Страница:
А куда было гнуть? Чем заменить быков на корриде? Дикими птицами?
Полетят - не поймаешь. Мухами? Но веселоярцы - не восточные народы, которые
гоняются за мухами. Комарами? А чем их будешь ловить? Разве что пылесосом.
Но пылесос - это уже не спорт, а быт.
- Все не то, - подытожил Гриша, как ни тяжело ему было это делать. -
Вот если бы мы сумели заменить быка животным таким же сильным, но смирным,
съедобным и хорошо защищенным от холодного оружия. Но где найдешь такое
животное?
- Может, слона? - подбросил идею дядька Обелиск.
- Да он нас с тобою съест, - засмеялся Вновьизбрать. - Ему одной травы
на день требуется, наверное, с полтонны.
Пшонь пошептался с консультантом, после чего нетерпеливо заерзал на
стуле. Стул затрещал под каменнотяжелым человеком. Ганна Афанасьевна,
переживая за казенное имущество, осуждающе взглянула на Гришу. Дескать, где
и зачем нашел такого хлопотного человека?
Тавромахиенко распрямил плечи, потряс кулаками, одарил всех щедрым
разбойничьим взглядом и заявил:
- Ежели так, предлагаю еще одну альтернативу. Заменим бгыков
черебпахами!
Он сказал: "черебпахами", поэтому никто и не понял, о чем идет речь.
Гриша на всякий случай переспросил:
- Вы сказали: черепахами?
- Черебпахами! Крепкое, медленное животное, мясо - деликатес. Чего вам,
глобцы, надо для полного счастья?
- Да, да, - сказал Гриша. - А любопытно: как вы сюда добирались?
- Гто, я? - удивился Тавромахиенко.
- Да вы же, вы.
- Я - на машине.
- А если мы запряжем вам черепах?
- Глобцы, не смешите меня, а то я заплачу! - вскочил Тавромахиенко. -
Мы тут с Пшонем заскочим к одному человечку, а потом уж докончим
консультацию.
- Можно считать ее законченной, - вдогонку им бросил Гриша, хотя
Тавромахиенко и Пшонь вряд ли слышали его слова, чуть ли не бегом покидая
кабинет.
- Куда это они, говорится-молвится? - пробормотал Вновьизбрать,
который, несмотря на свой огромный руководящий опыт, не мог разгадать тайных
намерений этих двух спортивных представителей.
Да и кто мог бы их разгадать?
Разумеется, автор, используя все достижения науки и техники,
литературной моды и мистики, неконтролируемой фантазии и авторского
произвола, мог бы перенести своих героев куда угодно, переселить их в иные
миры, скрутить в бараний рог, запихать в маковое зернышко или фасолину.
Философ Пифагор не ел фасоли, считая, что в нее переселяются души умерших
людей. Автор тоже мог бы стать хотя бы на некоторое время пифагорейцем, но
ведь, дорогие товарищи, где вы найдете такой боб, в который можно было бы
втиснуть Тавромахиенко или Пшоня?
Поэтому автор пустил их самоходом, они выскочили из сельсовета, сели в
"Москвич", который, судя по всему, ждал их, и Пшонь крикнул Рекорде (кому же
еще должен был кричать?) какое-то слово, пароль, сигнал, и машина газанула и
покатилась к стоянке автобуса, потом по дороге, ведшей из Веселоярска, а
потом, уже на выезде, круто свернула вправо и запрыгала по немощеной улочке
Вередуновки, где, как мы знаем, жили веселоярские пенсионеры, точнее говоря,
бабушки-пенсионерки. Так что же, спросят нас, выдающиеся спортивные деятели
Тавромахиенко и Пшонь решили показать старушкам новый комплекс физзарядки,
организовать веселоярскую группу здоровья, рассказать о чертовски модной
аэробике? Глубоко ошибается тот, кто так подумал бы. Рекордя железной рукой
вел машину прямо к тому домику, где еще недавно жила баба Параска, а
теперь... Теперь это уже был не просто домик, а обитель и святыня. Крыша не
из шифера, а дюралевая, с отблеском тусклого серебра, на крыше не простая
телевизионная антенна буквой "Т", а стилизованная под крест с двумя
перекладинами - с большей прямой и меньшей наклонной. Внутри тоже ни комнаты
с печью, ни кухоньки, ни сеней, все внутренние стены разобраны и выброшены,
теперь тут единый простор, небольшой зал, окна из разноцветного стекла, на
боковых стенах - иконы, у дверей хоругви, в глубине - столик под плащаницей,
свечи в подсвечниках, темные толстые книги, ангелы и архангелы, нарисованные
на задней стене.
