Возовиков Владимир. Поле Куликово

   - Проживут, - еще раз повторил Фрол. - Прежде тяжеле бывало, да бог миловал.
   - Фролушка, - голос Меланьи задрожал. - Фролушка, приведи ты их ко мне. Вот ей-богу, не обижу, и бабка моя еще бойка, приглядит за младшими-то. И дом у меня просторный… Фролушка, приведи, мне ведь легче будет хозяйствовать, коли сыны твои за мной останутся.
   В растерянности смотрел Фрол в потемневшие глаза женщины, не находясь, как ответить.
   - Мелаша…
   Он взял ее за плечи, привлек, и большое, крепкое тело женщины, обмякнув, прильнуло к нему.
   - Мелаша, коли правда не ворочусь, што ж тогда будет?
   - Сынок будет… мой и твой… Тебя вспоминать буду, на него глядючи. И меньших твоих выращу. Славные они, мне опорой и дочкам моим защитой станут. Не оставил мне Игнатий сынка-то… Аль не люба я тебе, Фролушка?
   Губы у нее были шершавые и прохладные, отдающие медовой цветочной пыльцой и поспелой рожью. Фрол снова был молодым парнем, впервые, тайком, целующим лучшую из девчонок.
   Какие волосы у Меланьи! Тяжелые, густые, что степная трава полевица в дождливое лето. Пепельные, с искрой - будто золотой пылью осыпали серебро, - они тоже пахли рожью. И еще - весенней медуницей; казалось, только вчера сошел снег. Эти волосы совсем одурманили Фрола, и век бы не трезветь ему от такого дурмана. Зачем женщины прячут под сетки и тряпки этакое богатство и красоту? - земля ж от того беднеет… Меланья лежала среди клевера и колокольчиков на его руке, другой он перебирал, освобождая от луговых трав, ее волосы, разглядывал на свет и не верил, что эти волосы и брови, похожие на крылья ласточки-береговушки, зеленые отуманенные глаза под приспущенными ресницами и припухшие губы, похожие на крупные лалы, принадлежат ему и могли бы принадлежать всегда.
   - Мелаша, - заговорил наконец, - как же это? Я ж вдвое тебя старее. Вон уж и седина в бороде, считай дед. А ты молодая же совсем, девка почти что. Наверное, нехорошо это у меня вышло?
   Она зажала ему рот шершавой ладонью, засмеялась:
   - Что говоришь! Какая тебе девка, с двумя-то? И какой ты дед?! Да я тебя на всех парней не сменяю, Фролушка. Мы еще поживем с тобой, я тебе еще новых сынов нарожаю…
   Она сама стала целовать его, и горячие солоноватые слезы текли на лицо Фрола…
   В село возвращались на закате. Староста правил лошадью, Меланья тихо сидела рядом, глядя вдаль. Рысью обогнали стадо. Иногда встречались деревенские подводы, мужики уступали дорогу, снимали шапки, иные спрашивали о деле. Фрол коротко отвечал. Лишь озорник Сенька прорысил мимо, не ломая шапки, - видно, спешил к новой зазнобе в недалекую деревню - весело крикнул:
   - С разговеньем, што ль, дядя Фрол?! Соколом глядишь. Счастлив ты - ни единого синяка!
   Староста беззлобно погрозил кнутовищем, Меланья улыбнулась - она не хотела прятать своего короткого счастья.
   - Значитца, так, Мелаша: я тебя ссажу у избы да к попу заеду. Коли твоя матушка благословит, пусть нынче и повенчает нас. На долгие сватанья нет у нас времени.
   Женщина, зардевшись, тихо ответила:
   - Матушка рада будет. Сколь меня пилила, что сватам отказывала, замуж не шла. А с тобой я бы и так греха не побоялась. Дева святая поймет меня, коли сын родится.
   - То-то, што может родиться - хоть сын, хоть дочь, - улыбнулся Фрол. - Для дитя и для тебя венчаться надобно: люди мы, не звери лесные, и по-людски пущай будет у нас.
   - Воля твоя, я согласная.- Меланья спрятала счастливое лицо, вертя пуговицу на душегрее.
