Страница:
социально-биологические, которые можно было бы назвать и иначе: чувство
долга, гражданская честь, верность. Прежде всего почувствовал он
несоответствие такого вопроса, как рабочий день для колхозника и служащего в
селе. Еще вчера был механизатором, который смотрел не на часы, а на солнце
(в жатву и на солнце не смотрели никогда). Сегодня же, получалось, рабочий
день его заканчивался в шесть вечера (дня!), когда в полях еще гремят моторы
и работа только набирает размах, когда пастухи еще и в помыслах не имеют
гнать коров домой, когда хозяйки также далеки от мысли готовить ужин для
тех, кто в поле, когда даже в сельском Доме культуры еще все пребывает в
состоянии анабиоза, проще говоря - спячки, и оживет только с началом темноты
и завершением дневного цикла работ, когда его неповторимая, непревзойденная,
единственная в мире Дашунька еще только закладывает рационы на завтра, а
мама Сашка готовится к последнему сегодня доению, не говоря уже о десятках
других колхозных специальностей, которые можно было бы перечислять довольно
долго и живописно (скажем от себя).
Ну хорошо, подумал Гриша, а зачем же ему даются лишние часы, когда все
его земляки упорно трудятся, как говорится, в поте лица? Для того ли только,
чтобы тешиться своим положением и бездельем? Гей, гей! Гриша Левенец был
воспитан не в таких традициях. Пускай себе Ганна Афанасьевна, закончив свой
рабочий день в сельсовете, спешит домой, где у нее целое маленькое
хозяйство, племянник с тремя детьми, за которыми она должна ухаживать, да
еще и старая больная сестра. Пусть дядька Вновьизбрать, заслуживший себе
почет и уважение, определяет теперь, когда и сколько должен задерживаться в
сельском Совете, - он же, Григорий Левенец, должен честно и самоотверженно
исполнять свои обязанности, постоянно и старательно.
Вот так они и оказались с Обелиском перед прекрасным (пусть позавидуют
тысячи других сельсоветов!) зданием Веселоярского сельсовета,
астрономический день, собственно, уже закончился, но небесного света на
земле еще было достаточно, потому что Гриша под действием своих невидимых
механизмов власти, а еще больше от переживаний из-за несоответствия труда
хлеборобского и труда служащего невольно обратил внимание на тридцать две
электролампочки, которыми так гордился дядька Обелиск. Гриша вспомнил, что
подворье мамы Сашки освещалось только одной электролампочкой, да и та была
на столбе, стоявшем на улице, и, кстати, этого было вполне достаточно. А тут
целых тридцать две лампочки!
Воспитанный теткой Лисичкой, он невольно начал считать. На комбайне это
было просто. Квадратный метр, потом гектар, потом сколько колосков, а в
каждом колоске сколько зерен, - вот и все твое умение, твоя честность, твоя
гражданственность. Скосил, поднял, обмолотил, спас, - честь тебе и хвала;
оставил на земле, притоптал, прикатал колесами, пренебрег, - позор на веки
вечные!
А теперь эти лампочки вокруг здания сельсовета. Не те ли самые это
колоски, которые мы миллионами бросаем на землю из-за несовершенства наших
машин и наших душ? Бережливый крестьянский глаз Гриши Левенца прежде всего
был ослеплен тридцатью двумя лампочками, а затем, нарушая все известные
законы оптики, взглянул в свою душу, и что же он там увидел?
Расточительство, и больше ничего!
Гриша Левенец, наученный теткой Лисичкой считать каждое зернышко,
каждый колосок, каждый стебелек, невольно начал считать все эти
электролампочки, которые мы зажигаем, где надо и где не надо. Вот он
председатель сельсовета. А сколько сельсоветов на Украине? Он этого не знал,
но догадывался, что не менее пятнадцати, а то и двадцати тысяч. Двадцать
тысяч сельсоветов, и каждый - по тридцать электролампочек только для
внешнего освещения! Какие Днепрогэсы могут дать столько электроэнергии?
Гриша ужаснулся от своих подсчетов и спросил у дядьки Обелиска:
- А кто зажигает весь этот свет в Веселоярске?
- Как кто? - удивился посыльный. - Да я же!
- А вам не кажется, что у нас много горит лишних лампочек?
- Лишних?
Дядька Обелиск не знал этого слова. Это правда, что Фенька своей
расточительностью давно уже довела его до отчаяния. Все, что он зарабатывал
и вырабатывал благодаря своим трудовым усилиям, она уже и не
растранжиривала, как говорится, а "расфенькивала", если так можно
выразиться. Но это же свое! А если брать в государственных масштабах, то тут
дядька Обелиск - за размах, за перевыполнение, за досрочность во всем! Зачем
углю, нефти, газу залегать в земле, спрашивается? Добыть досрочно,
использовать, сжечь и водрузить обелиск!
- Власти надлежит быть щедрой! - заявил Обелиск.
- Шедрой? А за чей счет?
- Так нам же за электричество платит колхоз.
- Колхоз? - не поверил Гриша.
- А вы как думали? В сельсовете таких ассигнований не было и не будет.
Гриша промолчал, чтобы скрыть свою неосведомленность, но мысленно решил
во всем разобраться как следует и первым своим шагом на высоком посту
определил борьбу за экономию и бережливость. Обстоятельства же складывались
так, что никак не экономилось драгоценнейшее сокровище нового председателя -
время. Почти целый рабочий день съеден хлопотами с этим неизвестным Пшонем,
а теперь еще приходилось добавлять к рабочему дню чуть ли не полночи. Ждали
они оба неодинаково. Грише давно уже хотелось домой, а дядьке Обелиску не
терпелось увидеть человека, на которого он возлагал такие большие (почти
неосуществимые) надежды. Поэтому нетерпение Обелиска было все-таки большим и
он первым услышал еще за Шпилями Самусеву машину.
- Едут!
- Может, это и не они, - вяло возразил Гриша.
- Да разве я не знаю, как Самусенок ревет мотором! А вот уже и светит!
