Страница:
корни. И вот в мире происходит то и се, одни страны развиваются сюда, другие
развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с
жиру бесится, а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб,
и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами,
твердой, как танковая броня, копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что
хотим, чтобы в этом жестоком и безжалостном мире было хотя бы немножко
чего-то доброго и сладкого. Оставим доброту абстрактную для упражнений
кабинетных философов. Мы люди конкретного действия, мы кормим людей, так и
запишем. А тем временем будем копать свою свеклу, потому что ее много, а
времени мало.
На рассвете, в дикой темноте, по непролазному болоту добрел до
Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
- Прибыли товарищи из области!
- Сколько? - спросил Гриша.
- Двое. Мужчина и женщина. А может, женщина и мужчина. Тут я не
разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
- Там же этот учитель новый.
- Поместились. Теперь требуют вас.
- Откуда они, говорите?
- Из самой области.
- И что?
- Требуют.
Тут невольно придется возвратиться к началу этой главки. Почему "Ой
лопнул обруч..."? Может, следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили
слова одного нашего уважаемого поэта: "У человека лопалось терпение". Не
будем скрывать, приводили для смеха. Потому что в нашем народе слово
"лускать", "луснул" всегда применялось если не к плодам земным (семечки,
орехи), то к смеху, и если кто-нибудь слишком смешил людей, то они
добродушно восклицали: "А чтоб ты луснул!"
Что же касается терпения, то оно могло только лопнуть, в крайнем
случае, так, как лопаются обручи на бочках и кадушках, о чем говорит и наша
песня: "Ой лопнув обруч та й коло барила..."
Дальше в песне речь идет о девушке, которая обманула казака, но нам
сейчас не до девчат.
Когда Гриша Левенец, сидя на свекловичном комбайне, среди хлябей
небесных и земных, услышал, что снова по его душу приехали какие-то
проверяльщики, то, несмотря на свой молодой возраст и абсолютно ничтожный
руководящий стаж, почувствовал, что у него терпение лопается, как обруч на
бочонке.
Расписание часов у Гриши теперь было такое, как натянутая струна или
тугой барабан. Целый день - дела в сельсовете с их неизбежными хлопотами,
маленькими радостями, разочарованиями, мелкими конфликтами и достижениями,
размах которых ограничивался только размерами Веселоярска.
Затем мотоциклом домой, кое-какой ужин, снова мотоцикл - и на свеклу к
Педану. Целую ночь на комбайне (Педан спал в вагончике и подменял Гришу на
рассвете), перед восходом солнца домой, три-четыре часа поспать - и на
боевой пост, доверенный веселоярцами, к Ганне Афанасьевне и дядьке Обелиску.
Так пошла жизнь. А как она должна идти? - спросил бы нас Гриша. А мы спросим
у вас. Все правильно, как сказал бы Самусь, но Самуся не было, он исчез из
нашего повествования, а сила его отнюдь не такая, чтобы, как говорил
когда-то над гробом Петра Первого Феофан Прокопович, "оставляя нас
разрушением тела своего, дух свой оставил нам".
Даже духа Самуся не осталось в Веселоярске, а если это так, то не будем
упоминать и его высказываний.
Потому-то скажем, что все было... ну, нормально, или там как. Здоровая
молодая семья живет в постоянном трудовом напряжении, и напряжение это не
уменьшается, а возрастает изо дня в день и, таким образом, еще крепче
цементирует семью. Цементирование семьи - процесс довольно сложный и, можно
сказать, таинственный, поэтому возникает потребность как-то конкретизировать
его, продемонстрировать, показать на примере. Пути и попытки для этого
каждый выбирает по вкусу. Одни публично обнимаются (а то еще и целуются!),
другие называют друг друга сладенькими прозвищами, третьи, памятуя о борьбе
противоположностей, употребляют слова довольно терпкие и не обнимаются при
людях, а только и знают что расходятся да сходятся да... Наши герои не могли
себе позволить таких примитивных волеизъявлений. Они цементировали свою
семью при помощи картонного ящика из-под телевизора "Электрон". Этого ящика
давно бы уже не было, но мама Сашка пожалела выбрасывать такое добро и
пристроила его на веранде возле холодильника. И внутри можно что-то
спрятать, и сверху поставить, то ли чашку, то ли тарелку. Теперь картонный
ящик стал своеобразным полигоном для испытания брачной верности, прочности
любви и обыкновенного человеческого терпения.
Гриша не решался объяснять Дашуньке свою свекловичную эпопею ни дома,
ни заочно по телефону. Поэтому очень обрадовался, натолкнувшись на картонный
ящик. Вот где было его спасение! На окне веранды валялся плоский столярный
карандаш с толстым грифелем, Гриша схватил его, подбежал к ящику, начал
выбирать самое приметное место на нем. Самое приметное было сверху,
посредине. Но там уже все занимали огромные красные буквы, складывающиеся в
слова: "НЕ КАНТОВАТЬ. БОИТСЯ СЫРОСТИ". Гриша решил пристроиться возле
"БОИТСЯ СЫРОСТИ", но не прятался под ним, а залез наверх и написал с
лаконизмом, которому мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь: "Я на свекле.
Ц.Г.". Последние две буквы следовало понимать: "Целую. Гриша".
Когда на рассвете он приехал домой, Дашуньки уже не было, а над "Не
кантовать" стояло: "Я - на фермах. Ц.Д.". И тут "Ц.Д.", разумеется, вовсе не
означало цедильник, а только: "Целую. Дашунька".
Так оно и пошло:
"На свекле. Ц.Г.".
"На фермах. Ц.Д.".
"На свекле. Ц.Ц.Г.".
"На фермах. Еще Ц.Д.".
Исписали "Боится сырости", исписали "Не кантовать", добрались и до "Не
бросать", а только в их посланиях начали появляться некоторые
несоответствия. Если Гриша каждый раз добавлял по одной букве Ц и довел их
уже до четырех (то есть: целую, целую, целую, целую), то Дашунька дальше
одного Ц вообще не пошла, потом стала употреблять словечко "еще" (то есть:
"еще целую"), потом прибегла к обороту, уже и вовсе неблагоприятному "не
Ц.Д." - то есть: не целую, а еще дальше просто отписывалась: "на фе..."
Семья цементировалась, можно сказать, в одностороннем порядке. Поцелуев
с одной стороны становилось больше и больше, а с другой стороны они исчезали
совсем и вообще... Вы скажете: тут неминуем конфликт. Но разве же возможен
такой примитивный (к тому же сотни раз описанный в халтурных книгах)
конфликт в обществе, где впервые в истории человечества наконец удалось
достичь гармоничного сочетания общественного и личного, где женщина
терпеливо ждет мужа с самых затяжных собраний и самых нудных заседаний
(малых деток к сердцу прижимает), а муж еще терпеливее ждет свою
общественно-активную жену со свекловичного звена или из длительных поездок
для обмена передовым опытом (малых деток к сердцу прижимает). Да и еще: у
Григория Левенца и Дарины Порубай, как это доказала недавняя демографическая
комиссия, плодотворно поработавшая в райцентре, детей еще не было, стало
быть, не было чего прижимать к сердцу тому или другому члену семьи, пока тот
или иной член семьи покончит со своими трудовыми обязанностями и прибудет
наконец в общий и такой дорогой для обоих (обоих? обоих?) дом и в лоно
семьи.
