Врангель Данила. Славянский стилет

   Это, правда, оказалась пара дельфинов, которые стали кружиться вокруг и насвистывать что-то на своем наречии. Бизон взялся за весла и поплыл к субмарине.
   Через несколько минут «Золотая Рыбка» дала дифферент^[35] на нос и ушла в прозрачные воды океана. Курс лежал на запад. Туда, где есть ответы на многие вопросы.
   Спустя полчаса титановая субмарина мчалась со скоростью 50 узлов, погрузившись на недосягаемую для спутников глубину.

Книга 2
Славянский стилет

Глава 1. Путь в Японию

   Дизель-поезд Хабаровск — Советская Гавань, урча, полз сквозь лиственно-хвойные джунгли. Тепловоз громыхал выхлопами и детонировал мутной смесью, питающей его двигатель. В хвосте плелись четыре вагона, такие же развалюхи, как и волочащий их старикан. Все ходило ходуном, перегородки скрипели и пищали. Подъемные полки не фиксировались. Половина окон были выбиты и заложены картонными листами из-под ящиков с апельсинами. В туалете отсутствовали двери.
   Проводник сидел на куче тряпок и тяжелым взглядом смотрел в окно на тысячекратно виденную картину. Радовало одно: за окном была золотая осень. Огненно-оранжевый лес одним своим видом грел душу, обескураженную внутренностями металлического чудовища: оно не желало умирать, как тот же окружающий лес, — изящно и красиво, а упорно тянуло свою огнедышащую лямку до последней отвалившейся гайки.
   Проводник встал и, шатаясь в такт покачиванию вагона, пошел вдоль плацкартных купе: «Чай, чай, печенье». В вагоне за боковым столиком единственный пассажир смотрел в окно. По внешности это был человек с Востока. Проводник приблизился и стал напротив: «Чай. Печенье».
   — Водка есть?
   Во взгляде проводника что-то мелькнуло:
   — Водка есть...
   — Одну бутылку.
   — Двести рублей.
   — Ты что, с ума сошел?
   — ...Двести рублей.
   — Ладно, ты прав. Сумасшедший тот, кто ее не пьет.
   Проводник оживился, чуя родственную душу. И стал суетиться:
   — Сорок два градуса. «Полет Женьшеня». Так просто не купишь, поэтому и цена чуть-чуть подороже.
   Он побежал в свое купе и принес бутылку черного стекла с красивой этикеткой. Восточный человек отдал деньги, взял бутылку и стал рассматривать. Открутил пробочку, понюхал. Проводник уселся напротив и смотрел в окно.
   — А стаканы?
   — Что? А-а, я сейчас, сейчас... — проводник умчался и вернулся с двумя стаканами, полбуханкой хлеба и большим, как кабачок, огурцом. Порезал огурец на части, посолил солью из спичечного коробка. Поезд тряхнуло на стыке, и коробок, подпрыгнув, свалился, но соль не просыпалась.
   — К удаче твоя соль упала, — заметил пассажир.
   — Да уж. Вся жизнь удача. И соль еще тут как тут, — пробурчал проводник.
   Пассажир налил по полстакана водки.
   — Ну, будем знакомы. Катаяма, — он протянул стакан.
   — Федор, — представился проводник.
   Они выпили настойку и захрустели огурцом.
   — И долго эта твоя развалюха до Гавани добираться будет? — поинтересовался пассажир.
   — Ну, тут же одноколейка. Пропускаем всякие там платформы с «тойотами». Часов через пятнадцать, может, будем. А ты далеко?
   — Домой.
   — В Гавань?
   — В Японию.
   — В Японию?..
   — А что?
   — Да так, ничего. Но не подумал бы. Говоришь совсем не по-японски.
   — Ну, там заговорю.
   — А здесь чего делал?
   — Лес рубил.
   — Да ну — лес? Что-то я, наверное, не въехал.
