Страница:
Я сразу села в угол, чтобы не смущать присутствующих своим видом. Верх у нашего грузовика был сделан из плетеной сетки, и я имела удовольствие обозревать окрестности… Впрочем, не только удовольствие. Я постаралась запомнить расположение полей космопорта, ворот, пронаблюдала процесс выпуска нашей машины из порта (охранник потребовал у водителя какой-то пропуск и что-то в нем отметил), ну и дальше я смотрела на дороги, рощи и здания, стараясь запомнить каждую мелочь.
Вполне может пригодиться.
…Прошел всего месяц, а мне уже осточертело. Все. Причем остальным куда легче – они регулярно, раз в сутки принимают сэнтак. А я так же регулярно демонстративно сую выданную мне таблетку в рот, а потом незаметно вынимаю ее и втихаря топлю в туалете. Здесь даже унитазов нет – страшно вонючая яма, над ней деревянный ящик с дыркой. Честно говоря, первые дни я никак не могла решиться на этот подвиг, и справляла свои потребности просто за хижиной.
Впрочем, наркоманам тоже не позавидуешь. С утра они еще бодро выходят на работу. Но к полудню уже почти у всех начинается абстиненция, все злые, у всех какие-нибудь боли, к вечеру все достигает апогея, и вот тут им выдают таблетки, на какой-то час они становятся тупыми и счастливыми, и быстро засыпают. Жизнь – хреновее не придумаешь, однако ни у кого не возникает и мысли как-то ее изменить – удрать там или бунт устроить. Хоть ханкеры (тут так называют надсмотрщиков и охранников) и помахивают плеточками для понта, всерьез никого не бьют. Все живут ради вечерней дозы, и ради нее готовы на все. Худшее наказание – дозу не выдают и запирают провинившегося в «штрафном сарае» (иначе он все разнесет ночью). Так что спасибо Ильту, я хоть от этих кошмаров избавлена.
Но им есть ради чего жить. А я вот эту цель жизни постепенно теряю. Все дни – в молочно-сером тумане. Глаза у всех больные, пьяные, зрачки расширенные. Ни с кем не поговоришь нормально. Работа мерзкая, говорят, здесь она различается по сезонам, вот сейчас мы должны обрывать высохшие нижние листья сэнтака. Действительно, автоматизировать сложно такую работу, это ж надо точно оценивать степень высыхания листа, да и подлезть под заросли живых листьев не так-то просто. Они еще и с шипами между прочим. Только сейчас я научилась как-то избегать шипов, и руки стали подживать, а поначалу все ходят расцарапанные.
Работа механическая, тупая, внаклонку, а солнце жарит невыносимо, голова начинает кружиться, но кого это волнует? Тут есть люди и послабее. Вон рядом со мной Кими, девочка со странной совершенно черной кожей, с какой это она планеты – Адоне ведает… Очень слабенькая, по-видимому, давно подсела на сэнтак. На нем ведь дольше пяти-семи лет и не живут. Аригайрту, видимо, это и выгодно, ему что, он новых рабов наберет. Кими всего лет пятнадцать на вид. Сейчас она уже шатается. Она раздета сверху, только грудь замотана серой тряпкой – ей-то хорошо, черная кожа, видимо, совсем не боится солнца.
Хорошо… да уж. Говорят, если упадешь – увезут в «больницу». А оттуда никто не возвращается. Там, видимо, главный способ лечения – эвтаназия.
Какая-то тень на меня упала. Я подняла глаза. Ханкер, сволочь… Стоит и хлыстиком своим поигрывает. Не на меня смотрит, что на меня смотреть – я ударник труда, уже на ряд других обгоняю. На Кими. Ждет, что ли, когда она свалится?
Главное – чтобы не заметили, что я не принимаю сэнтак. Все что угодно, лишь бы не заметили. Тупой вид и бессмысленное выражение глаз надо сделать, и руки чтобы двигались медленно… Сволочь хорошо одетая, в кепи с противосолнечным козырьком. За что ж ты нас мучаешь? За зарплату? За жизнь чуть-чуть получше? За ощущение своей крутизны? Я чувствую себя бесконечно униженной, именно потому, что он тут стоит хорошо одетый, сытый, наделенный властью, а я рядом с ним – согнувшись и в дрянных тряпках, едва прикрывающих тело. И жрать хочется, сил нет. И пить тоже. Ладно, это мы перетерпим. Всем хочется. Мне все-таки лучше, чем другим, я хоть терпеть умею.
Пока еще чувствую свое унижение, пока. А что будет, когда я перестану его чувствовать? Привыкну, будто так и надо жить?
Ханкер ушел. Слава Адоне, без тебя, гад, легче. Меньше вони. Я стала работать быстрее. Лучше побыстрее закончить и передохнуть немного.
Сзади раздался глухой звук. Я обернулась. Закусила губу. Кими лежала меж рядами без сознания. Ну все… кранты девчонке. Я осмотрелась по сторонам – никого вроде нет. Ханкер уже на противоположном конце поля, скрылся за холмом. Я подбежала к Кими.
Странно, глаза ее были открыты. Мутный только взгляд, бессмысленный. Но это уж как водится.
– Эй, вставай, – я потрясла ее за плечи. А чем еще ей помочь? – убьют ведь тебя, вставай.
– За…чем…– выговорили толстые губы Кими. Вот дура!
– Вставай… ну хочешь, я воды принесу?
Кими не отвечала. Ну ладно, придется рискнуть. Вроде бы ханкеров не видно. Конечно, может заложить кто-нибудь из рядом работающих, но… ладно, рискнем. Согнувшись, я стала пробираться вдоль ряда. Воды-то можно достать, тут ручей рядом, но это, само собой, запрещено. Ничего, время у меня есть – я на ряд дальше остальных. Пусть пока догоняют. Только бы не увидел никто.
Я пробралась вдоль ряда, осмотрелась – на открытом участке никого нет. Короткой перебежкой преодолела открытку. Нырнула в кусты, к спасительному журчанию ручья. Так, кружки и миски у нас на бедре привязаны, только оставь где-нибудь – сразу сопрут. Я набрала воды, напилась сама. Теперь обратный путь. Ладно, что они мне сделают? Запрут в штрафной сарай… Буду всю ночь орать, как сумасшедшая, изображая ломку. Вот разве что побьют, это, конечно, противно, не хотелось бы. Но тоже не смертельно.
Наконец я вернулась к Кими. Перевела дух – вроде хорошо сбегала, без приключений. Черная девчонка все так же и лежала, без движения. Я приподняла ее голову, дала напиться. Побрызгала на лицо.
Ничего. Никакого даже оживления. Тупой, абсолютно бессмысленный взгляд.
– Кими, вставай! Ты можешь! Давай вставай.
Никакого эффекта. Выходит, я зря рисковала.
– Вставай, сука! Слышишь, вставай, быстро!
