Рука упала в пропасть с дурацким криком «Пли»
И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.
Но, слышу: — Жив зараза. Тащите в медсанбат.
Расстреливать два раза уставы не велят.
А врач потом все цокал языком
И, удивляясь, пули удалял.
А я в бреду беседовал тайком
С тем пареньком, который не стрелял.
Я раны, как собака, лизал, а не лечил,
В госпиталях однако в большом почете был.
Ходил в меня влюбленный весь слабый женский пол:
Эй ты, недостреленный, давай-ка на укол!
Наш батальон геройствовал в Крыму,
И я туда глюкозу посылал,
Чтоб было слаще воевать ему,
Кому? Тому, который не стрелял.
Я пил чаек из блюдца, со спиртиком бывал,
Мне не пришлось загнуться, и я довоевал.
В свой полк определили. Воюй — сказал комбат,
А что не дострелили, так я брат даже рад.
Я тоже рад бы, да присев у пня,
Я выл белугой и судьбину клял:
Немецкий снайпер дострелил меня
Убив того, который не стрелял.
 

Песня про козла отпущения

 
В заповеднике, вот в каком забыл,
Жил да был козел, роги длинные,
Хоть с волками жил — не по-волчьи выл,
Блеял песенки, да все козлиные.
И пощипывал он травку, и нагуливал бока,
Не услышать от него худого слова.
Толку было с него, правда, как с козла молока,
Но вреда, однако, тоже никакого.
Жил на выпасе, возле озерка,
Не вторгаясь в чужие владения.
Но заметили скромного козлика
И избрали в козла отпущения.
Например, медведь, баламут и плут,
Обхамил кого-нибудь по-медвежьему,
Враз козла найдут, приведут и бьют,
По рогам ему, и промеж ему…
Не противился он, серенький, насилию со злом,
А сносил побои весело и гордо,
Сам медведь сказал: «Ребята, я горжусь козлом,
Героическая личность, козья морда!»
Берегли козла, как наследника.
Вышло даже в лесу запрещение
С территории заповедника
Отпускать козла отпущения.
А козел себе все скакал козлом,
Но пошаливать он стал втихимолочку,
Он как-то бороду завязал узлом,
Из кустов назвал волка сволочью.
А когда очередное отпущенье получал,
Все за то, что волки лишку откусили,
Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал,
Но внимания тогда не обратили…
Пока хищники меж собой дрались,
В заповеднике крепло мнение,
Что дороже всех медведей и лис
Дорогой козел отпущения.
Услыхал козел, да и стал таков:
Эй, вы, бурые, — кричит, — светлопегие.
Отниму у вас рацион волков
И медвежие привилегии.
Покажу вам козью морду настоящую в лесу,
Распишу туда-сюда по трафарету.
Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу,
И ославлю по всему по белу свету.
Не один из вас будет землю жрать,
Все подохнете без прощения.
Отпускать грехи кому — уж это мне решать
Это я, козел отпущения.
В заповеднике, вот в каком забыл,
Правит бал козел не по-прежнему,
Он с волками жил и по-волчьи выл,
И орет теперь по-медвежьему.
А козлятушки-ребятки засучили рукава
И пошли шерстить волчишек в пух и клочья.
А чего теперь стесняться, если их глава
От лесного льва имеет полномочья.
Ощутил он вдруг остроту рогов
И козлиное вдохновение.
Россомах и лис, медведей, волков
Превратил в козлов отпущения.
 

Песня сплавщика

 
На реке ль, на озере
Работал на бульдозере,
Весь в комбинезоне и в пыли.
Вкалывал я до зари,
Считал, что черви — козыри,
Из грунта выколачивал рубли.
И не судьба меня манила,
И не золотая жила,
А упорная моя кость
И природная моя злость.
Ты мне не подставь щеки,
Не ангелы мы — сплавщики,
Неизвестны заповеди нам.
Будь ты хоть сам бог-Аллах,
Зато я знаю толк в стволах
И весело хожу по штабелям.
И не судьба меня манила,
И не золотая жила,
А упорная моя кость
И природная моя злость.
 