   — Въехал, въехал. Я с поселения. Освободился. В Хабаровске получил документы и разрешение на выезд. Три года... Три года не нюхал сакуры, ты представляешь, Федя?
   — И что ж ты сотворил?
   — Как тебе сказать... Статья номер ноль. Есть такая.
   — Да неужто и статья номер ноль есть?
   — Есть. Для японцев. По ней и осудили. Хорошо хоть по половинке выпустили. Кто-то из ваших к нашим прилетел. Поели, попили, что-то там поделили, ну и — добрый жест. Иностранных заключенных, не совершивших особо... Ну, и так далее.
   Японец помолчал мгновение, затем решил продолжить:
   — В общем, повезло. Меня не хотели отпускать, но знакомая одна помогла. Машка любит иностранцев и сама все во Францию собирается, язык учит. Работает в прачечной, живет с начальником лагеря. Убедила того, что я — японец, а то по документам меня уже удмуртом сделали. А после Машиного протежирования снова на статью номер ноль скинули. Я ей, конечно, положенное спасибо сделал, но все равно в должниках остался. Судьба сведет — рассчитаюсь, — Катаяма взял веточку укропа и стал перебирать ее, как четки. — Двухлетний «хвост» на вашей зоне — слишком дорогое удовольствие. Через пару лет я и в самом деле удмуртом стал бы...
   Федя закурил папиросу, пустил дым:
   — Статья номер ноль! Ну-ну. Во дают...
   Состав тряхнуло еще на одной колдобине. В последнем купе упала полка. Японец налил еще водки. Выпили.
   — Ну, так как наша зона? — с интересом спросил Федор.
   — Мрак, — ответил попутчик. — Но люди хорошие. Я из-за людей язык выучил. Думаю, не хуже японского. А, может, лучше. Вот приеду — проверю. Емкость, емкость — вот что мне нравится у вас. В смысле разговора, общения. Одним словом можно выразить пятьдесят идей. Сила! Я одно время на родине филологию изучал, так теперь стыдно, что учил, после русских оборотов речи. Зря терял время.
   Поезд стучал деформированными колесами, шумел вагон разболтанными шурупами, тараканы бегали с места на место в поисках пропитания, а за окном горела желтым пламенем осень Приморья.
   Обрусевший самурай налил еще женьшеневой настойки, они с Федором бахнули стакан о стакан и вгрызлись в приморский огурец, закусив горбушкой черного хлеба.
   — У вас здесь в России можно вообще не разговаривать, а тебя все равно поймут. — Федор согласно кивнул. — Но у нас в Японии ты можешь говорить полдня — и тебя не поймут. Не поймут! Я много прочел разной русской литературы и тоже обнаружил там японские образцы мыслевыражения. Я бы тебе по памяти прочел, для сравнения, но боюсь, ты уснешь, пока я буду говорить литературный вариант.
   Федор закурил еще одну беломорину и позволил:
   — Не боись! Читай.
   — Ну, как бы это начать... Понимаешь, Федор, в воображаемую нами реальность улетает ум, душа, но не тело. И поэтому реальное, воспринимаемое уже и телом, так отличается от воображаемого, что совсем порой различно и даже противоположно. Поэтому никакой тщательный аналитический прогноз и расчет предстоящих событий не может состояться из-за невозможности учесть субъективные моменты реактивности животного существа. Оно, существо, накладывает свой алгоритм на, так сказать, объективную реальность, возникающую посредством субъективного восприятия. Ибо верно замечено, что бытие определяет сознание, — а бытие присутствует только в настоящем времени, исключая прошлое и будущее, то есть расчетам подвергаться не может. Ну как, Федор, доступно?
   — Это... перевод с японского?
   — Да нет, это подобие японского, но русский. Бобергауз какой-то написал. А знаешь, как сказать это на настоящем русском?
   — Ну, выдай.
   — Все ништяк, когда ты в деле. Остальное — понты.
   — И все?
   — И все.
   Федор восхищенно посмотрел на собеседника, так невозмутимо отрезающего все лишнее от главной мысли, хотя в произнесенной тем фразе не понял абсолютно ничего. Но почему-то поверил. Видно было — честный человек.