Лежит. Ладно, придется рискнуть еще раз. И это уж будет настоящий риск. Но надо доводить дело до конца. Вчера я таблетку не утопила сразу, а положила в карман – возле туалета Дерри паслась, ну я и побоялась.
Я вынула сэнтак из кармана. Показала Кими. В глазах, вроде бы, блеснул огонек интереса.
– Хочешь колесико? Встанешь – дам. А ну, вставай!
Страшное дело, конечно. Если в ее куриных наркоманских мозгах появится хоть один проблеск соображения, если она поймет, что я заныкала колесо – значит, могу обходиться без него, и донесет… дела мои тогда плохи. Но однако Кими зашевелилась, завозилась и примерно минуты через две поднялась на ноги. Я огляделась по сторонам. Ханкер, уже другой, лысый с искусственным глазом, шел к нам, но не знаю, видел он меня или нет. Еще довольно далеко. Я сунула Кими таблетку и одним прыжком вернулась к себе на рядок.
Краем глаза я видела, что Кими заработала довольно-таки шустро. Вот ей, оказывается, чего не хватало. Ну ясно, дозу пора увеличивать. Стареньким и выдавали всегда по две таблетки, в полдень и вечером. Наверное, Кими до этого счастливого рубежа еще не дожила. Глухой кашель донесся с ее стороны. Самый привычный звук. Если бы не наматывались за день, я бы точно не могла уснуть – у нас весь барак кашляет, как сумасшедшие. Даже я иногда специально покашливаю, чтоб не подумали, что я здорова.
Какая-то тень метнулась надо мной, я вовремя успела увернуться от ручищи лысого ханкера, вознамерившейся схватить меня за шкирку. Встала, постаравшись изобразить расслабленный и тупой вид.
– Что ты делала на соседнем ряду? – поинтересовался ханкер и снял с пояса плеть. Я тупо посмотрела на него.
– На соседнем?
– Ну, о чем ты беседовала с этой курицей? – ханкер ткнул рукояткой хлыста в сторону Кими.
– С этой? – повторила я. Самое лучшее – притвориться полной дурой.
– С этой, с этой… не строй идиотку. Смотри сюда.
– Господин начальник, – заныла я, – да мы ничего… мы так просто поговорили.
Сволочь… ненавижу… я опустила глаза. Не хватало, чтобы он мой взгляд сейчас поймал.
– Смотри мне в глаза, гадина! – приказал ханкер. Я медленно подняла на него взгляд. Ну и получи. Актриса я плохая, скрыть ненависть все равно не смогу. И он не выдержал… его зрачки, слегка расширенные от употребления разведенного сэнтака, забегали. Он снова попытался схватить меня за шкирку, и я снова ушла от захвата, просто качнувшись в сторону. Тогда он хлестнул меня плетью. По руке – руки-то у нас голые. Я отскочила, и удар получился слабым, но все равно попало. «Стой», – заревел ханкер. Вот теперь уже ничего не поделаешь. Хорошо бы не по лицу… Нет, он все-таки один раз хлестнул меня и по лицу. И по рукам. Ладно, могло быть и хуже. Под конец ханкер пнул меня по голени и толкнул в ряд – работай, мол… Я нагнулась, остро переживая свое унижение. Ханкер тем временем направился к Кими. Я так перепугалась, что даже боль как-то ослабла. И все время, пока он с ней разговаривал – я ничего не слышала отсюда, кроме обрывков фраз, – я ощущала только бешено колотящееся сердце и испарину на лбу. Только бы она ничего не сказала!
Вроде бы, ничего… по крайней мере, наш мучитель двинулся дальше. Ура! Можно жить дальше. Развлечение окончено. Я осмотрела следы от ударов – тонкие кровавые полоски вдоль плеча. Ничего, бывает хуже… плевать. Здесь все такие. Заживет, и никто об этом ничего не узнает. Может быть, даже без следа заживет.
Удивительно, но здесь есть дети. Никаких семей, разумеется, просто некоторые женщины время от времени рожают, ну и дети остаются при них, а лет с восьми тоже начинают работать на плантации. Мне, между прочим, тоже вполне грозила такая участь. Ханкер по прозвищу Громила в самом начале еще попытался меня зажать за бараком. Я с большим удовольствием скрутила его и от души заехала ногой по яйцам. Дальше это не пошло, мне даже ничего не было, видимо, Громила постеснялся звать других на помощь… Как это он, такой крутой и с оружием, с девчонкой не справился? Но больше меня никто и не трогал. Мы не на базе, тут женщин куда больше, чем мужчин, немало и симпатичных девчонок, и видимо, никто не хочет связываться со мной, раз есть более покладистые.
Вот Дерри уже наверняка беременная ходит. Я ее как-то видела в кустах с ханкером. Бедняжка, для нее это, наверное, и в радость – первая возможность в жизни побыть с мужчиной. Хоть кто-то на нее обратил внимание!
Дети почти все больные, смотреть на них жалко. Многие уже получают колеса – ведь с молоком матери привыкают. До пятнадцати лет, говорят, никто не доживает практически.
У нас вообще каждую неделю одного-двух обязательно хоронят. Впрочем, какое хоронят… Просто заворачивают в дерюжку и увозят. Хрен знает куда. В основном умирают те, кто здесь давно, лет семь. И дети.
Народ на удивление миролюбивый. (Только Дерри на меня все косится. Все косится, сил нет). Но наверное, не столько миролюбивый, сколько просто заторможенный. Драк тут не бывает практически. Впрочем, и ханкеры следят за дисциплиной.
И что еще меня удивляет – никаких выходных. Вообще никаких радостей жизни. Кроме колес, разумеется. Значит, для меня – и вовсе никаких.
Разве что полежать на соте – соломенной постели – после ужина. Совершенно расслабившись, так же, как получившие свою дозу соседки. Впрочем, и еда тоже – радость. На ужин кормят сытнее, чем утром. Целую миску каши дают. Иногда еще какие-то листья к ней кисленькие. Вот сейчас мое пузо набито, рубцы только слегка напоминают о себе, двигаться не надо – и хорошо. Очень даже хорошо.
Ко всему человек привыкает, и во всем начинает находить определенные радости.
Рядом со мной на соту плюхается Кими. Поворачивает ко мне голову и вдруг говорит отчетливо:
– Спасибо.
– Не за что, – буркнула я, но удивительная радость разлилась у меня внутри. По крайней мере, хоть какая-то реакция… я думала, в этой наркоманке уже ничего человеческого не осталось. Можно надеяться, что она меня не выдаст.
Тихо, и уже темнеет. Сайра, такая же почти темная, как Кими, говорят, уроженка самой Нейамы – здесь ведь когда-то и местное население было – начинает наигрывать на маленьком круглом струнном инструменте, эффе. И поет она на местном диалекте, я его понимаю с пятого на десятое – здесь многие на нем изъясняются. И все же слова можно разобрать под монотонную трехнотную назойливо жужжащую мелодию.
Бежать надо.
