее русским людям светило черное солнце, кровавое иго сгибало плечи, лишало человека надежды на завтрашний день - над всеми и каждым нависал беспощадный аркан. Но золотоордынскому идолу все еще казалось мало той крови, которую пил он из живого тела Руси. Снова из кочевой степи двинулись полчища хищников, чтобы навсегда покончить со строптивым Московским княжеством, как в Батыевы времена, дотла разорить русские земли, проложить себе пути к богатым городам Западной Европы, не знавшей беды за спиной истекающей кровью непокоренной Руси. Казалось, ничто не сможет остановить новую волну кочевников-завоевателей, со времен Чингисхана стремившихся к мировому господству. И снова на кровавой дороге золотоордынского зверя встали русские полки. Это были уже не малочисленные дружины разобщенных князей, которые при самом отчаянном героизме воинов сметались огромными массами вышколенных в битвах степняков, - Москва соединила под своим знаменем силы многих уделов в одну военную силу. Летом 1380 года устами Москвы великий русский народ заявил о своей воле к единству и полному освобождению от ненавистного ига.
   …Вслушайся в шорох времени - ты услышишь, как разойдутся железные ворота в башнях белокаменных стен древнего Московского кремля, загремят цепи, опуская навесные мосты через глубокий водяной ров там, где теперь поблескивают гранитные камни Красной площади, как по одному из тех мостов твердо простучат кованые копыта белоснежного коня под могучим чернобородым всадником в золоченых доспехах. И хлынут из трех ворот крепости по трем мостам конные сотни витязей, блистающих железной броней, двинутся пешие рати бородатых и безусых воинов в холщовых рубашках, с копьями и боевыми топорами на плечах. И сквозь клики народа, сквозь медные голоса боевых труб прорвется плач матери и жены, припадающих головой к стремени воина. Это великий Владимирский и Московский князь Димитрий Иванович, которого скоро назовут Донским, повел русское сердце навстречу врагу. 8 сентября 1380 года в невиданной для тех времен по размаху и ожесточенности битве на поле между Доном и Непрядвой эти воины заявят на весь мир, что Русь жива, что ордынским ханам целым морем пролитой крови не удалось потушить в русском сердце жажду свободы, что окончательная гибель степного чудовища предрешена.
   Летописи и былины, сказания и песни немного донесли до нас о тех, кто заступил путь полчищам Мамая на Куликовом поле. Отдельные имена, отдельные скупые портреты князей и воевод, отдельные их слова. Одно несомненно: это были люди необычайного мужества и душевной красоты, чьей жизнью руководили неистребимая любовь к родине и сознание правоты своего дела. Шесть веков не разделяют, а связывают нас с ними, потому что им мы обязаны тем, что есть у нас ныне великая, лучшая на земле страна.
   Склоняя голову перед великими предками, перед их подвигом в Куликовской битве, мы и сегодня черпаем в нем мужество, силу духа, любовь к родине и свободе - так же, как черпаем в подвигах всех поколений предшественников, отстоявших в битвах с врагами наше Отечество.

АВТОР

Москва 1980

КНИГА ПЕРВАЯ

НА ГОРБАТОЙ ЗЕМЛЕ

 
   Вступита, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую.