   — Да ты на зоне, наверное, переводчиком был. Или священником.
   — Нет, электриком. Туда, где фаза была выше 24 вольт, посылали японца, специалиста по электронике, то есть меня. Представлял лицо империи, чинил телевизоры и утюги.
   — Ну, а дома ждет кто?
   — Мать. А это мало?
   — Это даже очень много. Меня вот никто не ждет. Уже. Так случилось. Наливай, Катаяма! Я сейчас еще принесу, за мой счет.
   Тепловоз издал скрипящий звук, как сиплая заводская труба, и хрипел, хрипел не переставая.
   — Чего это он? — спросил Катаяма.
   — Зона повышенной медвежьей пассивности.
   — Повышенной медвежьей пассивности?..
   — Рельсы нагреваются на солнце, они на них и спят. Медведи. И попробуй разбуди! Несколько раз буфером на обочину сваливали, так все равно не проснулись. Жирные, как боровы. Спячка скоро. А ленивые! Ляжет под куст с малиной, откроет рот и спит, ждет, когда ягода дозреет и упадет сама. У вас там, в Японии, такие же, наверно?
   — Да, есть такие же. Только не медведи.
   Труба замолчала. Опять стал слышен перестук колес и скрипение вагонной утвари. Бутылка стояла опустевшая, и ее сиротливый, виноватый вид напоминал о том, что все когда-нибудь проходит. Федя сходил к себе в купе и принес еще одну, кусок сала, краюху хлеба, банку грибов, лук, чеснок, вареную картошку и миску с большими сочными помидорами. Пустую бутылку унес. От греха подальше.
   Налили еще.
   — Ну, так как тебе наши бабы? — не унимался Федор.
   — Работящие, — ответил японец, — но водки пьют много. Правда, есть и исключения. Нормальные бабы. Бабы как бабы. У нас такие же, только по-другому называются. Водки, правда, не пьют, но у них своей дури хватает. У вашей почти все на лице, а у нашей — в башке. Попробуй залезь.
   Сквозь громыхание разваливающегося вагона пробился посторонний звук. Кто-то хлопнул дверью в тамбуре и шел к ним. Подошел, постоял, поглядел на стол и сел.
   — Познакомься, — сказал Федор. — Начальник поезда, Григорий.
   Григорий склонил голову и пожал руку японцу.
   — Катаяма, — представил японца проводник. — Едет домой из командировки. В Японию.
   — Японец? — изумился начальник. — Японец в таком поезде, а не в аэропорту? Ну, тогда свой парень, свой. Знаешь, а ты у нас единственный пассажир на весь состав. Там что-то намутили с расписанием, передвинули отправление на пять часов раньше, а объявление написать забыли. Ты сам-то как сюда попал?
   — Купил билет за десять минут до отхода.
   — Да, повезло тебе. Незнание не освобождает от удачи.
   — А в чем повезло?
   — Этот рейс последний. Ветку закрывают на два месяца. Капитальный ремонт линии. Установка автоматики, новые светофоры. А самолетом — лети. Билеты проданы на сорок дней вперед. Да они и летают-то как? Раз долетел, раз упал — ресурс сопромата вышел. Крылья отпадают... — начальник поезда невозмутимо глядел на Катаяму, жуя помидор.
   — Гриша, это правда? — изумленно спросил японец.
   — Еще какая. Да они и летают прямо над самыми елями, чтобы если что — съамортизировать и повиснуть на деревьях. Ель все выдержит. Тут своя технология. Дальний Восток! Мгновенно сливают керосин — и падают в кусты. Пока все живые. Правда, долго потом добираются до этой Гавани.
   — Ну, давай за удачу! — произнес Катаяма, слегка шокированный ментальностью русских с их национальными рулетками.
   Третий стакан уже был давно на месте, и японец, не сбивая руки, продолжал наливать.