Только вот без Ильта трудно, конечно. Да и нехорошо, ведь договаривались вместе. Где он может быть? Девчонки, кто здесь давно, говорят, мужиков, кто посильнее, обычно или в охрану берут, или увозят на шахту – Аригайрт тут какие-то суперкристаллы разрабатывает, называются они «беной», а что за кристаллы – не знаю. Где эти разработки – тоже никому не известно. В горах, говорят. Но отсюда никаких гор не видно.
Может быть, он убежит и найдет меня… как знать… ведь мы договорились. А мне одной – куда бежать? Здесь товарищей не найти, здесь все от дозы – ни на шаг. Привыкли. Разве что Дерри уговорить, только у нее еще что-то живое во взгляде сохраняется. Но это живое – ненависть ко мне.
Старших женщин-серетанок в другой барак поселили. Тут у нас в основном молодые и бездетные. К нам и ханкеры часто наведываются, так, посидеть, пообщаться, потискать кого ни попадя. Совсем уж не наглеют – для совокуплений в сарай подруг уводят.
Как убежать, как? Я смотрю в плетеный потолок, по прутьям деловито пробирается большой черный паук. Надеюсь, не ядовитый. Надеюсь, он на меня ночью не свалится – проснуться от прикосновения паучьих лапок к лицу, б-рр!
Я уже все исследовала вокруг. Само по себе бегство вполне возможно, что там – несколько шагов, и ты за пределами плантанции. Но ведь это планета Аригайрта, вся, целиком. Орбитальный пояс, наблюдение… Ведь сразу поймают. До плантации от космопорта мы ехали двенадцать часов, машина скоростная, на подушке. Моя единственная надежда – добраться до космопорта и захватить ну хоть мелкий кораблик какой-нибудь. Может, я самонадеянна, но мне кажется, я смогу поднять в небо хоть гроб на колесиках, лишь бы у него движок был какой-нибудь.
Но как, если нет ни оружия, ни возможности скрыться, ни друзей – ничего. И главное, мерзкий, липкий страх, потому что я знаю, что делают с теми, кого поймают. Я сама не видела, рассказывали. А ведь поймают наверняка! Лучше уж тут всю жизнь просидеть… Или не лучше?
Это все равно что вам предлагают на выбор – казнь на колу или варка заживо в кипящем масле… впрочем, местные казни примерно такого же уровня.
Да, здорово Аригайрт все рассчитал… Не уйти.
Теперь уже мы обдирали верхние листья, потому что они подсохли, а снизу, на месте ободранных, стали пробиваться зелененькие ростки. Сэнтак круглый год можно собирать, по 5, 6 урожаев. В здешнем-то жарком и влажном климате… Говорят, сейчас верх обдерем, а потом будем полоть, вон уже сорняки разрастаются вовсю. Полоть – самая мерзкая работа. Потом опять сэнтак обрастет, и уже придет пора обрывать нижние листья.
Мерзкие дожди. Нет, когда дождь, нас всех загоняют под брезентовый тент. Мы молча сидим и смотрим на сплошную стену воды – этот ливень сразу сбивает с ног, и дышать там, в его толще, нечем. Не успеешь до тента добежать – можешь и навсегда в поле остаться. Но ливни здесь короткие, минут десять-двадцать, потом опять иди в поле и обрывай мокрые листья, по колено в грязной воде, замерзая, проклиная все на свете.
Только все чаще думаю об Ильте. Ильтен Гаррей… квиринец. Ско. Лицо его все время перед глазами, как ляжешь вечером, так и вспоминаешь – Ильт… глаза черные, блестящие. Как хотелось бы просто увидеть тебя. Прикоснуться к руке. Просто один раз увидеть – и все…
Ильт, это ужасно, но кажется, я тебя люблю. Наверное, так это и бывает.
Ильт, услышь меня! Приди за мной! Я не могу больше без тебя.
Вечером те, кто еще не совсем опустился, пытаются отмыть ноги под струей из шланга. Шланг прикреплен к бочке с той же самой холодной дождевой водой. Я заняла очередь, а за мной пристроилась Дерри.
Она постепенно приобретает общий расслабленно-тупой вид. Зрачки ее расширены, изо рта несет неизвестно чем. Змей, как мне стать похожей на них? Ведь заподозрят… Я подхватила шланг и стала лить на ноги. Грязь отваливалась прямо-таки кусками.
– Поосторожнее нельзя? – высокомерно спросила Дерри. Я, видите ли, плеснула в ее сторону. Я чуть не расхохоталась. Стоит тут, по уши в грязи, уродина, и возмущается, что ее незапятнанно чистые одежды, видите ли, чуть-чуть водой забрызгали…
– Не помрешь, – бросила я. Дерри аж вся покраснела от натуги, подбирая подходящий ответ. Наконец она его выдала… ого! Не думала, что у скромной служащей серетанской полиции такой словарный запас.
Я не стала отвечать тем же. Просто пустила струю воды в рожу Дерри. Она аж вся запрыгала, хотела, видно, броситься, но вспомнила, чем кончаются драки со мной и быстро ретировалась.
Придется ей сегодня с немытыми ногами ложиться, бедняжке.
Я вернулась в барак. Около моей соты опять сидела Бина, девочка лет шести. Честно говоря, мне уже надоело ей сказки рассказывать, но не бросишь же ребенка, она ждет… Я плюхнулась на соту, обняла Бину за плечи. В руках девочка вертела соломенную куколку – они сами такие плетут, матерям тут даже и в голову не приходит что-нибудь для ребенка сделать. Бина прямо вся вздрогнула от удовольствия, прижавшись ко мне.
– Расскажи мне сказку, – попросила она. Я задумалась. Вроде бы все серетанские сказки уже пересказала… А, вот еще, про Золушку. На каждой планете такая история есть.
Трудно, правда, Бине сказки рассказывать. Теперь-то она уже знает, кто такая принцесса, и что такое золото. Но все равно кое-что приходится адаптировать.
– Жила-была девочка, – начала я, – мама ее умерла (что такое отец, Бина все равно не знает, даже понятия такого не слышала), и ее взяла к себе другая тетя, очень злая. У тети было своих две дочки. Они все жили в одном доме. Своих дочек тетя любила и баловала, у них была вкусная еда, красивые платья, они ничего не делали. А девочка должна была все время целый день работать, еду ей давали очень плохую и мало, били, ну и вообще… спала девочка на золе перед печкой, это… ну такая штука, у них там было холодно, и вот печка нужна была для тепла. И поэтому девочку прозвали Золушкой.
Однажды король во дворце устроил большой и пышный бал. Он сказал, что на этом балу его сын, принц выберет из всех девушек самую красивую и на ней женится, и она будет жить во дворце. Тетя и ее дочки захотели на бал. А Золушке тоже хотелось, но тетя сказала – ты что, у тебя же нет красивого платья, как ты поедешь на бал? И вот они уехали, а Золушка осталась одна и горько плакала, потому что ей так хотелось хоть одним глазком увидеть принца… – я вдруг замолчала. Мне почему-то расхотелось рассказывать.
