Страница:
— Это надолго! — Кричит пилот Высоцкому, — возможно до конца недели. Поворачиваем на Бодайбо?
— Прошу, садитесь. Я обещал.
Вертолет со снайперской точностью — на ровный пятак среди изрытых бульдозерами полигонов старателей — спустился и тут же умчался в незахваченное тучами небо.
… Семь жилых домиков, рубленных из тонких, тайга в тех местах силы набрать не успевает, деревьев, столовая, баня да глухие лысоватые горы вокруг — такой вот безрадостный пейзаж, особенно горы, в них поди и эхо не приживется. Что касается старателей, то они — явление временное. Взяли ушли. Высоцкому же, совсем неожиданно, край понравился, он говорил, пробуя холодную землю:
— По острой грани бытие движется. Ощущение земли не теряешь от того, что рядом, в вечной мерзлоте, она совсем отсутствует. Лед мертвый.
Вечером его будут слушать 50 усталых мужчин, большинство из которых трудно чем удивить. Люди серьезные, как принято говорить, с большим жизненным опытом. Короче — старатели. Ну, а пока он наблюдал за их работой и сам, сидя за рычагами бульдозера, очень даже прилично толкал золотоносные пески на промприбор.
Потом ветер рванул с темных озер сонную гладь, зашлось стене северное худолосье, дождь, до того едва моросящий, хлынул во всю мощь.
— Пошли в избу, ребята, — говорит Вадим Иванович Туманов, хозяин местных золотодобывающих участков, чья репутация специалиста старательской добычи в стране конкуренции не имеет.
Человек решительный, умный, в нем крутая воля первопроходца уживается с тонким пониманием поэзии, в нем много чего-то загадочного, к чему так пристально приглядывался Высоцкий. Высоцкий даже песню о Туманове написал. Дружили они давно, знакомил нас, Вадим Иванович:
— Вот мой старый друг. Ты его обязательно полюбишь.
Уже, когда остались одни:
— Ты знаешь, Леня, я дышу его песнями.
Знал я и другое: на старательских участках всей Сибири иной музыки и не водится. Она с ними и в удаче и в прогаре: рвет сон тайги хриплый голос москвича.
Обратил внимание: Высоцкого всегда тянуло к людям нестандартным к тем, которые защищали зубами голые провода, могли встать грудью к течению и шагнуть наперекор. У них он находил ответы на вопросы: «Что есть там, на краю земли?» и «Можно ли раздвинуть горизонт?» Рядом с ними он становился тихим, незаметным, стараясь слушать и понять. Крохотной деревушке большая глубокая, что по Культукскому тракту Байкала, беседовал до первых петухов с седой много пережившей старушкой, а в шумной компании, где шампанское стреляло чаще, чем охотники на открытии утиной охоты, где зрел душистый шашлык, тосты (в его честь, понятно) сопровождали каждый бокал, Володя погас, замкнулся, даже озлобился. Петь отказался наотрез и, сославшись на недомогание, уехал. По дороге, уже улыбаясь, говорил:
— Не заметил, они смахивают на свои кошельки — тугие, самодовольные. Мои песни нужны им для лучшего усвоения пищи. Кошелек он ведь с удовольствием открывается лишь только для того, чтобы принять рубль. Песню не примет.
Людям бы он наверное спел, потому что любил петь людям, любил, когда его люди слушали. «Кошелькам» — отказал.
К вечеру в поселке старателей собралось человек 120.
Мы ломали голову: как узнали, откуда бы им взяться? По холодной, северной распутице, через грязь, болото, многие километры шли люди из лесных кордонов, геологических палаток, зимовий.
Старый якут кеша приехал на смешном таком олене, в потертой по бокам от долгих переходов шкуре, и тоже старой. Он все улыбался, показывая Владимиру единственный зуб. Обьяснял старательно, но без хвастовства:
— Однако, медведь на гнилом ключе шалил. Олешка пугал. Кеша думал — пешком ходить надо. Ши-ши-ихо. Далеко.
— Обманул все же медведя, дедушка?
— Обманул, обманул, радостно трясет головой старик и гладит сухой ладошкой рукав Володиной куртки и губы шепчут что-то не вслух, для себя.
Разместить 120 человек в столовой показалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определенностью.
— Товарищ Высоцкий приехал для нас. Очень сожалееем, но…
Высоцкий попросил:
— Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди…
И минут через 30 был готов навес. Открыли окна и двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары. О голосе Высоцкого разговоры разные. Очень хороший, прекрасный просто писатель Виктор Астафьев (сибирского корня человек) писал в «Литературной газете»: «Нельзя, допустим, петь под Высоцкого, этим хриплым голосом, орущим, несколько ерничающим, петь мог только он». Правда, довелось мне однажды послушать в том же исполнении песню, и один известный тенор не сдержался, зааплодировал: «Володя, это же Челентано — говорит, — настоящий живой Челентано!».