   — Хха! Хоррроший настойчик, — проговорил начальник поезда и вгрызся в огурец. Немного закусив, продолжил тему:
   — Нет людей. Некому работать. Да нет, люди-то есть! Но нет тех, которые могут работать. Тотальное сокращение, совмещение, кадрирование и кодирование. От алкоголя. Но это не помогает. Кодировать можно только сомнамбул, есть такие кадры. Да они и сами могут кодироваться. Написал на бумажке «Я больше не пью», положил под подушку, а наутро — трезвенник. Но лунатиков таких мало. И деньги с них даром дерут. Ну, а с остальных — тем более. Их кодировка не берет, они же не сомнамбулы. Такой вот фикус. Оттого Федор, например, совмещает в себе должности четырех проводников. Один проводник на четыре вагона. Это нормально?
   — Ну, судя по заполнению состава, достаточно, — рассудил Катаяма.
   — Согласен, — ответил начальник. — В таком рейсе Федора даже слишком много. Но кроме этого он совмещает обязанности электрика, сантехника, повара и ветеринарного врача.
   — А что, есть и такой?
   — На этих линиях есть.
   — А кто обыкновенный доктор, для людей?
   — Я.
   — Вы совмещаете должности начальника поезда и врача? Разумно, разумно...
   — Еще я совмещаю обязанности ревизора и первого машиниста.
   — А кто второй машинист?
   — А его нет. Сокращена должность.
   — Так кто же сейчас управляет тепловозом?
   — Ну, в принципе, я.
   Катаяма ошарашено глядел на невозмутимого первого машиниста:
   — Как это вы? А кто в кабине?..
   — Никого. А что тут такого? Зону медвежьей пассивности прошли. Встречного состава не предвидится. Глухомань. Людей нет. Самолеты на автопилотах летают, а тут какой-то дизель. В первый раз, что ли? Да ты наливай!
   — Так что, нас только трое на весь состав и пустая кабина? — не унимался обалдевший Катаяма. Всего он повидал на зоне, но такого вот классического образца пофигизма не встречал. Крепчает народ!
   — Трое. Вернее, двое. Ты не в счет. Мы тебя везем.
   Впереди по ходу движения что-то громыхнуло. В вагоне свалилась еще одна полка.
   — Сбили-таки, наверное, медведяру, — проговорил первый машинист. — Спать надо в отведенных местах. В норах, например. Да нет, в норе они не хотят! Они хотят на шпалах! Ладно, пойду пройдусь в кабину, проверю уровень масла. Вы тут особо не налегайте, я скоро вернусь.

* * *

   — А как баранка?
   — Нормально, с маком.
   — Дай куснуть!
   Колька огляделся, сверкнул взглядом на мать, и, отломив кусочек, протянул другу. Тот быстро сунул угощение в рот и, захрустев прожаренным тестом, уставился куда-то вдаль.
   Их матери говорили быстро и уже достаточно долго, без труда переходя от керогаза на крепдешин, с индийского мохера на соседей по дому, с урожая картошки к унитазам-компактам, сантехническому чуду сезона. Все это гудение производимых ими звуков, подобно гудению пчел, расшифровке не поддавалось, проходя фоновым режимом. И стояли два Кольки, будто в рое, на нижнем уровне своего мальчишьего общения — как двое в горящем доме, когда внизу, над самым полом, стоит еще чистый и прозрачный воздух, а буквально метром выше ничего уже не видать и вовсю идет реакция с непредсказуемыми последствиями.
   В пригороде небольшого украинского местечка с красивым названием они жили в домах напротив. Один из друзей был старше другого ровно на год — в детстве это колоссальное преимущество. Это дает моральное право высказывать окончательное мнение в серьезных вопросах. По мелочам Николаи спорили до хрипоты, и младший с тяжелыми боями уступал, хотя не всегда. Но — дружили. По большому счету, младший Николай во всем доверялся старшему.