Про нечисть

 
В заповедных и дремучих,
Страшных муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей
И в проезжих сеет страх,
Воет воем, что твои упокойники,
Если есть там соловьи, то разбойники.
Страшно, аж жуть!
В заколдованных болотах
Там кикиморы живут,
Защекочут до икоты
И на дно уволокут.
Будь ты пеший, будь ты конный — заграбастают,
А уж лешие — так по лесу и шастают.
Страшно, аж жуть!
А мужик, купец иль воин
Попадал в дремучий лес
Кто — зачем, кто — с перепою,
А кто — сдуру в чащу лез.
По причине пропадали, без причины ли
Только всех их и видали: словно сгинули.
Страшно, аж жуть!
Из заморского, из леса
Где и вовсе сущий ад,
Где такие злые бесы,
Чуть друг друга не едят,
Чтоб творить им совместное зло потом,
Поделиться приехали опытом.
Страшно, аж жуть.
Соловей-разбойник главный
Им устроил буйный пир,
А от них был змей трехглавый
И слуга его вампир.
Пили зелье в черепах, ели бульники,
Танцевали на гробах, богохульники.
Страшно, аж жуть!
Змей Горыныч влез на дерево,
Ну раскачивать его:
Выводи, разбойник, девок,
Пусть покажут кой-чего,
Пусть нам лешие попляшут, попоют,
А не то, я, матерь вашу, всех сгною.
Страшно, аж жуть!
Соловей-разбойник тоже
Был не только лыком шит.
Гикнул, свистнул, крикнул: — рожа!
Гад заморский, паразит!
Убирайся без боя, уматывай
И вампира с собою прихватывай.
Страшно, аж жуть!
Все взревели, как медведи:
Натерпелись! Сколько лет!
Ведьмы мы или не ведьмы?
Патриоты или нет?
Налил бельмы, ишь ты, клещ, отоварился
А еще на наших женщин позарился.
Страшно, аж жуть!
А теперь седые люди
Помнят прежние дела:
Билась нечисть груди в груди
И друг друга извела,
Прекратилось навек безобразие,
Ходит в лес человек безбоязненно,
И не страшно ничуть!
 

Индусская религия

 
Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Иисуса,
Кто ни во что не верит, даже в черта, назло всем.
Хорошую религию придумали индусы:
Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.
Стремилась ввысь душа твоя,
Родишься вновь с мечтою,
Но, если жил ты, как свинья,
Останешься свиньею.
Пусть косо смотрят на тебя, — привыкни к укоризне.
Досадно? — Что ж, родишься вновь на колкости горазд.
Но если видел смерть врага еще при этой жизни,
В другой тебе дарован будет верный, зоркий глаз.
Живи себе нормальненько,
Есть повод веселиться,
Ведь, может быть, в начальника
Душа твоя вселится.
Такие ситуации. Простор воображенья.
Был гордым и почтенным, а родился дураком.
А если мало радует такое положение,
Скажи еще спасибо, что не сделался скотом.
Уж лучше сразу в дело, чем
Копить свои обиды.
Ведь, если будешь мелочен,
Докатишься до гниды.
Пускай живешь ты дворником — родишься вновь прорабом,
А после из прораба до министра дорастешь.
Но, если туп, как дерево — родишься баобабом
И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.
Досадно попугаем жить,
Гадюкой с длинным веком…
Не лучше ли при жизни быть
Приличным человеком?
Так, кто есть кто, так, кто был кем, — мы никогда не знаем,
С ума сошли генетики от ген и хромосом…
Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем,
А этот милый человек был раньше добрым псом.
Я от восторга прыгаю,
Я обхожу искусы,
Удобную религию
Придумали индусы.
 

Я любил и страдал

 
Было так, я любил и страдал
Было так, я о ней лишь мечтал.
Я ее видел часто во сне Амазонкой на белом коне.
Что мне была вся мудрость скучных книг,
Когда к следам ее губами мог припасть я?
Что с вами было, королева грез моих?
Что с вами стало, мое призрачное счастье?
Наши души купались в весне.
Наши головы были в огне.
И печаль с ней, и боль далеки
И, казалось, не будет тоски.
Ну, а теперь хоть саван ей готовь,
Смеюсь сквозь слезы я и плачу без причины.
Вам вечным холодом и льдом сковало кровь
От страха жить и от предчувствия кончины.
Понял я, больше песен не петь.
Понял я, больше снов не смотреть.
Дни тянулись с ней нитями лжи,
С нею были одни миражи.
Я жгу остатки праздничных одежд,
Я струны рву, освобождаясь от дурмана,
Мне не служить рабом у призрачных надежд,
Не поклоняться больше идолам обмана.
 

