Страница:
было подозрение на самого Рекордю, поскольку тот - тунеядец, паразитирует,
как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не
обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы
ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо
цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя
физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная
уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.
- Могу сказать, что для нашей школы этот Пшонь - подлинное стихийное
бедствие, - заявил директор школы. - Может, чума.
- Это тот, что со свиньей? - спросил кто-то.
- Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит?
- Это тот, что у Несвежего? - подал голос дед Утюжок. - Ох и въедливый
же стервец! Мне врачи от одышки прописали дуть в какую-то хлейту. А сынок
Несвежего на сопилке, как пообедает, любит играть. Я и пошел, думаю,
попрошусь в сопилку подуть. А этот усатый стервец как набросился, как
придрался ко мне: если хлейта прописана, так и дуйте в хлейту, а не в
сопилку! Так, будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она
такая, как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой,
а теперь железный. А роговые были свистки ох и свистки! И гребешки были
роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось?
- Для космоса, дедушка! - захохотал Педан.
- А ты не хохочи, - обиделся Утюжок, - а подумай, как помочь нашему
голове и всем нам. Я один раз увидел это усатое и уже понял, что это за
фрукт! А теперь, выходит, надо его вывести на чистую воду. А потом уже
отрубить хвост до основания.
- Ты, дед, давай по сути, говорится-молвится, - прервал его Свиридон
Карпович.
- Сам ты дед-дедуга! - обиделся Утюжок. - А на этого окаянного я знаю
способ!
- Какой же? - полюбопытствовала Тоня.
- Расскажу ему такое, что он сразу и накорябает свой донос!
- Что же вы ему расскажете?
- А про змея! Раз оно, как говорит Гриша, гадючье племя, то на змея и
клюнет!
- Тогда уж вы лучше ему про динозавра! - улыбнулся Грицко Грицкович.
- А что это за динозаврий? Что-то я не слыхал.
- Были такие тварюки миллионы лет назад. Жили в воде. Подохли все от
похолодания, что ли. А тут, мол, на ферме у Дашуньки вывели и выкормили.
Теперь уничтожит все животноводство!
- Может, про мамонта? - подала голос Дашунька. - У мамонта один зуб
весил полпуда. Деревья перемалывал. Никаких комбикормовых заводов не нужно
было. Мамонты подохли, потому что стало жарко.
- Динозаврий для меня подходящий, - сказал Утюжок, - раз в воде жил,
это как раз для меня. Я и этого Шпиняйла в воду толкну, как хвашистского
хвельдмаршала.
- Да не Шпиняйла, а Пшоня, - поправил Свиридон Карпович.
- Мне это все равно. Поручите - выведу на чистую воду хоть завтра.
- Поручить никто такого не может, - заявил Свиридон Карпович, - это
дело нашей чести - разоблачить клеветника и очистить обстановку в нашем
передовом селе.
- И сохранить окружающую среду! - воскликнула Тоня.
КОТОРУЮ МОЖНО НЕ ЧИТАТЬ,
КАК И НАШЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
В тревожно-напряженный разговор веселоярского актива автор не мог
вмешиваться по многим причинам. Первая из них сугубо литературная: автор
всегда должен дать возможность своим героям высказаться, сам же при этом -
ни звука!
Вторая причина - растерянность и даже паника. Автор слушал и не мог
поверить, чтобы в Веселоярске завелось такое порождение ехидны, такой
выкормыш мрачных эпох первобытного беспорядка, путаницы и хаоса.
Третья причина, можно сказать, престижная: автору хотелось уже тут, не
трогаясь с места, всесторонне и основательно обдумать проблему и генезис, то
есть происхождение такого позорного явления, как клеветничество и
доносительство, подойти к этой проблеме с позиции монументального историзма
(пользуясь терминологией некоторых украинских литературных критиков),
продемонстрировать ее понимание на уровне мировых стандартов, одним словом,
что-то в этом роде.
А тем временем автор вынужден был, вместо своих глубоких размышлений,
внимательно вслушиваться в то, что говорят веселоярцы о неизвестном злостном
клеветнике, направлять ухо то на одного, то на другого, мысленно метаться
между ними, как бегает заяц между копнами. Сравнение, надо признать,
довольно устаревшее. Что такое заяц? Скоро он останется только на рисунках в
детских книжечках да в серии мультфильмов "Ну, заяц, погоди!". На Украине
насчитывается миллион зайцев, а на них - полмиллиона охотников. Если учесть,
что теперь у каждого охотника непременно двухстволка, то выходит, что на
каждого зайца смотрит смерть. Сколько же им еще жить на нашей прекрасной
земле?
А кто сегодня знает, что такое копны, полукопны, снопы, когда у нас в
основе торжество прямого комбайнирования или кошения на свал и молочение
теми же комбайнами?
Следовательно, ни зайцев, ни копен, старое отмирает, новое рождается, а
тем временем автор этого отчаянного повествования бегает, как заяц между
копнами, доискиваясь смысла в бессмыслице, стараясь объяснить необъяснимое,
пробуя найти корни неукоренившегося, но вездесущего, будто вирус.
Мы начинали с рая и с первых его поселенцев, этим придется и
заканчивать. Есть сведения (правда, непроверенные и ненадежные, но все-таки
есть!), будто самой страстной мечтой Адама было вовсе не проникновение в
тайну всего сущего, не познание всех причин и следствий, не расщепление
атомного ядра, не открытие формулы ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), а
примитивное желание приобрести лесопилку. Так, как сегодня нам хочется
приобрести импортный мебельный гарнитур, цветной телевизор с японской
трубкой, адидасовские кроссовки или французские духи с электромонтерским
названием "Клема". Спросите: почему Адам уперся мечтой именно в лесопилку?
Почему не мог мечтать, скажем, о лазере, или об искусственном разуме, или о
таком дереве, что стоит только взглянуть на его плоды - и уже наелся досыта?
Объяснить это можно некоторой ограниченностью нашего самого первого предка,
а еще природными условиями, в которых он вырастал и обречен был жить. Дело в
том, что в раю все росло как бешеное. Деревья, кусты, кустарники, чащи,
лиственное, хвойное, безлистное, как только Адам с Евой на ночь найдут себе
свободную полянку-опушку, чтобы спокойно поспать, на утро все заросло, как в
ухе у старого бога, все пищит и лезет к солнцу и, как говорят современные
поэты, буйствует! О чем тут может думать человек? Он хочет прежде всего
вызволить свою любимую Еву, а уж потом и самого себя от цепких и липких
объятий этого буйства, но орудий для этого нет, потому что в раю пилы как
таковой не было вообще, бог либо забыл, либо не сумел, а может, специально
не захотел ее создавать, точно так же, как компьютер, джинсы и дефицит, -
так что же, спрашивается, должен был делать наш легендарный предок?