   "Слово о полку Игореве"
 

I

 
   Широкая лесная тропа сделала поворот, тенистые кущи дубняка сменились зарослями колючего терна и ломкой бузины, всадники в них едва скрывались. Отступили запахи лесной прели, чуждые степняцкой душе, ветерок донес терпкий запах летних трав и разогретого краснотала, откуда-то просочилась дразнящая струйка влажной прохлады. Кони зафыркали, задергали головами, и передний всадник легонько натянул поводья, умерив рысь длинногривой и плотной мышастой кобылы. Шедший сбоку на короткой привязи заводной жеребец той же мышастой масти посунулся было вперед, дернул повод, недовольно всхрапнул, кося диковатым фиолетовым глазом, - он почуял близость реки или озера, ему мерещилась зеленая вода в зеленых берегах, не та горькая, степная, на которой возрос он в полудиких табунах, а упоительно сладкая лесная влага, он уже чувствовал ее в сухом воспаленном горле и не мог понять, отчего хозяин медлит к водопою. Всадник остерегающе хукнул на жеребца, подтянул повод, любовно коснулся лошадиной шеи жесткой рукой, и конь успокоился. Едущие следом верховые тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Глухой стук копыт по сухой земле вспугивал каких-то мелких зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу, похожие на призраки в пестроте полуденных теней. Но вот кони испуганно захрапели, резко остановились, не слушая хозяина, зло прижимая уши. Три больших серых зверя сидели прямо на тропе, ждуще, безбоязненно щуря дремучие холодные глаза и обнажая кипенно-белые ряды зубов в нехорошей звериной улыбке.
   - Хук! - всадник поднял правую руку с тяжелой ременной плетью, в широкий конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием, как бы раздвигая вязкую массу, пошли вперед, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив сахарные острые клыки, - было видно, как вздрагивает от ярости сморщенная верхняя губа ближнего. Тогда всадник неуловимым движением выхватил из пристегнутого к седлу саадака большой черный лук, в следующий миг длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, почти не целясь, всадник выстрелил. Пораженный в шею зверь молча подпрыгнул и пластом растянулся поперек дороги, задергал задними лапами, другие исчезли в густом терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к мертвому волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой равнодушно смотрел, как с железного наконечника стрелы, насквозь пробившей толстую волчью шею, капает черноватая кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.
   Снова затопали копыта, и всадник, держась за древко легкого бамбукового копья, вставленного в жесткий опорный чехол, пришитый к стремянке, зорко всматривался в тропу хищными глазами степной кошки - манула. Кожаная островерхая шапка, казалось, приросла к его круглой голове, обнаженные по плечи мускулистые руки были темны, как и толстая дубленая кожа, прикрывающая его грудь и живот, и эта кожаная броня тоже казалась навсегда слитой с собственной кожей всадника. Даже висящая сбоку кривая сабля в деревянных ножнах, обтянутых тонкой шкурой сайги, казалось, росла из его бедра. Другие всадники, на таких же мышастых лошадях, походили на первого, как близнецы; лишь один выделялся в маленьком отряде - необычайно плечистый, в стальном блестящем шлеме с поднятой стрелкой, в чешуйчатой стальной рубахе с гладко сияющим нагрудником и оплечьем, в стальных наколенниках, вооруженный длинной булавой и легкой дорогой саблей в замшевых ножнах. Широкое скуластое лицо его, украшенное отвислыми монгольскими усами, походило на неживую маску, но в глубине сощуренных темных глаз полыхал недобрый огонь. По его прямой посадке, по немигающему, как у змеи, взгляду, по тому, как его короткопалая кисть сжимала рукоять булавы, чувствовалось: этот человек умеет приказывать, он не знает жалости и снисхождения, а глаза его так же привыкли к виду смерти, как привыкли они к созерцанию неба и солнца, травы и деревьев. Он первым ехал по следам дозорного во главе десятка воинов. Синий лоскут трепетал на конце его поднятого копья, изредка значок этот склонялся на сторону, покачивался, и тогда всадники торопили или сдерживали лошадей, растягивали или уплотняли колонну. Он ткнул рукой в сторону убитого волка, задние повторили его жест, и самый последний, наклонясь с седла, подхватил зверя, захлестнул петлей аркана, забросил на круп присевшего жеребца.