   Так было, пока старший не раздобыл где-то странную старинную рукопись. Говорил, что в сундуке у троюродного деда лежала. Сам, конечно, ничего прочесть не смог, — текст старославянский, — но сильно уж картинки в нем понравились своей убедительной перспективностью. Потому старший досидел у родственника дотемна — знал, чего ждал, — ну, а к вечеру дед был уже хорош. И девятилетний Колька, всячески подделываясь под дурня годков трех, стал выпытывать у дедули, что это за рецептик с картинками да как им пользоваться. Естественно, и клятву дал: молчать! Дед, сколько смог, объяснил — и спрятал потертую тетрадь красной кожи в сундук, закрыл на ключ да завалился спать. А перед сном добавил:
   — Не скоро ты, Колька, поймешь... как пользоваться этими... секретными инструкциями. Я вот-вот только понял... а времени выполнять нет уже. Нет! — и захрапел.
   «Не скоро поймешь!» — во дает! Старший Николай несся сквозь бурьяны к младшему, а в голове у него роились невообразимые картины будущего. Ну да ладно, что рецепт сложный! Совсем, видно, постарел деда, если такие вещи сложными считает. А может, ему просто лень? Вот это — вернее всего.
   К младшему Кольке старший в тот вечер не дошел совсем чуть-чуть. Мать за порог не пустила, грозно глянув и сказав, что тот спит. — «Ну спи, спи. Завтра тебе не до сна будет!»
   Наутро оба сидели на своей любимой скамейке, спрятанной в разросшемся кустарнике. Младший слушал старшего, широко раскрыв глаза. Все было просто. Если в полнолуние глядеть на Луну — не моргая! — два часа кряду, то тело человека изменяется. Изменится его удельный вес относительно Земли, изменится еще много чего, но главное — станет меньшей сила притяжения. Место Земли в этом займет Луна. И тогда можно будет передвигаться по земле, как будто по Луне, — прыжками по двадцать метров, то есть подпрыгивать до третьего этажа! Правда, так бывает только в ночи полнолуния. Но все равно перспективы открылись настолько захватывающие, что весь день у Колек прошел в ожидании вечера. По отрывному календарю друзья определили, что сегодня как раз полная луна.
   С наступлением темноты два друга на скамейке уже ожидали неторопливо выплывающий из-за горизонта громадный диск. Прошло некоторое время. Луна появилась целиком и стала продираться сквозь ветви старых тополей. Младший и старший уселись поудобней и уставились на ночное светило, как рыбы на сковороду.
   В тишине прошло пару минут. Старший вдруг шевельнулся, неожиданно вскочил и стал прыгать на месте, размахивая руками: «Хочу запомнить разницу».
   Младший привстал тоже и скептично глядел на него.
   — Человек быстро привыкает к новому, — сообщил старший. — Мне вот и отец говорил, — добавил он: «Помни, — говорит, — Коля, о прошлом. Будущее оттуда растет». Ну, и всякое такое понес в своем стиле. Но батя прав. Вот съел я вчера твою баранку — и как не было ее. И память о ней почти уже стерлась. Я бы еще одну съел, для укрепления памяти... — вздохнул старший, покачав ногой. Глянул на небо, на друга. — ...Ладно, хватит болтать! — хотя младший не проронил и слова. — Давай работать.
   Они снова удобно расселись на скамье в форме изогнутого кресла и, закинув руки за голову, стали глядеть на Луну, как раз высвободившуюся из веток громадного тополя. Наступила гробовая тишина. В соответствии с рецептом разговаривать было нельзя, иначе лунный дух мог не закрепиться в земном теле. Беда подкралась неожиданно в виде тоненького подвывания. Друзья напряглись, но не шевельнулись. Подвывание приблизилось, совершило несколько кругов, то удаляясь, то приближаясь. Но что-то спугнуло вампирическое насекомое, — сила духа, наверное, — и оно уплыло в темноту, затихнув вдали. Адепты лунного света вздохнули и снова сосредоточились, уставившись в Море Спокойствия^[36].