В отчаянии, обхватив голову руками, сел он в первобытных джунглях и
начал мечтать и, таким образом, пришел к мысли о примитивной и прозаичной
лесопилке. Кому он мог сказать об этом? Богу? Но боги никогда не уделяли
внимания мелочам. Для богов только масштаб, размах величие и века. Тебя
кормят амброзией, ты запиваешь ее нектаром, а тебе еще хочется какого-то
сухаря? Никчемный, ты позоришь саму идею рая! Ну и так далее. Адам все это
прекрасно знал, поэтому не стал писать богу заявление, а рассказал о своей
мечте Еве между двумя очередными поцелуями. А Ева что? Не могла же она
потерять мужа там, где другого не найдешь, потому что его просто не
существует. А чем можно удержать возле себя мужа? Только обещаниями. И Ева
пообещала Адаму лесопилку. Поступила легкомысленно, как поступают все
женщины, но иначе не могла. Нужно любимому Адамчику - достанет. Как и где?
Разве в этом суть?
Бог все это проспал, ничего не слышал и не знал. Зато услышал все дух
райского леса, всполошился и встревожился, представив, что тут начнется, как
только Ева раздобудет для Адама лесопилку, и немедленно решил принять меры.
Из цепких лиан, которые обвивали деревья, дух леса создал змея-искусителя,
проинструктировал его, как подсунуть Еве яблоко с любимой богом яблони, а
затем и Адаму, все это произошло точно по инструкциям, после чего оставалось
лишь просигнализировать богу и ожидать результатов.
Это был первый донос, первый навет, Адама и Еву с позором изгнали из
рая на землю, причем бог не довольствовался одним лишь изгнанием, а напустил
на них еще всякой нечисти, которая должна была беспощадно преследовать их
повсюду.
Поэтому, когда на греческой горе Олимп поселились боги, так сказать,
местного значения и стали думать, чем бы досадить людям, то с огромным
удивлением заметили, что на земле уже есть эринии, или фурии, которые
отвратительной ватагой носились за тем или другим человеком, пока не
доводили его до смерти. Собачьи головы, вместо шерсти - змеи, крылья летучих
мышей, визг и верезг такой, что хоть сквозь землю проваливайся - фурий
боялись даже олимпийские боги. А что уж говорить про людей? Чтобы доказать
невиновность, нужно было откусить себе палец на руке, но фуриям и этого было
мало, они продолжали и дальше преследовать свою жертву. Несчастного Ореста,
ставшего в дальнейшем героем всех древнегреческих трагедий, они загнали аж в
Крым, где он как-то ублажил их, принеся в жертву тысячу черных овец.
Но какими бы ни были злыми фурии, верховному греческому богу Зевсу
очень хотелось создать и какое-то собственное паскудство, чтобы люди не
имели спокойной жизни на земле. Он недолго думал и создал целую семейку -
двух сестричек и братика. Сестрички назывались Ехидна и Горгона, братик -
Ладон. Ехидна до пояса была красивая женщина, а ниже - страшная змеюка,
питалась человеческим мясом, родила от какого-то безответственного типа
Химеру, Гидру и Цербера. От Химеры, как мы теперь знаем, пошел украинский
химеричный роман, Гидра стала гидрой империализма, а Цербер спустился в
потусторонний мир, где охраняет ад.
Братик Ехидны Ладон был первым райским змеем, который накатал первый
донос на первых людей, а теперь Зевс спустил его на землю, чтобы он помогал
своим сестричкам.
У Горгоны, прозванной Медузой, что означало "ловкая", вместо волос были
змеи, огромные зубы, высунутый язык, а лицо у нее было таким ужасающим, что
каждый, кто смотрел на него, каменел от ужаса. Все камни, валяющиеся сегодня
на земле, это люди, уничтоженные Горгоной. Так бы она, наверное, и покончила
бы со всем родом людским вообще, если бы на Олимпе не возникла оппозиция:
дочь Зевса, богиня мудрости Афина нашла на земле мужественного парня по
имени Персей, дала ему алмазный серп, крылатые сандалии, магическую сумку,
отполированный щит, поручила найти Горгону и отрубить ей голову. Персей
нашел Горгону на западе в стране гиперборейцев (чуть ли не в Англии), где
чудовище спало среди промокших от дождя людей, зверей, превращенных ею в
камни. Чтобы самому не окаменеть, Персей не смотрел на Горгону, а только на
ее отражение в щите. Афина направила его руку, и он отсек голову Горгоне.
Неожиданно из тела Горгоны выскочил крылатый конь Пегас, которого она зачала
с богом морей Посейдоном, и помчался прямо в Грецию к горе Геликон. На той
горе, как это теперь знает и малое дитя, жили тогда покровительницы искусств
и наук, прекрасные музы, страшно страдающие от жажды. И вот нужно же было
случиться так, что порождение такого отвратительного зверя - Горгоны, конь
Пегас, добежав до Геликона, ударил там о землю копытом, и на том месте
зажурчал чистой, как слеза, водой вдохновения вечный источник Гиппокрена.
Пегас, выходит, создал и подарил Гиппокрена музам, за что они провозгласили
его своим любимцем, а вслед за ними это сделали и все поэты, в том числе и
украинские. Вот как оно все может обернуться!
Но на этом не кончается наш мифик про Пегаса. Ведь его родная тетушка
Ехидна пустила на свет его двоюродную сестричку Химеру, о которой сам Гомер
сказал так: "Лев головою, задом дракон и коза серединою" ("Илиада", 6, 181).
К тому же у нее была довольно противная привычка дышать на все живое огнем,
испепеляя его.
Снова пришлось вмешиваться богине мудрости Афине, которая нашла
прекрасного мужественного юношу Беллерофонта, посадила его на Пегаса (да,
да, на поэтического коня Пегаса!), дала в руки лук и колчан со стрелами,
наконечники у которых были сделаны из олова, и послала против Химеры.
Беллерофонт прискакал к чудовищу, пустил в ее огнедышащую пасть стрелу с
оловом, олово от огня расплавилось, полилось Химере в желудок и сожгло ее
насмерть. На радостях Беллерофонт направил Пегаса на Олимп, забыв, что туда
без пропуска на бессмертие никто не имеет права и нос показывать. Зевс,
увидев такую неслыханную наглость, улыбнулся в бороду и пустил с Олимпа
овода. Овод полетел к Пегасу, укусил его под хвостом, конь брыкнул задними
ногами, сбросил Беллерофонта на землю, а сам махнул на Олимп. Беллерофонт
нас не интересует. Упав, он искалечился и вскоре умер. А Пегаса Зевс оставил
на Олимпе, но уже не для того, чтобы он вдохновлял поэтов, а для
транспортирования на землю всех тех молний, которыми верховный бог карал
людей то ли за их провинности, то ли вовсе невинных, одним словом, Пегас
стал орудием несправедливости.