Очередь

 
А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
— Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади нас, уже едят.
Им объяснили, чтобы не ругаться.
— Мы просим вас, уйдите, дорогие.
Те, кто едят, ведь это иностранцы.
А вы, прошу прощенья, кто такие?
Но люди все роптали и роптали,
Но люди справедливости хотят:
— Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади нас, уже едят.
Но снова объяснил администратор:
— Я вас прошу, уйдите, дорогие.
Те, кто едят, ведь это делегаты.
А вы, прошу прощенья, кто такие?
А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади, нас уже едят.
 

О слухах

 
Сколько слухов наши уши поражает.
Сколько сплетен разъедает, словно моль.
Ходят сухи, будто все подорожает, абсолютно,
А особенно — поваренная соль.
 
 
Словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
— Слушай, слышал? Под землею город строят,
Говорят, на случай ядерной войны…
— Вы слыхали? Скоро бани все закроют
Повсеместно. Навсегда.
И эти сведенья верны.
 
 
И словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
— А вы знаете? Мамыкина снимают.
За разврат его, за пьянство, за дебош,
И, кстати, вашего соседа забирают,
Негодяя, потому, что он на Берию похож.
 
 
И словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
— Ой, что деется! Вчерась траншею рыли,
Так откопали две коньячные струи. —
Говорят, шпионы воду отравили.
Самогоном.
Ну, а хлеб, теперь из рыбьей чешуи.
 
 
И словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
— Это что еще. Теперь все отменяют,
Отменили даже воинский парад.
Говорят, что скоро все позапрещают
В бога душу.
Скоро все к чертям собачьим запретят.
 
 
И словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
Закаленные во многих заварухах,
Слухи ширятся, не ведая преград.
Ходят сплетни, что не будет больше слухов.
Абсолютно.
Ходят слухи, будто сплетни запретят.
 
 
И словно мухи, тут и там,
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 
 
И поют друг другу — шепотом ли, вкрик ли
Слух дурной всегда звучит в устах кликуш.
А к хорошим слухам люди не привыкли,
Говорят, что это выдумки и чушь.
 
 
И словно мухи, тут и там
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам,
Их разносят по умам.
 

Она была в Париже

 
Наверно, я погиб: глаза закрою — вижу,
Наверно, я погиб: робею, а потом,
Куда мне до нее? Она была в Париже,
И я вчера узнал, не только в нем одном.
Блатные песни пел я ей про Север дальний.
Я думал, вот чуть-чуть, и будем мы на «ты».
Но я напрасно пел о полосе нейтральной
Ей глубоко плевать, какие там цветы.
Я спел тогда еще, я думал, это ближе:
Про юг и про того, кто раньше с нею был.
Но что ей до меня — она была в Париже, Е
й сам Марсель Марсо чего-то говорил.
Я бросил свой завод, хоть вобщем, был не вправе,
Засел за словари на совесть и на страх,
Но что ей до меня? Она уже в Варшаве,
Мы снова говорим на разных языках.
Приедет — я скажу по-польски: «Проше пани».
Прими таким, как есть, не буду больше петь.
Но что ей до меня? Она уже в Иране.
Я понял, мне за ней, конечно, не успеть.
Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле
Да, я попал впросак, да я попал в беду.
Кто раньше с нею был и тот, кто будет после,
Пусть пробуют они. Я лучше пережду.
 