На одной фаре кто у нас ездит? Только Давидка Самусь! Вот уж негодник!
Машина тем временем скатилась со Шпилей и уже освещала ослепительной
фарой сначала Гришу, потом Обелиска. Скрежетнули тормоза, Давидка высунулся
из кабины, закричал:
- Станция Березай, кому надо - вылезай!
В пятитонном кузове поднялось что-то темное, высокое, колючее,
перемахнуло через борт, затарахтело мослами, спрыгнуло на землю. Обелиск
кинулся поддержать, но не успел и был окинут презрительным взглядом то ли за
опоздание, то ли за чрезмерную старательность. Темный человек сразу же
увидел Гришу, стоявшего неподвижно чуточку в сторонке, двинулся на него и
въедливым голосом представился:
- Пшонь.
Гриша назвал себя и спросил, как доехали.
- Как доехали? - еще въедливее промолвил Пшонь. - А это я вас, молодой
руководитель, должен был бы спросить! Пораспускали свои кадры до форменного
безобразия! Этот ваш шофер объездил со мною весь район! Туда везет, туда
подвозит, там забирает, там подбирает, сплошные левые рейсы! Я этого так не
оставлю! У меня свинья, а она деликатное животное, ей тряска в кузове
противопоказана.
Тут наконец в разговор включился Обелиск, которого Пшонь упорно
игнорировал.
- Так свинья, стало быть, с вами? - мягенько спросил Обелиск.
- А вы кто такой? - огрызнулся Пшонь.
Обелиск многозначительно, как и приличествовало с его многолетним
стажем, назвал свою должность, а вдобавок сообщил, что он берет товарища
Пшоня до окончательного его устройства в Веселоярске к себе на квартиру.
- Ага, - не сбавляя своей наступательности, уставился в него Пшонь. -
Меня на квартиру. А мою свинью?
- Свинью на колбасы, - разрешил себе пошутить дядька Обелиск.
- Секундочку! - протяжно промолвил Пшонь. - Сек-кундочку! Что вы
сказали? Повторите!
И уже неизвестно откуда появился в его руках длиннющий блокнотище,
повис чуть ли не до самой земли, как высунутый собачий язык, а над этим
языком - въедливое:
- Повторите! Запишем. Для карасиков.
- Темновато же, - вздохнул Обелиск.
- Я и на ощупь! Сек-кундочку...
Собственно, на темноту при тридцати и двух электролампочках жаловаться
не приходилось, и Гриша мог вдоволь налюбоваться новым веселоярским
обретением, которое упало ему как снег на голову.
Как выглядел этот Пшонь? Возьмите мумию какого-нибудь египетского
фараона, сдерите с нее все льняные пеленки, в которые она укутана, вместо
этого наденьте тренировочный хлопчатобумажный костюм, приклейте под носом
ондатровые усы, можно было бы сказать: усы - как у Бисмарка. Но кто сегодня
знает, что такое Бисмарк? А ондатровую шапку знают все. Так вот: ондатровые
усы, натрите вместо бальзама скипидаром (можно красным стручковым перцем)
там, где и сами знаете, - и отскакивайте как можно дальше, потому что мумия
не только оживет, но еще и запишет вас в свой блокнотище.
Спросите: откуда у фараонов льняные пеленки? Очень просто. Лен
разводили наши предки скифы и экспортировали в страну Озириса. Один мой
знакомый археолог христом-богом клянется, что в тех южных курганах-могилах,
где нашли уже целые тонны золота, похоронены не скифы, а какие-то
неграмотные (ведь нигде ни единой надписи!) грабители, овчары и козопасы,
грабившие своих северных соседей, когда те после удачной торговли с греками
и египтянами возвращались в свои края. Эти ограбленные именно и были скифы,
жившие чуточку севернее Киева на линии Чернигов - Житомир, выращивали лен,
продавали его всему античному миру, и потому их могилы следует искать именно
там, а не в Причерноморье. Да могилы никуда не денутся. Подойдет очередь,
введем в планы, найдем, раскопаем, убедимся, может, добудем там и
какого-нибудь золота. А где взять мумию фараона? Пока не закрывали одесскую
толкучку, мумию можно было купить там - от фараонят до старых мосластых
фараонов, - и производи себе пшоней и пшонят хоть сотнями. Теперь уже ничего
пирамидного в Одессе не купишь, а в одесских катакомбах, известно ведь,
никаких мумий фараоновских никогда не водилось. Будем считать, что
Веселоярску повезло. Человек с пирамидной внешностью и, может, с сознанием
тоже пирамидным? А бывает ли такое сознание? И бывает ли, скажем, сознание
катакомбное?
Обо всем этом Грише Левенцу еще только надлежало узнать.
- Вы, значит, из райцентра? - осторожно поинтересовался Гриша.
Пшонь даже затрясся от такого унижения.
- Из рай...? - крикнул он. - Из районного центра? Я, Пшонь? Кто это
сказал? Я из областного! Я исполнял обязанности заведующего физкультурной
кафедрой в сельхозинституте!
Гриша попятился от Пшоня. Он еще только мечтал о заочном
сельхозинституте, а тут - завкафедрой! Может, и профессор?
- Так как же? - не мог взять в толк Гриша. - Я имею в виду, как же это
вы к нам?
- Зов сердца! - фыркнул Пшонь.
- А свинья? - вмешался в разговор Обелиск.
- Свинья - премия.
- Не понял.
- За большие заслуги. Премиального фонда у ректора не было, а без
премии кто бы меня отпустил! Вот я и подсказал. Институт имеет свое опытное
хозяйство. Свиноферма там тоже есть. А эта свинья такая породистая, что
перекусала всю свиноферму. Я и говорю: была не была, заберу эту агрессорку!
Так и поладили. Могу показать справку.
- Да не нужно! - вяло махнул рукой Гриша.
- Нет, нужно! Вы представитель власти и должны знать, что у меня все по
закону. Для меня закон - святыня!.. У вас тут в селе свиноферма есть?
- Небольшая в колхозе.