– Ну а дальше, дальше! – попросила Бина. Я словно онемела, глядя в пол. Не хочется. Противно. Неправда это, никакие феи ведь к бедным девочкам не приходят. Черные глаза Бины смотрели умоляюще…
– Ну и потом, – неожиданно для себя самой сказала я, – Золушка встала и вытерла слезы. И сказала себе, что не будет плакать. Она пошла в конюшню и вывела оттуда старую лошадь, на которой давно никто не ездил. И она села на лошадь, потому что умела прекрасно ездить верхом, и поскакала во дворец.
Дворец был весь освещен огнями. У дверей стояли стражники…
– Это кто?
– Ну… ханкеры. Золушка поняла, что внутрь она попасть не сможет, ведь на ней старенькое и некрасивое платье. Но и домой ей не хотелось возвращаться. Тогда она поехала в лес, а там жили разбойники. И Золушка им сказала, что тоже хочет быть разбойницей. Они стали жить все вместе. Они грабили на дорогах ханкеров и богатых людей, и часть того, что отбирали, отдавали бедным людям. Так предложила Золушка, и разбойники согласились. Скоро у Золушки стало много денег, и красивые платья… Однажды по дороге ехал богатый молодой рыцарь. Он возвращался с войны. Разбойники решили на него напасть, но рыцарь долго отбивался, потому что очень хорошо умел сражаться. Разбойники уже хотели оставить его в покое, и тут Золушка вышла посмотреть, кто это так хорошо сражается. Рыцарь увидел ее и сразу полюбил. Он предложил ей стать его женой и жить в его замке. Золушка тоже полюбила храброго рыцаря и сразу согласилась. Они были очень счастливы, богаты, и у них было много всякой вкусной еды. Кроме того, они делились со всеми бедными людьми, и вокруг всем было хорошо… И однажды принц устроил очередной бал, ведь он еще не выбрал себе невесту. Рыцарь и его жена тоже приехали на бал. А Золушка была очень красивая. Как только принц ее увидел, он сразу захотел на ней жениться. Но Золушка отвернулась и сказала, что у нее уже есть муж. И вообще принц ей не понравился, он был слишком маленький и толстый. Так принц и остался без жены. А Золушка и рыцарь жили долго и счастливо…
Бина сидела как зачарованная.
– Ну все, Бина, иди, – я подтолкнула ее, – устала ужасно.
– А ты ложись, тетя Синь, а я тут посижу, можно?
Я легла, а Бина уселась возле меня.
– А тебе кто эту сказку рассказывал? – спросила она.
– Никто, я сама придумала.
Бина задумалась.
– А у тебя мама была, когда ты маленькая была?
– Ну конечно… только она умерла.
– И тебя взяла злая тетя? – глаза Бины расширились. Я засмеялась.
– Да нет. Меня взяли учиться в школу.
– А это что?
– Ну это все дети живут вместе и учатся.
– Учатся… это как?
– Ну учатся разным вещам. Читать, писать, водить корабли… (странный набор, но ничего другого мне в голову не пришло).
– А ты умеешь большие корабли водить? В небе?
– Да.
– А почему ты не улетишь отсюда? – с недоумением спросила Бина.
– Так где же я возьму корабль?
– Би-ина, – донеслось с другой стороны барака, – спать иди наконец, чертовка.
Девочка ойкнула и убежала.
Сезон дождей окончился, стебли сэнтака зацвели новой изумрудной листвой. Зато снизу поднялась богатая поросль сорняков. Правы, тысячу раз правы старожилы – хуже прополки нет ничего. Есть растения колючие, а хвататься за них надо все равно… Есть такие, которые нипочем не выдерешь из земли, железные прямо. Вспотеешь, пока хоть метр пройдешь. А солнце опять жарит вовсю. Ханкер стоит рядом, поглядывая на нашу работу. А мне все равно…
Мне уже все равно. Это страшно? Наверное. Не знаю. Мне просто все безразлично. Все нормально. Моя кожа выгорела на солнце, темная, сухая, с белыми зажившими рубцами. Руки приноровились к работе, кажется, я всю жизнь только и занималась, что прополкой сэнтака. Желудок, похоже, прирос к позвоночнику – это уже у меня привычное состояние во второй половине дня. Мне ничего не хочется. Бежать все равно нельзя, сумасшествие. Я уже давно не думаю об этом. Я – машина. Отличная, хорошо налаженная, сухая и крепкая машина по выработке сэнтака. Хорошо бы на ужин дали рис. Хорошо бы лысый ханкер не заехал плетью просто так, от скуки.
Сигнал! Я с облегчением распрямляюсь, вслед за остальными бреду с поля. Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулась – Громила.
– Ну-ка, смотри мне в глаза.
Он глядит на меня внимательно. Мне безразлично – ну пожалуйста, посмотрю, раз тебе такой каприз взбрел в голову.
– Закрой глаза. Теперь открой.
Он толкнул меня вперед. Я едва удержалась на ногах.
Сегодня у меня есть кое-что для Бины. Она уже почти не встает, часто кашляет. Наверное, долго и не проживет. Но я теперь приноровилась, надо же хоть какие-то выгоды извлекать из своей независимости – вчера давали на ужин галеты, наверное, на каком-нибудь корабле у НЗ срок годности вышел. Галеты сладковатые. Я выменяла на свое колесо парочку для Бины. У Кими – она все равно все знает, а другим открываться рискованно.
Странно, сегодня Кими не видно. Где это она, интересно…
Я вытащила из-под подушки галеты. Пробралась в угол барака, к Бине. Она лежала с закрытыми глазами, но вроде бы, не спала. Я осторожно прикоснулась к ней.
– Бина… Бина, это я.
Девочка открыла глаза и смотрела на меня как-то безразлично. Я почувствовала, как комок подступает к горлу.
– Бина, вот смотри… это тебе.
Бина посмотрела равнодушно на галеты. На верхней губке ее блестел пот.
– Не хочу, – сказала она, – пить.
Я напоила ее, сдерживая слезы. Потом поплачу, позже. Так привязалась к девчонке, с ума сойти… Нет, не выжить ей здесь. Никак. Даже и думать нечего. Два дня еще проживет, или неделю.
– Может быть, все-таки немножко… погрызи, а? Они полезные.
Бина только головой помотала и закрыла глаза. Я хотела встать, но она вдруг произнесла слабо и отчетливо.
– Не уходи.
Я взяла ее ручонку, положила к себе на колени. Стиснула зубы, чтобы не плакать. Бина уже неделю болела, но мне все казалось, что это так, это пройдет… И вот только сейчас я поняла, что болезнь эта – последняя.
Вполне может пригодиться.