   Фрол понужнул коня и молчал до села, лишь у самой околицы обернулся и с упреком спросил:
   - Што ж ты, Мелаша, раньше не подала знака? Ведь сколь времени потеряли, эко дурные!
   - Раньше… - Она улыбнулась. - Не больно ты раньше к бабам приглядывался. И сама я раньше почем знала? Сердце, оно тоже не сразу скажет… Нынче, когда с мужиками говорил на сходе, меня ровно в сердце кто и толкнул. А как сказал, что сам пойдешь на сечу, будто вот здесь оборвалось, - она тронула грудь. - Так мне жалко стало тебя и сыночков твоих малых. С того, может, и согласилась над бабами поначальствовать.
   - Значитца, кабы не беда, и счастья не знать бы мне? - вздохнул Фрол. - Глядишь, сторонились бы друг дружку. Ну, ин ладно, што хоть так вышло… Повенчает нас батюшка, и перевезу я тебя в свой дом, с матушкой и с детками. У меня все ж просторней.
   - Твоя воля, я согласная, - снова потупилась Меланья, и Фрол вдруг почувствовал через этот покорно-счастливый ответ, насколько горька свобода вдовицы, даже такой молодой, и до слез стало ему жалко Меланью за два года ее вдовьей жизни.
   На весь долгий поход достанет Фролу воспоминаний о мимолетном семейном счастье, воротившемся так нежданно. Снова и снова переживал он случившееся у ручья, венчанье в тот же вечер с коротким свадебным гуляньем, которое, однако, имело неожиданное продолжение. Вспоминал и настороженность старших сыновей, радость младших, сразу получивших мать и двух маленьких сестренок, их ссоры за право играть с девчонками, решительное заявление двенадцатилетнего сорванца Николки: "Разобью нос, кто сестричек тронет!" - и понятливость старшего, который с наступлением сумерек уводил ораву на сенник, пресекал ссоры и, пока не уснут меньшие, рассказывал сказки, заставляя мирно жаться друг к дружке… И полубессонные ночи в темной горенке, неуемные ласки жены, которой хотелось отлюбить его за всю оставшуюся жизнь. Сколько же сил в его Меланье! Она вскакивала на заре, когда он забывался в коротком сне, доила коров, варила еду на всю артель семейную, по росе бежала в поле на жатву, где не только первой была в работе, но успевала и женщин наставить, чтоб, возвращаясь домой к полудню, помогали мужикам собраться, как велел староста.
   Мужики с утра до ночи готовили снаряженье, крепили телеги, подлаживали избы, печи, допахивали клинья под озими, ловили неводами рыбу в озерах. Гору работы перевернуло за три дня село Звонцы и еще справило четыре неожиданные свадьбы…
   Шел за нагруженной подводой Юрко Сапожник, опустив сметанную голову, и безусое простоватое лицо его было как в ранах - в прощальных поцелуях и слезах лучшей звонцовской девушки. Подобно старосте, он переживал все часы и минуты последних дней - с того момента, когда с доброй сулицей и чеканом вернулся с подворья кузнеца, где Таршила до самой зари учил охотников искусству лихого удара. Поев черного хлеба с парным молоком и пареной репой, попросив мать, чтоб нащепала смолистой лучины для светца и положила на лавку под коником, он пошел в сени за кожами. Сулил мужику из соседней деревни оголовить сапоги за пуд пшена. Летом заказы случались редко, дорожил ими, да и слово дано человеку. На дворе забрехала собака, он выскочил и заметил в сумерках за тыном знакомое пестрое платьице.
   - Ты што тут делаешь, полуночница? - спросил строго.
   Девчонка приникла к ограде, торопливо зашептала:
   - Дядя Юра, иди ближе, дядя Юра…
   Заводила ребячьей ватаги Татьянка, та, что первой примчалась в поле с вестью о московском гонце, была большой выдумщицей. Опять, видно, что-то взбрело ей в беспокойную головенку, и Юрко, пряча усмешку, попытался сразу ее охладить:
   - Спать беги, а то вот мамка тебе задаст.
   - Ты не говори мамке, дядя Юра. Нянька Арина велела, чтобы ты пришел за нашу баньку, она возле конопли будет ждать.