Может, именно из-за этого люди почти всегда относились если и не с
подозрением, то во всяком случае с некоторой предвзятостью к поэтам, а на
коней тоже затаили злобу, что и привело чуть ли не к полной замене их
автомобилями, тракторами и другими неуклюжими механизмами.
Нетерпеливые читатели могут спросить автора: а к чему тут все эти
ехидны, химеры, гидры и пегасы, когда речь идет об анонимщиках и
клеветниках? И не лучше ли было бы проследить историю этого вопроса, начав с
законов индийского царя Ашоки, повелений египетских фараонов, римского
права, салийческой правды, капитуляриев Карла Великого, "Русской правды"
Ярослава Мудрого, судебника Ивана Грозного, "Уложения о наказаниях" русских
царей, кодекса Наполеона - и вплоть до современных кодексов и законов?
И вообще - кто же такой этот злостный анонимщик, мешающий честным
труженикам Веселоярска строить новую жизнь?
У автора единственное оправдание: его мификологию можно не читать. Он
об этом своевременно предупреждал. Не написать же он не мог, потому что его
замучили бы критики.
Для выполнения своего поручения дед Утюжок мобилизовал Петра
Беззаботного с его конями. Пешком на такое дело идти негоже, - потому как
несолидно, техника тоже не годилась, ибо от нее слишком много стука и грюка,
а природа любит тишину. Да и то сказать: кони теперь стали, может, еще
большей редкостью, чем роговые гребешки, поэтому грех было бы пренебречь
возможностью покататься на возе Петра. На коней Беззаботного приезжали
посмотреть со всего района, "красные следопыты" приходили целыми отрядами,
расспрашивали Петра о его фронтовых подвигах, а более всего о подвигах тех
коней, с которыми он прошел все фронты: как да что, куда да откуда? А потом
уже и о современной жизни: каковы его планы на будущее и скоро ли
хозяйственники повернутся лицом к коню? На что Петро с присущим ему
лаконизмом отвечал: "А какие, считай, планы? Еще немного поезжу, а потом
продадим этих коняг на мыло. - вот тебе, считай, и казак коня напоил..."
Дед Утюжок остановил Петровых коней, когда они порожняком возвращались
с ферм, везя самого лишь своего повелителя, который, как всегда, сладко
спал, подложив себе под бока душистого сенца. Беззаботный сразу же проснулся
и попытался заявить протест, но был надлежащим образом пристыжен.
- Разве ты не знаешь, на какой пост меня выдвинули? - крикнул дед
Утюжок, усаживаясь на возе. - Гони прямо к Несвежему!
Беззаботный зевнул, затем стеганул своих лошадок кнутом, зевнул еще
раз, но поинтересоваться, какой же теперь пост у деда Утюжка, как-то забыл.
- Да ты почему же молчишь? - крикнул Утюжок.
- А разве надо разговаривать? Кони тянут, воз, считай, катится.
Утюжок только сплюнул на такое равнодушие.
У Несвежего полным ходом шел обед. Ничего удивительного в этом не было
бы, если бы не то, как обедали! Все в Веселоярске знали скупость Ивана
Ивановича, до сих пор еще помнили, как он когда-то ел гнилые грушки, чтобы
не пропадали, а тут на столе было наставлено множество разных мисок и
тарелок, а в них - холодец, колбасы, кровянка, кишки, блины, вареники,
пироги, уха из карпов, и это еще не все, потому что Самусева Одарка,
подоткнув юбку, знай металась между столом и печью, носила печеное и
вареное, жареное и копченое. Ивана Ивановича дома не было, трудился на благо
родного колхоза, а за столом старались два "молотильщика" - Рекордя Иванович
и остроусый Пшонь, который с жадностью поедал кровянку, даже не сняв свою
панаму.
- Хлеб да соль, - вежливо промолвил Утюжок.
- Прыг да сел! - захохотал Рекордя. - Гоп, дедушка, к столу! Вот у нас
какое застолье! Пироги, как быки, чтобы развивалось животноводство, горох,
как горох, чтобы овцы ягнились и цыплята лупились, рыба как вода...
- Сел бы, да некогда, - прикидываясь озабоченным и словно бы разыскивая
взглядом Ивана Ивановича, сказал дед Утюжок. - Папаши, значит, нет?
- На работе! Да зачем он вам, кики-брики?
- Тут такое дело. Иду я на динозаврия посмотреть, да хотел просить...
- На кого, на кого? - вмиг вытер усы Пшонь.
- Да на динозаврия же.
- На какого динозавра?
- А вы не слышали? На нашего же.
- Сек-кундочку! - вскочил из-за стола Пшонь и побежал в другую комнату.
Вернулся с блокнотищем, наставил его на деда Утюжка, приказал строгим
голосом:
- Повторите, что вы сказали! Запишем для карасиков.
Но что деду Утюжку все блокноты мира, когда за ним стоят целые
поколения степняков, которые могли перехитрить самого черта!
- Человече, - спокойно отстранил блокнот Пшоня Утюжок, - некогда мне
разговоры разводить - мне еще надо присмотреть за динозаврием, пока не
стемнело.
- Вам?
- Мне.
- И вот сейчас?
- Ну да!
- Тогда я с вами. Транспорт у вас есть или возьмем машину? - При этих
словах Рекордя недовольно заворчал.
- Кони ждут, а внизу у воды у меня дежурная лодка прикрепленная.
Пшонь поправил свою панамку, задвинул блокнот за пояс, опрокинул кружку
какого-то питья (взвар или водка, не разберешь) и почти вытолкал деда Утюжка
в спину.
- Поехали! - крикнул он Беззаботному, первым удобно усаживаясь на сене.
- Не кричи, потому что кони, считай, не любят, когда на них кричат, -
зевнул Петро.
- Где ты только достал этих пегасов? - не унимался Пшонь.
- И ты фугасом стал бы, когда овса не дают, а только горох. Как
нажрутся гороху, то, считай, так и жди, что разнесет им подвздошье.
- Еще овес тратить на этих скелетов! - пренебрежительно кинул Пшонь. -
Теперь одна ракета заменяет двадцать пять миллионов коней! А тут такая
отсталость! Надо записать!
Он попытался что-то черкнуть в своем блокноте, но воз так трясло и
подбрасывало, что Пшонь только выругался.
- Колес путных не можешь поставить на свою телегу! - крикнул он Петру.
- А как ты их поставишь? Колесников в селе давно нет, колес тоже, зато
те, которые палки в колеса суют, не перевелись! Ты попробуй вспахать
трактором огород, сколько это будет стоить? Двенадцать рублей! А моими
конями - полтора рубля. Вот тебе и ракета, считай!