— Это подделка, Саша, шутка для друзей.
Настоящее было хриплым, орущим, несколько ерничающим, оно входило действующим лицом в каждый спектакль. (Любая песня Высоцкого есть маленький прекрасный спектакль, где партнерами были высокая поэзия и самобытное актерское мастерство. Многие нынче исполняют свои песни. Увы, за двери концертного зала песни не выходят. «Раздвинуть горизонты» удалось ему, в коем соединились талантливый поэт, актер, певец.
Мы слушали его под шум дождя в таежном поселке Хомонхо. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми свидетелями, обрели хрипловатый голос в потрясающих балладах. Все в жутком вихре и раздельно, все точно, накалено до предела, каждое слово на душу ложится и жмет ее так, что терпение на грани. Но ведь если она закрыта, то и пламя больших оркестров туда не пройдет, а здесь принимает, мается вместе с ним. И память входи в кровь нашу благодарностью миру, где рождаются такие люди.
Страсть, любовь, ненависть, не играл — живьем отдавал, как в чудесном прозрелом. А где этого, живого, напасешься? Потому, должно быть, и ушел рано, что не берегся, не берег, отдавал…
Мы тогда молчали все 4 часа, ни хлопочка он не получил время экономили, хотя знали — чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганных досок помосте, пот — по усталой улыбке соленым бисером. Добрый такой, приятный человек, вид немного беспомощный — дескать, все, мужики, отработал, весь, как говорится, вышел. А мужики с понятием, не настаивали, только в волнении мужики, вроде глухарей на току. Потом он ушел отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра: и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди — говорят о случившемся без крепких, привычных слов. Бережный разговор получился, для кого-то может быть, единственный в этой жизни скитаний поисков.
Утром — на смену, о прогулках ведь здесь понятия не имеют.
Взревели двигатели бульдозеров, стальные ножи рвут вечную мерзлоту по сантиметру. Трудно крадется к золоту человек, оно же в легких местах не хоронится. Машины остановились часам к десяти утра, всего на несколько минут. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку по-мужицки, твердо, не встряхивая. Просили не забывать.
Один говорит:
— Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею…
Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладится не может…
Володя ждет серьезный, с полным к человеку вниманием пониманием.
— … Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто, дай-кось, обниму вас, Владимир Семенович…
Обнялись. Володя слезы прячет, к машине заторопился. Поехали. Опять, обычно пустой северный тракт наполнился людьми. Улыбаются из-под брезентовых капюшонов, машут мокрыми кепками.
В Бодайбинском аэропорту мы остались вдвоем. Володя сидел на лавочке, что-то писал в блокнот. И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще не трезвый, из тех, кто в карман за словом не лезет. Протягивает Высоцкому облепленную зарубежными красавицами гитару: давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.
Высоцкий вежливо отвечает:
— Петь не буду. Работаю, вот сижу. Не надо меня беспокоить.
За спиной патлатого еще трое образовалось. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения человеку, сырая злость, мучающая и себя, и мир божий двуногих. Кабы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдет, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждении, пребывают в своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко пронеслось в голове: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно, когда в нее плюют…»
К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов. Еще одно редкое по нынешним временам качество — Владимир Семенович не делил людей на нужных и ненужных. Он любил или презирал. Такая вот черно-белая позиция. Любил значительно больше. И та притягательная сила поэта, которую мы ощущаем в его стихах, берет свое начало в любви к людям. Иначе, откуда бы взяться таким балладам, как «Нейтральная полоса», «Кто сказал, что земля умерла». Их создал добрый художник, гражданин, сознающий свою ответственность перед народом.
Знать и не любить Высоцкого было просто невозможно. Те многие тысячи людей, которые провожали его в последний путь, и те многие, которым не удалось попасть на похороны, разве они от любопытства?! Ушел их полпред, от их имени и по душевному поручению рассказывающий всему миру их правду, ушел «Всенародный Володя»: «Любовь российская и рана».
Он всегда вставал на сторону слабого и раскрывал свой кошелек для тех, кто нуждался, в строки:
Кажется, во Франции застала его весть, что давний его друг, артист МХАТа Всеволод Абдулов попал в автомобильную катастрофу. Тотчас личные дела оказались на втором плане — Высоцкий у постели больного.
К друзьям, к товарищам он относился нежно, не разменивал, однако, свои чувства на слова и разговоры о них.
Но вот скончался Василий Макарович Шукшин и чувства заговорили страстной болью потери. Песня родилась об ушедшем друге в одну ночь. На первом исполнении слово вылетело из памяти, он — губу до крови закусил. Вспомнил. Допел.