- А мне большая не нужна. Моя свинья коллектива не переносит. Для нее
нужно там выделить бокс метров двенадцать, это ведь такая порода! Свинья
уникальная. Ученые в институте так и не сумели выяснить - какова она: черная
с белыми латками или белая с черными латками? А какое у нее рыло! Как
сковорода для яичницы!
Вот напасть, подумал Гриша. К уникальным козам да еще и уникальная
свинья! Но Пшонь не дал ему долго кручиниться.
- Это еще не все, - заявил он. - Через три месяца ей нужно к хряку, а
хряк такой породы есть только в соседней области. Так что попрошу продумать
этот вопрос, чтоб он не захватил вас врасплох.
- А может, она до утра побудет в кузове? - несмело предложил Гриша.
- Что? В кузове? Сек-кундочку! Повторите, что вы сказали? Запишем. Для
карасиков.
На Пшоневых карасиков Гриша как-то не обратил внимания: мало ли какое
там слово зацепляется за язык у человека. А надо было бы обратить, ой надо!
- Поздравляю! - сказала Дашунька.
- С чем? - спросил Гриша.
- С тем. Я пропадаю до ночи на ферме, ты вечно пропадал возле своего
комбайна, теперь перевели на более легкую работу - и снова до полночи там
сидишь!
- На более легкую работу? Кто это тебе такое сказал?
- Сама вижу. Что твой Вновьизбрать делал? Принимал в сельсовете
посетителей? Вот твоя теперь вся работа!
- Да ты! - Гриша просто-таки задохнулся от такой несправедливости. И
хотя бы кто-нибудь чужой, а то собственная жена, специалист, передовая сила
в колхозе! - Да ты представляешь, что такое говоришь?
- И представлять нечего. Вновьизбрать плясал под дудку Зиньки
Федоровны. Теперь твоя очередь? После этого ты мне и не муж, так и знай!
Вот такой ультиматум! Ангелом Гриша Дашуньку не мог назвать и до
женитьбы. А уж после так спаси и помилуй - дало себя знать всеобщее мужское
поклонение и пресмыкательство перед нею. Но чтобы вот так в первый день
работы на новой должности?
Гриша попытался задобрить жену, прижимаясь к ней плечом, но Дашунька не
поддалась и на сближение не пошла. Капризная, как иностранное государство с
передовой технологией.
- Ты хоть представляешь, что должен делать? - насмешливо посмотрела на
Гришу Дашунька.
- Ну, есть план работы. Сессии, депутатские комиссии, все там...
- План, план! А про престиж ты хоть подумал?
- Про престиж? Чей?
- Чей, чей! Представителя высокой власти - вот чей.
Гриша не знал, что и говорить. Не мог же он вот так сразу думать о
таком великом. Ни времени для этого не имел, ни опыта, ни... А Дашуньке
подавай все сразу! Женская нетерпеливость или просто капризы?
Он снова попытался пойти на сближение, но жена проявила твердость и
неуступчивость, даже постелила Грише отдельно, чтобы уберечь его от
легкомысленных действий и создать условия для государственного мышления.
Будем откровенны: Гриша не хотел сушить голову проблемами, вместо этого
куда охотнее отдавался зову живой жизни. И потому упрямо пытался одолеть
рубеж, воздвигавшийся между ним и Дашунькой, и в течение того остатка ночи,
который еще туманился над ними, несмело приближался к жене, надеясь на то и
на се, но каждый раз вынужден был отступать перед ее категорическими:
- Отстань!
- Отвяжись!
- Уйди!
- Надоел!
- Оставь меня в покое!
- Хочу спать!
Такие выражения даже индийского слона сбили бы с ног. Но Гриша выстоял,
молча отступил и так же молча начал доказывать Дашуньке, что он не то что,
но и даже, если надо, то...
Когда-то говорили: "Женщина в колхозе - большая сила". А разве только в
колхозе? И не стали ли мы жертвами мужской самоуверенности, упрямо
утверждая, что вся земная цивилизация - это порождение патриархата, то есть
мужского господства, диктата и превосходства? Это только мужчинам так
хотелось думать (а мужчин на земле всегда почему-то меньше, чем женщин;
может, потому, что мужчин убивали на войнах), на самом же деле во все века
хозяйками жизни (и даже творцами политических систем) были наши прекрасные
подруги, властительницы наших дум, чувств и снов, повелительницы и богини,
неподкупные диктаторы, которые всегда жаждут неосуществимого, но и первыми
осознают эту неосуществимость.
Гриша так и не уснул до утра, казнясь отсутствием великих дум, к
которым побуждала его Дашунька, когда же задремал, а потом испуганно
проснулся, то уже солнце на небе поднялось довольно высоко, жены,
разумеется, не было, мамы Сашки тоже, на сковороде синела резиноостывшая
яичница, солнце насмешливо сверкало не столько над Веселоярском, сколько над
новым председателем сельского Совета Гришей Левенцом.
Он пошел на работу пешком, чувствуя превосходство над всеми теми
председателями, руководителями, начальниками, которых непременно возят на
прикрепленных к ним машинах.
Будем считать это мыслями по дороге, а тем временем Гриша Левенец
приблизился к зданию сельского Совета, Ганна Афанасьевна, поздоровавшись,
открыла дверь его кабинета, дядька Обелиск принес графин со свежей водой,
начинался новый день его деятельности на новой должности.
Ганна Афанасьевна принесла целую кипу газет, положила их на стол перед
Гришей, молча указала на подчеркнутое красным карандашом.
- Что это? - спросил Гриша.
- Материалы из прессы, - ответила Ганна Афанасьевна.
- Я сам буду читать. Хорошо?
- Да хорошо, - сказала Ганна Афанасьевна, - но вы еще не все знаете.
- А что мне нужно еще знать? - насторожился Гриша.
- Этого никто и никогда не может точно определить, - мудро улыбнулась
Ганна Афанасьевна. И, уже направляясь в свою комнату, мимоходом, как
говорится, сообщила: - Там пришел дед Утюжок!