Ученые классифицировали бы это так: стандартная ситуация. А про
стандартные ситуации романов не пишут. Но скажите кому-либо из женщин, что
она - стандартная. Что будет? Выцарапает вам глаза. А если скажете мужчине?
Мужчине это все равно. Для мужчины самое главное, чтобы его любила женщина.
Вот так незаметно мы перешли от свеклы к женщинам, но это только
словесный обман, потому что женщины никуда не убегут, а свеклу нужно копать
и вывозить на сахарные заводы, чтобы там поскорее перерабатывать и получать
сахар, который вреден только для пенсионеров, а для остального человечества
необходим так же, как хлеб и вода, потому и называется: углевод. Разумеется,
автор, еще с молодых лет усвоив теорию о роли личности в истории, а также
зная известную народную мудрость о том, что без одного попа вода освятится,
не имел никакого намерения придавать чрезвычайный вес личному участию
Григория Левенца в "свекловичной жатве". В самом деле: что может сделать
один человек? Техника у нас есть? Есть. Передовая? Передовая. Энтузиазм
имеется? Имеется. Трудовых масс маловато? Бросим на помощь труженикам полей
учеников. Пошлем из городов шефов, студентов.
Потому и неудивительно, что Гриша Левенец оказался на свекловичном
комбайне производства днепропетровского завода.
Но вот тут и сказалась вся нестандартность ситуации, в которую попал
Гриша. Получалось, что одно дело копать свеклу, когда ты просто механизатор,
и совсем другое, когда ты уже председатель сельсовета. Знал же Гриша в
прошлом и в позапрошлом годах, что свеклокомбайн выкапывает не все корни,
кое-что теряется. Такова его техническая особенность. Механизатор
воспринимал эту техническую особенность как нечто посланное чуть ли не с
неба, не удивлялся, не возмущался, не употреблял вводных слов и предложений,
вспоминая конструкторов и производственников. Садился на комбайн и копал
свеклу. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю.
Но Григорий Левенец сегодня уже не просто механизатор, дорогие
товарищи! И свекла для него не продукт сельскохозяйственного производства, а
политический фактор. Свекловичный корень, который не выкапывает рядовой
механизатор, - это мертвая субстанция, побочный продукт, не
зарегистрированный ни статистикой, ни общественным мнением (что с воза
упало, то пропало), а корень, сознательно оставленный в земле председателем
сельсовета (пускай даже и из-за несовершенства техники), - это безобразие и,
если хотите, преступление!
Гриша все это увидел, понял и ужаснулся. Первый, кому он мог излить
свою душу, был Педан.
- Послушай, Педан, - сказал Гриша своему сменщику, - ты видишь, что
каждый шестой корень остается в земле?
- А разве я их считал? - спокойно ответил Педан. - Может, какие-нибудь
там и остаются. Черти их маму знают.
- Ну, ты же понимаешь, что это значит?
- А ничего не значит. Если до плановой урожайности не доберем центнеров
пятьдесят на гектар, Зинька Федоровна пустит культиваторы по свекловичному
полю - тогда уже докопают до последнего корешка.
- И во что же обойдется каждый корень?
- Пускай наша бухгалтерия считает! Мое дело - копать!
- Этого так нельзя оставлять, - заявил Гриша.
- А ты и не оставляй. Напиши, куда надо и что надо. У тебя же теперь
печать есть. Напиши и припечатай. Ты еще скажи спасибо, хоть эти комбайны
есть. А когда их не было - помнишь? А вот кукурузу начнем убирать - как там?
Один комбайн сняли с производства, а другой не начали производить. А ты сиди
в кукурузе и хоть зубами ее грызи.
- Надо ставить вопрос в государственном масштабе, - сказал Гриша.
- Вот и ставь, раз тебя избрали.
Зинька Федоровна деликатно уклонялась, и Гриша не мог высказать ей
своих мыслей о несовершенстве свеклоуборочной техники. Сказал об этом дядьке
Вновьизбрать, тот махнул рукой:
- Ты, Гриша, говорится-молвится, думай не о том, что в земле, а о том,
что на земле.
- То есть?
- Ну вот, кажется-видится, копаешь-копаешь, да и оглянись, да и
оглянись!
- Я вас не понимаю, Свиридон Карпович, - обиделся Гриша.
- А вот закапает дождь, тогда и поймешь.
Дождь не закапал. Дождь на Украине либо совсем не идет, либо льется
так, будто прорвалось небо и землю надо промочить насквозь до самой Америки.
И тогда смешивается грешное с праведным, земля с водою, тверди и хляби, все
достижения цивилизации и научно-технической революции обесцениваются в один
день, наступает господство первобытных стихий, хаоса и обыкновенное
свекловичное поле, которое еще вчера было таким ласково-мягким и
щедро-доступным, сегодня становится для людей враждебным и
ненавистно-неприступным. Свекловичные комбайны в надрывном клекоте своих
моторов еще противоборствуют стихии, упорно преодолевают неодолимое, но
одиночество их ужасает. Комбайн копает сяк или так, в тяжелом клекоте
преодолевает бездонную грязь, оставляет после себя вороха свеклы (на них -
тоже миллионы тонн грязи!), а вывозить их оттуда - разве что на вертолетах!
Все буксует в этом ужасном болоте, все тонет, утопает и не выныривает.
Гриша кинулся искать Зиньку Федоровну. Она теперь уже не устранялась, а
просто исчезала в неизвестном направлении. Колхоз - целое государство.
Председатель то там, то тут, то еще где-нибудь, сегодня уже нет, а завтра,
наверное, не будет. Неуловимость - одна из форм самозащиты всех
председателей колхозов, которые знают, что они вовсе не боги, но знают и то,
что требуют от них намного больше, чем от всех богов, известных и
неизвестных. Не было Зиньки Федоровны - был у Гриши его консультант и
великий предшественник дядька Вновьизбрать.
- Свиридон Карпович, - с отчаянием в голосе поднял перед ним руки
Гриша, - как же это так? У меня уже дома напряженная ситуация, забыл, когда
и высыпался, есть не ем, только о свекле думаю, а свекла лежит и не
шевелится! Надо же что-то делать!
- А что же ты сделаешь, говорится-молвится? - довольно спокойно спросил
Свиридон Карпович.
- Ну разве я знаю? Может, создать там депутатскую группу по вывозке
урожая. Может, народный контроль, пост или что-нибудь еще. Как у нас в селе
- пост или группа?
- Группа.