… Мы возвращались из Нижнеудинска в Иркутск. Высоцкий все подходил к проводнику, спрашивал, когда Зима, а на станции первым спрыгнул с подножки и ушел в город. Вернулся он перед самым отходом поезда пыльный, счастливый.
— Городок-то не очень приметный, — говорил он, провожая взглядом прочно сидящие на земле деревянные дома, — обыкновенный городок сибирский… Но видишь, как получается — поэт в нем родился… (Он имел ввиду Евгения Александровича Евтушенко).
Не знаю, как встретил смерть Владимир Семенович Высоцкий, да и никто не знает: он был с ней один на один, однако, смею предположить — достоинство ему не изменило. Редкого мужества был человек и трезвого отношения к бытию. «Кто учил людей умирать, тот учил их жить» — писал Мишель Монтень.
Герои Высоцкого учат нас не просто умирать, но и знать, за что это следует делать. Он это тоже умел… Но прежде, чем все это произошло, было признание другу:
— Сева, я скоро умру.
Было письмо-телеграмма жене с последними строчками стихов:
Вот оглянулся еще раз на те счастливые дни. Иркутск. Тихая, летняя ночь. В Сибири в конце июля бывают прекрасные теплые ночи. Володя с гитарой вышел на балкон, то ли не спалось, то ли просто попеть захотелось для себя. Пел тихо, без высоких нот, и душа не рвалась, пела душа. Так шла одна песня, другая… пятая. Потом ненароком взглянул вниз. Там, на газонах сквера в тихом уюте расположились влюбленные, постовые милиционеры, рабочие со второй смены. Он, конечно же пел, еще, он ведь пел и «говорил о нашем русском так, что щемило и щемило» от чистоты сердечной, от того, что имел особое призвание дарить правду и пользоваться ею с полной отдачей и ответственностью перед нами.
Задумываясь перед его феноменом, нашел у Белинского (вас пусть это не смущает) интересное тому обьяснение: «Другой способ выговорить истину — прямой и резкий: в нем человек является провозвестником истины, совершенно забывая о себе глубоко презирая робкие отговорки и двусмысленные помехи, которые каждая сторона толкует в свою пользу, и в котором видно низкое желание служить и вашим, и нашим». «Кто не за меня, тот против меня» — вот девиз людей, которые любят выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут о них самих…
Он выговаривал истину прямо, смело, талантливо, о себе, конечно, не заботясь. Поначалу она не всегда доходила до нас в чистом виде — мешало посредничество северных дублей, но техника, слава богу, на месте не стоит, и он пришел к нам растопил в нас безразличие и отчужденность к самим себе, уважать себя научил.
А Россию-то как любил — до страдания доходящей любовью!!! Потому и не хоронился за свою славу, сражался несправедливостью, где бы она ему ни встречалась. Я не пытаюсь найти в строю верных рыцарей поэзии Высоцкого, мне он видится мушкетером в косоворотке, чья острая шпага бескорыстно и честно служила своему народу.
И одно он с нами делал дело.
Стихи, посвященные Владимиру Высоцкому
— Прошу, садитесь. Я обещал.
Вертолет со снайперской точностью — на ровный пятак среди изрытых бульдозерами полигонов старателей — спустился и тут же умчался в незахваченное тучами небо.
… Семь жилых домиков, рубленных из тонких, тайга в тех местах силы набрать не успевает, деревьев, столовая, баня да глухие лысоватые горы вокруг — такой вот безрадостный пейзаж, особенно горы, в них поди и эхо не приживется. Что касается старателей, то они — явление временное. Взяли ушли. Высоцкому же, совсем неожиданно, край понравился, он говорил, пробуя холодную землю:
— По острой грани бытие движется. Ощущение земли не теряешь от того, что рядом, в вечной мерзлоте, она совсем отсутствует. Лед мертвый.
Вечером его будут слушать 50 усталых мужчин, большинство из которых трудно чем удивить. Люди серьезные, как принято говорить, с большим жизненным опытом. Короче — старатели. Ну, а пока он наблюдал за их работой и сам, сидя за рычагами бульдозера, очень даже прилично толкал золотоносные пески на промприбор.
Потом ветер рванул с темных озер сонную гладь, зашлось стене северное худолосье, дождь, до того едва моросящий, хлынул во всю мощь.
— Пошли в избу, ребята, — говорит Вадим Иванович Туманов, хозяин местных золотодобывающих участков, чья репутация специалиста старательской добычи в стране конкуренции не имеет.
Человек решительный, умный, в нем крутая воля первопроходца уживается с тонким пониманием поэзии, в нем много чего-то загадочного, к чему так пристально приглядывался Высоцкий. Высоцкий даже песню о Туманове написал. Дружили они давно, знакомил нас, Вадим Иванович:
— Вот мой старый друг. Ты его обязательно полюбишь.