Услышав про деда Утюжка, Гриша улыбнулся, потому что вспомнил, как тот
топил фашистского фельдмаршала и как получил благодарность от Верховного.
Дед Утюжок был исполнен самых серьезных намерений. Не растрогало его и
то, что новый председатель сельсовета вышел встречать его до самой двери,
ввел в кабинет, поддерживая под локоть, и предложил сесть не на официальный
стул возле стола, а на диван у стены.
- Ты, Гриша, сядь, а потом уж я сяду, - сказал Утюжок.
- Да нет, вы сперва, а уж потом я.
- Нет, ты!
- Не могу. Вы наш уважаемый гражданин...
- Ага, уважаемый? - Дед Утюжок наконец сел. - Уважаемый, я тебя
спрашиваю?
- Уважаемый.
- И почетный пенсионер за мои заслуги?
- Почетный.
- Так, так, так. А кто у нас ведает автобусом? Сельсовет?
- Общественным транспортом - сельсовет.
- А ты знаешь, что мне за мои заслуги вручен на пожизненное пользование
билет на автобус?
- Знаю. Сам голосовал за это на правлении.
- Ну, а что твой автобус? Лосенок, шоферствующий там, проверяет у всех
билеты, а на меня и не смотрит. У вас, дед, пожизненный, можете и не
показывать. Как это так не показывать? По какому такому праву? А я хочу
показывать, и чтоб все видели! Зинька Федоровна свои ордена показывает?
Показывает! Так и названивает ими, так и названивает! А у меня - почетный
билет! Какое он имеет право не проверять? Я тебя спрашиваю: имеет он право?
- Не имеет.
- Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь... Ну, одним
словом, выдай мне постановление!
- Постановление? О чем?
- Чтобы проверяли мой билет в автобусе.
- Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный,
процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а
потом уже и сделаем все как надлежит.
- Так когда же мне теперь наведаться? - поднимаясь с дивана, спросил
Утюжок.
- Ну... Может, на той неделе, а может...
- Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи
этим!
- Буду дорожить.
- Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и
подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так,
чтобы в рамку взять и под стекло.
Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск,
пользуясь правом служебного лица.
- Дедушка, - сказал он сурово, - как посыльный сельского Совета, я
должен поговорить с председателем сельского Совета.
- Да говори, разве я что! - развел руками Утюжок, который уже
чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была
возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. - Говори, да не
заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!
Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:
- Бежал!
- Кто?
- Да этот же - Пшонь.
- Куда?
- К Несвежему.
- А что случилось?
- Говорит: у меня малокультурная обстановка.
- И что - к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился...
- Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой
мебелью.
- И Несвежий его пустил?
- Попробуй не пустить!
- Да он ведь сам в той хате не живет.
- Не живет, а Пшонь уже там.
- Как же ему удалось?
- А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после
такого не водрузишь. Плюнь и разотри!
- Ну, так вам же легче.
- Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.
- Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.
Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.
Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями
категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали,
то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в
веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире,
неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами,
не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время
здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто
музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными
оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами,
другие - дядьками и тетками, а третьи - просто такими или сякими и никто не
хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие
состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск - дядькой,
Матрена Ивановна - теткой, Щуси и Самуси - просто Щусями и Самусями.
Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как
оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее
уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь
там баронские и графские звания.
Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал "теткой". Это была
красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и
обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда
ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила
замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой.
О ней говорили: "Хочешь умереть - женись на Матрене!" И все равно женились,
соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.
- Гришуня, дорогой! - заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять
Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой
председатель сельсовета. - Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда
был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!
- Матрена Ивановна, - сухо кинул Гриша, - если вы пришли по делу,
давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное...
- Да я по делу, по делу!..
- Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.
Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла
кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего
внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через
стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене
Ивановне.
- Выпейте, тет... извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь,
прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну,
честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..
Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она
отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.
- Разве я плачу?
- А что же вы делаете?
- Это моя душа плачет, а я - нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как
нового председателя.
- Спрашивайте.
- Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я
несчастная?
- Ну...
- Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей?
- Ну...
- Четыре!.. А где они все? Боишься сказать? Так я тебе скажу сама!
Набока где? Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цена умер?
Умер. Сколько получается?
- Чего?
- Умерло.
- А-а, четыре.
- Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько?
- Пенсий?
- Да пенсий же! Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не
четыре?
- Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят?
- А у кого по четыре мужа умирало? Скажешь? Не скажешь! И никто не
скажет! Этот Свиридон сидел здесь тридцать лет, да только издевался над
бедной вдовой, на смех меня поднимал. А ты ведь такой молоденький да
пригоженький. Уж ты мне помоги!
И она снова угрожающе нацелилась на Гришу полными слез глазами, как
поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном,
он скорее принялся утешать Матрену Ивановну.
- Тетка Матрена, у вас в самом деле... Такое дело сразу не... Знаете
что? Давайте сделаем так: пошлем в "Сельские вести" вопрос юристу. Дескать,
так и так, просим ответить, объяснить и помочь... А то у нас что?
Обыкновенное село. Какие тут возможности? Ограниченные. Вы здесь не
вмещаетесь никак, Матрена Ивановна. Вам надо шире, на всю республику. А
республика - это уже сила! Понимаете?
- Сила, говоришь? - просияла белым лицом Матрена Ивановна.
- Точно!
- И поможет?
- Уж если там не поможет, тогда нигде!
- Ну, разве что. Так ты сам и напишешь или как?
- Я напишу, а вы только подпишетесь.
- Подпишусь, подпишусь! Вон и Набока умер, и Белицкий умер, и Цена...
Гриша, кажется, начал понимать, почему дядька Вновьизбрать именно на
этом этапе общественного развития решил передать власть другому. Но почему
этим другим должен был стать он, Гриша Левенец? Мог бы спросить об этом
Ганну Афанасьевну, которая как раз входила в кабинет, но задал ей иной
вопрос:
- Ганна Афанасьевна, у вас всегда здесь столько людей?
- А вы их должны принимать и удовлетворять их просьбы и требования.