   - Ишь ты, велела. - У Юрка сперло в груди, сердце сорвалось с привычного хода; новый тын, и лес за селом, и заря над озером поплыли в веселую даль, будто подхватила его карусель.
   - Ты быстрее, дядя Юра, нянька Арина велела.
   Юрко басовито кашлянул и - строго:
   - Коли велела, приду… Погодь-ка…
   Не выдержав степенности, он метнулся в сени, нашарил на полке горшок с сотовым медом, которым пасечник расплатился за ремонт сбруи, выбрал кусок поувесистей, воротясь, отворил калитку, сунул девчонке в руки.
   - Ой, благодарствую, дядя Юра, я побегу. Уленьку угощу.
   Юрко постоял неподвижно, унимая сердце. Соседское подворье и огород были скрыты высоким плетнем, он не сразу отыскал потаенную щель, пригляделся. Вот по дорожке к сеннику, где летом спала ребятня, мелькнуло светлое - не иначе Татьянка, - потом дверь снова тихо скрипнула, и темная фигурка исчезла в высоких подсолнухах. Неужто Арина?.. Темнокосая гордячка, смеявшаяся в глаза парням, когда пытались ухаживать за нею в хороводах, сама прислала сестренку? Он и близко боялся к ней подходить. Особенно после того, как брякнула одному настойчивому ухажеру: "Попробуй еще топтаться под избой, смородину мять! Улькиной соплей приклею к тыну да отвяжу Серого - он те портки-то спустит. Петух драный!" Парень отчаянный, озороватый, но тут слинял, отошел, не проронив слова, унося обидное прозвище. Может, и Юрка поджидает новая проказа Аринки?.. Но что угроза посмешища в сравнении с малой надеждой на благосклонность черноокой красавицы! Юрко перемахнул грядки капусты, лука и репы, продрался сквозь густой малинник на задах огорода, перелез березовый частокол, крадучись направился к темной стене конопли за соседской банькой, стал под черемуховый куст, тая дыхание, прислушался. В траве звонко трещали ночные кузнечики, от баньки им отзывался грустный сверчок-чюлюкан, бесшумно пикировали летучие мыши, едва не задевая ветви черемухи. Крепкий дурманный запах конопли кружил голову, было душно, как перед дождем, а небо ясное, темно-синее, глубокое до жути. Еще заря не сгорела, но звезды высыпали крупные, трепетные, словно свечи в праздничном соборе; одна, кровавого цвета, казалось, висела над самым лесом, и узкий месяц, похожий на татарскую кривую саблю, отражал ее недобрый блеск. С улицы доносились голоса, стучала телега, в церкви светился огонь - село не угомонилось.
   "Не придет… Не придет…" - суеверно твердил про себя Юрко и вздрагивал от всякого шороха. Тень большой совы налетела из сумрака, он замахнулся на нее, да так и застыл - по тропинке торопливо шла девушка в темном сарафане.
   - Юрко, ты?
   Он шагнул к ней, она схватила его за руку своей горячей, нервной рукой, почти бегом увлекла мимо зарослей конопли к опушке березового леска за огородами.
   - Пришел? - выдохнула шепотом, останавливаясь в тени березы. - Зачем пришел?
   - Как… зачем? - Юрко растерялся. - Ты же звала.
   - "Звала"! Дождался, что позвала. Рад, да? Рад?