   Тропа ширилась, а кони опять тревожно похрапывали, косясь на близкие заросли; видно, волки следуют за отрядом, и это добрый знак: звери заранее чуют кровь, значит, скоро она прольется, но прежде чем волки получат добычу, всадники получат свою. Пусть еще далеко до богатых, зажившихся городов московского князя, в которых достанет добра на каждого из ста тысяч воинов великой Золотой Орды, торока можно набивать и здесь, за рекой Воронежем, где начинается земля русов - зловредного племени, которое ничему не научилось за полтораста лет ордынской власти. Забыли, как дымными кострами занимались их деревянные города, забыли грозный боевой клич непобедимых туменов Одноглазого* и тигриный оскал Батыя. Забыли, как трупами их заваливали рвы у городских стен, прудили реки, как безжалостные нукеры ордынских владык, кроша кинжалами стиснутые зубы самых упрямых, набивали их рты зародышами собственных детей, вырванными из материнских животов. Забыли, как тысячами приковывали их к повозкам и гнали в степи на пожизненное рабство, как, смеясь, на глазах брали их жен, дочерей и невест, чтобы растоптать, низвести в пыль и грязь гордость тех, кого оставляли жить рабами. Выходит, не растоптали, не выбили, не истребили дух непокорства в медвежьей славянской душе. Теплился он по глухим лесным селам и скитам, разгорался за стенами монастырей и возродившихся городов, разносился над лесной страной русов звоном новгородских колоколов, собирался под знаменами хитрых московских князей, где силой, где коварством забравших под свою цепкую руку мелкие княжества, усыпивших зоркие глаза золотоордынских ханов показным смирением и богатыми дарами. Теплился, разгорался, собирался, и вот уж грозовой тучей поднялся среди ордынских владений. Громом и молнией ударили русские мечи по степному войску на реке Воже. (* Одноглазый - полководец Батыя, темник Субедэ.)
   Сотник Авдул не может без зубовного скрежета вспоминать Вожу. Не будь он хорошим пловцом, речные раки давно обглодали бы его кости. Два года минуло, а не затихает рана в душе, взывает о мести. И понять случившееся ему нелегко. Что-то просмотрели последние ордынские ханы в русской стороне. В усобицах и на пирах, среди роскошных дворцов Сарая и сладких гаремных забот стали забывать великий завет Повелителя сильных* - снова и снова совершать разорительные набеги в покоренные страны, беспощадно карать за малейшее непослушание, взвалить на плечи народов такую дань, от которой плачут они кровавыми слезами и только что дышат, не мечтая о большем. Мыслимое ли дело - из простого ордынского улуса Московская земля хочет стать независимым княжеством и уже сама называет величину дани, какую согласна платить Орде! За полтораста лет бессчетное множество степных племен забыло свои старинные названия, другие зависимые племена рады бы стать частью Золотой Орды, а русы так и остались русами и теперь вот взялись за мечи. Слава аллаху, у Золотой Орды ныне сильный владыка, прославленный полководец Мамай. Он умеет говорить с непокорными. Вожа не его вина, Вожа на совести прежних золотоордынских правителей. Кто же мог предполагать, что отборного тумена степной конницы во главе с опытным мурзой Бегичем уже недостаточно против возросшей силы московского князя? Авдул, тогда еще простой нукер Мамая, искал военной славы, и Мамай послал его к Бегичу начальником десятка. Броненосная конница московитов встретила Бегича на Рязанской земле, где ее не ждали. Когда же атакующий вал ордынских тысяч натолкнулся на вал одновременной контратаки по всему фронту, это было так неожиданно и страшно, что многие воины поворотили коней. Авдул со своим десятком рубился насмерть. Его меч затупился, потом сломался, кто-то бросил ему оружие убитого воина, но вместе с другими его смела в реку обезумевшая толпа. Холодная кровавая вода, месиво тел, летящие отовсюду русские копья и стрелы, смертная тяжесть железной одежды, чьи-то цепляющиеся руки… Степняки топили друг друга во вздувшейся реке. Какое счастье, что Мамай заставлял своих нукеров учиться плавать!.. Авдул знал, как освобождаться от цепких рук тонущих: он нырял, отталкивался от трупов, выныривал, и когда за него хватались, снова нырял, приближаясь к берегу… Темник Бегич был убит на берегу той незнаменитой речки, а десятник Авдул остался живым. Многие видели, как он рубился, рассказали Мамаю… Тот снова взял его в сменную гвардию, назначил начальником десятка своих личных нукеров, потом поставил во главе сотни. (* Повелитель сильных - Чингисхан.)