А где же баба Параска? Она добровольно отдала свой домик попу Лаврентию
для церкви, а сама переселилась к соседке, бабе Палажке. Как известно,
старорежимные баба Параска и баба Палажка без устали бранились, то есть
конфликтовали и вступали в конфронтацию, а вот современные даже живут под
общей крышей! Кто не верит, может убедиться, приехав в Веселоярск. Скажут:
происки церковников. Новый веселоярский поп Лаврентий задурил голову бабе
Параске, и та отдала свой домик под храмовое сооружение, которое не
предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска. Может,
где-нибудь в другом месте религия в самом деле одурманивает людей до такой
степени, что они и от собственного жилья отказываются, но в Веселоярске
действуют другие законы. Баба Параска с такой же радостью могла бы отдать
свой домик и лектору-международнику, и опытному инструктору парашютного
спорта, и поэту, который, сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что
покинул родное село. Пусть только захотят поселиться в Веселоярске, и баба
Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил
желание поп Лаврентий - и вот все случилось так, а не иначе. А старые
люди... Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется
жить вместе. Сказано об этом еще Иваном Вишенским: "О блаженна купо, о
всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе
отвращаеться, кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi
ненавидит i тобою мерзит, - да будет проклят нинi и на будущий вiк".
Молодежь, правда, не обращает внимания на такие крутые выражения и
разлетается во все стороны, как галактики, с которыми ничего не могут
поделать астрономы. Но известно ведь: молодо - зелено. А старость - мудрость
и великое понимание жизни во всей ее совокупности. Поэтому не будем
удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов.
Да к тому же и речь наша не про бабу Параску и не про самодельный
веселоярский храм, который можно бы классифицировать как "приспособленное
помещение", а про того человека, к которому Рекордя вез двух спортивных
деятелей, вез в такой спешке, что они забыли даже про обед, а Конон
Орестович Тавромахиенко отложил переговоры о своем гонораре за необычную
консультацию.
Поп Лаврентий. Он прибыл в Веселоярск после смерти старого батюшки
Парфентия, прибыл независимо от государства, присланный своими церковными
иерархами, и, может, именно ему Гриша Левенец обязан своим намерением
соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в
прошлом был штангистом второй тяжелой категории, о своем спортивном прошлом
забывать не хотел, каждое утро бегал по Веселоярску в тренировочном синем
костюме с белыми лампасами на штанах, в церкви под аналоем держал две
двухпудовые гири и во время, свободное от молитв, играл ими, то поднимая по
сто раз, то подбрасывая и ловя, будто мячики, то швыряя через себя, то
приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать.
Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти,
штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя,
разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию
под кодовым названием: "Штанга".
Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным
соперником бывшему штангисту.
Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу
Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их "возле храма", хотя, правда,
не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя
настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в
одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди.
Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей.
Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.
Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства,
или, как назвал это Рекордя, снюхивание.
Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.
- Это что - храм? А кто дозволил?
- Чадо мое, - с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. - Храм
есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно
живущих. Что ты можешь противопоставить сему?
На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.
- Грам - это зобор, глобцы, - сказал он, - а зобор - это общее
собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?
Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные
черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в
самом деле руки - как ноги, как бревна, а грудь - как медный колокол, а
живот - как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их,
потом погладил бороду.
- Вот, - сказал он.
- Предлагаете конпронтацию, - без объяснений понял Тавромахиенко. -
Так. А ваш собственный вес?
- Сто пятьдесят два, - потупился батюшка.
- Вторая тяжелая. Страшное дело! Я - в полутяжелой. Не сошлись
характерами.
Тавромахиенко решительно направился к "Москвичу", считая, что тут ему
делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить,
чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.
- Кики-брики! - сплюнул он под ноги спортивному деятелю. - У нас так не
делают! Вы ведь спец - придумайте что-нибудь для попа!
Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же
еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже
придумал сам, предложив:
- Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты
попытайся оторвать меня от нее.
- В этом что-то есть, - оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь,
здесь что-то есть?
- Повторите, я запишу, - пробормотал тот.
- Только не на землю, - раздумывая, сказал Конон Орестович. - Потому
что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се,
антеи всякие хватались. Надо на аспальт.
- Можно и на асфальт, - согласился поп.
- Но, но, - Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим
разбойничьим взглядом, - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело!
Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не
посоревноваться с краном?
- Человеческое человеческого просит, чадо мое, - вздохнул отец
Лаврентий.
Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но
Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе,
повертел ключиками, хихикнул:
- Что, слабо?
- Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко.
Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и
не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа.
Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет
иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется,
какой дурак? Кики-брики!
- Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя.
- Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь.
Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.
- Так что у тебя? - обратился он к Рекорде.
- Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт
- два. Поднять его над асфальтом - три.
- Не морочь головы, знаем без тебя.
- А как поднять, могу посоветовать.
- Ну?
- За уши!
- Как, как?
- Уже сказал, кики-брики!
Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться
с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой
тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры,
служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А
что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности.
Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.
- Слыхали, отче? - спросил Тавромахиенко.
- Слыхал и внял.
- Согласны?
- Нимало вопреки глаголю.
Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того
маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к
голове - пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики - это не
полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.
Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные
вопросы.
Судейство.
Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам
собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет.
Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что
он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы.
Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от
асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена.
Поэтому - трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться
перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном
костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и
на этом процедурные вопросы не исчерпывались.
- Спорт есть спорт, - сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко.
- Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?
Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем
хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.
- О спорт! - изрек он вдохновенно.
Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва.
Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную
для спортивного деятеля эрудицию:
- Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от
жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку!
Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта - мои
оба ящика. Не оторву - твои! Как?
- Нимало вопреки глаголю, - скромно промолвил отец Лаврентий.
После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию,
подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся
Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько
поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив
его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но
и комбайны.
Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух
мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад.
Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и
хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на
пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая
сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество
специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще...
Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.
И стали смотреть.
Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя
свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным.
Спортивное соревнование началось.
Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы
сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря,
нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами
спортобщества "Урожай" или "Буревестник", то такая ситуация соответствовала
бы идеальной).
Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель
культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же
быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом
свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования?
Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи
вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный
страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться,
оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли
бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.
Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень
просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных
веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких
многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково
гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое
пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из
времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.
Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под
культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с
бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца
Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по
чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: "Мироправители
тьмы века своего и духов злобы поднебесных". А потом: "Воинство выспренне на
высоте..."
Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск,
проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с
соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а
уже потом и к молодому председателю.
- Слышали? - входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. - Этот ваш
консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.
- Кто вам сказал такое? - спросил из-за стола Гриша.
- Люди говорят.
Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать.
Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это
уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле
промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!
Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию,
события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации.
После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не
оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил
за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул,
рванул, потащил изо всех сил, - поп ни с места. Конон Орестович, призвав на
помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся
туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак,
повозился и надулся для приличия и по-настоящему, - поп лежал камнем, ни
отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в
помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие,
крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал
крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря,
голову над асфальтом - все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили
недозволенные приемы и возопили: "Дилаша на хребте моем все начальницы
страстей!" Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный
мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался
неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так,
что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.
- Прекратить безобразие! - соскакивая с мотоцикла, закричал Гриша. -
Кто позволил? Что за бесчинство!
Тавромахиенко даже обрадовался такому вмешательству высших сил. Он
видел, что попа все равно над асфальтом не поднимет, а уши может оторвать.
Кому нужна такая морока? Поэтому он радостно отступил от лежащего батюшки,
приветливо махнул Грише.
- Ставь, председатель, отцу-священнослужителю два ящика коньяка, и
пусть благоденствует.
- Какие два ящика? О чем речь? - возмутился Гриша.
- Такая у нас договоренность. Кто проиграет - ставит два ящика.
- На какие же средства, интересно знать?
- Я консультант - мне положен гонорар?
- У нас консультации на общественных началах, - объяснил Гриша.
- На общественных началах теперь только воробьям кукиши дают, -
захохотал Конон Орестович. - Пшонь, запиши!
- А шефство? - имел неосторожность сказать Гриша.
- Шепство? Не смешите меня, а то я заплачу!
"Ну, гадство, - подумал Гриша, - это уже не тот ассирийский
Навуходоносор, о котором в школе рассказывала Одария Трофимовна, а
Заухоподносор. Накликал на свою голову!" А вслух заявил:
- Предлагаю вам очистить территорию нашего сельского Совета в течение
двадцати четырех часов!
- Очистить? - не очень и удивился Конон Орестович. - Можно. Я все могу,
глобцы! А только же мой Пшонь остается с вами. Примите мои соболезнования!
И поклонился насмешливо над батюшкой Лаврентием, который постепенно
собирал вместе свои полтора центнера живого веса, поднимаясь с нагретого
солнцем асфальта.