- А может, создать комиссию? И чтобы вы ее возглавили?
- Я-то могу возглавить, кажется-видится, но только на чем же ты
вывезешь эту свеклу из этой грязи? Ни группа, ни комиссия не вывезет ее?
- Не вывезет, - согласился Гриша. - Однако надо же что-то делать!
- А кто говорит - не надо? Я, говорится-молвится, Зиньке Федоровне уже
все печенки прогрыз. А выходит как? Осень сухая - никаких тебе пробуксовок.
- Ну, - крикнул Гриша, - осень сухая! А если такая, как вот сейчас?
Тогда как?
- Кажется-видится, когда зарядят дожди, тогда Зинька Федоровна сидит и
ждет, пока просохнет или ударит мороз. Вывози себе свеклу - дешево и
сердито. А я что ей говорю? Я говорю: надо коней и возов. Вон у меня дружок
в соседнем районе председателем колхоза уже сорок лет. Техника у него такая,
как у всех, а еще - восемь десятков коней и полсотни возов. Свеклу ли
выхватить из грязи, или минеральные удобрения доставить со станции по
бездорожью, или органику на поля - конь незаменимый во всем. А в чем вопрос?
В кормах и статистике. Статистика сняла коня из всех отчетов, не оставила
для него и кормов в планах. Как хочешь, так и корми. Так что иметь коня в
колхозе - это значит надо иметь и характер. А какой характер у нашей Зиньки
Федоровны? Женщина.
Гриша вспомнил, как он писал на картонном ящике бесконечные "Ц.Ц.Ц.", а
в ответ получал только "На фе..." - и как-то словно бы увял и застыл. Но
дядьке Вновьизбрать он не стал рассказывать об этом, а сразу заговорил о
главном:
- Как вы себе хотите, а на сессии сельского Совета я поставлю вопрос о
вывезении свеклы!
- Поставить можно, - согласился Свиридон Карпович. - Почему бы и не
поставить такой симпатичный вопрос?
Но до сессии удержаться на комбайне Грише не удалось.
И кстати, вовсе не из-за Дашуньки.
И не из-за напряженной международной обстановки.
И не из-за неблагоприятных погодных условий.
Как-то вечером, когда Гриша, забрызганный грязью до самых ушей, приехал
сменять еще более промокшего Педана, тот спокойно сказал ему:
- Я бы тебе, Гриша, посоветовал не садиться больше на этот комбайн.
- А на какой же мне взбираться? - удивился Гриша.
- Да ни на какой. Вообще плюнь и сиди возле своей печатки.
- Кто это тебе сказал?
- Да никто. Я тебе говорю. Как товарищ и друг. Вертелся тут сегодня
один рехверент. Такое - и не человек, а тьфу! Крутилось, вертелось, а потом
начало лезть ко мне в душу. Я его отталкиваю, а оно лезет! Я его от себя, а
оно - прямо без мыла. Такое скользкое, такое уж, я тебе скажу...
- Как гад?
- Точно! Как самый последний гад - лезет, и шипит, и слюной брызжет. И
все же оно знает! Значит, ты открываешь сессию. Так? Открываешь и говоришь:
дорогие товарищи такие и еще вон какие! На сегодняшний день мы имеем то и
се, а также еще вон то, одним словом, все как надо! А тут я, Педан, то есть
как депутат, прошу слова, и ты даешь, потому что не можешь не дать. Я лезу
на трибуну и говорю. Это оно нашептывает мне в ухо, чтобы я, значит,
говорил. Вот, говорю, товарищи такие да еще вон какие, вы власть Григорию
Левенцу доверили? Доверили. А как он ее использует и как оправдывает ваше
высокое доверие? А вот как. Днем спит, а ночью сталкивает меня с
свеклоагрегата и завоевывает себе славу и материальное благополучие. Можем
мы такое дальше терпеть с вами? Ну, и так далее.
Гриша не мог прийти в себя.
- А ты же ему что? - наконец простонал он.
Педан свистнул.
- А что я ему?
- Мог бы ты сказать, что для меня ни слава, ни деньги...
- Да кому говорить, кому?
- Кто же это мог вот так обо мне?
- А оно тебе нужно?.. Я и сам тут ему малость... гм-гм!.. Так что ты не
переживай. А только мое мнение такое: беги отсюда, Гриша, пока не поздно! На
мне этот гад поскользнулся, а кто-нибудь, глядишь, и согласится вот так
против тебя наподличать... Ты ночей не спишь, из сил выбиваешься, а эти
гады... Плюнь, Гриша, и успокойся!
Гриша не мог успокоиться от неожиданности и возмущения.
- Послушай, Педан, как же это так? Выходит, если я председатель, то и
кур своих не корми, и поросенку травки не нарви, и гвоздь в стену не забей?
А кто же это должен делать? Что мы - графы, князья, бояре?
- Да разве я знаю? - сплюнул Педан. - Мне оно все равно. Я этому гаду
все объяснил популярно, то есть по морде с обеих сторон. А только ты знаешь,
Гриша, как оно бывает... Убегай отсюда, пока не поздно!
- Не убегу! - крикнул Гриша упрямо. - никакая сила меня!..
Но сила нашлась. Дядька Обелиск ночью, пешком, босой прибежал на свеклу
и сообщил своему председателю, что на его голову снова упали какие-то
проверяльщики.
Вот здесь и лопнул обруч терпения нашего героя. Он не поверил.
- Меня? - переспросил дядьку Обелиска.
- Лично и персонально, - подтвердил тот. - Приехали вечером и уже
требуют. Промокли насквозь. Я их к Наталке на горячий борщ.
- И действительно меня? - никак не мог поверить Гриша.
- Говорят: сельского руководителя требуют как класс.
- Ну, гадство! - ругнулся Гриша.
Теперь он уже сожалел, что до сих пор не рассказал ни Свиридону
Карповичу, ни Зиньке Федоровне, да и вообще никому о том, как его терзали то
за коз, то за институтскую справку, то за нерожденных детей. Какая там еще
морока свалилась ему на голову?
- Утром буду, - сказал он дядьке Обелиску. - Накормите там их, дайте
поспать.
- Да поспят они у нас, как класс! - пообещал дядька Обелиск.
Ганна Афанасьевна уже была на своем секретарском посту. Все учреждения
держатся на секретарях. Если бы автор был поэтом, он бы написал оду
секретарям. Председатели возглавляют, а делают все секретари. Ну, и так
дальше. А может, и лучше, что автор не поэт и не пишет од? А то сгоряча
понаписал бы и о том, что надо, и о том, что не надо.
Ганна Афанасьевна достойна и од, и панегириков, и величальных песен.
- Что тут у нас, Ганна Афанасьевна? - спросил Гриша.
- Комиссия по защите окружающей среды. Чуть ли не из столицы.
- Сколько их?
- Двое. Мужчина и женщина. Женщина молодая и красивая, а мужчина с
бородой и голый.
- Совсем голый?