   Добрый урок получили мурзы, но тем страшнее будет их месть за позор на берегах Вожи. Наконец-то сам Мамай двинулся на Русь со всей силой Золотой Орды. Скоро исчезнет упрямый славянский дух с этой земли, лишь гортанные голоса кочевников будут оглашать ее просторы. Поход, считай, начат, Мамай велел дозорным отрядам разорить пограничные села - пусть ужас, как волчья стая, бежит впереди непобедимых Мамаевых войск, леденя врага, сжимая в горошину его сердце, заволакивая очи ему смертной тоской. Так завещал Повелитель сильных. Начинается новый золотой век Золотой Орды; еще никогда с Батыевых времен не собирала она силы, равной той, что стоит теперь за рекой Воронежем. Шкурой убитого зверя ляжет Русь под копыта степных коней, стремительные орды снова хлынут за Одру, Варту и Дунай по пути, проложенному когда-то воинами Батыя и Субедэ, и там, на европейских полях, кичливые короли, герцоги и графы станут пасти тучные ордынские табуны и стада. В конце концов в мире должен наступить единый порядок, а лучший порядок завещан Повелителем сильных. Это справедливо, чтобы сильнейший народ был властелином, другие - его рабами. Так недавно сказал Мамай. А Мамай зря не говорит. Если уж он снес головы строптивым ханам, толкавшим Орду к кровавым междоусобицам, то правителям других народов и подавно не сносить голов. Зря, пожалуй, повелитель пригласил в союзники литовского князя Ягайлу и рязанского князя Ольга - оба они славянские волки, хотя и ненавидят московского князя Димитрия. Впрочем, повелителю лучше знать, что он делает. Мамая не эря зовут лисицей с лапами барса и пастью волка. Исчезнет Москва, тогда с ее соседями иной пойдет разговор.
   В лучах Мамаевой славы взойдет и слава Авдула. Самые сокровенные думы поверяет ему Мамай, с началом большой войны обещает поставить во главе тысячи отборных воинов передового тумена. Авдул сумеет прославить свою тысячу, Авдул получит под начало большой тумен, Авдул станет таким же блестящим полководцем, какими были Джебэ и Тулуй. Имя его прогремит по всем землям, и тогда он положит свой меч к ногам Мамая, упадет перед ним лицом в пыль: "Великий! Отруби мне голову или дай единственную награду!"
   Могучий аллах, только ты знаешь мечту сотника Авдула. Что из того, что он пока мелкий мурза, безродный наян* в тысяче сменной гвардии! Ведь именно его, а не иного, Мамай лично послал с небольшим отрядом высмотреть, что делается на границе Руси, вблизи Орды, и заодно - пустить впереди татарских войск леденящий ужас. Никому не верит Мамай так, как ему, сотнику своей гвардии. Разве в жилах самого Мамая течет хоть капля Чингизовой крови? Нет ее там, и повелитель, сам бывший когда-то сотником, больше всего боится и ненавидит "принцев крови", Чингизовых потомков, выродившихся в кичливых, жадных и бездарных улусников. Не им же отдаст он свою жемчужину, единственную дочь, миндалеглазую Наилю! Так почему Авдулу не мечтать о том часе, когда полководческая слава позволит ему просить Мамая о бесценной награде? Авдул или получит Наилю, или умрет. Путь к той награде начинается здесь, на пограничье Руси, и Авдул будет тверд. (* Мурза - князь; наян (нойон) - начальник.)
   …Дозорный внезапно остановился, поднял руку, покачал плетью. Авдул слегка наклонил пику, уколол шпорами жеребца, поскакал вперед. Отряд не отставал.