Когда в городе, скажем, назначают или избирают нового руководителя, да
если он к тому же еще и новатор, - что прежде всего делает такой
руководитель, на чем сосредоточивается? На людях и на их проблемах, потому
что все другое - это только окружающая среда. А как в селе? Что здесь прежде
всего - люди или природа? Село - это земля, и солнце, и теплые дожди, и
птичье пение, и все растет, развивается, расцветает и дает урожаи, приносит
радость, благосостояние и желание жить дальше, расти и действовать, как
говорил поэт. Но когда засуха, град, заморозки, стихии, долгоносики,
колорадский жук, который, вцепившись в обшивку реактивных лайнеров,
перекочевывает с материка на материк и пожирает все на свете, чуть ли не
добираясь уже до стали и камней, - как тут жить и на каких проблемах
сосредоточиваться, на человеческих или космических?
Гриша Левенец имел намерение со всей страстностью юности, с
нерастраченной силой окунуться в водоворот проблем. Неудачная затея со
спортивным комплексом его не испугала, он уже думал о бассейне с подогретой
водой, и о Дворце пионеров, и о станции юных техников, и о...
Но, как говорят, жизнь вносит коррективы.
В Веселоярск неожиданно (и неслыханно, добавим мы) прибыли два
сельскохозяйственных критика, добрались туда на попутном транспорте и, хотя
дело, судя по всему, у них было к колхозному руководству, явились прежде
всего в сельсовет: позаботься, организуй, похлопочи, окружи вниманием, а
заодно и дай ответ.
Автора могут спросить: бывают ли вообще сельскохозяйственные критики?
Странный вопрос. Не может же автор назвать их литературными. Сразу начнут
докапываться, кого имел в виду. А так - никого. Два критика - два петушка
горох молотили... Один - Подчеревный. Может, еще от пророка Ионы из чрева
китового. Вечное сомнение, желание все пощупать, увидеть даже невидимое,
проникнуть в непроницаемое, миф, подтекст, подсознание, подчревие, синдром
Санчо Пансо и всего, что сто пудов съедает, а никакого следа не оставляет.
Другой - Слимаченко-Эспараго. Вечный антагонист Подчеревного, всю жизнь
преследовал его, разоблачал и клеймил, прославился не этим, а конским
вопросом. Имел здесь свое особое мнение. Votum separatum, как говорят автору
друзья юристы. Мысль так сильно билась в голове Слимаченко, что сбивала его
с ног, или, как говорят в Веселоярске, - с прыгу, то есть - с толку.
Слимаченко специализировался по коням. Не по тем, которых съела наша
безжалостная статистика (не предусматриваются корма - кони, или еще
какие-нибудь там известные животные, дохнут), а по тем, которые под
королями. Необычайно глубокие наблюдения и открытия еще более глубокие.
Какими красками рисовали художники коней, а какими королей и других
вельможных классово враждебных нам всадников из отдаленных эпох -
рабовладельческой, феодальной, плутократических? Оказывается: на коней
выделялись краски настоящие, доброкачественные, иногда - просто редкостные
(художники сами растирали и смешивали их), а на персон - так себе, кое-какое
мазило, чуть ли не то, которым украинские чумаки когда-то смазывали колеса
своих деревянных возов. От того великого открытия голова Слимаченко так
вскружилась, что ему захотелось добавить к своей украинской фамилии еще и
иностранный псевдоним, и тут ему кто-то подсказал французское слово
"эспараго", обозначавшее то же, что и слимак*, но звучавшее несравненно
роскошнее. Еще кто-то попытался напугать Слимаченко, что этих эспараго
французы поедают, как деликатес, но он отмахнулся пренебрежительно: пускай
там своих поедают, а мною подавятся! Еще кто-то посоветовал Слимаченко
взяться за сельское хозяйство (после глубокого изучения королевских коней на
картинах), - и он, быть может, и не послушал бы, но именно тогда в сельском
хозяйстве уже вовсю действовал Подчеревный, главный соперник, следовательно
- и враг Слимаченко, поэтому он тоже охотно взялся за эту отрасль.
______________
* Слимак - слизняк, слизень (зоолог.)
- Ко мне? - не поверил Гриша.
- Точно, - подтвердил Подчеревный.
У Подчеревного были шляхетские усы с подусниками, пышные, хоть пол
подметай, он посматривал на председателя сельсовета весьма благодушно и,
можно даже сказать, либерально. Слимаченко же уставился в него колючими
глазами так, будто это был не представитель народной власти, а презренный
феодальный всадник, и Гриша никак не мог понять, что же объединяло таких
двух неодинаковых людей. Он попытался разъединить их.