…Прошел всего месяц, а мне уже осточертело. Все. Причем остальным куда легче – они регулярно, раз в сутки принимают сэнтак. А я так же регулярно демонстративно сую выданную мне таблетку в рот, а потом незаметно вынимаю ее и втихаря топлю в туалете. Здесь даже унитазов нет – страшно вонючая яма, над ней деревянный ящик с дыркой. Честно говоря, первые дни я никак не могла решиться на этот подвиг, и справляла свои потребности просто за хижиной.
Впрочем, наркоманам тоже не позавидуешь. С утра они еще бодро выходят на работу. Но к полудню уже почти у всех начинается абстиненция, все злые, у всех какие-нибудь боли, к вечеру все достигает апогея, и вот тут им выдают таблетки, на какой-то час они становятся тупыми и счастливыми, и быстро засыпают. Жизнь – хреновее не придумаешь, однако ни у кого не возникает и мысли как-то ее изменить – удрать там или бунт устроить. Хоть ханкеры (тут так называют надсмотрщиков и охранников) и помахивают плеточками для понта, всерьез никого не бьют. Все живут ради вечерней дозы, и ради нее готовы на все. Худшее наказание – дозу не выдают и запирают провинившегося в «штрафном сарае» (иначе он все разнесет ночью). Так что спасибо Ильту, я хоть от этих кошмаров избавлена.
Но им есть ради чего жить. А я вот эту цель жизни постепенно теряю. Все дни – в молочно-сером тумане. Глаза у всех больные, пьяные, зрачки расширенные. Ни с кем не поговоришь нормально. Работа мерзкая, говорят, здесь она различается по сезонам, вот сейчас мы должны обрывать высохшие нижние листья сэнтака. Действительно, автоматизировать сложно такую работу, это ж надо точно оценивать степень высыхания листа, да и подлезть под заросли живых листьев не так-то просто. Они еще и с шипами между прочим. Только сейчас я научилась как-то избегать шипов, и руки стали подживать, а поначалу все ходят расцарапанные.
Работа механическая, тупая, внаклонку, а солнце жарит невыносимо, голова начинает кружиться, но кого это волнует? Тут есть люди и послабее. Вон рядом со мной Кими, девочка со странной совершенно черной кожей, с какой это она планеты – Адоне ведает… Очень слабенькая, по-видимому, давно подсела на сэнтак. На нем ведь дольше пяти-семи лет и не живут. Аригайрту, видимо, это и выгодно, ему что, он новых рабов наберет. Кими всего лет пятнадцать на вид. Сейчас она уже шатается. Она раздета сверху, только грудь замотана серой тряпкой – ей-то хорошо, черная кожа, видимо, совсем не боится солнца.
Хорошо… да уж. Говорят, если упадешь – увезут в «больницу». А оттуда никто не возвращается. Там, видимо, главный способ лечения – эвтаназия.
Какая-то тень на меня упала. Я подняла глаза. Ханкер, сволочь… Стоит и хлыстиком своим поигрывает. Не на меня смотрит, что на меня смотреть – я ударник труда, уже на ряд других обгоняю. На Кими. Ждет, что ли, когда она свалится?
Главное – чтобы не заметили, что я не принимаю сэнтак. Все что угодно, лишь бы не заметили. Тупой вид и бессмысленное выражение глаз надо сделать, и руки чтобы двигались медленно… Сволочь хорошо одетая, в кепи с противосолнечным козырьком. За что ж ты нас мучаешь? За зарплату? За жизнь чуть-чуть получше? За ощущение своей крутизны? Я чувствую себя бесконечно униженной, именно потому, что он тут стоит хорошо одетый, сытый, наделенный властью, а я рядом с ним – согнувшись и в дрянных тряпках, едва прикрывающих тело. И жрать хочется, сил нет. И пить тоже. Ладно, это мы перетерпим. Всем хочется. Мне все-таки лучше, чем другим, я хоть терпеть умею.
Пока еще чувствую свое унижение, пока. А что будет, когда я перестану его чувствовать? Привыкну, будто так и надо жить?
Ханкер ушел. Слава Адоне, без тебя, гад, легче. Меньше вони. Я стала работать быстрее. Лучше побыстрее закончить и передохнуть немного.
Сзади раздался глухой звук. Я обернулась. Закусила губу. Кими лежала меж рядами без сознания. Ну все… кранты девчонке. Я осмотрелась по сторонам – никого вроде нет. Ханкер уже на противоположном конце поля, скрылся за холмом. Я подбежала к Кими.
Странно, глаза ее были открыты. Мутный только взгляд, бессмысленный. Но это уж как водится.
– Эй, вставай, – я потрясла ее за плечи. А чем еще ей помочь? – убьют ведь тебя, вставай.
– За…чем…– выговорили толстые губы Кими. Вот дура!
– Вставай… ну хочешь, я воды принесу?
Кими не отвечала. Ну ладно, придется рискнуть. Вроде бы ханкеров не видно. Конечно, может заложить кто-нибудь из рядом работающих, но… ладно, рискнем. Согнувшись, я стала пробираться вдоль ряда. Воды-то можно достать, тут ручей рядом, но это, само собой, запрещено. Ничего, время у меня есть – я на ряд дальше остальных. Пусть пока догоняют. Только бы не увидел никто.
Я пробралась вдоль ряда, осмотрелась – на открытом участке никого нет. Короткой перебежкой преодолела открытку. Нырнула в кусты, к спасительному журчанию ручья. Так, кружки и миски у нас на бедре привязаны, только оставь где-нибудь – сразу сопрут. Я набрала воды, напилась сама. Теперь обратный путь. Ладно, что они мне сделают? Запрут в штрафной сарай… Буду всю ночь орать, как сумасшедшая, изображая ломку. Вот разве что побьют, это, конечно, противно, не хотелось бы. Но тоже не смертельно.
Наконец я вернулась к Кими. Перевела дух – вроде хорошо сбегала, без приключений. Черная девчонка все так же и лежала, без движения. Я приподняла ее голову, дала напиться. Побрызгала на лицо.
Ничего. Никакого даже оживления. Тупой, абсолютно бессмысленный взгляд.
– Кими, вставай! Ты можешь! Давай вставай.
Никакого эффекта. Выходит, я зря рисковала.
– Вставай, сука! Слышишь, вставай, быстро!
Лежит. Ладно, придется рискнуть еще раз. И это уж будет настоящий риск. Но надо доводить дело до конца. Вчера я таблетку не утопила сразу, а положила в карман – возле туалета Дерри паслась, ну я и побоялась.
Я вынула сэнтак из кармана. Показала Кими. В глазах, вроде бы, блеснул огонек интереса.
– Хочешь колесико? Встанешь – дам. А ну, вставай!
Страшное дело, конечно. Если в ее куриных наркоманских мозгах появится хоть один проблеск соображения, если она поймет, что я заныкала колесо – значит, могу обходиться без него, и донесет… дела мои тогда плохи. Но однако Кими зашевелилась, завозилась и примерно минуты через две поднялась на ноги. Я огляделась по сторонам. Ханкер, уже другой, лысый с искусственным глазом, шел к нам, но не знаю, видел он меня или нет. Еще довольно далеко. Я сунула Кими таблетку и одним прыжком вернулась к себе на рядок.