- Да не совсем. Что-то на нем есть, да только такое, что и не
приметишь.
- И вы его в сельсовет пустили - голого?
- Я сказала, что в трусах сюда негоже, а он говорит, что это не трусы,
а шорты, то есть коротенькие штанишки.
- Так что же он - пионер?
- Да с бородой же! Ну, я и в этих шортах не пустила. Говорю: без
председателя сельсовета не могу.
- А что же мне с ними делать?
- Вы ему авторитетно скажите.
- А приехали зачем?
- Говорят: гусиный вопрос.
- Гусиный?
- Дали мне задание, чтобы подготовила справку о количестве гусей на
территории нашего сельсовета в частном секторе и в коллективном пользовании,
сколько голых, а сколько оперенных, какой процент падежа, а сколько
выжило...
Гриша слушал и ушам своим не верил. Наконец он пришел в себя.
- Ганна Афанасьевна, а не могли бы мы купить робота?
- Робота? Что вы, Григорий Васильевич, разве это возможно?
- Теперь нет ничего невозможного. Купить такую железную чертовщину,
чтобы стояла здесь и железным голосом отвечала на все глупости, которые
взбредут кому-то в голову!
- У нас нет ассигнований даже на простенького робота, - объяснила ему
Ганна Афанасьевна, - а вы еще такого хотите, чтобы говорил! Он же, наверное,
очень дорого стоит.
- А мы с вами, выходит, бесплатные?
- Да я же не знаю.
- Ну, ладно, Ганна Афанасьевна. Будем отбивать штурм гусиной комиссии.
Вы уже подготовили справку?
- Готовлю.
- Я пойду позвоню Зиньке Федоровне, а потом уж мы с вами подумаем, как
и что.
- Я бы вам, Григорий Васильевич, посоветовала знаете что?
- А что?
- Поговорите со Свиридоном Карповичем. Он человек опытный...
Гриша хлопнул себя по лбу. В самом деле: почему он индивидуально
отдувался до сих пор перед всеми проверками и не попросил совета ни у кого,
в особенности же у такого мудрого человека, как Свиридон Карпович?
- Благодарю, Ганна Афанасьевна, - растроганно промолвил он. - Свиридон
Карпович уже здесь?
- Я позвонила ему, сейчас будет.
- Вот уж благодарю вас, так благодарю!
Гриша даже руку поцеловал бы Ганне Афанасьевне, если бы умел, но, к
сожалению, в селе почему-то не заведено целовать рук так же, как никто
никогда не употребляет слова "труд", хотя трудятся там люди упорно и
самоотверженно, от рождения и до самой смерти.
По телефону Гриша разыскал Зиньку Федоровну и конспективно рассказал ей
про мороку с проверками и про все свои злоключения.
- Почему же не говорил об этом? - спокойно спросила Зинька Федоровна.
- Не хотел беспокоить. Думал: само пройдет. А оно...
- Ты, наверное, газет не читаешь.
- А что?
- Читал бы, так знал бы. То "Под шелест анонимок", то "Карась, которого
не было", то про шестьдесят две комиссии на один колхоз. Я уже это знаю и
отношусь ко всему спокойно.
- Да как же можно спокойно?!
- А так. Распихаю проверяльщиков по отраслям. Тех - на агронома, других
- на зоотехника, третьих - на инженера, остальных - на бухгалтерию. А ко мне
- только с выводами. А на выводы что? Примем к сведению, примем меры,
недостатки устраним, упущениям положим конец.
- Так у вас же хозяйство, а меня терзают неизвестно и за что! Сплошные
наветы!
- Вот ты и поставь на сессии вопрос о клеветниках.
И трубка - щелк! - и уже ты не поймаешь Зиньку Федоровну ни сегодня, ни
в "обозримом будущем".
Но тут появилась великая спасательная сила в лице Свиридона Карповича.
- Ну, что тут у тебя, говорится-молвится?
Гриша рассказал обо всем. И о козах, и о Недайкаше из сельхозинститута,
и про демографию, и про гусиную комиссию, которая налетела и крыльев не
намочила.
Вновьизбрать долго молчал и мудро щурился. Потом поставил наводящий
вопрос:
- И как оно - без подписей все это?
- Подпись всюду одинаковая: Шпугутькало.
- Сычик, значится.
Гриша не понял.
- Что вы сказали, Свиридон Карпович?
- Пугутькало - это сычик. Мелкий такой, говорится-молвится, неважнецкий
сыч. Из тех, которые смерть предвещают. А еще там что?
- Я не допытывался. Но, кажется, всюду заканчивается такими словами:
"По всему району поползли нездоровые слухи и трудовые массы всколыхнулись и
возмутились".
- Ага, всколыхнулись... А я уже давно думаю: что-то оно не так. Как
построили новое село, что-то мне не дает покоя, а что именно - никак не
пойму. И только теперь понял: анонимок не было! А теперь ты мне камень с
души снял.
- Свиридон Карпович! - испуганно воскликнул Гриша. - Что вы такое
говорите? Разве можно радоваться, когда?..
- Постой, постой, Гриша, кажется-видится. Ты еще молод, не знаешь
людей. Раньше как оно было? Бывали заявления, жалобы, случались и наветы. У
того болит, у того чешется, а тот сам не знает, чего ему хочется. И все знай
жалуются, жалуются... Когда выросла грамотность, появились и анонимки. Ты
ведь знаешь, что грамотность способна творить чудеса. Но все это изредка.
Процент нормальный. И когда в новом селе все вдруг затихло, я встревожился.
И оказывается, справедливо встревожился! Ибо все, о чем ты мне
рассказываешь, что это такое? Это - словно чума, грипп "Гонконг" или
империалист какой-нибудь поселился в Веселоярске, а ты молчишь!
- Ну, я думал, что как-нибудь и сам...
- Ага, сам. А про коллективизм будем писать только в газетах? Тебя же
проверяло всегда сколько людей? Два, три, а то и больше? Вот и тебе не
одному нужно было беседовать с ними, а вместе с нашими людьми. Есть у нас
свой народный контроль? Есть. Вот и приглашай их вместе с собой. И я пойду и
встану и скажу, кажется-видится. Коллективный ответ. Пусть попробуют
опровергнуть. И никогда не надо оправдываться, если не имеешь провинностей
за душой. Оправдываться перед негодяями - все равно что просить у скупого
деньги взаймы. А теперь еще одно. На тебя нападают, а ты?
- Ну, что я? Терплю и молчу.
- Почему же молчишь? С институтом как? Мы тебя рекомендовали?
Рекомендовали. Мы заинтересованы, чтобы ты получил высшее образование?
Заинтересованы. Имеешь ты на это право? Имеешь и заработал его
самоотверженным трудом. Так кто же может чинить тебе преграды? Как его
фамилия?
- Недайкаша.