Полетят - не поймаешь. Мухами? Но веселоярцы - не восточные народы, которые
гоняются за мухами. Комарами? А чем их будешь ловить? Разве что пылесосом.
Но пылесос - это уже не спорт, а быт.
- Все не то, - подытожил Гриша, как ни тяжело ему было это делать. -
Вот если бы мы сумели заменить быка животным таким же сильным, но смирным,
съедобным и хорошо защищенным от холодного оружия. Но где найдешь такое
животное?
- Может, слона? - подбросил идею дядька Обелиск.
- Да он нас с тобою съест, - засмеялся Вновьизбрать. - Ему одной травы
на день требуется, наверное, с полтонны.
Пшонь пошептался с консультантом, после чего нетерпеливо заерзал на
стуле. Стул затрещал под каменнотяжелым человеком. Ганна Афанасьевна,
переживая за казенное имущество, осуждающе взглянула на Гришу. Дескать, где
и зачем нашел такого хлопотного человека?
Тавромахиенко распрямил плечи, потряс кулаками, одарил всех щедрым
разбойничьим взглядом и заявил:
- Ежели так, предлагаю еще одну альтернативу. Заменим бгыков
черебпахами!
Он сказал: "черебпахами", поэтому никто и не понял, о чем идет речь.
Гриша на всякий случай переспросил:
- Вы сказали: черепахами?
- Черебпахами! Крепкое, медленное животное, мясо - деликатес. Чего вам,
глобцы, надо для полного счастья?
- Да, да, - сказал Гриша. - А любопытно: как вы сюда добирались?
- Гто, я? - удивился Тавромахиенко.
- Да вы же, вы.
- Я - на машине.
- А если мы запряжем вам черепах?
- Глобцы, не смешите меня, а то я заплачу! - вскочил Тавромахиенко. -
Мы тут с Пшонем заскочим к одному человечку, а потом уж докончим
консультацию.
- Можно считать ее законченной, - вдогонку им бросил Гриша, хотя
Тавромахиенко и Пшонь вряд ли слышали его слова, чуть ли не бегом покидая
кабинет.
- Куда это они, говорится-молвится? - пробормотал Вновьизбрать,
который, несмотря на свой огромный руководящий опыт, не мог разгадать тайных
намерений этих двух спортивных представителей.
Да и кто мог бы их разгадать?
Разумеется, автор, используя все достижения науки и техники,
литературной моды и мистики, неконтролируемой фантазии и авторского
произвола, мог бы перенести своих героев куда угодно, переселить их в иные
миры, скрутить в бараний рог, запихать в маковое зернышко или фасолину.
Философ Пифагор не ел фасоли, считая, что в нее переселяются души умерших
людей. Автор тоже мог бы стать хотя бы на некоторое время пифагорейцем, но
ведь, дорогие товарищи, где вы найдете такой боб, в который можно было бы
втиснуть Тавромахиенко или Пшоня?
Поэтому автор пустил их самоходом, они выскочили из сельсовета, сели в
"Москвич", который, судя по всему, ждал их, и Пшонь крикнул Рекорде (кому же
еще должен был кричать?) какое-то слово, пароль, сигнал, и машина газанула и
покатилась к стоянке автобуса, потом по дороге, ведшей из Веселоярска, а
потом, уже на выезде, круто свернула вправо и запрыгала по немощеной улочке
Вередуновки, где, как мы знаем, жили веселоярские пенсионеры, точнее говоря,
бабушки-пенсионерки. Так что же, спросят нас, выдающиеся спортивные деятели
Тавромахиенко и Пшонь решили показать старушкам новый комплекс физзарядки,
организовать веселоярскую группу здоровья, рассказать о чертовски модной
аэробике? Глубоко ошибается тот, кто так подумал бы. Рекордя железной рукой
вел машину прямо к тому домику, где еще недавно жила баба Параска, а
теперь... Теперь это уже был не просто домик, а обитель и святыня. Крыша не
из шифера, а дюралевая, с отблеском тусклого серебра, на крыше не простая
телевизионная антенна буквой "Т", а стилизованная под крест с двумя
перекладинами - с большей прямой и меньшей наклонной. Внутри тоже ни комнаты
с печью, ни кухоньки, ни сеней, все внутренние стены разобраны и выброшены,
теперь тут единый простор, небольшой зал, окна из разноцветного стекла, на
боковых стенах - иконы, у дверей хоругви, в глубине - столик под плащаницей,
свечи в подсвечниках, темные толстые книги, ангелы и архангелы, нарисованные
на задней стене.