Уже, когда остались одни:
— Ты знаешь, Леня, я дышу его песнями.
Знал я и другое: на старательских участках всей Сибири иной музыки и не водится. Она с ними и в удаче и в прогаре: рвет сон тайги хриплый голос москвича.
Обратил внимание: Высоцкого всегда тянуло к людям нестандартным к тем, которые защищали зубами голые провода, могли встать грудью к течению и шагнуть наперекор. У них он находил ответы на вопросы: «Что есть там, на краю земли?» и «Можно ли раздвинуть горизонт?» Рядом с ними он становился тихим, незаметным, стараясь слушать и понять. Крохотной деревушке большая глубокая, что по Культукскому тракту Байкала, беседовал до первых петухов с седой много пережившей старушкой, а в шумной компании, где шампанское стреляло чаще, чем охотники на открытии утиной охоты, где зрел душистый шашлык, тосты (в его честь, понятно) сопровождали каждый бокал, Володя погас, замкнулся, даже озлобился. Петь отказался наотрез и, сославшись на недомогание, уехал. По дороге, уже улыбаясь, говорил:
— Не заметил, они смахивают на свои кошельки — тугие, самодовольные. Мои песни нужны им для лучшего усвоения пищи. Кошелек он ведь с удовольствием открывается лишь только для того, чтобы принять рубль. Песню не примет.
Людям бы он наверное спел, потому что любил петь людям, любил, когда его люди слушали. «Кошелькам» — отказал.
К вечеру в поселке старателей собралось человек 120.
Мы ломали голову: как узнали, откуда бы им взяться? По холодной, северной распутице, через грязь, болото, многие километры шли люди из лесных кордонов, геологических палаток, зимовий.
Старый якут кеша приехал на смешном таком олене, в потертой по бокам от долгих переходов шкуре, и тоже старой. Он все улыбался, показывая Владимиру единственный зуб. Обьяснял старательно, но без хвастовства:
— Однако, медведь на гнилом ключе шалил. Олешка пугал. Кеша думал — пешком ходить надо. Ши-ши-ихо. Далеко.
— Обманул все же медведя, дедушка?
— Обманул, обманул, радостно трясет головой старик и гладит сухой ладошкой рукав Володиной куртки и губы шепчут что-то не вслух, для себя.
Разместить 120 человек в столовой показалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определенностью.
— Товарищ Высоцкий приехал для нас. Очень сожалееем, но…
Высоцкий попросил:
— Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди…
И минут через 30 был готов навес. Открыли окна и двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары. О голосе Высоцкого разговоры разные. Очень хороший, прекрасный просто писатель Виктор Астафьев (сибирского корня человек) писал в «Литературной газете»: «Нельзя, допустим, петь под Высоцкого, этим хриплым голосом, орущим, несколько ерничающим, петь мог только он». Правда, довелось мне однажды послушать в том же исполнении песню, и один известный тенор не сдержался, зааплодировал: «Володя, это же Челентано — говорит, — настоящий живой Челентано!».
— Это подделка, Саша, шутка для друзей.
Настоящее было хриплым, орущим, несколько ерничающим, оно входило действующим лицом в каждый спектакль. (Любая песня Высоцкого есть маленький прекрасный спектакль, где партнерами были высокая поэзия и самобытное актерское мастерство. Многие нынче исполняют свои песни. Увы, за двери концертного зала песни не выходят. «Раздвинуть горизонты» удалось ему, в коем соединились талантливый поэт, актер, певец.
Мы слушали его под шум дождя в таежном поселке Хомонхо. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми свидетелями, обрели хрипловатый голос в потрясающих балладах. Все в жутком вихре и раздельно, все точно, накалено до предела, каждое слово на душу ложится и жмет ее так, что терпение на грани. Но ведь если она закрыта, то и пламя больших оркестров туда не пройдет, а здесь принимает, мается вместе с ним. И память входи в кровь нашу благодарностью миру, где рождаются такие люди.
Страсть, любовь, ненависть, не играл — живьем отдавал, как в чудесном прозрелом. А где этого, живого, напасешься? Потому, должно быть, и ушел рано, что не берегся, не берег, отдавал…
Мы тогда молчали все 4 часа, ни хлопочка он не получил время экономили, хотя знали — чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганных досок помосте, пот — по усталой улыбке соленым бисером. Добрый такой, приятный человек, вид немного беспомощный — дескать, все, мужики, отработал, весь, как говорится, вышел. А мужики с понятием, не настаивали, только в волнении мужики, вроде глухарей на току. Потом он ушел отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра: и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди — говорят о случившемся без крепких, привычных слов. Бережный разговор получился, для кого-то может быть, единственный в этой жизни скитаний поисков.
Утром — на смену, о прогулках ведь здесь понятия не имеют.