- Удовлетворять? А если я не могу?
долга, гражданская честь, верность. Прежде всего почувствовал он
несоответствие такого вопроса, как рабочий день для колхозника и служащего в
селе. Еще вчера был механизатором, который смотрел не на часы, а на солнце
(в жатву и на солнце не смотрели никогда). Сегодня же, получалось, рабочий
день его заканчивался в шесть вечера (дня!), когда в полях еще гремят моторы
и работа только набирает размах, когда пастухи еще и в помыслах не имеют
гнать коров домой, когда хозяйки также далеки от мысли готовить ужин для
тех, кто в поле, когда даже в сельском Доме культуры еще все пребывает в
состоянии анабиоза, проще говоря - спячки, и оживет только с началом темноты
и завершением дневного цикла работ, когда его неповторимая, непревзойденная,
единственная в мире Дашунька еще только закладывает рационы на завтра, а
мама Сашка готовится к последнему сегодня доению, не говоря уже о десятках
других колхозных специальностей, которые можно было бы перечислять довольно
долго и живописно (скажем от себя).
Ну хорошо, подумал Гриша, а зачем же ему даются лишние часы, когда все
его земляки упорно трудятся, как говорится, в поте лица? Для того ли только,
чтобы тешиться своим положением и бездельем? Гей, гей! Гриша Левенец был
воспитан не в таких традициях. Пускай себе Ганна Афанасьевна, закончив свой
рабочий день в сельсовете, спешит домой, где у нее целое маленькое
хозяйство, племянник с тремя детьми, за которыми она должна ухаживать, да
еще и старая больная сестра. Пусть дядька Вновьизбрать, заслуживший себе
почет и уважение, определяет теперь, когда и сколько должен задерживаться в
сельском Совете, - он же, Григорий Левенец, должен честно и самоотверженно
исполнять свои обязанности, постоянно и старательно.
Вот так они и оказались с Обелиском перед прекрасным (пусть позавидуют
тысячи других сельсоветов!) зданием Веселоярского сельсовета,
астрономический день, собственно, уже закончился, но небесного света на
земле еще было достаточно, потому что Гриша под действием своих невидимых
механизмов власти, а еще больше от переживаний из-за несоответствия труда
хлеборобского и труда служащего невольно обратил внимание на тридцать две
электролампочки, которыми так гордился дядька Обелиск. Гриша вспомнил, что
подворье мамы Сашки освещалось только одной электролампочкой, да и та была
на столбе, стоявшем на улице, и, кстати, этого было вполне достаточно. А тут
целых тридцать две лампочки!
Воспитанный теткой Лисичкой, он невольно начал считать. На комбайне это
было просто. Квадратный метр, потом гектар, потом сколько колосков, а в
каждом колоске сколько зерен, - вот и все твое умение, твоя честность, твоя
гражданственность. Скосил, поднял, обмолотил, спас, - честь тебе и хвала;
оставил на земле, притоптал, прикатал колесами, пренебрег, - позор на веки
вечные!
А теперь эти лампочки вокруг здания сельсовета. Не те ли самые это
колоски, которые мы миллионами бросаем на землю из-за несовершенства наших
машин и наших душ? Бережливый крестьянский глаз Гриши Левенца прежде всего
был ослеплен тридцатью двумя лампочками, а затем, нарушая все известные
законы оптики, взглянул в свою душу, и что же он там увидел?
Расточительство, и больше ничего!
Гриша Левенец, наученный теткой Лисичкой считать каждое зернышко,
каждый колосок, каждый стебелек, невольно начал считать все эти
электролампочки, которые мы зажигаем, где надо и где не надо. Вот он
председатель сельсовета. А сколько сельсоветов на Украине? Он этого не знал,
но догадывался, что не менее пятнадцати, а то и двадцати тысяч. Двадцать
тысяч сельсоветов, и каждый - по тридцать электролампочек только для
внешнего освещения! Какие Днепрогэсы могут дать столько электроэнергии?
Гриша ужаснулся от своих подсчетов и спросил у дядьки Обелиска:
- А кто зажигает весь этот свет в Веселоярске?
- Как кто? - удивился посыльный. - Да я же!
- А вам не кажется, что у нас много горит лишних лампочек?
- Лишних?
Дядька Обелиск не знал этого слова. Это правда, что Фенька своей
расточительностью давно уже довела его до отчаяния. Все, что он зарабатывал
и вырабатывал благодаря своим трудовым усилиям, она уже и не
растранжиривала, как говорится, а "расфенькивала", если так можно
выразиться. Но это же свое! А если брать в государственных масштабах, то тут
дядька Обелиск - за размах, за перевыполнение, за досрочность во всем! Зачем
углю, нефти, газу залегать в земле, спрашивается? Добыть досрочно,
использовать, сжечь и водрузить обелиск!
- Власти надлежит быть щедрой! - заявил Обелиск.
- Шедрой? А за чей счет?
- Так нам же за электричество платит колхоз.
- Колхоз? - не поверил Гриша.
- А вы как думали? В сельсовете таких ассигнований не было и не будет.
Гриша промолчал, чтобы скрыть свою неосведомленность, но мысленно решил
во всем разобраться как следует и первым своим шагом на высоком посту
определил борьбу за экономию и бережливость. Обстоятельства же складывались
так, что никак не экономилось драгоценнейшее сокровище нового председателя -
время. Почти целый рабочий день съеден хлопотами с этим неизвестным Пшонем,
а теперь еще приходилось добавлять к рабочему дню чуть ли не полночи. Ждали
они оба неодинаково. Грише давно уже хотелось домой, а дядьке Обелиску не
терпелось увидеть человека, на которого он возлагал такие большие (почти
неосуществимые) надежды. Поэтому нетерпение Обелиска было все-таки большим и
он первым услышал еще за Шпилями Самусеву машину.
- Едут!
- Может, это и не они, - вяло возразил Гриша.
- Да разве я не знаю, как Самусенок ревет мотором! А вот уже и светит!
На одной фаре кто у нас ездит? Только Давидка Самусь! Вот уж негодник!