А где же баба Параска? Она добровольно отдала свой домик попу Лаврентию
для церкви, а сама переселилась к соседке, бабе Палажке. Как известно,
старорежимные баба Параска и баба Палажка без устали бранились, то есть
конфликтовали и вступали в конфронтацию, а вот современные даже живут под
общей крышей! Кто не верит, может убедиться, приехав в Веселоярск. Скажут:
происки церковников. Новый веселоярский поп Лаврентий задурил голову бабе
Параске, и та отдала свой домик под храмовое сооружение, которое не
предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска. Может,
где-нибудь в другом месте религия в самом деле одурманивает людей до такой
степени, что они и от собственного жилья отказываются, но в Веселоярске
действуют другие законы. Баба Параска с такой же радостью могла бы отдать
свой домик и лектору-международнику, и опытному инструктору парашютного
спорта, и поэту, который, сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что
покинул родное село. Пусть только захотят поселиться в Веселоярске, и баба
Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил
желание поп Лаврентий - и вот все случилось так, а не иначе. А старые
люди... Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется
жить вместе. Сказано об этом еще Иваном Вишенским: "О блаженна купо, о
всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе
отвращаеться, кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi
ненавидит i тобою мерзит, - да будет проклят нинi и на будущий вiк".
Молодежь, правда, не обращает внимания на такие крутые выражения и
разлетается во все стороны, как галактики, с которыми ничего не могут
поделать астрономы. Но известно ведь: молодо - зелено. А старость - мудрость
и великое понимание жизни во всей ее совокупности. Поэтому не будем
удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов.
Да к тому же и речь наша не про бабу Параску и не про самодельный
веселоярский храм, который можно бы классифицировать как "приспособленное
помещение", а про того человека, к которому Рекордя вез двух спортивных
деятелей, вез в такой спешке, что они забыли даже про обед, а Конон
Орестович Тавромахиенко отложил переговоры о своем гонораре за необычную
консультацию.
Поп Лаврентий. Он прибыл в Веселоярск после смерти старого батюшки
Парфентия, прибыл независимо от государства, присланный своими церковными
иерархами, и, может, именно ему Гриша Левенец обязан своим намерением
соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в
прошлом был штангистом второй тяжелой категории, о своем спортивном прошлом
забывать не хотел, каждое утро бегал по Веселоярску в тренировочном синем
костюме с белыми лампасами на штанах, в церкви под аналоем держал две
двухпудовые гири и во время, свободное от молитв, играл ими, то поднимая по
сто раз, то подбрасывая и ловя, будто мячики, то швыряя через себя, то
приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать.
Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти,
штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя,
разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию
под кодовым названием: "Штанга".
Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным
соперником бывшему штангисту.
Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу
Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их "возле храма", хотя, правда,
не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя
настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в
одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди.
Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей.
Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.
Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства,
или, как назвал это Рекордя, снюхивание.
Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.
- Это что - храм? А кто дозволил?
- Чадо мое, - с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. - Храм
есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно
живущих. Что ты можешь противопоставить сему?
На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.
- Грам - это зобор, глобцы, - сказал он, - а зобор - это общее
собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?
Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные
черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в
самом деле руки - как ноги, как бревна, а грудь - как медный колокол, а
живот - как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их,
потом погладил бороду.
- Вот, - сказал он.
- Предлагаете конпронтацию, - без объяснений понял Тавромахиенко. -
Так. А ваш собственный вес?
- Сто пятьдесят два, - потупился батюшка.
- Вторая тяжелая. Страшное дело! Я - в полутяжелой. Не сошлись
характерами.
Тавромахиенко решительно направился к "Москвичу", считая, что тут ему
делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить,
чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.
- Кики-брики! - сплюнул он под ноги спортивному деятелю. - У нас так не
делают! Вы ведь спец - придумайте что-нибудь для попа!
Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же
еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже
придумал сам, предложив:
- Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты
попытайся оторвать меня от нее.
- В этом что-то есть, - оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь,
здесь что-то есть?
- Повторите, я запишу, - пробормотал тот.
- Только не на землю, - раздумывая, сказал Конон Орестович. - Потому
что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се,
антеи всякие хватались. Надо на аспальт.
- Можно и на асфальт, - согласился поп.
- Но, но, - Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим
разбойничьим взглядом, - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело!
Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не
посоревноваться с краном?
- Человеческое человеческого просит, чадо мое, - вздохнул отец
Лаврентий.
Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но
Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе,
повертел ключиками, хихикнул:
- Что, слабо?
- Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко.
Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и
не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа.
Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет
иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется,
какой дурак? Кики-брики!
- Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя.
- Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь.
Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.
- Так что у тебя? - обратился он к Рекорде.
- Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт
- два. Поднять его над асфальтом - три.
- Не морочь головы, знаем без тебя.
- А как поднять, могу посоветовать.
- Ну?
- За уши!
- Как, как?
- Уже сказал, кики-брики!
Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться
с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой
тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры,
служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А
что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности.
Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.
- Слыхали, отче? - спросил Тавромахиенко.
- Слыхал и внял.
- Согласны?
- Нимало вопреки глаголю.
Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того
маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к
голове - пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики - это не
полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.
Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные
вопросы.
Судейство.
Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам
собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет.
Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что
он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы.
Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от
асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена.
Поэтому - трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться
перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном
костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и
на этом процедурные вопросы не исчерпывались.
- Спорт есть спорт, - сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко.
- Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?
Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем
хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.
- О спорт! - изрек он вдохновенно.
Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва.
Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную
для спортивного деятеля эрудицию:
- Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от
жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку!
Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта - мои
оба ящика. Не оторву - твои! Как?
- Нимало вопреки глаголю, - скромно промолвил отец Лаврентий.
После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию,
подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся
Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько
поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив
его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но
и комбайны.
Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух
мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад.
Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и
хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на
пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая
сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество
специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще...
Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.
И стали смотреть.
Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя
свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным.
Спортивное соревнование началось.
Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы
сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря,
нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами
спортобщества "Урожай" или "Буревестник", то такая ситуация соответствовала
бы идеальной).
Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель
культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же
быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом
свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования?
Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи
вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный
страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться,
оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли
бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.
Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень
просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных
веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких
многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково
гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое
пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из
времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.
Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под
культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с
бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца
Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по
чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: "Мироправители
тьмы века своего и духов злобы поднебесных". А потом: "Воинство выспренне на
высоте..."
Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск,
проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с
соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а
уже потом и к молодому председателю.
- Слышали? - входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. - Этот ваш
консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.
- Кто вам сказал такое? - спросил из-за стола Гриша.
- Люди говорят.
Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать.
Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это
уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле
промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!
Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию,
события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации.
После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не
оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил
за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул,
рванул, потащил изо всех сил, - поп ни с места. Конон Орестович, призвав на
помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся
туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак,
повозился и надулся для приличия и по-настоящему, - поп лежал камнем, ни
отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в
помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие,
крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал
крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря,
голову над асфальтом - все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили
недозволенные приемы и возопили: "Дилаша на хребте моем все начальницы
страстей!" Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный
мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался
неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так,
что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.
- Прекратить безобразие! - соскакивая с мотоцикла, закричал Гриша. -
Кто позволил? Что за бесчинство!
Тавромахиенко даже обрадовался такому вмешательству высших сил. Он
видел, что попа все равно над асфальтом не поднимет, а уши может оторвать.
Кому нужна такая морока? Поэтому он радостно отступил от лежащего батюшки,
приветливо махнул Грише.
- Ставь, председатель, отцу-священнослужителю два ящика коньяка, и
пусть благоденствует.
- Какие два ящика? О чем речь? - возмутился Гриша.
- Такая у нас договоренность. Кто проиграет - ставит два ящика.
- На какие же средства, интересно знать?
- Я консультант - мне положен гонорар?
- У нас консультации на общественных началах, - объяснил Гриша.
- На общественных началах теперь только воробьям кукиши дают, -
захохотал Конон Орестович. - Пшонь, запиши!
- А шефство? - имел неосторожность сказать Гриша.
- Шепство? Не смешите меня, а то я заплачу!
"Ну, гадство, - подумал Гриша, - это уже не тот ассирийский
Навуходоносор, о котором в школе рассказывала Одария Трофимовна, а
Заухоподносор. Накликал на свою голову!" А вслух заявил:
- Предлагаю вам очистить территорию нашего сельского Совета в течение
двадцати четырех часов!
- Очистить? - не очень и удивился Конон Орестович. - Можно. Я все могу,
глобцы! А только же мой Пшонь остается с вами. Примите мои соболезнования!
И поклонился насмешливо над батюшкой Лаврентием, который постепенно
собирал вместе свои полтора центнера живого веса, поднимаясь с нагретого
солнцем асфальта.