Взревели двигатели бульдозеров, стальные ножи рвут вечную мерзлоту по сантиметру. Трудно крадется к золоту человек, оно же в легких местах не хоронится. Машины остановились часам к десяти утра, всего на несколько минут. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку по-мужицки, твердо, не встряхивая. Просили не забывать.
Один говорит:
— Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею…
Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладится не может…
Володя ждет серьезный, с полным к человеку вниманием пониманием.
— … Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто, дай-кось, обниму вас, Владимир Семенович…
Обнялись. Володя слезы прячет, к машине заторопился. Поехали. Опять, обычно пустой северный тракт наполнился людьми. Улыбаются из-под брезентовых капюшонов, машут мокрыми кепками.
В Бодайбинском аэропорту мы остались вдвоем. Володя сидел на лавочке, что-то писал в блокнот. И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще не трезвый, из тех, кто в карман за словом не лезет. Протягивает Высоцкому облепленную зарубежными красавицами гитару: давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.
Высоцкий вежливо отвечает:
— Петь не буду. Работаю, вот сижу. Не надо меня беспокоить.
За спиной патлатого еще трое образовалось. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения человеку, сырая злость, мучающая и себя, и мир божий двуногих. Кабы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдет, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждении, пребывают в своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко пронеслось в голове: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно, когда в нее плюют…»
К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов. Еще одно редкое по нынешним временам качество — Владимир Семенович не делил людей на нужных и ненужных. Он любил или презирал. Такая вот черно-белая позиция. Любил значительно больше. И та притягательная сила поэта, которую мы ощущаем в его стихах, берет свое начало в любви к людям. Иначе, откуда бы взяться таким балладам, как «Нейтральная полоса», «Кто сказал, что земля умерла». Их создал добрый художник, гражданин, сознающий свою ответственность перед народом.
Знать и не любить Высоцкого было просто невозможно. Те многие тысячи людей, которые провожали его в последний путь, и те многие, которым не удалось попасть на похороны, разве они от любопытства?! Ушел их полпред, от их имени и по душевному поручению рассказывающий всему миру их правду, ушел «Всенародный Володя»: «Любовь российская и рана».
Он всегда вставал на сторону слабого и раскрывал свой кошелек для тех, кто нуждался, в строки:
Они о нем самом. Босоидущий был Владимир Семенович, и ею, босой, принимал чужую боль, откликаясь всем своим огромным добром.
… Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души…
Кажется, во Франции застала его весть, что давний его друг, артист МХАТа Всеволод Абдулов попал в автомобильную катастрофу. Тотчас личные дела оказались на втором плане — Высоцкий у постели больного.
К друзьям, к товарищам он относился нежно, не разменивал, однако, свои чувства на слова и разговоры о них.
Но вот скончался Василий Макарович Шукшин и чувства заговорили страстной болью потери. Песня родилась об ушедшем друге в одну ночь. На первом исполнении слово вылетело из памяти, он — губу до крови закусил. Вспомнил. Допел.
… Мы возвращались из Нижнеудинска в Иркутск. Высоцкий все подходил к проводнику, спрашивал, когда Зима, а на станции первым спрыгнул с подножки и ушел в город. Вернулся он перед самым отходом поезда пыльный, счастливый.
— Городок-то не очень приметный, — говорил он, провожая взглядом прочно сидящие на земле деревянные дома, — обыкновенный городок сибирский… Но видишь, как получается — поэт в нем родился… (Он имел ввиду Евгения Александровича Евтушенко).
Не знаю, как встретил смерть Владимир Семенович Высоцкий, да и никто не знает: он был с ней один на один, однако, смею предположить — достоинство ему не изменило. Редкого мужества был человек и трезвого отношения к бытию. «Кто учил людей умирать, тот учил их жить» — писал Мишель Монтень.
Герои Высоцкого учат нас не просто умирать, но и знать, за что это следует делать. Он это тоже умел… Но прежде, чем все это произошло, было признание другу:
— Сева, я скоро умру.
Было письмо-телеграмма жене с последними строчками стихов:
Было ясное сознание того, что должно произойти. Утром его нашли в постели со спокойным неотрешенным мукой расставания лицом…
И снизу лед, и сверху — маюсь между.
Пробить ли верх, иль пробуравить низ?
Конечно всплыть и не терять надежду
А там за дело в ожиданьи виз.
Лед надо мной, надломись и тресни!