- Вы его не раздражайте, шепнул Утюжок Пшоню, - он у нас малахольный,
может и прибить.
Пшонь торопливо передвинулся в задок воза и до самого Днепра молчал,
только вращал своими зеньками во все стороны да надувал усы.
Лодчонка была небольшая, ветхая, весло всего лишь одно, Пшонь даже
возмутился:
- Что это за безобразие? Не могли дать большую лодку?
- Большую никак нельзя, - объяснил Утюжок.
- Это почему же?
- Динозаврий испугается. А тогда - спаси и помилуй! Да вы не
сумлевайтесь. Я в войну целого хвашистского хвельдмаршала тут катал - и
ничего...
- Сотрудничал, дед, с оккупантами? - насторожился Пшонь.
- Да как сказать? Было всего. Вода тогда здесь не такая стояла. Плавни,
значит, озера в них, а то трава. А в траве - море птицы! Гуси, лебеди,
журавли, дрофы, куропатки, перепелки! Дрофу, бывало, убьешь - три горшка
из-под кулаги мяса насолишь. А куропаток! Идешь по траве, шарк-шарк ногами,
а их там - пропасть! Так и порхают, так и выпархивают! А уж что перепелок!
Сидишь, бывало, над миской с борщом, а они прямо тебе в борщ! Да сытые, как
лини. Все ведь лето в пшенице нагуливают жир для перелетов в теплые края...
- А где же все это теперь? - строго спросил Пшонь.
- Да где же? Динозаврий все и поел.
- Так, так, так, - защелкал языком Пшонь, доставая свой блокнотище. -
Сек-кундочку, дед! Теперь не спеши, потому как все надо записать!
- Оно можно и записать, а можно и так оставить.
- Оставлять мы не можем. Откуда взялся этот динозавр?
- А кто ж его знает? Может, разбудили взрывами. Или от бомбежек во
время войны или теперь от каменоломни, когда камень рвут. Говорят, оно в
Днепре спало сколько-то там миллионов лет, а теперь над ним грюкнуло, оно и
полезло на берег. Вылезет ночью, нажрется, как скотина, и снова залезает.
- Кто-нибудь его видел?
- Да и вы увидите, коли охота.
- Я?
- А кто же? Вот взгляните в воду. Видите? Вот уже лодкой наплываем на
след. Видно же?
Пшонь уставился туда, куда показывал дед Утюжок, и даже блокнот уронил
из рук. Лодка плыла по мелкому, и сквозь тихую прозрачную воду были
отчетливо видны два глубоченных следа от какого-то гигантского чудовища.
Следы шли параллельно, не было им ни конца ни края, они были одинаковые (не
глубже, не мельче), будто отмерены какой-то сверхъестественной силой, и от
этой убийственной одинаковости становились еще страшнее. Разумеется, Пшоню и
в голову не могло прийти, что осенью сорок третьего года тут через плавни
шли на переправу наши танки, дорогу им мостили саперы лозой и тальниковыми
ветками, стальные траки перемалывали эти лозы, прогребались до тысячелетних
корневищ плавневых трав и оставили тут такие следы, что их не могла теперь
сгладить никакая сила. В Карповом Яре уже потом, вспоминая старинные
рассказы о страшных полозах, дядьки говорили об этих танковых следах:
- Вот уж словно полозы тут выгуливались!
Дед Утюжок вспомнил эти разговоры и намерился поймать Пшоня на
побасенку про полоза, но поскольку ему подбросили более звонкое слово -
"динозавр", так он поскорее и взял его на вооружение. Не все были убеждены,
что Пшонь так легко поймается на этот крючок, но дед Утюжок не сомневался.
"Тут выходит оно как? - размышлял он. - Человек этот такой злой, что и себя
укусит, а кто злой, тот и дурной. Ну, а уж коли глуп, то и поверит во все на
свете!" Теперь он украдкой наблюдал за Пшонем и видел, что тот не только
поверил, но и испугался. Но виду еще не подавал, лишь нацелился на Утюжка
своими усами и капризно спросил:
- А почему два следа?
- Две лапищи, значится, - объяснил дед Утюжок. - Как каменные столбы.
Оно их и не подымает, а только волочит.
- И на берег?
- Когда голодное, так и прется! И жрет все, что попадет!
- Почему же не поставят сторожей?
- Штатов не дают. Да и как его устережешь и чем отпугнешь? Берданка не
берет. Милиционер Воскобойник пробовал из пистолета - пули отскакивают. Тут
разве тот пулемет, который мне партизаны дали, так я его нашим доблестным
воинам подарил.
- Так, так, так, - облизал пересохшие губы Пшонь, - это надо записать.
Преступное попустительство. Откормили динозавра, прячут его на дне, а он
поедает всю окружающую среду. Природные богатства под угрозой, трудовые
массы всколыхнулись от возмущения, а руководство...
- Вы бы лучше тут не писали, - осторожно посоветовал дед Утюжок.
- Не писал? То есть? Не понял!
- Никто же не знает этого динозаврия! Оно как увидит ваш блокнот да
подумает, что это что-то съестное! Проглотит не только блокнот, но и нас
обоих с лодкой!
- Ты, дед, не бузи! - отскочил перепуганно Пшонь. - Завез меня
специально! Где этот динозавр?
- Да где же? Вот тут уже недалеко, в Чертороях на дне залег и отдыхает.
Я ему туда подкормку вожу.
- Подкормку? Какую подкормку?
- А какую же? Когда овечку, когда бычка, когда пару индеек, а то и
козу. Он все принимает, лишь бы черной масти.
- Черной? Почему черной?
- Такой нрав у тварюги. А это мне сказали, что на свиноферме свинья
черная завелась, так привезу и ее.
- Не черная, а рябая, в белые и черные латки.
- Была рябая, а эта Дашунька для нее такой рацион составила, что белые
латки почернели, теперь свинья вроде бы и вся черная.
Пшонь готов был выскочить из лодки.
- Вези, дед, назад! - крикнул он. - Заворачивай!
- Еще же не доехали.
- Кому сказано: назад!
- Еще же я на динозаврия не посмотрел.
Пшонь, наверное, хотел прыгнуть на деда и вырвать у него из рук весло,
но Утюжок спокойно помахал веслом перед его носом и посоветовал:
- Сиди и не шевелись, человече, ибо я и не таких тут топил. Про
хвельдмаршала говорил тебе, да не сказал, как утопил его. Ты тут человек
новый, не все еще знаешь? Хотел тебе хоть динозаврия показать, а если не
хочешь, то так и скажи, а не дергайся. Заворачивать, то и завернем. Петро
нас ждет, никуда не убежит, пусть малость поспит там...
На берегу Пшонь сначала велел ехать на свиноферму, но сразу же
передумал и скомандовал:
- Вези домой!
Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал.