Машина тем временем скатилась со Шпилей и уже освещала ослепительной
фарой сначала Гришу, потом Обелиска. Скрежетнули тормоза, Давидка высунулся
из кабины, закричал:
- Станция Березай, кому надо - вылезай!
В пятитонном кузове поднялось что-то темное, высокое, колючее,
перемахнуло через борт, затарахтело мослами, спрыгнуло на землю. Обелиск
кинулся поддержать, но не успел и был окинут презрительным взглядом то ли за
опоздание, то ли за чрезмерную старательность. Темный человек сразу же
увидел Гришу, стоявшего неподвижно чуточку в сторонке, двинулся на него и
въедливым голосом представился:
- Пшонь.
Гриша назвал себя и спросил, как доехали.
- Как доехали? - еще въедливее промолвил Пшонь. - А это я вас, молодой
руководитель, должен был бы спросить! Пораспускали свои кадры до форменного
безобразия! Этот ваш шофер объездил со мною весь район! Туда везет, туда
подвозит, там забирает, там подбирает, сплошные левые рейсы! Я этого так не
оставлю! У меня свинья, а она деликатное животное, ей тряска в кузове
противопоказана.
Тут наконец в разговор включился Обелиск, которого Пшонь упорно
игнорировал.
- Так свинья, стало быть, с вами? - мягенько спросил Обелиск.
- А вы кто такой? - огрызнулся Пшонь.
Обелиск многозначительно, как и приличествовало с его многолетним
стажем, назвал свою должность, а вдобавок сообщил, что он берет товарища
Пшоня до окончательного его устройства в Веселоярске к себе на квартиру.
- Ага, - не сбавляя своей наступательности, уставился в него Пшонь. -
Меня на квартиру. А мою свинью?
- Свинью на колбасы, - разрешил себе пошутить дядька Обелиск.
- Секундочку! - протяжно промолвил Пшонь. - Сек-кундочку! Что вы
сказали? Повторите!
И уже неизвестно откуда появился в его руках длиннющий блокнотище,
повис чуть ли не до самой земли, как высунутый собачий язык, а над этим
языком - въедливое:
- Повторите! Запишем. Для карасиков.
- Темновато же, - вздохнул Обелиск.
- Я и на ощупь! Сек-кундочку...
Собственно, на темноту при тридцати и двух электролампочках жаловаться
не приходилось, и Гриша мог вдоволь налюбоваться новым веселоярским
обретением, которое упало ему как снег на голову.
Как выглядел этот Пшонь? Возьмите мумию какого-нибудь египетского
фараона, сдерите с нее все льняные пеленки, в которые она укутана, вместо
этого наденьте тренировочный хлопчатобумажный костюм, приклейте под носом
ондатровые усы, можно было бы сказать: усы - как у Бисмарка. Но кто сегодня
знает, что такое Бисмарк? А ондатровую шапку знают все. Так вот: ондатровые
усы, натрите вместо бальзама скипидаром (можно красным стручковым перцем)
там, где и сами знаете, - и отскакивайте как можно дальше, потому что мумия
не только оживет, но еще и запишет вас в свой блокнотище.
Спросите: откуда у фараонов льняные пеленки? Очень просто. Лен
разводили наши предки скифы и экспортировали в страну Озириса. Один мой
знакомый археолог христом-богом клянется, что в тех южных курганах-могилах,
где нашли уже целые тонны золота, похоронены не скифы, а какие-то
неграмотные (ведь нигде ни единой надписи!) грабители, овчары и козопасы,
грабившие своих северных соседей, когда те после удачной торговли с греками
и египтянами возвращались в свои края. Эти ограбленные именно и были скифы,
жившие чуточку севернее Киева на линии Чернигов - Житомир, выращивали лен,
продавали его всему античному миру, и потому их могилы следует искать именно
там, а не в Причерноморье. Да могилы никуда не денутся. Подойдет очередь,
введем в планы, найдем, раскопаем, убедимся, может, добудем там и
какого-нибудь золота. А где взять мумию фараона? Пока не закрывали одесскую
толкучку, мумию можно было купить там - от фараонят до старых мосластых
фараонов, - и производи себе пшоней и пшонят хоть сотнями. Теперь уже ничего
пирамидного в Одессе не купишь, а в одесских катакомбах, известно ведь,
никаких мумий фараоновских никогда не водилось. Будем считать, что
Веселоярску повезло. Человек с пирамидной внешностью и, может, с сознанием
тоже пирамидным? А бывает ли такое сознание? И бывает ли, скажем, сознание
катакомбное?
Обо всем этом Грише Левенцу еще только надлежало узнать.
- Вы, значит, из райцентра? - осторожно поинтересовался Гриша.
Пшонь даже затрясся от такого унижения.
- Из рай...? - крикнул он. - Из районного центра? Я, Пшонь? Кто это
сказал? Я из областного! Я исполнял обязанности заведующего физкультурной
кафедрой в сельхозинституте!
Гриша попятился от Пшоня. Он еще только мечтал о заочном
сельхозинституте, а тут - завкафедрой! Может, и профессор?
- Так как же? - не мог взять в толк Гриша. - Я имею в виду, как же это
вы к нам?
- Зов сердца! - фыркнул Пшонь.
- А свинья? - вмешался в разговор Обелиск.
- Свинья - премия.
- Не понял.
- За большие заслуги. Премиального фонда у ректора не было, а без
премии кто бы меня отпустил! Вот я и подсказал. Институт имеет свое опытное
хозяйство. Свиноферма там тоже есть. А эта свинья такая породистая, что
перекусала всю свиноферму. Я и говорю: была не была, заберу эту агрессорку!
Так и поладили. Могу показать справку.
- Да не нужно! - вяло махнул рукой Гриша.
- Нет, нужно! Вы представитель власти и должны знать, что у меня все по
закону. Для меня закон - святыня!.. У вас тут в селе свиноферма есть?
- Небольшая в колхозе.