Я чист и прост, хоть я не от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все вспомню, даже первые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним…
Вот оглянулся еще раз на те счастливые дни. Иркутск. Тихая, летняя ночь. В Сибири в конце июля бывают прекрасные теплые ночи. Володя с гитарой вышел на балкон, то ли не спалось, то ли просто попеть захотелось для себя. Пел тихо, без высоких нот, и душа не рвалась, пела душа. Так шла одна песня, другая… пятая. Потом ненароком взглянул вниз. Там, на газонах сквера в тихом уюте расположились влюбленные, постовые милиционеры, рабочие со второй смены. Он, конечно же пел, еще, он ведь пел и «говорил о нашем русском так, что щемило и щемило» от чистоты сердечной, от того, что имел особое призвание дарить правду и пользоваться ею с полной отдачей и ответственностью перед нами.
Задумываясь перед его феноменом, нашел у Белинского (вас пусть это не смущает) интересное тому обьяснение: «Другой способ выговорить истину — прямой и резкий: в нем человек является провозвестником истины, совершенно забывая о себе глубоко презирая робкие отговорки и двусмысленные помехи, которые каждая сторона толкует в свою пользу, и в котором видно низкое желание служить и вашим, и нашим». «Кто не за меня, тот против меня» — вот девиз людей, которые любят выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут о них самих…
Он выговаривал истину прямо, смело, талантливо, о себе, конечно, не заботясь. Поначалу она не всегда доходила до нас в чистом виде — мешало посредничество северных дублей, но техника, слава богу, на месте не стоит, и он пришел к нам растопил в нас безразличие и отчужденность к самим себе, уважать себя научил.
А Россию-то как любил — до страдания доходящей любовью!!! Потому и не хоронился за свою славу, сражался несправедливостью, где бы она ему ни встречалась. Я не пытаюсь найти в строю верных рыцарей поэзии Высоцкого, мне он видится мушкетером в косоворотке, чья острая шпага бескорыстно и честно служила своему народу.
И одно он с нами делал дело.
Стихи, посвященные Владимиру Высоцкому
Твой случай таков, что мужи этих мест и предместий
Белее Офелии бродят с безумьем во взоре.
Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной:
Так быть или как? Что решил ты в своем Эльсиноре?
Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может,
Дарующий радость — ты щедрый даритель страданья.
Но Дании всякой нам данной тот славу умножит,
Кто подданных душу возвысит до слез, до страданья, рыданья.
Спасение в том, что сумели собраться на площадь
Не сборищем сброда, спешащим глазеть на Нерона,
А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
Народ невредим, если боль о певце всенародна.
Народ, народившись, не неуч, он ныне и присно
Не слушатель вздора и не собиратель вещицы.
Певца обожая, расплачемся, — доблестна тризна.
Быть или не быть — вот вопрос, как нам быть. Не взыщите.
Люблю и хвалю, не отвергшего смертную чашу.
В обнимку уходим все дальше, все выше и чище.
Не скряги — не жаль, что сердца разбиваются наши,
Лишь так справедливо, ведь если не наши, то чьи же?
Б. Ахмадулина.(Нач. Авг. 1980)
Владимиру Высоцкому
«С меня при цифре 37 в момент слетает хмель,
Вот и сейчас, как холодом подуло…
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лег виском на дуло.»
«… Срок жизни увеличился,
И, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время.»
Всего пяток прибавил бог к этой цифре 37,
Всего пять лет накинул к жизни плотской.
И в 42 закончил и Рассел, и Джо Дассен,
И в 42 закончил наш Высоцкий.
Не нужен нынче револьвер, чтоб замолчал поэт,
Он сердцем пел — и сердце разорвалось!
Он знал — ему до смерти петь, не знал лишь сколько лет,
А оставалось петь такая малость.
Но на дворе двадцатый век, остался голос жить,
Записан он на дисках и кассетах.
А пленки столько на земле, что если разложить,
То можно ею обернуть планету.
И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен,
И пусть молчат, что умер наш Высоцкий.
Что нам Дассен, о чем он пел не знаем мы совсем
Высоцкий пел о нашей жизни скотской.
Он пел о том, о чем молчат, себя сжигая, пел,
Свою большую совесть в мир обрушив.
По лезвию ножа ходил, винил, кричал, хрипел
И резал в кровь свою и наши души.
И этих ран не залечить и не перевязать,
Вдруг замолчал-и холодом подуло…
Хоть умер от инфаркта он, но можем мы сказать:
За всех за нас он лег виском на дуло.
Валентин Гафт.
28 Июля. Таганская площадь. Проводы
Люди просто не стоят, люди думают,
И свистят, и кроют матом милицию,
А за ней официальщину дубовую.
Лучше в церковь бы пойти — поклониться.
Люди просто не стоят люди требуют,
Чтобы память не ушла с катафалками,
Чтоб глядел он из окна добрым гением…
Вот о чем кричат над Таганкою.
Умер лучший человек в государстве.
Душу болью не трави — может статься,
Впереди еще и беды и мытарства…
Умер главный человек государства.
Смотрите, люди, на такси!
Смотрите, проезжая мимо!
Так чтут поэтов на Руси
И так порою ненавидят.