Ой, где был я вчера

 
Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей.
Только помню, что стены с обоями,
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.
А наутро я встал
Мне давай сообщать,
Что хозяйку ругал,
Всех хотел застращать,
Что я голым скакал,
Что я песни орал,
А отец, говорил,
У меня генерал.
А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали.
И гостям, говорят, не давал продохнуть,
Донимал их блатными аккордами.
А потом кончил пить,
Потому что устал,
Начал об пол крушить
Благородный хрусталь,
Лил на стены вино,
А кофейный сервиз,
Растворивши окно,
Просто выбросил вниз.
И никто мне не мог даже слова сказать.
Но потом потихоньку оправились,
Навалились гурьбой, стали руки вязать,
А потом уже все позабавились.
Кто плевал мне в лицо,
А кто водку лил в рот.
А какой-то танцор
Бил ногами в живот.
Молодая вдова,
Верность мужу храня,
Ведь живем однова
Пожалела меня.
И бледнел я на кухне с разбитым лицом
Сделал вид, что пошел на попятную,
Развяжите, кричал, да и дело с концом,
Развязали, но вилки попрятали.
Тут вообще началось,
Не опишешь в словах.
И откуда взялось
Столько силы в руках?
Я, как раненный зверь,
Напоследок чудил,
Выбил окна и дверь,
И балкон уронил…
Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем,
Только помню, что стены с обоями…
И осталось лицо, и побои на нем…
Ну куда теперь выйти с побоями?
Если правда оно,
Ну, хотя бы на треть,
Остается одно:
Только лечь, помереть.
Хорошо, что вдова
Все смогла пережить,
Пожалела меня
И взяла к себе жить.
 

Время лечит

 
Теперь я не избавлюсь от покоя,
Ведь все, что было на душе на год вперед,
Не ведая, она взяла с собою,
Сначала в порт, а там — на пароход.
Теперь мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окутывает дым…
И не хочу я знать, что время лечит,
Что все проходит вместе с ним.
В моей душе — пустынная пустыня.
Так что ж стоите над пустой моей душой?
Обрывки песен там и паутина,
А остальное все она взяла с собой.
Мне каждый вечер зажигает свечи,
И образ твой окутывает дым…
И не хочу я знать, что время лечит,
Что все проходит вместе с ним.
В моей душе все цели без дороги.
Пройдитесь в ней, и вы найдете там
Две полуфразы, полудиалоги,
А остальное все пошло ко всем чертям.
И пусть мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окутывает дым…
Но не хочу я знать, что время лечит,
Оно не лечит — оно калечит.
И все проходит вместе с ним.
 

Песня для отъезжающих за границу

 
Перед выездом в загранку
Заполняешь кучу бланков,
Это еще не беда.
Но в составе делегаций
С вами едет личность в штатском,
Завсегда.
А за месяц до вояжа
Инструктаж проходишь даже
Как там проводить все дни,
Чтоб поменьше безобразий,
А потусторонних связей
Ни — ни — ни.
Личность в штатском, парень рыжий,
Мне представился в Париже:
— Будем с вами жить, я — Никодим,
Жил в Бобруйске, нес нагрузки,
Папа русский, сам я русский,
Не судим.
Исполнительный на редкость,
Соблюдал свою секретность
И во всем старался мне помочь.
Он теперь по долгу службы,
Дорожил моею дружбой
День и ночь.
На экскурсию по Риму
Я решил — без Никодима…
Он всю ночь писал, и вот уснул,
Но личность в штатском, оказалось,
Раньше боксом занималась Не рискнул.
Со мною завтракал, обедал
И везде за мною следом,
Будто у него нет дел.
Я однажды для порядку,
Заглянул в его тетрадку
Обалдел.
Он писал, такая стерва,
Что в Париже я на мэра
С кулаками нападал,
Что я к женщинам несдержан
И влияниям подвержен Запада.
Значит, что ж, он может даже
Заподозрить в шпионаже.
Вы прикиньте, что тогда?
Это значит не увижу
Я ни Риму, ни Парижу
Никогда.
 