Пшонь ничего не слышал, был далеко отсюда. А чтобы быть еще дальше,
как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не
обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы
ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо
цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя
физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная
уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.
- Могу сказать, что для нашей школы этот Пшонь - подлинное стихийное
бедствие, - заявил директор школы. - Может, чума.
- Это тот, что со свиньей? - спросил кто-то.
- Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит?
- Это тот, что у Несвежего? - подал голос дед Утюжок. - Ох и въедливый
же стервец! Мне врачи от одышки прописали дуть в какую-то хлейту. А сынок
Несвежего на сопилке, как пообедает, любит играть. Я и пошел, думаю,
попрошусь в сопилку подуть. А этот усатый стервец как набросился, как
придрался ко мне: если хлейта прописана, так и дуйте в хлейту, а не в
сопилку! Так, будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она
такая, как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой,
а теперь железный. А роговые были свистки ох и свистки! И гребешки были
роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось?
- Для космоса, дедушка! - захохотал Педан.
- А ты не хохочи, - обиделся Утюжок, - а подумай, как помочь нашему
голове и всем нам. Я один раз увидел это усатое и уже понял, что это за
фрукт! А теперь, выходит, надо его вывести на чистую воду. А потом уже
отрубить хвост до основания.
- Ты, дед, давай по сути, говорится-молвится, - прервал его Свиридон
Карпович.
- Сам ты дед-дедуга! - обиделся Утюжок. - А на этого окаянного я знаю
способ!
- Какой же? - полюбопытствовала Тоня.
- Расскажу ему такое, что он сразу и накорябает свой донос!
- Что же вы ему расскажете?
- А про змея! Раз оно, как говорит Гриша, гадючье племя, то на змея и
клюнет!
- Тогда уж вы лучше ему про динозавра! - улыбнулся Грицко Грицкович.
- А что это за динозаврий? Что-то я не слыхал.
- Были такие тварюки миллионы лет назад. Жили в воде. Подохли все от
похолодания, что ли. А тут, мол, на ферме у Дашуньки вывели и выкормили.
Теперь уничтожит все животноводство!
- Может, про мамонта? - подала голос Дашунька. - У мамонта один зуб
весил полпуда. Деревья перемалывал. Никаких комбикормовых заводов не нужно
было. Мамонты подохли, потому что стало жарко.
- Динозаврий для меня подходящий, - сказал Утюжок, - раз в воде жил,
это как раз для меня. Я и этого Шпиняйла в воду толкну, как хвашистского
хвельдмаршала.
- Да не Шпиняйла, а Пшоня, - поправил Свиридон Карпович.
- Мне это все равно. Поручите - выведу на чистую воду хоть завтра.
- Поручить никто такого не может, - заявил Свиридон Карпович, - это
дело нашей чести - разоблачить клеветника и очистить обстановку в нашем
передовом селе.
- И сохранить окружающую среду! - воскликнула Тоня.
КОТОРУЮ МОЖНО НЕ ЧИТАТЬ,
КАК И НАШЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
В тревожно-напряженный разговор веселоярского актива автор не мог
вмешиваться по многим причинам. Первая из них сугубо литературная: автор
всегда должен дать возможность своим героям высказаться, сам же при этом -
ни звука!
Вторая причина - растерянность и даже паника. Автор слушал и не мог
поверить, чтобы в Веселоярске завелось такое порождение ехидны, такой
выкормыш мрачных эпох первобытного беспорядка, путаницы и хаоса.
Третья причина, можно сказать, престижная: автору хотелось уже тут, не
трогаясь с места, всесторонне и основательно обдумать проблему и генезис, то
есть происхождение такого позорного явления, как клеветничество и
доносительство, подойти к этой проблеме с позиции монументального историзма
(пользуясь терминологией некоторых украинских литературных критиков),
продемонстрировать ее понимание на уровне мировых стандартов, одним словом,
что-то в этом роде.
А тем временем автор вынужден был, вместо своих глубоких размышлений,
внимательно вслушиваться в то, что говорят веселоярцы о неизвестном злостном
клеветнике, направлять ухо то на одного, то на другого, мысленно метаться
между ними, как бегает заяц между копнами. Сравнение, надо признать,
довольно устаревшее. Что такое заяц? Скоро он останется только на рисунках в
детских книжечках да в серии мультфильмов "Ну, заяц, погоди!". На Украине
насчитывается миллион зайцев, а на них - полмиллиона охотников. Если учесть,
что теперь у каждого охотника непременно двухстволка, то выходит, что на
каждого зайца смотрит смерть. Сколько же им еще жить на нашей прекрасной
земле?
А кто сегодня знает, что такое копны, полукопны, снопы, когда у нас в
основе торжество прямого комбайнирования или кошения на свал и молочение
теми же комбайнами?
Следовательно, ни зайцев, ни копен, старое отмирает, новое рождается, а
тем временем автор этого отчаянного повествования бегает, как заяц между
копнами, доискиваясь смысла в бессмыслице, стараясь объяснить необъяснимое,
пробуя найти корни неукоренившегося, но вездесущего, будто вирус.
Мы начинали с рая и с первых его поселенцев, этим придется и
заканчивать. Есть сведения (правда, непроверенные и ненадежные, но все-таки
есть!), будто самой страстной мечтой Адама было вовсе не проникновение в
тайну всего сущего, не познание всех причин и следствий, не расщепление
атомного ядра, не открытие формулы ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), а
примитивное желание приобрести лесопилку. Так, как сегодня нам хочется
приобрести импортный мебельный гарнитур, цветной телевизор с японской
трубкой, адидасовские кроссовки или французские духи с электромонтерским
названием "Клема". Спросите: почему Адам уперся мечтой именно в лесопилку?
Почему не мог мечтать, скажем, о лазере, или об искусственном разуме, или о
таком дереве, что стоит только взглянуть на его плоды - и уже наелся досыта?
Объяснить это можно некоторой ограниченностью нашего самого первого предка,
а еще природными условиями, в которых он вырастал и обречен был жить. Дело в
том, что в раю все росло как бешеное. Деревья, кусты, кустарники, чащи,
лиственное, хвойное, безлистное, как только Адам с Евой на ночь найдут себе
свободную полянку-опушку, чтобы спокойно поспать, на утро все заросло, как в
ухе у старого бога, все пищит и лезет к солнцу и, как говорят современные
поэты, буйствует! О чем тут может думать человек? Он хочет прежде всего
вызволить свою любимую Еву, а уж потом и самого себя от цепких и липких
объятий этого буйства, но орудий для этого нет, потому что в раю пилы как
таковой не было вообще, бог либо забыл, либо не сумел, а может, специально
не захотел ее создавать, точно так же, как компьютер, джинсы и дефицит, -
так что же, спрашивается, должен был делать наш легендарный предок?