Краем глаза я видела, что Кими заработала довольно-таки шустро. Вот ей, оказывается, чего не хватало. Ну ясно, дозу пора увеличивать. Стареньким и выдавали всегда по две таблетки, в полдень и вечером. Наверное, Кими до этого счастливого рубежа еще не дожила. Глухой кашель донесся с ее стороны. Самый привычный звук. Если бы не наматывались за день, я бы точно не могла уснуть – у нас весь барак кашляет, как сумасшедшие. Даже я иногда специально покашливаю, чтоб не подумали, что я здорова.
Какая-то тень метнулась надо мной, я вовремя успела увернуться от ручищи лысого ханкера, вознамерившейся схватить меня за шкирку. Встала, постаравшись изобразить расслабленный и тупой вид.
– Что ты делала на соседнем ряду? – поинтересовался ханкер и снял с пояса плеть. Я тупо посмотрела на него.
– На соседнем?
– Ну, о чем ты беседовала с этой курицей? – ханкер ткнул рукояткой хлыста в сторону Кими.
– С этой? – повторила я. Самое лучшее – притвориться полной дурой.
– С этой, с этой… не строй идиотку. Смотри сюда.
– Господин начальник, – заныла я, – да мы ничего… мы так просто поговорили.
Сволочь… ненавижу… я опустила глаза. Не хватало, чтобы он мой взгляд сейчас поймал.
– Смотри мне в глаза, гадина! – приказал ханкер. Я медленно подняла на него взгляд. Ну и получи. Актриса я плохая, скрыть ненависть все равно не смогу. И он не выдержал… его зрачки, слегка расширенные от употребления разведенного сэнтака, забегали. Он снова попытался схватить меня за шкирку, и я снова ушла от захвата, просто качнувшись в сторону. Тогда он хлестнул меня плетью. По руке – руки-то у нас голые. Я отскочила, и удар получился слабым, но все равно попало. «Стой», – заревел ханкер. Вот теперь уже ничего не поделаешь. Хорошо бы не по лицу… Нет, он все-таки один раз хлестнул меня и по лицу. И по рукам. Ладно, могло быть и хуже. Под конец ханкер пнул меня по голени и толкнул в ряд – работай, мол… Я нагнулась, остро переживая свое унижение. Ханкер тем временем направился к Кими. Я так перепугалась, что даже боль как-то ослабла. И все время, пока он с ней разговаривал – я ничего не слышала отсюда, кроме обрывков фраз, – я ощущала только бешено колотящееся сердце и испарину на лбу. Только бы она ничего не сказала!
Вроде бы, ничего… по крайней мере, наш мучитель двинулся дальше. Ура! Можно жить дальше. Развлечение окончено. Я осмотрела следы от ударов – тонкие кровавые полоски вдоль плеча. Ничего, бывает хуже… плевать. Здесь все такие. Заживет, и никто об этом ничего не узнает. Может быть, даже без следа заживет.
Удивительно, но здесь есть дети. Никаких семей, разумеется, просто некоторые женщины время от времени рожают, ну и дети остаются при них, а лет с восьми тоже начинают работать на плантации. Мне, между прочим, тоже вполне грозила такая участь. Ханкер по прозвищу Громила в самом начале еще попытался меня зажать за бараком. Я с большим удовольствием скрутила его и от души заехала ногой по яйцам. Дальше это не пошло, мне даже ничего не было, видимо, Громила постеснялся звать других на помощь… Как это он, такой крутой и с оружием, с девчонкой не справился? Но больше меня никто и не трогал. Мы не на базе, тут женщин куда больше, чем мужчин, немало и симпатичных девчонок, и видимо, никто не хочет связываться со мной, раз есть более покладистые.
Вот Дерри уже наверняка беременная ходит. Я ее как-то видела в кустах с ханкером. Бедняжка, для нее это, наверное, и в радость – первая возможность в жизни побыть с мужчиной. Хоть кто-то на нее обратил внимание!
Дети почти все больные, смотреть на них жалко. Многие уже получают колеса – ведь с молоком матери привыкают. До пятнадцати лет, говорят, никто не доживает практически.
У нас вообще каждую неделю одного-двух обязательно хоронят. Впрочем, какое хоронят… Просто заворачивают в дерюжку и увозят. Хрен знает куда. В основном умирают те, кто здесь давно, лет семь. И дети.
Народ на удивление миролюбивый. (Только Дерри на меня все косится. Все косится, сил нет). Но наверное, не столько миролюбивый, сколько просто заторможенный. Драк тут не бывает практически. Впрочем, и ханкеры следят за дисциплиной.
И что еще меня удивляет – никаких выходных. Вообще никаких радостей жизни. Кроме колес, разумеется. Значит, для меня – и вовсе никаких.
Разве что полежать на соте – соломенной постели – после ужина. Совершенно расслабившись, так же, как получившие свою дозу соседки. Впрочем, и еда тоже – радость. На ужин кормят сытнее, чем утром. Целую миску каши дают. Иногда еще какие-то листья к ней кисленькие. Вот сейчас мое пузо набито, рубцы только слегка напоминают о себе, двигаться не надо – и хорошо. Очень даже хорошо.
Ко всему человек привыкает, и во всем начинает находить определенные радости.
Рядом со мной на соту плюхается Кими. Поворачивает ко мне голову и вдруг говорит отчетливо:
– Спасибо.
– Не за что, – буркнула я, но удивительная радость разлилась у меня внутри. По крайней мере, хоть какая-то реакция… я думала, в этой наркоманке уже ничего человеческого не осталось. Можно надеяться, что она меня не выдаст.
Тихо, и уже темнеет. Сайра, такая же почти темная, как Кими, говорят, уроженка самой Нейамы – здесь ведь когда-то и местное население было – начинает наигрывать на маленьком круглом струнном инструменте, эффе. И поет она на местном диалекте, я его понимаю с пятого на десятое – здесь многие на нем изъясняются. И все же слова можно разобрать под монотонную трехнотную назойливо жужжащую мелодию.
И вот удивительно, вроде бы и пела Сайра кое-как, и дребезжание эффы заглушало слова – однако что-то такое было в этом настоящее, что даже мурашки побежали. Я вдруг как представила себе эти высокие, стройные арамы, и крики обезьян и птиц, и шум прохладного утреннего ветра в тростнике, узкую полоску зари на горизонте… Адоне, есть же целый прекрасный, дивный мир! Что же я тут делаю, в этом бараке вонючем?
Ветер в верхушках арам звенит (арама – это пальма такая местная),
Здравствуй, отец утро!
Проснулся тростник,
Здравствуй, отец утро!