Когда в городе, скажем, назначают или избирают нового руководителя, да
если он к тому же еще и новатор, - что прежде всего делает такой
руководитель, на чем сосредоточивается? На людях и на их проблемах, потому
что все другое - это только окружающая среда. А как в селе? Что здесь прежде
всего - люди или природа? Село - это земля, и солнце, и теплые дожди, и
птичье пение, и все растет, развивается, расцветает и дает урожаи, приносит
радость, благосостояние и желание жить дальше, расти и действовать, как
говорил поэт. Но когда засуха, град, заморозки, стихии, долгоносики,
колорадский жук, который, вцепившись в обшивку реактивных лайнеров,
перекочевывает с материка на материк и пожирает все на свете, чуть ли не
добираясь уже до стали и камней, - как тут жить и на каких проблемах
сосредоточиваться, на человеческих или космических?
Гриша Левенец имел намерение со всей страстностью юности, с
нерастраченной силой окунуться в водоворот проблем. Неудачная затея со
спортивным комплексом его не испугала, он уже думал о бассейне с подогретой
водой, и о Дворце пионеров, и о станции юных техников, и о...
Но, как говорят, жизнь вносит коррективы.
В Веселоярск неожиданно (и неслыханно, добавим мы) прибыли два
сельскохозяйственных критика, добрались туда на попутном транспорте и, хотя
дело, судя по всему, у них было к колхозному руководству, явились прежде
всего в сельсовет: позаботься, организуй, похлопочи, окружи вниманием, а
заодно и дай ответ.
Автора могут спросить: бывают ли вообще сельскохозяйственные критики?
Странный вопрос. Не может же автор назвать их литературными. Сразу начнут
докапываться, кого имел в виду. А так - никого. Два критика - два петушка
горох молотили... Один - Подчеревный. Может, еще от пророка Ионы из чрева
китового. Вечное сомнение, желание все пощупать, увидеть даже невидимое,
проникнуть в непроницаемое, миф, подтекст, подсознание, подчревие, синдром
Санчо Пансо и всего, что сто пудов съедает, а никакого следа не оставляет.
Другой - Слимаченко-Эспараго. Вечный антагонист Подчеревного, всю жизнь
преследовал его, разоблачал и клеймил, прославился не этим, а конским
вопросом. Имел здесь свое особое мнение. Votum separatum, как говорят автору
друзья юристы. Мысль так сильно билась в голове Слимаченко, что сбивала его
с ног, или, как говорят в Веселоярске, - с прыгу, то есть - с толку.
Слимаченко специализировался по коням. Не по тем, которых съела наша
безжалостная статистика (не предусматриваются корма - кони, или еще
какие-нибудь там известные животные, дохнут), а по тем, которые под
королями. Необычайно глубокие наблюдения и открытия еще более глубокие.
Какими красками рисовали художники коней, а какими королей и других
вельможных классово враждебных нам всадников из отдаленных эпох -
рабовладельческой, феодальной, плутократических? Оказывается: на коней
выделялись краски настоящие, доброкачественные, иногда - просто редкостные
(художники сами растирали и смешивали их), а на персон - так себе, кое-какое
мазило, чуть ли не то, которым украинские чумаки когда-то смазывали колеса
своих деревянных возов. От того великого открытия голова Слимаченко так
вскружилась, что ему захотелось добавить к своей украинской фамилии еще и
иностранный псевдоним, и тут ему кто-то подсказал французское слово
"эспараго", обозначавшее то же, что и слимак*, но звучавшее несравненно
роскошнее. Еще кто-то попытался напугать Слимаченко, что этих эспараго
французы поедают, как деликатес, но он отмахнулся пренебрежительно: пускай
там своих поедают, а мною подавятся! Еще кто-то посоветовал Слимаченко
взяться за сельское хозяйство (после глубокого изучения королевских коней на
картинах), - и он, быть может, и не послушал бы, но именно тогда в сельском
хозяйстве уже вовсю действовал Подчеревный, главный соперник, следовательно
- и враг Слимаченко, поэтому он тоже охотно взялся за эту отрасль.
______________
* Слимак - слизняк, слизень (зоолог.)
- Ко мне? - не поверил Гриша.
- Точно, - подтвердил Подчеревный.
У Подчеревного были шляхетские усы с подусниками, пышные, хоть пол
подметай, он посматривал на председателя сельсовета весьма благодушно и,
можно даже сказать, либерально. Слимаченко же уставился в него колючими
глазами так, будто это был не представитель народной власти, а презренный
феодальный всадник, и Гриша никак не мог понять, что же объединяло таких
двух неодинаковых людей. Он попытался разъединить их.