- Так. Запомним. А теперь знаешь, что сделай? Пойди на почту к Гальке
Сергеевне, купи сто восемьдесят пять открыток (это, чтобы на полгода
развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с
жиру бесится, а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб,
и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами,
твердой, как танковая броня, копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что
хотим, чтобы в этом жестоком и безжалостном мире было хотя бы немножко
чего-то доброго и сладкого. Оставим доброту абстрактную для упражнений
кабинетных философов. Мы люди конкретного действия, мы кормим людей, так и
запишем. А тем временем будем копать свою свеклу, потому что ее много, а
времени мало.
На рассвете, в дикой темноте, по непролазному болоту добрел до
Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
- Прибыли товарищи из области!
- Сколько? - спросил Гриша.
- Двое. Мужчина и женщина. А может, женщина и мужчина. Тут я не
разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
- Там же этот учитель новый.
- Поместились. Теперь требуют вас.
- Откуда они, говорите?
- Из самой области.
- И что?
- Требуют.
Тут невольно придется возвратиться к началу этой главки. Почему "Ой
лопнул обруч..."? Может, следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили
слова одного нашего уважаемого поэта: "У человека лопалось терпение". Не
будем скрывать, приводили для смеха. Потому что в нашем народе слово
"лускать", "луснул" всегда применялось если не к плодам земным (семечки,
орехи), то к смеху, и если кто-нибудь слишком смешил людей, то они
добродушно восклицали: "А чтоб ты луснул!"
Что же касается терпения, то оно могло только лопнуть, в крайнем
случае, так, как лопаются обручи на бочках и кадушках, о чем говорит и наша
песня: "Ой лопнув обруч та й коло барила..."
Дальше в песне речь идет о девушке, которая обманула казака, но нам
сейчас не до девчат.
Когда Гриша Левенец, сидя на свекловичном комбайне, среди хлябей
небесных и земных, услышал, что снова по его душу приехали какие-то
проверяльщики, то, несмотря на свой молодой возраст и абсолютно ничтожный
руководящий стаж, почувствовал, что у него терпение лопается, как обруч на
бочонке.
Расписание часов у Гриши теперь было такое, как натянутая струна или
тугой барабан. Целый день - дела в сельсовете с их неизбежными хлопотами,
маленькими радостями, разочарованиями, мелкими конфликтами и достижениями,
размах которых ограничивался только размерами Веселоярска.
Затем мотоциклом домой, кое-какой ужин, снова мотоцикл - и на свеклу к
Педану. Целую ночь на комбайне (Педан спал в вагончике и подменял Гришу на
рассвете), перед восходом солнца домой, три-четыре часа поспать - и на
боевой пост, доверенный веселоярцами, к Ганне Афанасьевне и дядьке Обелиску.
Так пошла жизнь. А как она должна идти? - спросил бы нас Гриша. А мы спросим
у вас. Все правильно, как сказал бы Самусь, но Самуся не было, он исчез из
нашего повествования, а сила его отнюдь не такая, чтобы, как говорил
когда-то над гробом Петра Первого Феофан Прокопович, "оставляя нас
разрушением тела своего, дух свой оставил нам".
Даже духа Самуся не осталось в Веселоярске, а если это так, то не будем
упоминать и его высказываний.
Потому-то скажем, что все было... ну, нормально, или там как. Здоровая
молодая семья живет в постоянном трудовом напряжении, и напряжение это не
уменьшается, а возрастает изо дня в день и, таким образом, еще крепче
цементирует семью. Цементирование семьи - процесс довольно сложный и, можно
сказать, таинственный, поэтому возникает потребность как-то конкретизировать
его, продемонстрировать, показать на примере. Пути и попытки для этого
каждый выбирает по вкусу. Одни публично обнимаются (а то еще и целуются!),
другие называют друг друга сладенькими прозвищами, третьи, памятуя о борьбе
противоположностей, употребляют слова довольно терпкие и не обнимаются при
людях, а только и знают что расходятся да сходятся да... Наши герои не могли
себе позволить таких примитивных волеизъявлений. Они цементировали свою
семью при помощи картонного ящика из-под телевизора "Электрон". Этого ящика
давно бы уже не было, но мама Сашка пожалела выбрасывать такое добро и
пристроила его на веранде возле холодильника. И внутри можно что-то
спрятать, и сверху поставить, то ли чашку, то ли тарелку. Теперь картонный
ящик стал своеобразным полигоном для испытания брачной верности, прочности
любви и обыкновенного человеческого терпения.
Гриша не решался объяснять Дашуньке свою свекловичную эпопею ни дома,
ни заочно по телефону. Поэтому очень обрадовался, натолкнувшись на картонный
ящик. Вот где было его спасение! На окне веранды валялся плоский столярный
карандаш с толстым грифелем, Гриша схватил его, подбежал к ящику, начал
выбирать самое приметное место на нем. Самое приметное было сверху,
посредине. Но там уже все занимали огромные красные буквы, складывающиеся в
слова: "НЕ КАНТОВАТЬ. БОИТСЯ СЫРОСТИ". Гриша решил пристроиться возле
"БОИТСЯ СЫРОСТИ", но не прятался под ним, а залез наверх и написал с
лаконизмом, которому мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь: "Я на свекле.
Ц.Г.". Последние две буквы следовало понимать: "Целую. Гриша".
Когда на рассвете он приехал домой, Дашуньки уже не было, а над "Не
кантовать" стояло: "Я - на фермах. Ц.Д.". И тут "Ц.Д.", разумеется, вовсе не
означало цедильник, а только: "Целую. Дашунька".
Так оно и пошло:
"На свекле. Ц.Г.".
"На фермах. Ц.Д.".
"На свекле. Ц.Ц.Г.".
"На фермах. Еще Ц.Д.".
Исписали "Боится сырости", исписали "Не кантовать", добрались и до "Не
бросать", а только в их посланиях начали появляться некоторые
несоответствия. Если Гриша каждый раз добавлял по одной букве Ц и довел их
уже до четырех (то есть: целую, целую, целую, целую), то Дашунька дальше
одного Ц вообще не пошла, потом стала употреблять словечко "еще" (то есть:
"еще целую"), потом прибегла к обороту, уже и вовсе неблагоприятному "не
Ц.Д." - то есть: не целую, а еще дальше просто отписывалась: "на фе..."
Семья цементировалась, можно сказать, в одностороннем порядке. Поцелуев
с одной стороны становилось больше и больше, а с другой стороны они исчезали
совсем и вообще... Вы скажете: тут неминуем конфликт. Но разве же возможен
такой примитивный (к тому же сотни раз описанный в халтурных книгах)
конфликт в обществе, где впервые в истории человечества наконец удалось
достичь гармоничного сочетания общественного и личного, где женщина
терпеливо ждет мужа с самых затяжных собраний и самых нудных заседаний
(малых деток к сердцу прижимает), а муж еще терпеливее ждет свою
общественно-активную жену со свекловичного звена или из длительных поездок
для обмена передовым опытом (малых деток к сердцу прижимает). Да и еще: у
Григория Левенца и Дарины Порубай, как это доказала недавняя демографическая
комиссия, плодотворно поработавшая в райцентре, детей еще не было, стало
быть, не было чего прижимать к сердцу тому или другому члену семьи, пока тот
или иной член семьи покончит со своими трудовыми обязанностями и прибудет
наконец в общий и такой дорогой для обоих (обоих? обоих?) дом и в лоно
семьи.