Склонились у ног его боги и бесы,
Ведь даже они не поверили смерти.
Гитара под утро озябнет без песни.
Согрейте ее — бога ради! Согрейте!
М. Копылова(Нач. Авг. 1980)
* * *
Пророков нет в отечестве моем,
А вот теперь ушла еще и совесть.
Он больше не споет вам ни о чем,
И можно жить совсем не беспокоясь.
Лишь он умел сказать
И спеть умел,
Чтоб ваших дум в ответ звучали струны.
Аккорд его срывался и звенел,
Чтоб нас заставить мучаться и думать.
Он не дожил, не досказал всего,
Что билось пульсом и в душе звучало.
И сердце отказало от того,
Что слишком долго отдыха не знало.
Он больше на эстраду не войдет
Так просто, вместе с тем так достойно…
Он умер?! Да!!! И все же он поет!
И песни эти не дадут нам спать спокойно.
Никита ВысоцкийИюль-август 1980 г. Москва
Памяти Владимира Высоцкого
Вот уж сорок дней, как к могиле мы этой приходим…
И в молчаньи стоим, скорбно головы вниз наклоня,
Словно ждем еще песен, которые стонут в народе,
Но в мозгу одна мысль: «Не услышать нам больше тебя!..»
А на лицах вопрос: «Почему? Отчего так случилось?»
Может мы виноваты и не сберегли?!
Лишь в ответ-тишина… Тихий шепот стихов у могилы…
И у каждого в сердце кусок своей личной и общей вины!
«Как ты жил? Чем ты жил?» — Ты с экрана нам улыбался…
Иногда доставался нам в театр на Таганку случайный билет,
И у каждого диск напетый тобою остался… —
Вот и все! А теперь у нас даже и этого нет!
Мы приходим сюда, засыпая могилу цветами,
И часами стоим здесь, обиду и боль затая…
Мысли в сердце рифмуются только одними стихами…
— Что еще рассказать всем? — Что забыли сказать про тебя???
Не обидно ли разве, когда молодыми уходят?!…
В 40 лет человек полон жизни и творческих сил,
И талант-через край! Эх, Володя, Володя!!! Ведь ты правду любил — значит жизнь ты подавно любил!
Тишина… Тихо падает лист на промокшую землю…
Скорбь природы выплакивается проливным, моросящим дождем…
Почернела гитара от дождя иль от слез, словно дремля,
Как подруга тоскует о нем! Все о нем и о нем!
Беспощадно время летит… И часы и минуты сметает…
Сыновья подрастут, обновится с весною земля!
А дороги к могилам травою, как всегда, зарастают!…
Лишь останется в памяти дней недопетая песня твоя!
2 сент. 1980 г. г. Москва
На смерть Владимира Высоцкого
Кони,
Кони,
Кони,
Кони.
Привередливые кони.
Путь окончен.
Путь окончен.
Путь окончен.
Ветер захлебнулся пеной.
Кто там высказаться хочет?
Кто там хочет что-то вспомнить?
Поздно.
Поздно.
Путь окончен.
Помолчим же, как сумеем.
Лучше б громче и смелее.
Отчего же,
Отчего же Мы не смели?
И не смеем? Всем понятно,
Все понятно,
Все, что можно:
Честен, дерзок, незапятнан.
Остальное — промолчали!
А душа — она кричала!
А сарказм — бросал перчатку!
Может лучше для начала
Просто взять и напечатать?
Все до самой горькой боли,
Все до самой главной строчки,
До последней,
И, тем более,
Разве кто-нибудь не хочет?
Он хрипел, глаза не прятал,
Ну, а мы, а мы посмеем?
Что, кишка тонка? А значит,
Не чета нам рыцарь смеха.
Нам в детсадик бы с досадой
Нашей тихой и пристойной.
Потоптались, рассосались,
Погрустили и за столик…
Ю. Верзилов. Редактор.(26.07.80)
«Врубите Высоцкого!»
О певце ни стихов, ни заметки
Не отыщешь в газетном столбце.
Мой редактор глотает таблетки
И вздыхает, мрачнея в лице.
Не податься куда ль на вакантное?
Понимает, не глуп, старина,
Почему у могилы в Ваганьково
Сорок суток дежурит страна.
Стыдно старому думать, что скоро
Каждый и без печати поймет,
Что не просто певца и актера
Так чистейше оплакал народ
(Мало ль их, что играют, играючи,
Что поют и живут припеваючи).
Нет, ушел надорвавшийся гений,
Раскаливший наши сердца,
Поднимающий трусов с коленей
И бросающий в дрожь подлеца.
Как Шукшин, усмехнувшись с экрана,
Круто взмыл он в последний полет.
Может, кто-нибудь лучше сыграет,
Но никто уже так не споет.