- А мне большая не нужна. Моя свинья коллектива не переносит. Для нее
нужно там выделить бокс метров двенадцать, это ведь такая порода! Свинья
уникальная. Ученые в институте так и не сумели выяснить - какова она: черная
с белыми латками или белая с черными латками? А какое у нее рыло! Как
сковорода для яичницы!
Вот напасть, подумал Гриша. К уникальным козам да еще и уникальная
свинья! Но Пшонь не дал ему долго кручиниться.
- Это еще не все, - заявил он. - Через три месяца ей нужно к хряку, а
хряк такой породы есть только в соседней области. Так что попрошу продумать
этот вопрос, чтоб он не захватил вас врасплох.
- А может, она до утра побудет в кузове? - несмело предложил Гриша.
- Что? В кузове? Сек-кундочку! Повторите, что вы сказали? Запишем. Для
карасиков.
На Пшоневых карасиков Гриша как-то не обратил внимания: мало ли какое
там слово зацепляется за язык у человека. А надо было бы обратить, ой надо!
- Поздравляю! - сказала Дашунька.
- С чем? - спросил Гриша.
- С тем. Я пропадаю до ночи на ферме, ты вечно пропадал возле своего
комбайна, теперь перевели на более легкую работу - и снова до полночи там
сидишь!
- На более легкую работу? Кто это тебе такое сказал?
- Сама вижу. Что твой Вновьизбрать делал? Принимал в сельсовете
посетителей? Вот твоя теперь вся работа!
- Да ты! - Гриша просто-таки задохнулся от такой несправедливости. И
хотя бы кто-нибудь чужой, а то собственная жена, специалист, передовая сила
в колхозе! - Да ты представляешь, что такое говоришь?
- И представлять нечего. Вновьизбрать плясал под дудку Зиньки
Федоровны. Теперь твоя очередь? После этого ты мне и не муж, так и знай!
Вот такой ультиматум! Ангелом Гриша Дашуньку не мог назвать и до
женитьбы. А уж после так спаси и помилуй - дало себя знать всеобщее мужское
поклонение и пресмыкательство перед нею. Но чтобы вот так в первый день
работы на новой должности?
Гриша попытался задобрить жену, прижимаясь к ней плечом, но Дашунька не
поддалась и на сближение не пошла. Капризная, как иностранное государство с
передовой технологией.
- Ты хоть представляешь, что должен делать? - насмешливо посмотрела на
Гришу Дашунька.
- Ну, есть план работы. Сессии, депутатские комиссии, все там...
- План, план! А про престиж ты хоть подумал?
- Про престиж? Чей?
- Чей, чей! Представителя высокой власти - вот чей.
Гриша не знал, что и говорить. Не мог же он вот так сразу думать о
таком великом. Ни времени для этого не имел, ни опыта, ни... А Дашуньке
подавай все сразу! Женская нетерпеливость или просто капризы?
Он снова попытался пойти на сближение, но жена проявила твердость и
неуступчивость, даже постелила Грише отдельно, чтобы уберечь его от
легкомысленных действий и создать условия для государственного мышления.
Будем откровенны: Гриша не хотел сушить голову проблемами, вместо этого
куда охотнее отдавался зову живой жизни. И потому упрямо пытался одолеть
рубеж, воздвигавшийся между ним и Дашунькой, и в течение того остатка ночи,
который еще туманился над ними, несмело приближался к жене, надеясь на то и
на се, но каждый раз вынужден был отступать перед ее категорическими:
- Отстань!
- Отвяжись!
- Уйди!
- Надоел!
- Оставь меня в покое!
- Хочу спать!
Такие выражения даже индийского слона сбили бы с ног. Но Гриша выстоял,
молча отступил и так же молча начал доказывать Дашуньке, что он не то что,
но и даже, если надо, то...
Когда-то говорили: "Женщина в колхозе - большая сила". А разве только в
колхозе? И не стали ли мы жертвами мужской самоуверенности, упрямо
утверждая, что вся земная цивилизация - это порождение патриархата, то есть
мужского господства, диктата и превосходства? Это только мужчинам так
хотелось думать (а мужчин на земле всегда почему-то меньше, чем женщин;
может, потому, что мужчин убивали на войнах), на самом же деле во все века
хозяйками жизни (и даже творцами политических систем) были наши прекрасные
подруги, властительницы наших дум, чувств и снов, повелительницы и богини,
неподкупные диктаторы, которые всегда жаждут неосуществимого, но и первыми
осознают эту неосуществимость.
Гриша так и не уснул до утра, казнясь отсутствием великих дум, к
которым побуждала его Дашунька, когда же задремал, а потом испуганно
проснулся, то уже солнце на небе поднялось довольно высоко, жены,
разумеется, не было, мамы Сашки тоже, на сковороде синела резиноостывшая
яичница, солнце насмешливо сверкало не столько над Веселоярском, сколько над
новым председателем сельского Совета Гришей Левенцом.
Он пошел на работу пешком, чувствуя превосходство над всеми теми
председателями, руководителями, начальниками, которых непременно возят на
прикрепленных к ним машинах.
Будем считать это мыслями по дороге, а тем временем Гриша Левенец
приблизился к зданию сельского Совета, Ганна Афанасьевна, поздоровавшись,
открыла дверь его кабинета, дядька Обелиск принес графин со свежей водой,
начинался новый день его деятельности на новой должности.
Ганна Афанасьевна принесла целую кипу газет, положила их на стол перед
Гришей, молча указала на подчеркнутое красным карандашом.
- Что это? - спросил Гриша.
- Материалы из прессы, - ответила Ганна Афанасьевна.
- Я сам буду читать. Хорошо?
- Да хорошо, - сказала Ганна Афанасьевна, - но вы еще не все знаете.
- А что мне нужно еще знать? - насторожился Гриша.
- Этого никто и никогда не может точно определить, - мудро улыбнулась
Ганна Афанасьевна. И, уже направляясь в свою комнату, мимоходом, как
говорится, сообщила: - Там пришел дед Утюжок!
Услышав про деда Утюжка, Гриша улыбнулся, потому что вспомнил, как тот
топил фашистского фельдмаршала и как получил благодарность от Верховного.