Ученые классифицировали бы это так: стандартная ситуация. А про
стандартные ситуации романов не пишут. Но скажите кому-либо из женщин, что
она - стандартная. Что будет? Выцарапает вам глаза. А если скажете мужчине?
Мужчине это все равно. Для мужчины самое главное, чтобы его любила женщина.
Вот так незаметно мы перешли от свеклы к женщинам, но это только
словесный обман, потому что женщины никуда не убегут, а свеклу нужно копать
и вывозить на сахарные заводы, чтобы там поскорее перерабатывать и получать
сахар, который вреден только для пенсионеров, а для остального человечества
необходим так же, как хлеб и вода, потому и называется: углевод. Разумеется,
автор, еще с молодых лет усвоив теорию о роли личности в истории, а также
зная известную народную мудрость о том, что без одного попа вода освятится,
не имел никакого намерения придавать чрезвычайный вес личному участию
Григория Левенца в "свекловичной жатве". В самом деле: что может сделать
один человек? Техника у нас есть? Есть. Передовая? Передовая. Энтузиазм
имеется? Имеется. Трудовых масс маловато? Бросим на помощь труженикам полей
учеников. Пошлем из городов шефов, студентов.
Потому и неудивительно, что Гриша Левенец оказался на свекловичном
комбайне производства днепропетровского завода.
Но вот тут и сказалась вся нестандартность ситуации, в которую попал
Гриша. Получалось, что одно дело копать свеклу, когда ты просто механизатор,
и совсем другое, когда ты уже председатель сельсовета. Знал же Гриша в
прошлом и в позапрошлом годах, что свеклокомбайн выкапывает не все корни,
кое-что теряется. Такова его техническая особенность. Механизатор
воспринимал эту техническую особенность как нечто посланное чуть ли не с
неба, не удивлялся, не возмущался, не употреблял вводных слов и предложений,
вспоминая конструкторов и производственников. Садился на комбайн и копал
свеклу. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю.
Но Григорий Левенец сегодня уже не просто механизатор, дорогие
товарищи! И свекла для него не продукт сельскохозяйственного производства, а
политический фактор. Свекловичный корень, который не выкапывает рядовой
механизатор, - это мертвая субстанция, побочный продукт, не
зарегистрированный ни статистикой, ни общественным мнением (что с воза
упало, то пропало), а корень, сознательно оставленный в земле председателем
сельсовета (пускай даже и из-за несовершенства техники), - это безобразие и,
если хотите, преступление!
Гриша все это увидел, понял и ужаснулся. Первый, кому он мог излить
свою душу, был Педан.
- Послушай, Педан, - сказал Гриша своему сменщику, - ты видишь, что
каждый шестой корень остается в земле?
- А разве я их считал? - спокойно ответил Педан. - Может, какие-нибудь
там и остаются. Черти их маму знают.
- Ну, ты же понимаешь, что это значит?
- А ничего не значит. Если до плановой урожайности не доберем центнеров
пятьдесят на гектар, Зинька Федоровна пустит культиваторы по свекловичному
полю - тогда уже докопают до последнего корешка.
- И во что же обойдется каждый корень?
- Пускай наша бухгалтерия считает! Мое дело - копать!
- Этого так нельзя оставлять, - заявил Гриша.
- А ты и не оставляй. Напиши, куда надо и что надо. У тебя же теперь
печать есть. Напиши и припечатай. Ты еще скажи спасибо, хоть эти комбайны
есть. А когда их не было - помнишь? А вот кукурузу начнем убирать - как там?
Один комбайн сняли с производства, а другой не начали производить. А ты сиди
в кукурузе и хоть зубами ее грызи.
- Надо ставить вопрос в государственном масштабе, - сказал Гриша.
- Вот и ставь, раз тебя избрали.
Зинька Федоровна деликатно уклонялась, и Гриша не мог высказать ей
своих мыслей о несовершенстве свеклоуборочной техники. Сказал об этом дядьке
Вновьизбрать, тот махнул рукой:
- Ты, Гриша, говорится-молвится, думай не о том, что в земле, а о том,
что на земле.
- То есть?
- Ну вот, кажется-видится, копаешь-копаешь, да и оглянись, да и
оглянись!
- Я вас не понимаю, Свиридон Карпович, - обиделся Гриша.
- А вот закапает дождь, тогда и поймешь.
Дождь не закапал. Дождь на Украине либо совсем не идет, либо льется
так, будто прорвалось небо и землю надо промочить насквозь до самой Америки.
И тогда смешивается грешное с праведным, земля с водою, тверди и хляби, все
достижения цивилизации и научно-технической революции обесцениваются в один
день, наступает господство первобытных стихий, хаоса и обыкновенное
свекловичное поле, которое еще вчера было таким ласково-мягким и
щедро-доступным, сегодня становится для людей враждебным и
ненавистно-неприступным. Свекловичные комбайны в надрывном клекоте своих
моторов еще противоборствуют стихии, упорно преодолевают неодолимое, но
одиночество их ужасает. Комбайн копает сяк или так, в тяжелом клекоте
преодолевает бездонную грязь, оставляет после себя вороха свеклы (на них -
тоже миллионы тонн грязи!), а вывозить их оттуда - разве что на вертолетах!
Все буксует в этом ужасном болоте, все тонет, утопает и не выныривает.
Гриша кинулся искать Зиньку Федоровну. Она теперь уже не устранялась, а
просто исчезала в неизвестном направлении. Колхоз - целое государство.
Председатель то там, то тут, то еще где-нибудь, сегодня уже нет, а завтра,
наверное, не будет. Неуловимость - одна из форм самозащиты всех
председателей колхозов, которые знают, что они вовсе не боги, но знают и то,
что требуют от них намного больше, чем от всех богов, известных и
неизвестных. Не было Зиньки Федоровны - был у Гриши его консультант и
великий предшественник дядька Вновьизбрать.
- Свиридон Карпович, - с отчаянием в голосе поднял перед ним руки
Гриша, - как же это так? У меня уже дома напряженная ситуация, забыл, когда
и высыпался, есть не ем, только о свекле думаю, а свекла лежит и не
шевелится! Надо же что-то делать!
- А что же ты сделаешь, говорится-молвится? - довольно спокойно спросил
Свиридон Карпович.
- Ну разве я знаю? Может, создать там депутатскую группу по вывозке
урожая. Может, народный контроль, пост или что-нибудь еще. Как у нас в селе
- пост или группа?
- Группа.
- А может, создать комиссию? И чтобы вы ее возглавили?