Чудо-юдо

 
В королевстве, где все тихо и складно,
Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,
Появился дикий зверь огромадный
То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой,
Только кашлем сильный страх наводил.
А тем временем зверюга ужасный
Коих ел, а коих в лес волочил.
И король тотчас издал три декрета:
Зверя надо, говорит, одолеть наконец.
Вот, кто отважется на это, на это,
Тот принцессу поведет под венец.
А в отчаявшемся том государстве,
Как войдешь, так прямо наискосок,
В бесшабашной жил тоске и гусарстве
Бывший лучший, но опальный стрелок.
На полу лежали люди и шкуры,
Пели песни, пили меды и тут
Протрубили во дворце трубадуры,
Хвать стрелка — и во дворец волокут.
И король ему прокашлял: «Не буду
Я читать тебе моралей, юнец,
Вот, если завтра победишь чуду-юду,
То принцессу поведешь под венец».
А стрелок: «Да это что за награда?
Мне бы выкатить порвейна бадью.
А принцессу мне и даром не надо,
Чуду юду я и так победю».
А король: «Возьмешь принцессу и точка.
А не то тебя раз-два и в тюрьму,
Ведь это все-же королевская дочка».
А стрелок: «Ну хоть убей, не возьму»
И пока король с ним так препирался,
Съел уже почти всех женщин и кур,
И возле самого дворца ошивался
Этот самый то ли бык, то ли тур.
Делать нечего, портвейн он отспорил,
Чуду-юду уложил и убег…
Вот так принцессу с королем опозорил
Бывший лучший, но опальный стрелок.
 

Скажи спасибо

 
Подумаешь, с женой не очень ладно.
Подумаешь, неважно с головой.
Подумаешь, ограбили в парадном.
Скажи еще спасибо, что живой.
Ну что ж такого, мучает саркома?
Ну что ж такого, начался запой.
Ну что ж такого, выгнали из дома?
Скажи еще спасибо, что живой.
Плевать, партнер по покеру дал дуба.
Плевать, что снится ночью домовой.
Плевать, соседи выбили два зуба.
Скажи еще спасибо, что живой.
Да ладно, ну уснул вчера в опилках.
Да ладно, в челюсть врезали ногой.
Да ладно, потащили на носилках.
Скажи еще спасибо, что живой.
Да, правда, тот, кто хочет, тот и может.
Да, правда, сам виновен. Бог со мной.
Да, правда, но одно меня тревожит:
Кому сказать спасибо, что живой?
 

Отберите орден у Насера

 
Потеряли истинную веру,
Больно мне за наш СССР.
Отберите орден у Насера,
Не подходит к ордену Насер.
Можно даже крыть с трибуны матом,
Раздавать подарки вкривь и вкось,
Называть Насера нашим братом,
Но давать Героя — это брось.
А почему нет золота в стране?
Раздарили, просто раздарили,
Лучше бы давали на войне,
А насеры после б нас простили.
 

Джон Ланкастер Пек

 
Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской,
Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек»,
Вечно в кожаных перчатках, чтоб не сделать отпечатков,
Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,
Чем-то щелкал, в чем был спрятан инфракрасный объектив.
А потом в нормальном свете, представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.
Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной,
Наш родной центральный рынок стал похож на грязный склад.
Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой.
И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.
Но работать без подручных может грустно, может скучно,
Враг подумал, враг был дока, написал фиктивный чек,
И, где-то в дебрях ресторана, гражданина Епифана
Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона.
Так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел.
Вот и первое заданье: в 3.15, возле бани,
Может раньше, может позже остановится такси,
Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора,
А потом про этот случай раструбят по Би-Би-Си.
И еще: оденьтесь свеже и на выставке в Манеже
К вам приблизится мужчина с чемоданом. Скажет он:
«Не хотите ли черешни?» Вы ответите «конечно»
Он вам даст батон с взрывчаткой, принесете мне батон.
А за это, друг мой пьяный, — говорил он Епифану,
Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин…
Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он,
Был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.
Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер,
Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек.
Обезврежен он и даже он пострижен и посажен,
А в гостинице «Советской» поселился мирный грек.
 