В отчаянии, обхватив голову руками, сел он в первобытных джунглях и
начал мечтать и, таким образом, пришел к мысли о примитивной и прозаичной
лесопилке. Кому он мог сказать об этом? Богу? Но боги никогда не уделяли
внимания мелочам. Для богов только масштаб, размах величие и века. Тебя
кормят амброзией, ты запиваешь ее нектаром, а тебе еще хочется какого-то
сухаря? Никчемный, ты позоришь саму идею рая! Ну и так далее. Адам все это
прекрасно знал, поэтому не стал писать богу заявление, а рассказал о своей
мечте Еве между двумя очередными поцелуями. А Ева что? Не могла же она
потерять мужа там, где другого не найдешь, потому что его просто не
существует. А чем можно удержать возле себя мужа? Только обещаниями. И Ева
пообещала Адаму лесопилку. Поступила легкомысленно, как поступают все
женщины, но иначе не могла. Нужно любимому Адамчику - достанет. Как и где?
Разве в этом суть?
Бог все это проспал, ничего не слышал и не знал. Зато услышал все дух
райского леса, всполошился и встревожился, представив, что тут начнется, как
только Ева раздобудет для Адама лесопилку, и немедленно решил принять меры.
Из цепких лиан, которые обвивали деревья, дух леса создал змея-искусителя,
проинструктировал его, как подсунуть Еве яблоко с любимой богом яблони, а
затем и Адаму, все это произошло точно по инструкциям, после чего оставалось
лишь просигнализировать богу и ожидать результатов.
Это был первый донос, первый навет, Адама и Еву с позором изгнали из
рая на землю, причем бог не довольствовался одним лишь изгнанием, а напустил
на них еще всякой нечисти, которая должна была беспощадно преследовать их
повсюду.
Поэтому, когда на греческой горе Олимп поселились боги, так сказать,
местного значения и стали думать, чем бы досадить людям, то с огромным
удивлением заметили, что на земле уже есть эринии, или фурии, которые
отвратительной ватагой носились за тем или другим человеком, пока не
доводили его до смерти. Собачьи головы, вместо шерсти - змеи, крылья летучих
мышей, визг и верезг такой, что хоть сквозь землю проваливайся - фурий
боялись даже олимпийские боги. А что уж говорить про людей? Чтобы доказать
невиновность, нужно было откусить себе палец на руке, но фуриям и этого было
мало, они продолжали и дальше преследовать свою жертву. Несчастного Ореста,
ставшего в дальнейшем героем всех древнегреческих трагедий, они загнали аж в
Крым, где он как-то ублажил их, принеся в жертву тысячу черных овец.
Но какими бы ни были злыми фурии, верховному греческому богу Зевсу
очень хотелось создать и какое-то собственное паскудство, чтобы люди не
имели спокойной жизни на земле. Он недолго думал и создал целую семейку -
двух сестричек и братика. Сестрички назывались Ехидна и Горгона, братик -
Ладон. Ехидна до пояса была красивая женщина, а ниже - страшная змеюка,
питалась человеческим мясом, родила от какого-то безответственного типа
Химеру, Гидру и Цербера. От Химеры, как мы теперь знаем, пошел украинский
химеричный роман, Гидра стала гидрой империализма, а Цербер спустился в
потусторонний мир, где охраняет ад.
Братик Ехидны Ладон был первым райским змеем, который накатал первый
донос на первых людей, а теперь Зевс спустил его на землю, чтобы он помогал
своим сестричкам.
У Горгоны, прозванной Медузой, что означало "ловкая", вместо волос были
змеи, огромные зубы, высунутый язык, а лицо у нее было таким ужасающим, что
каждый, кто смотрел на него, каменел от ужаса. Все камни, валяющиеся сегодня
на земле, это люди, уничтоженные Горгоной. Так бы она, наверное, и покончила
бы со всем родом людским вообще, если бы на Олимпе не возникла оппозиция:
дочь Зевса, богиня мудрости Афина нашла на земле мужественного парня по
имени Персей, дала ему алмазный серп, крылатые сандалии, магическую сумку,
отполированный щит, поручила найти Горгону и отрубить ей голову. Персей
нашел Горгону на западе в стране гиперборейцев (чуть ли не в Англии), где
чудовище спало среди промокших от дождя людей, зверей, превращенных ею в
камни. Чтобы самому не окаменеть, Персей не смотрел на Горгону, а только на
ее отражение в щите. Афина направила его руку, и он отсек голову Горгоне.
Неожиданно из тела Горгоны выскочил крылатый конь Пегас, которого она зачала
с богом морей Посейдоном, и помчался прямо в Грецию к горе Геликон. На той
горе, как это теперь знает и малое дитя, жили тогда покровительницы искусств
и наук, прекрасные музы, страшно страдающие от жажды. И вот нужно же было
случиться так, что порождение такого отвратительного зверя - Горгоны, конь
Пегас, добежав до Геликона, ударил там о землю копытом, и на том месте
зажурчал чистой, как слеза, водой вдохновения вечный источник Гиппокрена.
Пегас, выходит, создал и подарил Гиппокрена музам, за что они провозгласили
его своим любимцем, а вслед за ними это сделали и все поэты, в том числе и
украинские. Вот как оно все может обернуться!
Но на этом не кончается наш мифик про Пегаса. Ведь его родная тетушка
Ехидна пустила на свет его двоюродную сестричку Химеру, о которой сам Гомер
сказал так: "Лев головою, задом дракон и коза серединою" ("Илиада", 6, 181).
К тому же у нее была довольно противная привычка дышать на все живое огнем,
испепеляя его.
Снова пришлось вмешиваться богине мудрости Афине, которая нашла
прекрасного мужественного юношу Беллерофонта, посадила его на Пегаса (да,
да, на поэтического коня Пегаса!), дала в руки лук и колчан со стрелами,
наконечники у которых были сделаны из олова, и послала против Химеры.
Беллерофонт прискакал к чудовищу, пустил в ее огнедышащую пасть стрелу с
оловом, олово от огня расплавилось, полилось Химере в желудок и сожгло ее
насмерть. На радостях Беллерофонт направил Пегаса на Олимп, забыв, что туда
без пропуска на бессмертие никто не имеет права и нос показывать. Зевс,
увидев такую неслыханную наглость, улыбнулся в бороду и пустил с Олимпа
овода. Овод полетел к Пегасу, укусил его под хвостом, конь брыкнул задними
ногами, сбросил Беллерофонта на землю, а сам махнул на Олимп. Беллерофонт
нас не интересует. Упав, он искалечился и вскоре умер. А Пегаса Зевс оставил
на Олимпе, но уже не для того, чтобы он вдохновлял поэтов, а для
транспортирования на землю всех тех молний, которыми верховный бог карал
людей то ли за их провинности, то ли вовсе невинных, одним словом, Пегас
стал орудием несправедливости.