   Заросли кончались, тропа бежала через поле, у дальнего конца его в полуденных лучах сверкало длинное озеро, оправленное в темную зелень дубовой рощи, от чего вода в нем напоминала темный лак, каким воины покрывают свои луки. Деревья полукружьем обступали озеро, и к самой роще жалась деревня из трех дворов. Приземистые слепые домишки под дерновыми двускатными крышами съежились, словно хотели спрятать лысые макушки за дубовым частоколом в человеческий рост; вплотную к жилью примыкали низкие бревенчатые дворы для скота, крытые прошлогодней белесой соломой. Зеленое травянистое поле по эту сторону озера пересекала полоса созревшей ржи, наполовину сжатая. Четыре женщины в долгополых белых рубашках, не разгибаясь, работали серпами, быстро и ловко вязали снопы, составляли их в небольшие суслоны. У края жнивы, на маленьком гумне, двое мужиков молотили хлеб, оба с непокрытыми головами, в распущенных белых рубахах и коротких портках. Весело вскидываясь, поблескивали на солнце молотильные цепы, хлестко били по выгоревшим тугим снопам. "А-хх!" - мощно и резко стегал чернобородый плечистый мужичина. "Ах-гу!" - с протягом, будто поддразнивая, отзывался своим длинным цепом белобородый мужичок. Ветер трепал волосы молотильщиков, подхватывал пыльцу и легкие остья, летящие с колосьев, крутил и уносил в поле, а цепы били и били, не уставая, словно мужики озабочены только тем, чтобы ветру было чем играть. Иному их труд, вероятно, показался бы красивым, но только не вечному воину-степняку Авдулу. Враждебностью веяло на него от всякой работы бородатых смердов, копающихся в земле, питающихся тем, что на ней вырастет. Он считал их низшей расой, червями, но ведь и черви за века способны источить гору. Почему они не бросят свои гнилые избы, свои деревянные сохи, свои узенькие поля, требующие каторжного труда, и не уйдут в степь, чтобы слиться с могучими кочевыми народами?.. Однако Повелитель сильных остерегал от бездумного смешения священной крови ордынцев с кровью других рас - не всем быть хозяевами земли, кто-то должен рожать рабов. В этом великая мудрость завоевателей…
   Авдул наклонил копье с клочком синей материи, требуя приготовиться к нападению. Он не подумал, что за деревня перед ним: "ничейная", каких немало на краю Дикого Поля, или она принадлежит союзнику Мамая рязанскому князю Ольгу, - все, что оказывается в полосе движения Орды, принадлежит ее воинам и правителю.
   Воины следили за начальником, опустив копья и подняв плети. Он сам был степняком и чувствовал их неизменное удивление перед всякой оседлой жизнью. Вот стоят дома, растет хлеб, ходят люди, коровы, лошади… Как же этого не сломать, не порушить, не побить, не похватать себе, не увезти в свою юрту, если это так доступно?.. В кочевой курень без боя не проникнуть никому чужому, а тут само добро в руки просится… Он умышленно сдерживал воинов, подогревая нетерпение дорваться до ароматной горки ржи, которая наполнит турсуки и послужит добрым кормом для лошадей в долгом походе, до горячего хлеба в деревенских печах, перебродившего меда и хмельной браги в прохладных погребах, до пышногрудых пленниц. Наверняка найдутся в деревне жеребята и молодые телки, тогда отдохнут челюсти всадников от жесткой кислой круты и вяленой конины, которыми питаются они, находясь в дозорном отряде. Авдул наконец трижды качнул копьем, указывая на жниц в поле, на гумно и на деревню. Отряд двинулся, разделившись на группы: трое повернули коней прямо на избы, трое устремились к женщинам, четверо кинулись на молотильщиков… Жеребец от удара плети одним махом вынес сотника на поле из зарослей, степняки дико завизжали, и Авдул увидел - словно крупные бабочки порхнули от груды намолоченного зерна: это полуголые дети спешили спрятаться в стоящей поодаль соломенной риге. Лишь загорелый карапуз остался на гумне, как