   Сбитый с толку, он немо смотрел в ее гневно блестящие в сумраке глазищи. Сколько раз видел эти глаза днем - словно стоишь над черным омутом, и завораживает он тебя жуткой глубиной, таинственным мерцанием непостижимого водоворота - того и гляди, бросишься в объятия водяного. Недаром мать Аринки называют колдуньей и побаиваются. Однажды бабы даже побить хотели - поссорилась с соседкой, а та через час свалилась в погреб, чуть до смерти не зашиблась. Поп выручил, заявив, что колдовство - глупое суеверие, темное язычество. И все же доныне поговаривают, будто белая лошадь, что появляется ночами в окрестностях села и гоняется за припоздавшими путниками, - не иначе как Аринкина мать. Юрко белой лошади не видел, зато другое знает точно: бабы тайком бегают к Аринкиной матери за приворотными средствами, носят к ней отливать испуганных детей, просят помочь, если у коровы пропадает молоко, а в колодце портится вода. Она не отказывает: дает травы, ходит смотреть коров, готовит им пойла, сыплет в протухший колодец горящие уголья, отливает ребятишек, но молитвы при этом шепчет, обращенные к святым. Может, только для виду? В селе каждый убежден: Аринкина мать знает слово. В самом деле, не от простых же молитв, не от лесных трав выздоравливают люди и животные, и не от одних же углей вода в колодце очищается! Вот и парни сохнут по ее дочери не иначе как через то слово. Девки злятся, за глаза грозят вырвать "колдуньиной дочке" змеиные косы, но каждая тут же и ластится к ней - то ли боятся, как бы жениха не отбила, то ли сами мечтают завладеть тем словом? Наверное, Аринка и спасается от ненависти подруг, гоня от себя воздыхателей. И мог ли Юрко Сапожник с простоватым лицом деревенского Иванушки да при нищете своей полусиротской мечтать о внимании первой в Звонцах красавицы? Вот разве когда боярин возьмет его к себе да поставит над целой мастерской?.. Но станет ли ждать Арина? И вдруг сама позвала!
   - Молчишь? Сказать нечего? Али я тебе противна? Думаешь, сама позвала - так и цена мне полтина? Думаешь, да?
   - Арина, погоди, - он хотел взять ее за руку, но девушка отшатнулась.
   - Оставь это, отойди! Отойди, а то возненавижу!
   Юрко испуганно отступил. Коса, словно живая черная змея, извивалась в руках Аринки, стеклянные бусы, нашитые на треугольный косник, поблескивали в сумраке холодными гадючьими глазками. Юрку даже не по себе стало. А она, уловив его робость, сама вдруг бросилась на грудь парня, обхватила за шею:
   - Милый, противный, ненавистный, глупый, сокол мой…
   И тогда узнал Юрко Сапожник, каким оглушающим бывает счастье человека. Вот теперь ему стало страшно по-настоящему: эти руки ее, эти губы, эти косы, скользкие, холодные, сладкие, - они ведь одни во всем подлунном мире, они сейчас ускользнут, исчезнут, и таких он никогда, нигде больше не найдет. Но воспоминание останется в нем, и как же тогда жить на белом свете Юрку Сапожнику? И пока счастье его не кончилось - наяву ли, во сне, - он должен сказать, обязан сказать ей то, чего не скажет уж никому:
   - Реченька ты моя светлая, березонька тихая…
   Меньше всего подходили его слова для колдуньиной дочки, но Аринка вздрогнула, замерла в его руках, прижалась, слушая громкое Юрково сердце, будто в нем снова и снова повторялись слова, неожиданные в устах сельского парня, привыкшего ходить за сохой, орудовать топором, тачать сапоги, чинить конскую сбрую. А она и раньше знала, что живут они, зреют в Юрковом сердце, - застенчивые глаза их выдавали. Колдуньина дочка не могла не знать, что в застенчивых глазах таится больше любви и страсти, чем в смелых и наглых… Долго стояли, обнявшись, но вот Аринка вздохнула, ласково отстранила Юрка, закинула косу за спину, смягченным грудным голосом спросила:
   - Теперь ты останешься? Не пойдешь воевать?
   - Аринушка… - Снова Юрко растерялся, замолк, потом бережно взял ее руку, сказал с упреком: - Я ж первым вызвался. Матушка вон и то… плакала, плакала, да и благословила.
   - Но ты же, когда назвался, не знал, что я попрошу… что я не хочу… Теперь ты останешься?
   - Нет, Арина. Пойду я. Все идут.
   - Пусть идут! - коса-змея снова угрожающе извивалась в ее быстрых руках. - Не хочу, чтоб тебя татары убили!
   - Бог с тобой, Арина! Почему меня убьют?
   - Убьют, я знаю - гадала. Не ходи, Юра, ты ж совсем молоденький! - и опять обняла, прижималась лицом к груди, повторяла: - Не ходи! Не хочу!..