Зазвенели птицы, кричат обезьяны,
Здравствуй, отец утро!
Люди – (что-то там, не поняла)
Здравствуй, отец утро!
Бежать надо.
Только вот без Ильта трудно, конечно. Да и нехорошо, ведь договаривались вместе. Где он может быть? Девчонки, кто здесь давно, говорят, мужиков, кто посильнее, обычно или в охрану берут, или увозят на шахту – Аригайрт тут какие-то суперкристаллы разрабатывает, называются они «беной», а что за кристаллы – не знаю. Где эти разработки – тоже никому не известно. В горах, говорят. Но отсюда никаких гор не видно.
Может быть, он убежит и найдет меня… как знать… ведь мы договорились. А мне одной – куда бежать? Здесь товарищей не найти, здесь все от дозы – ни на шаг. Привыкли. Разве что Дерри уговорить, только у нее еще что-то живое во взгляде сохраняется. Но это живое – ненависть ко мне.
Старших женщин-серетанок в другой барак поселили. Тут у нас в основном молодые и бездетные. К нам и ханкеры часто наведываются, так, посидеть, пообщаться, потискать кого ни попадя. Совсем уж не наглеют – для совокуплений в сарай подруг уводят.
Как убежать, как? Я смотрю в плетеный потолок, по прутьям деловито пробирается большой черный паук. Надеюсь, не ядовитый. Надеюсь, он на меня ночью не свалится – проснуться от прикосновения паучьих лапок к лицу, б-рр!
Я уже все исследовала вокруг. Само по себе бегство вполне возможно, что там – несколько шагов, и ты за пределами плантанции. Но ведь это планета Аригайрта, вся, целиком. Орбитальный пояс, наблюдение… Ведь сразу поймают. До плантации от космопорта мы ехали двенадцать часов, машина скоростная, на подушке. Моя единственная надежда – добраться до космопорта и захватить ну хоть мелкий кораблик какой-нибудь. Может, я самонадеянна, но мне кажется, я смогу поднять в небо хоть гроб на колесиках, лишь бы у него движок был какой-нибудь.
Но как, если нет ни оружия, ни возможности скрыться, ни друзей – ничего. И главное, мерзкий, липкий страх, потому что я знаю, что делают с теми, кого поймают. Я сама не видела, рассказывали. А ведь поймают наверняка! Лучше уж тут всю жизнь просидеть… Или не лучше?
Это все равно что вам предлагают на выбор – казнь на колу или варка заживо в кипящем масле… впрочем, местные казни примерно такого же уровня.
Да, здорово Аригайрт все рассчитал… Не уйти.
Теперь уже мы обдирали верхние листья, потому что они подсохли, а снизу, на месте ободранных, стали пробиваться зелененькие ростки. Сэнтак круглый год можно собирать, по 5, 6 урожаев. В здешнем-то жарком и влажном климате… Говорят, сейчас верх обдерем, а потом будем полоть, вон уже сорняки разрастаются вовсю. Полоть – самая мерзкая работа. Потом опять сэнтак обрастет, и уже придет пора обрывать нижние листья.
Мерзкие дожди. Нет, когда дождь, нас всех загоняют под брезентовый тент. Мы молча сидим и смотрим на сплошную стену воды – этот ливень сразу сбивает с ног, и дышать там, в его толще, нечем. Не успеешь до тента добежать – можешь и навсегда в поле остаться. Но ливни здесь короткие, минут десять-двадцать, потом опять иди в поле и обрывай мокрые листья, по колено в грязной воде, замерзая, проклиная все на свете.
Только все чаще думаю об Ильте. Ильтен Гаррей… квиринец. Ско. Лицо его все время перед глазами, как ляжешь вечером, так и вспоминаешь – Ильт… глаза черные, блестящие. Как хотелось бы просто увидеть тебя. Прикоснуться к руке. Просто один раз увидеть – и все…
Ильт, это ужасно, но кажется, я тебя люблю. Наверное, так это и бывает.
Ильт, услышь меня! Приди за мной! Я не могу больше без тебя.
Вечером те, кто еще не совсем опустился, пытаются отмыть ноги под струей из шланга. Шланг прикреплен к бочке с той же самой холодной дождевой водой. Я заняла очередь, а за мной пристроилась Дерри.
Она постепенно приобретает общий расслабленно-тупой вид. Зрачки ее расширены, изо рта несет неизвестно чем. Змей, как мне стать похожей на них? Ведь заподозрят… Я подхватила шланг и стала лить на ноги. Грязь отваливалась прямо-таки кусками.
– Поосторожнее нельзя? – высокомерно спросила Дерри. Я, видите ли, плеснула в ее сторону. Я чуть не расхохоталась. Стоит тут, по уши в грязи, уродина, и возмущается, что ее незапятнанно чистые одежды, видите ли, чуть-чуть водой забрызгали…
– Не помрешь, – бросила я. Дерри аж вся покраснела от натуги, подбирая подходящий ответ. Наконец она его выдала… ого! Не думала, что у скромной служащей серетанской полиции такой словарный запас.
Я не стала отвечать тем же. Просто пустила струю воды в рожу Дерри. Она аж вся запрыгала, хотела, видно, броситься, но вспомнила, чем кончаются драки со мной и быстро ретировалась.
Придется ей сегодня с немытыми ногами ложиться, бедняжке.
Я вернулась в барак. Около моей соты опять сидела Бина, девочка лет шести. Честно говоря, мне уже надоело ей сказки рассказывать, но не бросишь же ребенка, она ждет… Я плюхнулась на соту, обняла Бину за плечи. В руках девочка вертела соломенную куколку – они сами такие плетут, матерям тут даже и в голову не приходит что-нибудь для ребенка сделать. Бина прямо вся вздрогнула от удовольствия, прижавшись ко мне.
– Расскажи мне сказку, – попросила она. Я задумалась. Вроде бы все серетанские сказки уже пересказала… А, вот еще, про Золушку. На каждой планете такая история есть.
Трудно, правда, Бине сказки рассказывать. Теперь-то она уже знает, кто такая принцесса, и что такое золото. Но все равно кое-что приходится адаптировать.
– Жила-была девочка, – начала я, – мама ее умерла (что такое отец, Бина все равно не знает, даже понятия такого не слышала), и ее взяла к себе другая тетя, очень злая. У тети было своих две дочки. Они все жили в одном доме. Своих дочек тетя любила и баловала, у них была вкусная еда, красивые платья, они ничего не делали. А девочка должна была все время целый день работать, еду ей давали очень плохую и мало, били, ну и вообще… спала девочка на золе перед печкой, это… ну такая штука, у них там было холодно, и вот печка нужна была для тепла. И поэтому девочку прозвали Золушкой.