Дед Утюжок был исполнен самых серьезных намерений. Не растрогало его и
то, что новый председатель сельсовета вышел встречать его до самой двери,
ввел в кабинет, поддерживая под локоть, и предложил сесть не на официальный
стул возле стола, а на диван у стены.
- Ты, Гриша, сядь, а потом уж я сяду, - сказал Утюжок.
- Да нет, вы сперва, а уж потом я.
- Нет, ты!
- Не могу. Вы наш уважаемый гражданин...
- Ага, уважаемый? - Дед Утюжок наконец сел. - Уважаемый, я тебя
спрашиваю?
- Уважаемый.
- И почетный пенсионер за мои заслуги?
- Почетный.
- Так, так, так. А кто у нас ведает автобусом? Сельсовет?
- Общественным транспортом - сельсовет.
- А ты знаешь, что мне за мои заслуги вручен на пожизненное пользование
билет на автобус?
- Знаю. Сам голосовал за это на правлении.
- Ну, а что твой автобус? Лосенок, шоферствующий там, проверяет у всех
билеты, а на меня и не смотрит. У вас, дед, пожизненный, можете и не
показывать. Как это так не показывать? По какому такому праву? А я хочу
показывать, и чтоб все видели! Зинька Федоровна свои ордена показывает?
Показывает! Так и названивает ими, так и названивает! А у меня - почетный
билет! Какое он имеет право не проверять? Я тебя спрашиваю: имеет он право?
- Не имеет.
- Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь... Ну, одним
словом, выдай мне постановление!
- Постановление? О чем?
- Чтобы проверяли мой билет в автобусе.
- Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный,
процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а
потом уже и сделаем все как надлежит.
- Так когда же мне теперь наведаться? - поднимаясь с дивана, спросил
Утюжок.
- Ну... Может, на той неделе, а может...
- Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи
этим!
- Буду дорожить.
- Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и
подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так,
чтобы в рамку взять и под стекло.
Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск,
пользуясь правом служебного лица.
- Дедушка, - сказал он сурово, - как посыльный сельского Совета, я
должен поговорить с председателем сельского Совета.
- Да говори, разве я что! - развел руками Утюжок, который уже
чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была
возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. - Говори, да не
заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!
Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:
- Бежал!
- Кто?
- Да этот же - Пшонь.
- Куда?
- К Несвежему.
- А что случилось?
- Говорит: у меня малокультурная обстановка.
- И что - к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился...
- Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой
мебелью.
- И Несвежий его пустил?
- Попробуй не пустить!
- Да он ведь сам в той хате не живет.
- Не живет, а Пшонь уже там.
- Как же ему удалось?
- А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после
такого не водрузишь. Плюнь и разотри!
- Ну, так вам же легче.
- Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.
- Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.
Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.
Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями
категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали,
то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в
веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире,
неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами,
не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время
здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто
музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными
оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами,
другие - дядьками и тетками, а третьи - просто такими или сякими и никто не
хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие
состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск - дядькой,
Матрена Ивановна - теткой, Щуси и Самуси - просто Щусями и Самусями.
Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как
оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее
уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь
там баронские и графские звания.
Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал "теткой". Это была
красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и
обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда
ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила
замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой.
О ней говорили: "Хочешь умереть - женись на Матрене!" И все равно женились,
соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.
- Гришуня, дорогой! - заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять
Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой
председатель сельсовета. - Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда
был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!
- Матрена Ивановна, - сухо кинул Гриша, - если вы пришли по делу,
давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное...
- Да я по делу, по делу!..
- Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.
Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла
кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего
внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через
стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене
Ивановне.
- Выпейте, тет... извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь,
прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну,
честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..
Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она
отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.
- Разве я плачу?
- А что же вы делаете?
- Это моя душа плачет, а я - нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как
нового председателя.
- Спрашивайте.
- Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я
несчастная?
- Ну...
- Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей?
- Ну...
- Четыре!.. А где они все? Боишься сказать? Так я тебе скажу сама!
Набока где? Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цена умер?
Умер. Сколько получается?
- Чего?
- Умерло.
- А-а, четыре.
- Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько?
- Пенсий?
- Да пенсий же! Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не
четыре?
- Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят?
- А у кого по четыре мужа умирало? Скажешь? Не скажешь! И никто не
скажет! Этот Свиридон сидел здесь тридцать лет, да только издевался над
бедной вдовой, на смех меня поднимал. А ты ведь такой молоденький да
пригоженький. Уж ты мне помоги!
И она снова угрожающе нацелилась на Гришу полными слез глазами, как
поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном,
он скорее принялся утешать Матрену Ивановну.
- Тетка Матрена, у вас в самом деле... Такое дело сразу не... Знаете
что? Давайте сделаем так: пошлем в "Сельские вести" вопрос юристу. Дескать,
так и так, просим ответить, объяснить и помочь... А то у нас что?
Обыкновенное село. Какие тут возможности? Ограниченные. Вы здесь не
вмещаетесь никак, Матрена Ивановна. Вам надо шире, на всю республику. А
республика - это уже сила! Понимаете?
- Сила, говоришь? - просияла белым лицом Матрена Ивановна.
- Точно!
- И поможет?
- Уж если там не поможет, тогда нигде!
- Ну, разве что. Так ты сам и напишешь или как?
- Я напишу, а вы только подпишетесь.
- Подпишусь, подпишусь! Вон и Набока умер, и Белицкий умер, и Цена...
Гриша, кажется, начал понимать, почему дядька Вновьизбрать именно на
этом этапе общественного развития решил передать власть другому. Но почему
этим другим должен был стать он, Гриша Левенец? Мог бы спросить об этом
Ганну Афанасьевну, которая как раз входила в кабинет, но задал ей иной
вопрос:
- Ганна Афанасьевна, у вас всегда здесь столько людей?
- А вы их должны принимать и удовлетворять их просьбы и требования.
- Удовлетворять? А если я не могу?