- Я-то могу возглавить, кажется-видится, но только на чем же ты
вывезешь эту свеклу из этой грязи? Ни группа, ни комиссия не вывезет ее?
- Не вывезет, - согласился Гриша. - Однако надо же что-то делать!
- А кто говорит - не надо? Я, говорится-молвится, Зиньке Федоровне уже
все печенки прогрыз. А выходит как? Осень сухая - никаких тебе пробуксовок.
- Ну, - крикнул Гриша, - осень сухая! А если такая, как вот сейчас?
Тогда как?
- Кажется-видится, когда зарядят дожди, тогда Зинька Федоровна сидит и
ждет, пока просохнет или ударит мороз. Вывози себе свеклу - дешево и
сердито. А я что ей говорю? Я говорю: надо коней и возов. Вон у меня дружок
в соседнем районе председателем колхоза уже сорок лет. Техника у него такая,
как у всех, а еще - восемь десятков коней и полсотни возов. Свеклу ли
выхватить из грязи, или минеральные удобрения доставить со станции по
бездорожью, или органику на поля - конь незаменимый во всем. А в чем вопрос?
В кормах и статистике. Статистика сняла коня из всех отчетов, не оставила
для него и кормов в планах. Как хочешь, так и корми. Так что иметь коня в
колхозе - это значит надо иметь и характер. А какой характер у нашей Зиньки
Федоровны? Женщина.
Гриша вспомнил, как он писал на картонном ящике бесконечные "Ц.Ц.Ц.", а
в ответ получал только "На фе..." - и как-то словно бы увял и застыл. Но
дядьке Вновьизбрать он не стал рассказывать об этом, а сразу заговорил о
главном:
- Как вы себе хотите, а на сессии сельского Совета я поставлю вопрос о
вывезении свеклы!
- Поставить можно, - согласился Свиридон Карпович. - Почему бы и не
поставить такой симпатичный вопрос?
Но до сессии удержаться на комбайне Грише не удалось.
И кстати, вовсе не из-за Дашуньки.
И не из-за напряженной международной обстановки.
И не из-за неблагоприятных погодных условий.
Как-то вечером, когда Гриша, забрызганный грязью до самых ушей, приехал
сменять еще более промокшего Педана, тот спокойно сказал ему:
- Я бы тебе, Гриша, посоветовал не садиться больше на этот комбайн.
- А на какой же мне взбираться? - удивился Гриша.
- Да ни на какой. Вообще плюнь и сиди возле своей печатки.
- Кто это тебе сказал?
- Да никто. Я тебе говорю. Как товарищ и друг. Вертелся тут сегодня
один рехверент. Такое - и не человек, а тьфу! Крутилось, вертелось, а потом
начало лезть ко мне в душу. Я его отталкиваю, а оно лезет! Я его от себя, а
оно - прямо без мыла. Такое скользкое, такое уж, я тебе скажу...
- Как гад?
- Точно! Как самый последний гад - лезет, и шипит, и слюной брызжет. И
все же оно знает! Значит, ты открываешь сессию. Так? Открываешь и говоришь:
дорогие товарищи такие и еще вон какие! На сегодняшний день мы имеем то и
се, а также еще вон то, одним словом, все как надо! А тут я, Педан, то есть
как депутат, прошу слова, и ты даешь, потому что не можешь не дать. Я лезу
на трибуну и говорю. Это оно нашептывает мне в ухо, чтобы я, значит,
говорил. Вот, говорю, товарищи такие да еще вон какие, вы власть Григорию
Левенцу доверили? Доверили. А как он ее использует и как оправдывает ваше
высокое доверие? А вот как. Днем спит, а ночью сталкивает меня с
свеклоагрегата и завоевывает себе славу и материальное благополучие. Можем
мы такое дальше терпеть с вами? Ну, и так далее.
Гриша не мог прийти в себя.
- А ты же ему что? - наконец простонал он.
Педан свистнул.
- А что я ему?
- Мог бы ты сказать, что для меня ни слава, ни деньги...
- Да кому говорить, кому?
- Кто же это мог вот так обо мне?
- А оно тебе нужно?.. Я и сам тут ему малость... гм-гм!.. Так что ты не
переживай. А только мое мнение такое: беги отсюда, Гриша, пока не поздно! На
мне этот гад поскользнулся, а кто-нибудь, глядишь, и согласится вот так
против тебя наподличать... Ты ночей не спишь, из сил выбиваешься, а эти
гады... Плюнь, Гриша, и успокойся!
Гриша не мог успокоиться от неожиданности и возмущения.
- Послушай, Педан, как же это так? Выходит, если я председатель, то и
кур своих не корми, и поросенку травки не нарви, и гвоздь в стену не забей?
А кто же это должен делать? Что мы - графы, князья, бояре?
- Да разве я знаю? - сплюнул Педан. - Мне оно все равно. Я этому гаду
все объяснил популярно, то есть по морде с обеих сторон. А только ты знаешь,
Гриша, как оно бывает... Убегай отсюда, пока не поздно!
- Не убегу! - крикнул Гриша упрямо. - никакая сила меня!..
Но сила нашлась. Дядька Обелиск ночью, пешком, босой прибежал на свеклу
и сообщил своему председателю, что на его голову снова упали какие-то
проверяльщики.
Вот здесь и лопнул обруч терпения нашего героя. Он не поверил.
- Меня? - переспросил дядьку Обелиска.
- Лично и персонально, - подтвердил тот. - Приехали вечером и уже
требуют. Промокли насквозь. Я их к Наталке на горячий борщ.
- И действительно меня? - никак не мог поверить Гриша.
- Говорят: сельского руководителя требуют как класс.
- Ну, гадство! - ругнулся Гриша.
Теперь он уже сожалел, что до сих пор не рассказал ни Свиридону
Карповичу, ни Зиньке Федоровне, да и вообще никому о том, как его терзали то
за коз, то за институтскую справку, то за нерожденных детей. Какая там еще
морока свалилась ему на голову?
- Утром буду, - сказал он дядьке Обелиску. - Накормите там их, дайте
поспать.
- Да поспят они у нас, как класс! - пообещал дядька Обелиск.
Ганна Афанасьевна уже была на своем секретарском посту. Все учреждения
держатся на секретарях. Если бы автор был поэтом, он бы написал оду
секретарям. Председатели возглавляют, а делают все секретари. Ну, и так
дальше. А может, и лучше, что автор не поэт и не пишет од? А то сгоряча
понаписал бы и о том, что надо, и о том, что не надо.
Ганна Афанасьевна достойна и од, и панегириков, и величальных песен.
- Что тут у нас, Ганна Афанасьевна? - спросил Гриша.
- Комиссия по защите окружающей среды. Чуть ли не из столицы.
- Сколько их?
- Двое. Мужчина и женщина. Женщина молодая и красивая, а мужчина с
бородой и голый.
- Совсем голый?
- Да не совсем. Что-то на нем есть, да только такое, что и не
приметишь.