Жертва телевидения

 
Есть телевизор, подайте трибуну,
Так проору — разнесется на мили.
Он не окно, я в окно и не плюну,
Мне будто дверь в целый мир прорубили.
Все на дому, самый полный обзор:
Отдых в крыму, ураган и кобзон,
Вести с полей или южный вьетнам,
Или еврей, возвратившийся к нам.
Врубаю первую, а там ныряют.
Но это — так себе, а с двадцати
«А ну-ка девушки» — Что вытворяют…
И все в передничках. С ума сойти!
Есть телевизор. Мне дом не квартира.
Я всею скорбью скорблю мировою.
Грудью дышу я всем воздухом мира.
Никсона вижу с его госпожою.
Вот тебе раз: иностранный глава
Прямо глаз в глаз, к голове голова.
Чуть пододвинул ногой табурет
И оказался с главой тет а тет.
Потом ударники в хлебопекарне
Дают про выпечку до десяти
И вот любимые «А ну-ка парни»
Стреляют, прыгают, с ума сойти!
Если не смотришь — ну, пусть не болван ты
Но уж по крайности богом убитый:
Ты же не знаешь, что ищут таланты,
Ты же не ведаешь, кто даровитый.
Вот тебе матч СССР — ФРГ
С мюллером я на короткой ноге
Судорога, шок, но уже интервью.
Ох, хорошо, я с указа не пью.
Там кто-то выехал на конкурс в Варне,
А мне квартал всего туда идти.
А ну-ка девушки, а ну-ка парни.
Все лезут в первые. С ума сойти.
Но как убедить мне упрямую Настю?
Настя желает в кино, как суббота.
Настя твердит, что проникся я страстью
К глупому ящику для идиота.
Ну да, я проникся. В квартиру зайду
Глядь — дома и Никсон и Жорж Помпиду.
Вот хорошо, я бутылочку взял.
Жорж — посошок, Ричард, правда не стал.
Потом — прекраснее, еще кошмарней,
Врубил четвертую — и на балкон:
А ну-ка девушки, а ну-ка парни.
Вручают премии в ООН.
Ну, а потом, на Канатчиковой даче,
Где, к сожаленью, навязчивый сервис,
Я и в бреду все смотрел передачи,
Все заступался за Анджелу Дэвис…
Слышу: «Не плачь, все в порядке в тайге»,
«Выигран матч СССР — ФРГ»,
«Сто негодяев захвачены в плен»,
И «Магомаев поет в КВН».
Ну, а действительность еще шикарней:
Тут у нас два телевизора, крути — верти.
Там — «А ну-ка девушки», Тут — «А ну-ка парни».
За них не боязно с ума сойти.
 

Штрафные батальоны

 
Всего лишь час дают на артобстрел,
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, ну, а кому — до «вышки».
За этот час не пишем ни строки.
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники.
Нам не писать: «…считайте коммунистом».
Перед атакой — водку? Вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура!»
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец:
Коли, руби фашистского бродягу.
И, если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь «за отвагу».
Ты бей штыком. А лучше — бей рукой.
Оно надежней, да оно и тише.
И, ежели останешься живой
Гуляй, рванина, от рубля и выше.
Считает враг: морально мы слабы,
За ним и лес и города сожжены…
Вы лучше лес рубите на гробы
В прорыв идут штрафные батальоны.
Вот шесть ноль-ноль. И вот сейчас обстрел.
Ну, бог войны, давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, а большинству — до «вышки».
 

Лукоморье

 
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы.
 
 
Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди.
Это только присказка, сказка впереди.
 
 
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,
Но явился всем на страх вертопрах.
Добрый молодец он был, бабку ведьму подпоил,
Ратный подвиг совершил: дом спалил.
 
 
Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди
Это только присказка, сказка впереди.
 
 
Тридцать три богатыря порешили, что зазря
Берегли они царя и моря.
Каждый взял себе надел, кур завел и в нем сидел
Охраняя свой удел не у дел.
 
 
Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди
Это только присказка, сказка впереди.
 
 
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб.
С окружающими туп стал и груб.
И ругался день-деньской бывший дядька их морской,
Хоть имел участок свой под Москвой.
 
 
Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди
Это только присказка, сказка впереди.
 
 
Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет,
Как налево — так загнет анекдот.
Но ученый, сукин сын, цепь златую снес в Торгсин,
И на выручку, один — в магазин.
 
 
Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди
Это только присказка, сказка впереди.
 
 
Как-то раз за божий дар получил он гонорар:
В Лукоморье перегар на гектар.
Но хватил его удар, и, чтоб избегнуть больших кар,