Может, именно из-за этого люди почти всегда относились если и не с
подозрением, то во всяком случае с некоторой предвзятостью к поэтам, а на
коней тоже затаили злобу, что и привело чуть ли не к полной замене их
автомобилями, тракторами и другими неуклюжими механизмами.
Нетерпеливые читатели могут спросить автора: а к чему тут все эти
ехидны, химеры, гидры и пегасы, когда речь идет об анонимщиках и
клеветниках? И не лучше ли было бы проследить историю этого вопроса, начав с
законов индийского царя Ашоки, повелений египетских фараонов, римского
права, салийческой правды, капитуляриев Карла Великого, "Русской правды"
Ярослава Мудрого, судебника Ивана Грозного, "Уложения о наказаниях" русских
царей, кодекса Наполеона - и вплоть до современных кодексов и законов?
И вообще - кто же такой этот злостный анонимщик, мешающий честным
труженикам Веселоярска строить новую жизнь?
У автора единственное оправдание: его мификологию можно не читать. Он
об этом своевременно предупреждал. Не написать же он не мог, потому что его
замучили бы критики.
Для выполнения своего поручения дед Утюжок мобилизовал Петра
Беззаботного с его конями. Пешком на такое дело идти негоже, - потому как
несолидно, техника тоже не годилась, ибо от нее слишком много стука и грюка,
а природа любит тишину. Да и то сказать: кони теперь стали, может, еще
большей редкостью, чем роговые гребешки, поэтому грех было бы пренебречь
возможностью покататься на возе Петра. На коней Беззаботного приезжали
посмотреть со всего района, "красные следопыты" приходили целыми отрядами,
расспрашивали Петра о его фронтовых подвигах, а более всего о подвигах тех
коней, с которыми он прошел все фронты: как да что, куда да откуда? А потом
уже и о современной жизни: каковы его планы на будущее и скоро ли
хозяйственники повернутся лицом к коню? На что Петро с присущим ему
лаконизмом отвечал: "А какие, считай, планы? Еще немного поезжу, а потом
продадим этих коняг на мыло. - вот тебе, считай, и казак коня напоил..."
Дед Утюжок остановил Петровых коней, когда они порожняком возвращались
с ферм, везя самого лишь своего повелителя, который, как всегда, сладко
спал, подложив себе под бока душистого сенца. Беззаботный сразу же проснулся
и попытался заявить протест, но был надлежащим образом пристыжен.
- Разве ты не знаешь, на какой пост меня выдвинули? - крикнул дед
Утюжок, усаживаясь на возе. - Гони прямо к Несвежему!
Беззаботный зевнул, затем стеганул своих лошадок кнутом, зевнул еще
раз, но поинтересоваться, какой же теперь пост у деда Утюжка, как-то забыл.
- Да ты почему же молчишь? - крикнул Утюжок.
- А разве надо разговаривать? Кони тянут, воз, считай, катится.
Утюжок только сплюнул на такое равнодушие.
У Несвежего полным ходом шел обед. Ничего удивительного в этом не было
бы, если бы не то, как обедали! Все в Веселоярске знали скупость Ивана
Ивановича, до сих пор еще помнили, как он когда-то ел гнилые грушки, чтобы
не пропадали, а тут на столе было наставлено множество разных мисок и
тарелок, а в них - холодец, колбасы, кровянка, кишки, блины, вареники,
пироги, уха из карпов, и это еще не все, потому что Самусева Одарка,
подоткнув юбку, знай металась между столом и печью, носила печеное и
вареное, жареное и копченое. Ивана Ивановича дома не было, трудился на благо
родного колхоза, а за столом старались два "молотильщика" - Рекордя Иванович
и остроусый Пшонь, который с жадностью поедал кровянку, даже не сняв свою
панаму.
- Хлеб да соль, - вежливо промолвил Утюжок.
- Прыг да сел! - захохотал Рекордя. - Гоп, дедушка, к столу! Вот у нас
какое застолье! Пироги, как быки, чтобы развивалось животноводство, горох,
как горох, чтобы овцы ягнились и цыплята лупились, рыба как вода...
- Сел бы, да некогда, - прикидываясь озабоченным и словно бы разыскивая
взглядом Ивана Ивановича, сказал дед Утюжок. - Папаши, значит, нет?
- На работе! Да зачем он вам, кики-брики?
- Тут такое дело. Иду я на динозаврия посмотреть, да хотел просить...
- На кого, на кого? - вмиг вытер усы Пшонь.
- Да на динозаврия же.
- На какого динозавра?
- А вы не слышали? На нашего же.
- Сек-кундочку! - вскочил из-за стола Пшонь и побежал в другую комнату.
Вернулся с блокнотищем, наставил его на деда Утюжка, приказал строгим
голосом:
- Повторите, что вы сказали! Запишем для карасиков.
Но что деду Утюжку все блокноты мира, когда за ним стоят целые
поколения степняков, которые могли перехитрить самого черта!
- Человече, - спокойно отстранил блокнот Пшоня Утюжок, - некогда мне
разговоры разводить - мне еще надо присмотреть за динозаврием, пока не
стемнело.
- Вам?
- Мне.
- И вот сейчас?
- Ну да!
- Тогда я с вами. Транспорт у вас есть или возьмем машину? - При этих
словах Рекордя недовольно заворчал.
- Кони ждут, а внизу у воды у меня дежурная лодка прикрепленная.
Пшонь поправил свою панамку, задвинул блокнот за пояс, опрокинул кружку
какого-то питья (взвар или водка, не разберешь) и почти вытолкал деда Утюжка
в спину.
- Поехали! - крикнул он Беззаботному, первым удобно усаживаясь на сене.
- Не кричи, потому что кони, считай, не любят, когда на них кричат, -
зевнул Петро.
- Где ты только достал этих пегасов? - не унимался Пшонь.
- И ты фугасом стал бы, когда овса не дают, а только горох. Как
нажрутся гороху, то, считай, так и жди, что разнесет им подвздошье.
- Еще овес тратить на этих скелетов! - пренебрежительно кинул Пшонь. -
Теперь одна ракета заменяет двадцать пять миллионов коней! А тут такая
отсталость! Надо записать!
Он попытался что-то черкнуть в своем блокноте, но воз так трясло и
подбрасывало, что Пшонь только выругался.
- Колес путных не можешь поставить на свою телегу! - крикнул он Петру.
- А как ты их поставишь? Колесников в селе давно нет, колес тоже, зато
те, которые палки в колеса суют, не перевелись! Ты попробуй вспахать
трактором огород, сколько это будет стоить? Двенадцать рублей! А моими
конями - полтора рубля. Вот тебе и ракета, считай!
- Вы его не раздражайте, шепнул Утюжок Пшоню, - он у нас малахольный,
может и прибить.