Однажды король во дворце устроил большой и пышный бал. Он сказал, что на этом балу его сын, принц выберет из всех девушек самую красивую и на ней женится, и она будет жить во дворце. Тетя и ее дочки захотели на бал. А Золушке тоже хотелось, но тетя сказала – ты что, у тебя же нет красивого платья, как ты поедешь на бал? И вот они уехали, а Золушка осталась одна и горько плакала, потому что ей так хотелось хоть одним глазком увидеть принца… – я вдруг замолчала. Мне почему-то расхотелось рассказывать.
– Ну а дальше, дальше! – попросила Бина. Я словно онемела, глядя в пол. Не хочется. Противно. Неправда это, никакие феи ведь к бедным девочкам не приходят. Черные глаза Бины смотрели умоляюще…
– Ну и потом, – неожиданно для себя самой сказала я, – Золушка встала и вытерла слезы. И сказала себе, что не будет плакать. Она пошла в конюшню и вывела оттуда старую лошадь, на которой давно никто не ездил. И она села на лошадь, потому что умела прекрасно ездить верхом, и поскакала во дворец.
Дворец был весь освещен огнями. У дверей стояли стражники…
– Это кто?
– Ну… ханкеры. Золушка поняла, что внутрь она попасть не сможет, ведь на ней старенькое и некрасивое платье. Но и домой ей не хотелось возвращаться. Тогда она поехала в лес, а там жили разбойники. И Золушка им сказала, что тоже хочет быть разбойницей. Они стали жить все вместе. Они грабили на дорогах ханкеров и богатых людей, и часть того, что отбирали, отдавали бедным людям. Так предложила Золушка, и разбойники согласились. Скоро у Золушки стало много денег, и красивые платья… Однажды по дороге ехал богатый молодой рыцарь. Он возвращался с войны. Разбойники решили на него напасть, но рыцарь долго отбивался, потому что очень хорошо умел сражаться. Разбойники уже хотели оставить его в покое, и тут Золушка вышла посмотреть, кто это так хорошо сражается. Рыцарь увидел ее и сразу полюбил. Он предложил ей стать его женой и жить в его замке. Золушка тоже полюбила храброго рыцаря и сразу согласилась. Они были очень счастливы, богаты, и у них было много всякой вкусной еды. Кроме того, они делились со всеми бедными людьми, и вокруг всем было хорошо… И однажды принц устроил очередной бал, ведь он еще не выбрал себе невесту. Рыцарь и его жена тоже приехали на бал. А Золушка была очень красивая. Как только принц ее увидел, он сразу захотел на ней жениться. Но Золушка отвернулась и сказала, что у нее уже есть муж. И вообще принц ей не понравился, он был слишком маленький и толстый. Так принц и остался без жены. А Золушка и рыцарь жили долго и счастливо…
Бина сидела как зачарованная.
– Ну все, Бина, иди, – я подтолкнула ее, – устала ужасно.
– А ты ложись, тетя Синь, а я тут посижу, можно?
Я легла, а Бина уселась возле меня.
– А тебе кто эту сказку рассказывал? – спросила она.
– Никто, я сама придумала.
Бина задумалась.
– А у тебя мама была, когда ты маленькая была?
– Ну конечно… только она умерла.
– И тебя взяла злая тетя? – глаза Бины расширились. Я засмеялась.
– Да нет. Меня взяли учиться в школу.
– А это что?
– Ну это все дети живут вместе и учатся.
– Учатся… это как?
– Ну учатся разным вещам. Читать, писать, водить корабли… (странный набор, но ничего другого мне в голову не пришло).
– А ты умеешь большие корабли водить? В небе?
– Да.
– А почему ты не улетишь отсюда? – с недоумением спросила Бина.
– Так где же я возьму корабль?
– Би-ина, – донеслось с другой стороны барака, – спать иди наконец, чертовка.
Девочка ойкнула и убежала.
Сезон дождей окончился, стебли сэнтака зацвели новой изумрудной листвой. Зато снизу поднялась богатая поросль сорняков. Правы, тысячу раз правы старожилы – хуже прополки нет ничего. Есть растения колючие, а хвататься за них надо все равно… Есть такие, которые нипочем не выдерешь из земли, железные прямо. Вспотеешь, пока хоть метр пройдешь. А солнце опять жарит вовсю. Ханкер стоит рядом, поглядывая на нашу работу. А мне все равно…
Мне уже все равно. Это страшно? Наверное. Не знаю. Мне просто все безразлично. Все нормально. Моя кожа выгорела на солнце, темная, сухая, с белыми зажившими рубцами. Руки приноровились к работе, кажется, я всю жизнь только и занималась, что прополкой сэнтака. Желудок, похоже, прирос к позвоночнику – это уже у меня привычное состояние во второй половине дня. Мне ничего не хочется. Бежать все равно нельзя, сумасшествие. Я уже давно не думаю об этом. Я – машина. Отличная, хорошо налаженная, сухая и крепкая машина по выработке сэнтака. Хорошо бы на ужин дали рис. Хорошо бы лысый ханкер не заехал плетью просто так, от скуки.
Сигнал! Я с облегчением распрямляюсь, вслед за остальными бреду с поля. Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулась – Громила.
– Ну-ка, смотри мне в глаза.
Он глядит на меня внимательно. Мне безразлично – ну пожалуйста, посмотрю, раз тебе такой каприз взбрел в голову.
– Закрой глаза. Теперь открой.
Он толкнул меня вперед. Я едва удержалась на ногах.
Сегодня у меня есть кое-что для Бины. Она уже почти не встает, часто кашляет. Наверное, долго и не проживет. Но я теперь приноровилась, надо же хоть какие-то выгоды извлекать из своей независимости – вчера давали на ужин галеты, наверное, на каком-нибудь корабле у НЗ срок годности вышел. Галеты сладковатые. Я выменяла на свое колесо парочку для Бины. У Кими – она все равно все знает, а другим открываться рискованно.
Странно, сегодня Кими не видно. Где это она, интересно…
Я вытащила из-под подушки галеты. Пробралась в угол барака, к Бине. Она лежала с закрытыми глазами, но вроде бы, не спала. Я осторожно прикоснулась к ней.
– Бина… Бина, это я.
Девочка открыла глаза и смотрела на меня как-то безразлично. Я почувствовала, как комок подступает к горлу.
– Бина, вот смотри… это тебе.
Бина посмотрела равнодушно на галеты. На верхней губке ее блестел пот.
– Не хочу, – сказала она, – пить.
Я напоила ее, сдерживая слезы. Потом поплачу, позже. Так привязалась к девчонке, с ума сойти… Нет, не выжить ей здесь. Никак. Даже и думать нечего. Два дня еще проживет, или неделю.
– Может быть, все-таки немножко… погрызи, а? Они полезные.
Бина только головой помотала и закрыла глаза. Я хотела встать, но она вдруг произнесла слабо и отчетливо.
– Не уходи.
Я взяла ее ручонку, положила к себе на колени. Стиснула зубы, чтобы не плакать. Бина уже неделю болела, но мне все казалось, что это так, это пройдет… И вот только сейчас я поняла, что болезнь эта – последняя.