   Даже ласки Арины не прогнали жуткого холодка от ее пророчества, и неожиданно он отстранил ее руки, сдержанно сказал:
   - Убьют, - значит, судьба. А я пойду. Дядька Фрол правильно сказывал: кто совесть хоть раз потерял, другой не купит. И што хуже, Арина, меня убьют аль басурман над тобой надругается, Уленьку твою к седлу прикрутит, Татьянку погонит бичом в степь?
   - Нет! Что ты?.. Коли беда - себя порешу и сестер.
   - Эх, Арина! - он, как ребенка, погладил ее по голове. - Не так-то легко себя порешить. Да и татарин не прост: упадет, как дождь слепой с неба ясного, не охнул - на тебе уж веревка.
   - Юрко, милый, неуж силы убудет у князя, коли ты один не пойдешь?
   - Один?.. Я - один, другой - один… Рать, она из воев строится. Ведает ли сам бог, какое копье по счету делает ее сильнее вражеской. Может, моего-то копья и недостанет нашим…
   Она снова миловала его и говорила, говорила:
   - Знала я, чуяла - не одни руки у тебя золотые. Гордилась, что ты, желанный мой, такой молоденький, первый на зов князя вышел и всех мужиков увел. Не ошиблось мое сердечко глупое, но не жалеешь ты меня, бросаешь, когда сама открылась.
   - Аринушка! - взмолился Юрко. - Што же ты со мной делаешь? Неужто не понимаешь?!
   - Ох, Юрок, все понимаю. Не верь словам глупым, иди, сокол мой, ничего не бойся - не возьмет тебя смерть от басурманской руки. Удержать хотела, затем и пугала. Да разве напугаешь тебя, желанный мой? Иди, я слово знаю, с тобой оно будет, от всякой беды оборонит. Вот возьми, здесь оно скрыто.
   Девушка торопливо расплела косу, освободила ленту с привязанным косником, подала парню. С трепетом взял Юрко маленький треугольник, ощутил под шелком жесткую бересту. Гладкие бусинки, нашитые на шелк, холодили ладонь, поблескивали чистыми звездочками. Он поцеловал кооник и повязал ленту на шею.
   - До смерти не расстанусь.
   - А как воротишься, цветочек на могилку мою положи. Прощай, Юрко…
   - Стой! - он догнал ее, сильно схватил за руку. Сумасшедшая эта колдуньина дочка. То его хоронила до времени, теперь себя укладывает в могилу. - В себе ли ты, Аринка?
   - Кабы в себе, так первая не позвала бы, - сказала горько и зло. - Не дождаться мне тебя, Юрко, прошла моя воля девичья. Сказывать не хотела, да вырвалось. Гостит у нас мужик один, с-под самой Москвы, богатенький мужик, торговый. Бражку с тятькой пьют, обо мне сговариваются, пока мы тут милуемся…
   Юрко молчал, не в силах сразу постигнуть всю меру несчастья. Да о таком не с Аринкой - с ее отцом говорить надо. Иной парень с девицей не один год милуется в хороводах, а глядишь - просватали ее и увезли в село чужое, в даль дальнюю. Свою же невесту он лишь на свадьбе увидит. И не помнит Юрко случая, чтоб кто-то в Звонцах восстал против родительской воли. Даже боярин в такие дела редко мешается, да отец Аринки и не боярский человек, он смерд вольный, у боярина спрашивать согласия на замужество дочери не станет.
   - Сам сватает? - тихо спросил наконец.
   - Сын у него жениться надумал. Не знаю, где он меня видал - чтоб у него глаза полопались! - я о нем досель слыхом не слыхала. Глянулась, вишь, ему, забыть не может. Тятенька мой и рад. Он что говорит: не дал бог сыновей, зато дочки одна другой краше. Повыдаю за богатых да и стану по зятьям ездить, меды попивать - так она, жизнь, и покатится масленицей.