   Шли секунды, быстрые, как кузнечики; ползли минуты, скользкие, как улитки. Темнота ночи и тишина обступивших зарослей давили, сводя на нет теоретическую комфортность процесса превращения в лунного сверхчеловека.
   — Тьфу! — свалился со скамейки старший и стал тереть глаза. — Не могу, аж слезы навернуло. Прабабку вот покойную вспомнил. Хороший была человек и надо же — померла!
   — Давно?
   — Год назад.
   Младший сочувственно кивнул:
   — Ты знаешь, и у меня тоже слезы на глазах выступили. Наверное, мне тоже твоя прабабка вспомнилась, хоть я и не видал ее никогда.
   — Ладно, — прервал разговоры старший. — Время идет.
   Они снова впились взглядами в желтый диск и замерли, слившись с рельефом скамейки. Вдали заквакали лягушки. Прямо над головой, пахнув крыльями, проплыла сова. Тишина обволакивала округу.
   «Филя-а-а!» — вскрикнул хриплый голос матери одного известного им человека. — «Домой!!!»
   «Чертов Феликс! — пронеслось в голове у старшего. — Вечно морду сует, куда не надо. Как серьезное что-то задумаешь — он уже тут как тут, жирный маменькин сынуля. И все на халяву. Сладкое любит. Ему халява — что халва».
   «Фи-и-ля-а-а!!» — снова и громче. В ответ — тишина.
   Старший, не сводя глаз со светила, продолжил озабоченно размышлять. Умеет, однако, Филя оказываться в нужное время в нужном месте! Когда еще старший Колька младшему о действии рецепта рассказывал, тот халявщик в кустах прополз и стал подслушивать, о чем речь. Он это любит — незаметно слушать и помалкивать. Получал уже в харю, да мало, видать. Впрочем, Филю вовремя засекли, и главных деталей процедуры он не узнал. Хотя очень просил рассказать. Предлагал за это надувную лодку. Клялся, что никому не скажет. Друзья пытались его убедить, что это Коля-старший пересказывал мультики. Но по глазам было видно — не поверил. И вот теперь в полнолуние его тоже нет дома. Очевидно, где-то в кустах или с крыши пятиэтажки пялится на Луну и на месте подпрыгивает. «Ладно, Филька, — мрачно заключил старший: — Прыгай не прыгай — толку не будет. Зад твой не позволит, балласт тяжеловесный. Ползай-ка в кустах. У тебя это лучше получается».
   Два Николая продолжали глядеть на Луну. Глядели долго, минут семь. Старший, шурша, полез в куртку и, не отрывая глаз от светила, стал рыться в карманах. Чиркнула спичка, и в летней ночи поплыло пахучее облачко. Старший не выдержал — чихнул и свалился с лавки. Это была его двойная ошибка. Нарушение технологии — во-первых. Равновесия — во-вторых. Младший не мог видеть друга, и падение вдохновителя лунной программы воспринял на слух, но не дрогнул, продолжая неотрывно глядеть на Луну.
   — Комары проклятые, отогнать хотел... Я специально у отца папиросы стянул, — оправдывался старший.
   Младший молчал. На глаза ему навернулись слезы, и он изо всех сил старался не моргнуть.
   — Ну ладно. Если уж моргнул, то докурю, — пробурчал старший и, присев на спинку скамейки, стал потягивать папиросу и пускать дым.
   — А ты, Коля, гляди, гляди. Просто немного раньше меня зарядишься, а там подождешь. Ты же все равно не куришь. Вот и попрыгаешь тут по окрестностям, пока я дозаряжаться буду. Сбегаешь на озеро. До него рукой подать. Прыг, прыг — и там. Заодно Фильку пришлепнутого в кустах найдешь. С высоты-то виднее. Отправь его домой. Скажешь, что главного компонента он все равно не знает, а без него — до старости будет в небо глядеть. Только борода вырастет, — старший сплюнул и затянулся. Младший молчал и терпел.