Пшонь торопливо передвинулся в задок воза и до самого Днепра молчал,
только вращал своими зеньками во все стороны да надувал усы.
Лодчонка была небольшая, ветхая, весло всего лишь одно, Пшонь даже
возмутился:
- Что это за безобразие? Не могли дать большую лодку?
- Большую никак нельзя, - объяснил Утюжок.
- Это почему же?
- Динозаврий испугается. А тогда - спаси и помилуй! Да вы не
сумлевайтесь. Я в войну целого хвашистского хвельдмаршала тут катал - и
ничего...
- Сотрудничал, дед, с оккупантами? - насторожился Пшонь.
- Да как сказать? Было всего. Вода тогда здесь не такая стояла. Плавни,
значит, озера в них, а то трава. А в траве - море птицы! Гуси, лебеди,
журавли, дрофы, куропатки, перепелки! Дрофу, бывало, убьешь - три горшка
из-под кулаги мяса насолишь. А куропаток! Идешь по траве, шарк-шарк ногами,
а их там - пропасть! Так и порхают, так и выпархивают! А уж что перепелок!
Сидишь, бывало, над миской с борщом, а они прямо тебе в борщ! Да сытые, как
лини. Все ведь лето в пшенице нагуливают жир для перелетов в теплые края...
- А где же все это теперь? - строго спросил Пшонь.
- Да где же? Динозаврий все и поел.
- Так, так, так, - защелкал языком Пшонь, доставая свой блокнотище. -
Сек-кундочку, дед! Теперь не спеши, потому как все надо записать!
- Оно можно и записать, а можно и так оставить.
- Оставлять мы не можем. Откуда взялся этот динозавр?
- А кто ж его знает? Может, разбудили взрывами. Или от бомбежек во
время войны или теперь от каменоломни, когда камень рвут. Говорят, оно в
Днепре спало сколько-то там миллионов лет, а теперь над ним грюкнуло, оно и
полезло на берег. Вылезет ночью, нажрется, как скотина, и снова залезает.
- Кто-нибудь его видел?
- Да и вы увидите, коли охота.
- Я?
- А кто же? Вот взгляните в воду. Видите? Вот уже лодкой наплываем на
след. Видно же?
Пшонь уставился туда, куда показывал дед Утюжок, и даже блокнот уронил
из рук. Лодка плыла по мелкому, и сквозь тихую прозрачную воду были
отчетливо видны два глубоченных следа от какого-то гигантского чудовища.
Следы шли параллельно, не было им ни конца ни края, они были одинаковые (не
глубже, не мельче), будто отмерены какой-то сверхъестественной силой, и от
этой убийственной одинаковости становились еще страшнее. Разумеется, Пшоню и
в голову не могло прийти, что осенью сорок третьего года тут через плавни
шли на переправу наши танки, дорогу им мостили саперы лозой и тальниковыми
ветками, стальные траки перемалывали эти лозы, прогребались до тысячелетних
корневищ плавневых трав и оставили тут такие следы, что их не могла теперь
сгладить никакая сила. В Карповом Яре уже потом, вспоминая старинные
рассказы о страшных полозах, дядьки говорили об этих танковых следах:
- Вот уж словно полозы тут выгуливались!
Дед Утюжок вспомнил эти разговоры и намерился поймать Пшоня на
побасенку про полоза, но поскольку ему подбросили более звонкое слово -
"динозавр", так он поскорее и взял его на вооружение. Не все были убеждены,
что Пшонь так легко поймается на этот крючок, но дед Утюжок не сомневался.
"Тут выходит оно как? - размышлял он. - Человек этот такой злой, что и себя
укусит, а кто злой, тот и дурной. Ну, а уж коли глуп, то и поверит во все на
свете!" Теперь он украдкой наблюдал за Пшонем и видел, что тот не только
поверил, но и испугался. Но виду еще не подавал, лишь нацелился на Утюжка
своими усами и капризно спросил:
- А почему два следа?
- Две лапищи, значится, - объяснил дед Утюжок. - Как каменные столбы.
Оно их и не подымает, а только волочит.
- И на берег?
- Когда голодное, так и прется! И жрет все, что попадет!
- Почему же не поставят сторожей?
- Штатов не дают. Да и как его устережешь и чем отпугнешь? Берданка не
берет. Милиционер Воскобойник пробовал из пистолета - пули отскакивают. Тут
разве тот пулемет, который мне партизаны дали, так я его нашим доблестным
воинам подарил.
- Так, так, так, - облизал пересохшие губы Пшонь, - это надо записать.
Преступное попустительство. Откормили динозавра, прячут его на дне, а он
поедает всю окружающую среду. Природные богатства под угрозой, трудовые
массы всколыхнулись от возмущения, а руководство...
- Вы бы лучше тут не писали, - осторожно посоветовал дед Утюжок.
- Не писал? То есть? Не понял!
- Никто же не знает этого динозаврия! Оно как увидит ваш блокнот да
подумает, что это что-то съестное! Проглотит не только блокнот, но и нас
обоих с лодкой!
- Ты, дед, не бузи! - отскочил перепуганно Пшонь. - Завез меня
специально! Где этот динозавр?
- Да где же? Вот тут уже недалеко, в Чертороях на дне залег и отдыхает.
Я ему туда подкормку вожу.
- Подкормку? Какую подкормку?
- А какую же? Когда овечку, когда бычка, когда пару индеек, а то и
козу. Он все принимает, лишь бы черной масти.
- Черной? Почему черной?
- Такой нрав у тварюги. А это мне сказали, что на свиноферме свинья
черная завелась, так привезу и ее.
- Не черная, а рябая, в белые и черные латки.
- Была рябая, а эта Дашунька для нее такой рацион составила, что белые
латки почернели, теперь свинья вроде бы и вся черная.
Пшонь готов был выскочить из лодки.
- Вези, дед, назад! - крикнул он. - Заворачивай!
- Еще же не доехали.
- Кому сказано: назад!
- Еще же я на динозаврия не посмотрел.
Пшонь, наверное, хотел прыгнуть на деда и вырвать у него из рук весло,
но Утюжок спокойно помахал веслом перед его носом и посоветовал:
- Сиди и не шевелись, человече, ибо я и не таких тут топил. Про
хвельдмаршала говорил тебе, да не сказал, как утопил его. Ты тут человек
новый, не все еще знаешь? Хотел тебе хоть динозаврия показать, а если не
хочешь, то так и скажи, а не дергайся. Заворачивать, то и завернем. Петро
нас ждет, никуда не убежит, пусть малость поспит там...
На берегу Пшонь сначала велел ехать на свиноферму, но сразу же
передумал и скомандовал:
- Вези домой!
Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал.
Пшонь ничего не слышал, был далеко отсюда. А чтобы быть еще дальше,