   Арина зло всхлипнула. Юрку хотелось приласкать ее, но что-то уже встало между ними, делая ее чужой и недоступной. Юрко хорошо знал хромого Романа - хитрого и упрямого Аринкиного отца. На работе пупа не сдернет, но свое вырвет из глотки. Малую услугу тебе окажет - потом вспомнит сто раз, и чувствуешь себя его пожизненным кабальником. Жена-знахарка оказывает услуги бескорыстно, он же тайком, будто от ее имени, мзду берет. Правда, жену он и побаивается больше княжеского пристава. Неудивительно, что дочери ему - товар. Первые две уж невесты, но и двух меньших он наряжает хоть дешево, зато ярко - чтоб сызмальства в глаза бросались. Вот и выглядел старшую купец.
   - Што ж, родитель тебя не спрашивал?
   - Он спросит! Сказал только: счастье, мол, в твои руки плывет, так ты отца не забывай. А мне омут милее того счастья.
   - Бог с тобой, Арина!
   - Кабы бог!.. Вот вы на битву смертную идете, а он-то, жених мой ненавистный, тоже в Коломну с родителем наладился - наживаться. С обозом едет. Отец его по дороге договаривается, кто зерно продаст. Князь большие деньги сулит поставщикам - он и нарядился. Тятька его нахваливает - вот человек разумный, ему и война - мать родна. Прежде-то все тебя мне хвалил, с того, может, и приглянулся поначалу… А нынче пришел тятька-то со схода, будто кобель цепной. И тебя, и всех охотников обозвал хвастунами - вот-де татары собьют с вас петушиный гонор. Может, злится, что его старостой не выбрали?
   - Он же не боярский человек.
   - Что с того? Старостой он и под боярина пойдет… Откуда свалился этот сват с его женихом постылым? Не видала ни разу, а уж всю меня выворачивает от него, ненавижу до смерти, будто червяк он ползучий, мокрица гадкая! С чего бы это?
   - Эх ты, "колдуньина дочка"! - грустно усмехнулся Юрко. - Вот если б я теперь отказался в Коломну пойти ратником, ты бы и меня возненавидела, Аринушка… Сватовство не свадьба, когда она еще будет?! Вот ворочусь…
   - Ты-то воротишься, а я уж нет. С Коломны они поедут назад, тогда и окрутят нас, А я… - Качнулась к нему и в самое лицо, шепотом: - Юра, хочешь твоей женой стану, сейчас?.. Потом пусть хоть что!..
   Он чувствовал, как вся она дрожит в его руках, ее дрожь переходит в Юрка, тьма встала вокруг, как стена, и Юрко исчезал - извечное, всемогущее наполняло каждую его кровинку бессмертным солнцем, сияющим в самой середине сомкнувшейся тьмы. И ее глаза тем же солнцем сияли ему прямо в глаза. Он не хотел, чтобы тьма так близко, так бесстыдно стояла рядом, он уносил ее на руках от этого насторожившегося мрака, грозящего уничтожить это бесценное солнце в ней и в нем. Она долго молчала, прижимаясь, как засыпающий ребенок, но вот, очнувшись, спросила тихо:
   - Куда мы?..
   - К батюшке твоему. Бросимся в ноги, скажем - не жить нам поврозь. Не зверь же он… А то к попу, к старосте Фролу…
   Ее руки уперлись ему в грудь, но Юрко держал Аринку еще крепче сильными мужицкими руками, грел губами холодную косу.
   - Пусти…
   Он приближался к стене конопли, когда она наотмашь ударила его по лицу. Юрковы руки разжались.
   - Не витязь ты… не жених! - уАринки срывался голос, она задыхалась. - Холоп и есть холоп! Мокрица!.. Чтоб глаза мои больше тебя не видали…
   Мелькнул в сумраке у черемухового куста и пропал девичий силуэт. Разгоралась щека, и шумело в голове от удара…
   Дома в сенях он бездумно попил прохладного квасу, вошел в избу. В бабьем куте над кадкой с водой потрескивала смоляная лучина, вставленная в железный светец, нагар падал в воду с тихим шипеньем; мать, рано постаревшая, маленькая и тихая, как мышка, в длинной серой телогрее, заводила тесто. В мужском углу, под коником, лежали на лавке приготовленные кожи, колодки, сапожный нож, молоток, дратва и деревянные гвоздики - мать позаботилась. Услышав сына, оторвалась от корчаги с квашней, тихо сказала:
   - Я думала, ты в церкви. Там нынче староста с Меланьей венчаются - выбрали времечко! Глянуть охота, да с квашней куда ж? Напеку тебе свежего хлеба, сухариков насушу.