Уникальнейший голос в России
Оборвался басовой струной.
Плачет лето дождями косыми,
Плачет осень багряной листвой.
На могиле стихи и букеты
О народной любви кричат!
А газеты? Молчат газеты,
Телевизоры тоже молчат…
Брызни, солнышко, светом ярким!
Душу выстудил крик совы.
Вознесенский прекрасно рявкнул!
Женя, умница, где же вы?
Подлость в кресле сидит, улыбается,
Славу, мужество — все поправ!
Неужели народ ошибается,
А дурак политический прав?
…Мы стоим под чужим окном,
Жадно слушаем, рты разинув,
Как охрипшая совесть России,
Не сдаваясь, кричит о своем.
А. В.
Владимиру Высоцкому — самому высокому из нас
Хоть о камень башкою,
Хоть кричи — не кричи,
Я услышал такое
В июльской ночи
Что в больничном вагоне,
Не допев лучший стих,
После долгих агоний
Высоцкий затих.
Смолкли хриплые трели,
Хоть кричи — не кричи,
Что же мы проглядели?
И друзья, и врачи.
Я в бреду, как в тумане,
Вместо компаса злость.
Отчего, россияне,
Так у нас повелось.
Только явится парень
Неуемной души
И сгорит, как Гагарин,
И замрет, как Шукшин,
Как Есенин повиснет,
Как Вампилов нырнет,
Словно, кто поразмыслив,
Стреляет их в лет.
До свидания, тезка!
Я пропитан тобой
Твоей рифмою хлесткой
И хлесткой судьбой.
Что там я, миллионы,
Точнее народ,
Твои песни — знамена
По жизни несет.
Ты был совесть и смелость,
И личность и злость,
Чтобы там тебе пелось
И, конечно, пилось.
В звоне струн, в ритме клавиш
Ты навеки речист,
До свидания, товарищ,
Народный артист!
Владимир Солоухин.(Нач. Сент. 1980)
Голоса и молчание
Обложили его, обложили…
Не отдавайте гения, немочи!
Россия, растерзанная от подлости,
Знайте, кто он, и знайте, чей он.
Врубите Высоцкого!
Врубите Высоцкого настоящего!
Где хрипы и Родина, и горести,
Где восемнадцать лет нам товарищем
Был человек отчаянной совести.
Земля святая, его хранящая,
Запомнит эту любовь без измен.
Врубите Высоцкого настоящего!
Не многим дано подниматься с колен.
Велик не тот, бездарный, но со званьем,
Не тот, кто стал придворным подлецом…
Ты был народным окружен признаньем
За правду, что выплескивал в лицо.
Так пусть звучит не реквием, а скерцо:
Ты был один, кто так легко раним.
Осколки вдребезги взорвавшегося сердца
В своих сердцах навеки сохраним.
Ты жил, играл и пел с усмешкою,
Любовь российская и рана.
Ты в черной рамке не уместишься,
Тесны тебе людские рамки.
Твой последний сон не запрятали
На престижное новодевичье.
Там Христос окружен Пилатами,
Там победы нет, там везде ничья.
Там Макарыча зажали средь сановников,
Не истопите вместе баньку вы…
Ты туда не ходи на новенькое,
Спи среди своих на Ваганьково.
Я приду к тебе просто-напросто,
Не потребует ВОХР пропуска,
Уроню слезу — будь слеза пропуском,
На могильный холм брошу горсть песка.
Не могу я понять доныне
Что за странная нынче пора…
Почему о твоей кончине
Мы узнали из-за «бугра»?
Не Америка плачет — Россия!
Русь рыдает об утрате своей.
В кровь изранены души босые
Самых лучших своих сыновей.
Не был ты любимым фортуной,
И болел тем, чем мы болели.
На гитаре твоей не струны
Обнаженные нервы звенели.
Выходя на сцену вразвалицу,
Из себя не корчя мессию,
Ты держал в своих чутких пальцах
Гриф гитары и пульс России.
И как Шлиман раскапывал Трою,
Взяв на веру слепого Гомера.
По стихам твоим внуки откроют
Наши муки и нашу веру.
Андрей Вознесенский.
Певец
Не называйте его бардом.
Он был поэтом по природе.
Меньшого потеряли брата
Всенародного Володю.
Остались улицы Высоцкого,
Осталось племя в Леви-страус,
От Черного и до Охотского
Страна неспетая осталась.
Все, что осталось от Высоцкого,
Его кино и телесерии,
Хранит от года високосного
Людское сердце милосердное…
Вокруг тебя за свежим дерном
Растет толпа вечноживая.
Ты так хотел, чтоб не актером
Чтобы поэтом называли.
Правее входа на Ваганьково
Могила вырыта вакантная.
Покрыла Гамлета таганского
Землей есенинской лопата.
Дождь тушит свечи восковые…