   — Проскочишь там мимо наших окон, — продолжал старший наставительно. — Как родичи наши себя чувствуют, посмотришь. Антенну заодно поправь на крыше. Да, вообще-то особо там не мелькай, город маленький — узнают: представь, что поднимется! Ну, а в крайнем случае — это не ты. Разворачивайся и дуй обратно вприпрыжку, да поживей. Подумают, что это, как его... массовая галлюцинация.
   Младший вскочил со скамейки и стал тереть глаза:
   — Не могу, моргать хочу! Какие еще галлюц...цинации! Я их сам только что видел. Горячие котлеты в сковородке у меня на кухне. Еще кастрюля полная. И бабка ждет, чтоб в тарелку подлаживать. Конечно, могу я через пару часов в окно впрыгнуть прямо с клумбы, но котлеты!.. Котлеты простынут! И как я раньше об этом не подумал? Время-то сколько? Полдесятого? А ты уверен вообще, что на голодный желудок лунная гравитация работает?
   Старший задумчиво смотрел на младшего:
   — Да не знаю уж. Наверное, питаться нужно всегда. Хотя какая-то диета должна быть. К примеру, есть только ночью и при Луне.
   — Коль, ночь и так кругом. А Луна — вон, как дирижабль, зависла. Только котлет не хватает... — протянул младший.
   — Так давай волоки котлеты. Да, бабку с собой не бери! Я тебе сам подложу, если хватать не будет. Время у нас еще есть. Вон она, лупатая, только-только из-за леса выползла. Ей еще пилить через весь городок. Успеем!
   Минут через пятнадцать младший принес кастрюлю с котлетами, завернутую в тряпку. Для бабки пришлось сочинить целую легенду, но выманить ее из кухни удалось. Остальное было делом одной секунды.
   — Во молодец! — похвалил старший, сглотнув слюну. — А запах-то, запах какой! И правда горячие. Понятно, чего ты на Луне сосредоточиться не мог. А тот веник, наверное, голодный лежит. Где он там сейчас? Н-да, пропал Филя как-то подозрительно. И мать не докричалась. Эдак еще и правда перейдет на лунный режим.
   — Да спит, наверно. Дома, — добавил младший. — Зубами к стенке.
   Они открыли кастрюлю и принялись руками есть горячие котлеты. Без хлеба. Котлет было много, на два дня готовили. Но младшего это сейчас не волновало, а старшего — тем более. Вытерев руками жирные губы, кастрюлю поставили под скамейку. Сытые и довольные, улеглись в прежние позы.
   Осоловело уставились на Луну.
   Разбудила их веником мать младшего. Старший аккуратно завалился со скамейки набок и пополз было в кусты, но был схвачен за шиворот и посажен на скамью рядом с младшим. Полеты во сне и наяву имеют довольно специфические различия.
   На следующий вечер, хмурые, голодные и злые после проблем с котлетами, друзья все равно оказались на старом месте. Стратегия была уже другая: никаких отвлекающих действий. Сели, сколько нужно посмотрели и, так сказать, полетели. Они немного пообщались, как бы на прощание, перед стартом, — и заняли исходные позиции.
   Глядели долго и молча.
   Старшему стало уже казаться, что он там, и ходит среди лунных гор. Но подводили глаза. Слизистая оболочка предательски норовила морганием перемкнуть входящий поток лунной энергии и прекратить ее накопление.
   Часа через полтора, после многократных обрывов в цепи межпланетного интерфейса, старший влез на спинку скамьи и проговорил неуверенно:
   — Неужели дед обдурил?
   — Тебе виднее — твой же дед!
   — Да нет, я так не думаю. Мы сами не смогли продержаться два часа, — он указал на громадный будильник, лежащий рядом. — А наполовину такие дела, наверное, не делаются.
   Старший помолчал и попрыгал на скамейке.
   — Сколько ты смог выдержать? Десять минут? Ты разницу представляешь? Но он мне, если честно, сразу сказал — рецепт непростой. Хитрый дед. Что же он имел в виду?