   - Что? - отрешенно спросил Юрко, пристально глядя на коптящее пламя лучины. - Кто венчается?
   - Фрол, говорю, с Меланьей, аль не слыхал? - мать обеспокоенно глянула на сына словно бы помятыми глазами, - видно, плакала над квашней. - Сходил бы. Он всех велел звать на часок, свадьбу затеял скороспелую.
   Юрко, не отвечая, прилег на лавку, смотрел на темный образ Спаса в красном углу. Лучина пригасала, мать снимала нагар, и пламя вспыхивало ярче, тени бросались в углы, лик Спаса шевелился, кивал Юрку, подвигая его на какое-то дело, но Юрку было не до дел. Мать, вздыхая, возилась у печи; когда подходила к светцу, большая тень качалась на бревенчатой стене, доставая до закоптелого потолка, и мать представлялась большой-большой, как в детстве; хотелось рассказать ей все, даже то, чего Юрко не расскажет лучшему другу Сеньке. Однако Юрко знал: в этом деле мать ему не поможет, только новые слезы прольет. Какая же она маленькая и беззащитная на вид, его мама, но что он в жизни без нее?! И теперь вот поплакала да и перекрестила: "Иди, сынка, постарайся для православных…" - как будто Святогоров дух вошел в грудь Юрка, и ничто впереди не страшит… Арина тоже…
   Едва сдержав стон, Юрко отвернулся к стене, прикрылся ладонью. Только б утра дождаться - днем все яснее и проще…
   Очнулся в полной темноте… Матери не слышно. Откуда-то издалека, через волоковое окно, долетал собачий брех. Потом - песня. У старосты гуляют?.. Неожиданное чувство, что он куда-то опаздывает, толкнуло Юрка к двери. В теплой густой темени плыла хороводная песня. Не до сна девкам - два денечка осталось до расставания с милыми. А вот с другого конца - озорное:
   Ой ты, пристав волостной,
   Приезжай ко мне весной.
   У меня на лунке
   Вырастут медунки…
   Соседское подворье распахнуто, из волокового окна избы струится ровный свет свечей, долетают громкие голоса. Старостина свадьба спутала время, Юрко не знал, долго ли пролежал в забытьи. Пытался разобрать голоса, но окошко узко и высоко. Пугающая мысль вдруг пришла Юрку: может, сам жених уж приехал, и сейчас пропивают, благословляют на замужество его, Юркову, ладу. А она?.. Соглашается сгоряча - ведь ударила же его. За что? Она сама теперь не в себе… С помраченным разумом он бросился в распахнутые ворота. Зазвенев цепью, навстречу со злобным лаем вздыбился Серый, но тут же смолк, завилял хвостом. Поодаль, у тына, жались светлые фигурки, всхлипывающая Татьянка метнулась из растворенных сеней, и чувство беды ножом полоснуло грудь…
   В неярко освещенной избе за широким деревянным столом, выскобленным до белизны, сидел лысый пегобородый мужичок в расстегнутом сером кафтане, рядом, под образами, сама похожая на большую черную икону, стояла мать Аринки. Скрестив на груди руки, она смотрела на влетевшего парня блестящими от бражки глазами. Половину избы от Юрка заслоняла широченная спина мужика в распущенной рубахе, курчавая всклокоченная голова его подпирала потолок.
   - …Так, сватушка, так, золотой, поучи рукой родительской, беды нет, добра же прибудет, - пьяно гундосил пегобородый, наваливаясь грудью на большую глиняную кружку. Юрка он и не заметил, глядя куда-то в угол. - Учена баба шелком стелется, неучена терном колется. Обломай-ка, сватушка, постарайся для зятька…
   - С-сука! Гулена! - загремел мужик, хромовато переступая раскоряченными ногами. - Я те покажу, как мы зря сговариваемся! Я те научу из воли выходить! В клеть! Под замок до свадьбы! Запорю, коли слово еще поперек услышу!