- И вы его в сельсовет пустили - голого?
- Я сказала, что в трусах сюда негоже, а он говорит, что это не трусы,
а шорты, то есть коротенькие штанишки.
- Так что же он - пионер?
- Да с бородой же! Ну, я и в этих шортах не пустила. Говорю: без
председателя сельсовета не могу.
- А что же мне с ними делать?
- Вы ему авторитетно скажите.
- А приехали зачем?
- Говорят: гусиный вопрос.
- Гусиный?
- Дали мне задание, чтобы подготовила справку о количестве гусей на
территории нашего сельсовета в частном секторе и в коллективном пользовании,
сколько голых, а сколько оперенных, какой процент падежа, а сколько
выжило...
Гриша слушал и ушам своим не верил. Наконец он пришел в себя.
- Ганна Афанасьевна, а не могли бы мы купить робота?
- Робота? Что вы, Григорий Васильевич, разве это возможно?
- Теперь нет ничего невозможного. Купить такую железную чертовщину,
чтобы стояла здесь и железным голосом отвечала на все глупости, которые
взбредут кому-то в голову!
- У нас нет ассигнований даже на простенького робота, - объяснила ему
Ганна Афанасьевна, - а вы еще такого хотите, чтобы говорил! Он же, наверное,
очень дорого стоит.
- А мы с вами, выходит, бесплатные?
- Да я же не знаю.
- Ну, ладно, Ганна Афанасьевна. Будем отбивать штурм гусиной комиссии.
Вы уже подготовили справку?
- Готовлю.
- Я пойду позвоню Зиньке Федоровне, а потом уж мы с вами подумаем, как
и что.
- Я бы вам, Григорий Васильевич, посоветовала знаете что?
- А что?
- Поговорите со Свиридоном Карповичем. Он человек опытный...
Гриша хлопнул себя по лбу. В самом деле: почему он индивидуально
отдувался до сих пор перед всеми проверками и не попросил совета ни у кого,
в особенности же у такого мудрого человека, как Свиридон Карпович?
- Благодарю, Ганна Афанасьевна, - растроганно промолвил он. - Свиридон
Карпович уже здесь?
- Я позвонила ему, сейчас будет.
- Вот уж благодарю вас, так благодарю!
Гриша даже руку поцеловал бы Ганне Афанасьевне, если бы умел, но, к
сожалению, в селе почему-то не заведено целовать рук так же, как никто
никогда не употребляет слова "труд", хотя трудятся там люди упорно и
самоотверженно, от рождения и до самой смерти.
По телефону Гриша разыскал Зиньку Федоровну и конспективно рассказал ей
про мороку с проверками и про все свои злоключения.
- Почему же не говорил об этом? - спокойно спросила Зинька Федоровна.
- Не хотел беспокоить. Думал: само пройдет. А оно...
- Ты, наверное, газет не читаешь.
- А что?
- Читал бы, так знал бы. То "Под шелест анонимок", то "Карась, которого
не было", то про шестьдесят две комиссии на один колхоз. Я уже это знаю и
отношусь ко всему спокойно.
- Да как же можно спокойно?!
- А так. Распихаю проверяльщиков по отраслям. Тех - на агронома, других
- на зоотехника, третьих - на инженера, остальных - на бухгалтерию. А ко мне
- только с выводами. А на выводы что? Примем к сведению, примем меры,
недостатки устраним, упущениям положим конец.
- Так у вас же хозяйство, а меня терзают неизвестно и за что! Сплошные
наветы!
- Вот ты и поставь на сессии вопрос о клеветниках.
И трубка - щелк! - и уже ты не поймаешь Зиньку Федоровну ни сегодня, ни
в "обозримом будущем".
Но тут появилась великая спасательная сила в лице Свиридона Карповича.
- Ну, что тут у тебя, говорится-молвится?
Гриша рассказал обо всем. И о козах, и о Недайкаше из сельхозинститута,
и про демографию, и про гусиную комиссию, которая налетела и крыльев не
намочила.
Вновьизбрать долго молчал и мудро щурился. Потом поставил наводящий
вопрос:
- И как оно - без подписей все это?
- Подпись всюду одинаковая: Шпугутькало.
- Сычик, значится.
Гриша не понял.
- Что вы сказали, Свиридон Карпович?
- Пугутькало - это сычик. Мелкий такой, говорится-молвится, неважнецкий
сыч. Из тех, которые смерть предвещают. А еще там что?
- Я не допытывался. Но, кажется, всюду заканчивается такими словами:
"По всему району поползли нездоровые слухи и трудовые массы всколыхнулись и
возмутились".
- Ага, всколыхнулись... А я уже давно думаю: что-то оно не так. Как
построили новое село, что-то мне не дает покоя, а что именно - никак не
пойму. И только теперь понял: анонимок не было! А теперь ты мне камень с
души снял.
- Свиридон Карпович! - испуганно воскликнул Гриша. - Что вы такое
говорите? Разве можно радоваться, когда?..
- Постой, постой, Гриша, кажется-видится. Ты еще молод, не знаешь
людей. Раньше как оно было? Бывали заявления, жалобы, случались и наветы. У
того болит, у того чешется, а тот сам не знает, чего ему хочется. И все знай
жалуются, жалуются... Когда выросла грамотность, появились и анонимки. Ты
ведь знаешь, что грамотность способна творить чудеса. Но все это изредка.
Процент нормальный. И когда в новом селе все вдруг затихло, я встревожился.
И оказывается, справедливо встревожился! Ибо все, о чем ты мне
рассказываешь, что это такое? Это - словно чума, грипп "Гонконг" или
империалист какой-нибудь поселился в Веселоярске, а ты молчишь!
- Ну, я думал, что как-нибудь и сам...
- Ага, сам. А про коллективизм будем писать только в газетах? Тебя же
проверяло всегда сколько людей? Два, три, а то и больше? Вот и тебе не
одному нужно было беседовать с ними, а вместе с нашими людьми. Есть у нас
свой народный контроль? Есть. Вот и приглашай их вместе с собой. И я пойду и
встану и скажу, кажется-видится. Коллективный ответ. Пусть попробуют
опровергнуть. И никогда не надо оправдываться, если не имеешь провинностей
за душой. Оправдываться перед негодяями - все равно что просить у скупого
деньги взаймы. А теперь еще одно. На тебя нападают, а ты?
- Ну, что я? Терплю и молчу.
- Почему же молчишь? С институтом как? Мы тебя рекомендовали?
Рекомендовали. Мы заинтересованы, чтобы ты получил высшее образование?
Заинтересованы. Имеешь ты на это право? Имеешь и заработал его
самоотверженным трудом. Так кто же может чинить тебе преграды? Как его
фамилия?
- Недайкаша.
- Так. Запомним. А теперь знаешь, что сделай? Пойди на почту к Гальке
Сергеевне, купи сто восемьдесят пять открыток (это, чтобы на полгода