паучок, перебирая ручками и ножками, полез на ворох. Чернобородый мужик бросил цеп, схватил ребенка, завертелся, не зная, куда бежать, но белобородый, размахивая цепом, что-то закричал, и чернобородый бросил малыша на кучу ржи, кинулся назад, к недомолоченному снопу. Дозорный воин в последний момент обогнал сотника, черной молнией мелькнуло в воздухе его копье, но рус пал на четвереньки, и копье до середины вошло в ржаную горку, на которую, то и дело скатываясь, пытался вползти мальчишка. Дозорный проскочил, второй воин вскинул над чернобородым сверкающий полумесяц. Авдул обернулся к старику; тот, крутя цепом, отступал к риге, один из всадников неосторожно приблизился, и щит с грохотом вылетел из рук от удара, воин едва удержался в седле. Авдул усмехнулся: впредь будешь умнее, глиняный болван! Он натянул тетиву, стрела ударила в самый кадык старика, жилистое тело его обмякло, цеп выпал из рук, и он свалился под копыта, хрипя, истекая черной старческой кровью. Авдул оборотился - глянуть на зарубленного руса - и оторопел: лошадь, роняя кровавую пену с раздробленного храпа, оседала на задние ноги, опрокидывалась вместе со всадником, вторая рвалась с привязи, заваливая раненую на спину, а чернобородый, живой и невредимый, крутя над головой молотилом, как разъяренный медведь, поднимался на ноги. Заводная лошадь наконец оборвала повод, и воин успел соскочить с убитой, вскинул меч, но тяжкий цеп, сверкнув полукружьем, опустился на его шлем, и шлем вошел в плечи вместе с лицом, отвислые усы подскочили, распрямились, оказались на месте бровей, из-под них брызнула бледно-кровавая мозговая кашица… Коротким ударом копья Авдул выбил стрелу из рук ближнего воина, сорвал с пояса аркан. Смерть от стрелы была бы теперь для чернобородого непозволительной милостью. Аркан лег точно, мужик рванулся, как бык, пытаясь сбросить волосяную веревку, но Авдул хлестнул коня, и пленник рухнул, поволокся в пыли по колючему жнивью. Авдул заворотил коня, подтащил мужика к вороху ржи, железным крючком копья зацепил рубашку полуживого от испуга мальчишки, подволок ближе, поднял на седло.
   - Смотри ты, русская собака! - крикнул чернобородому, который со стоном ворочался на земле, глотая пыль и ржаные остья. - Смотри - так будет со всем твоим проклятым родом!
   Он опрокинул мальчишку спиной на луку седла, уперев сильные руки в детскую грудь и пах, начал переламывать. Мальчишка страшно закричал и смолк - в мгновенной тишине было слышно, как хрупнул позвоночник. Чернобородый с нечеловеческим ревом привстал и свалился под ударом железной булавы, Авдул отбросил онемевшее тело ребенка, оно ударилось о землю и подскочило, словно большой мяч, свалянный из коровьей шерсти. Сотник начал следить, как двое всадников вязали заарканенных женщин, а третий гонялся по полю за простоволосой молоденькой девушкой, быстро ее настигая. Третья группа всадников по-прежнему рысила к деревне.
   - Ма-а-амынька!..
   Из соломенной риги выскочила девочка лет десяти, крича, бросилась в поле, алая ленточка трепетала в ее кудельных волосах. Дозорный воин, расседлывавший убитую лошадь, оставил свое занятие, поднял черный лук, и Авдул краем глаза проследил за последним бегом маленькой двуногой дичи - ордынские воины били стрелами на лету диких уток и стрепетов.
   - Ма-а-амы…
   Свистнула черная стрела, но мгновением раньше девчонка споткнулась на меже, и стрела только сбила пух с кустика забурелого осота. Сотник вздыбил жеребца, круто развернул в сторону опозорившегося стрелка, достал его полуголую спину тяжелой плетью. Багровый рубец вспух между лопатками, воин чуть сгорбился, вырвал вторую стрелу, торопясь загладить промах. Какая все же удобная цель - белая холщовая рубашонка и кудельная головка с алой лентой, мелькающие над ровным жнивьем, - не то что скачущий дикой степью сайгак или пролетающий гусь.