Зевако Мишель. Кровное дело шевалье

   — Пипо! — раздался крик из окошка.
   Сообразительный пес тявкнул в ответ.
   — Пипо, внимание! — закричал узник, видимо, совершенно не беспокоясь о том, что его может услышать стража.
   Пес тявкнул еще раз, видимо, сообщая:
   — Я готов! Что надо сделать?
   Тут на эту беседу обратили внимание часовые и подошли поближе. Что-то их насторожило в этом странном диалоге узника с собакой. Внезапно из окошечка сверху был брошен какой-то предмет; запустили его с размаху, и он, описав дугу, упал шагах в двадцати от пса. Это был камешек, завернутый в листок бумаги.
   Часовые кинулись к камешку, но Пипо оказался проворней; успев первым, он зажал в зубах камень и бросился прочь.
   Пес мчался по улице Сент-Антуан, а за ним неслись часовые с воплем:
   — Держи его! Держи!
   Прохожие недоуменно оглядывались, пытаясь понять, кого это преследуют: то ли вора, то ли грабителя, то ли какого-то еретика-гугенота.
   Но через несколько мгновений пес бесследно исчез вдали, а стражники бегом вернулись в Бастилию и доложили коменданту о возмутительном факте: один из узников вел переписку и посылал письма на свободу; письма передавались через собаку!
   Этим узником был шевалье де Пардальян.
   Что касается Пипо, то, удрав подальше, он остановился, выпустил из пасти камешек и спокойно вернулся обратно, под стены Бастилии.
   Какой-то прохожий обратил внимание на собаку, подобрал камешек и, развернув бумагу, внимательно осмотрел ее. Листок был совершенно чист — ни одного слова, никакого знака. Прохожий недоуменно пожал плечами и бросил листок бумаги в лужу.

XXV
БАСТИЛИЯ

   Когда шевалье де Пардальян услышал, как захлопнулась дверь камеры, когда он понял, что выбраться на волю не удастся, его охватил ужас, и он почти без чувств рухнул на пол. Потом шевалье пришел в себя и огромным напряжением воли постарался успокоиться и заглушить кипевшую в его душе бессильную ярость.
   После этого молодой человек занялся исследованием собственной камеры. Его заперли в довольно большом помещении, пол которого был выложен тяжелыми плитами. Правда, в углу каменные плиты раскололись, и их заменили небольшими известковыми плитками. Стены и сводчатый потолок были из почерневших от времени камней, но в камере было довольно сухо, потому что она находилась в верхнем этаже башни. Через узкое оконце, расположенное под самым потолком, в темницу проникал свет и воздух. Оконце помещалось высоко, но, взобравшись на деревянный табурет (единственный предмет мебели в камере), до окна можно было дотянуться. Обстановку довершали охапка соломы на полу и кувшин с водой, на котором лежал ломоть хлеба.
   В коридоре гулко отдавались медленные шаги часового.
   Пардальян бросился на солому, служившую узникам ложем, и натянул на себя драное одеяло. К чести нашего героя мы должны сказать, что в эту ужасную минуту — ибо Пардальян знал, что из Бастилии выходят только «ногами вперед», — все мысли его были о Лоизе. Страдал он оттого, что его арест помешал ему кинуться на помощь своей милой соседке.
   «А ведь она позвала именно меня! — думал шевалье. — В момент опасности вспомнила именно обо мне! А я… Я сижу в тюрьме!»
   И тут он понял тайну собственной души:
   — Да я люблю ее!
   Но что будет с его любовью? Может, он больше никогда не увидит девушку… Ведь из Бастилии не выходят…
   Что же такое случилось? Почему она позвала человека, которого и видела-то всего несколько раз? Пардальян подумал о герцоге Анжуйском. Конечно, герцог со своими дворянчиками утром вернулся, а, может, никуда и не уходил… Пардальян, охваченный отчаянием, твердил себе, что, останься он на улице, у дверей дома, он не только избежал бы ареста, но и смог бы защитить Лоизу.
   При мысли о том, что девушка теперь во власти герцога Анжуйского, Пардальян разрыдался и до крови прокусил себе руку.
   Четыре дня он предавался безудержному отчаянию. Все это время несчастный юноша почти не спал, с трудом съедал кусок хлеба, но залпом выпивал всю воду: его мучила лихорадка и терзала жестокая жажда.
   Чтобы как-то занять себя и обрести покой хотя бы ночью, шевалье весь день мерил шагами камеру. Правда, он и не замечал, что мысли о Лоизе отвлекают его от других, не менее страшных размышлений о собственном будущем. Но пришло время, и шевалье де Пардальян вспомнил и об этом.
   Он предавался горестным размышлениям о том, сколь жестока к нему судьба: его вычеркнули из мира живых как раз в тот момент, когда счастье обернулось к нему. И он резонно спросил себя, за что же его арестовали…
   Он чувствовал, что тут не обошлось без Екатерины Медичи. Но ведь королева была так добра к нему во время их беседы в Лувре… Нет, такие подозрения следовало отбросить… Кто же тогда? «Может, это Гиз? Я ведь был свидетелем собрания заговорщиков… Да нет! Откуда он мог узнать?» — спрашивал себя Жан.
   Этот вопрос превратился для шевалье в настоящее наваждение, в подлинную пытку для его разума. Дней через пять Пардальяна было не узнать: черты его лица стали болезненно неподвижны, лишь глаза горели мрачным огнем. Теперь одна мысль о тюремном заключении наводила на него ужас.
   Несчастный, которого бросают в темницу лет на пять или отправляют на каторгу лет на двадцать, все-таки знает, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, он воскреснет для жизни, и такой заключенный избавлен от мук высшего отчаяния. Даже тот, кто приговорен к пожизненному заключению, по крайней мере знает свою судьбу и может черпать горестное утешение в том, что путь его уже предначертан.
   Но Пардальян достиг вершины отчаяния: ведь его схватили в расцвете лет, когда вся жизнь была у него еще впереди; он не знал, за что арестован и сколько ему сидеть. Ему казалось, что в полной темноте его подтолкнули к краю бездонной пропасти.
   У него отняли небо и землю; четыре тюремные стены заменили ему бескрайний горизонт. Он не мог предположить, что его ждет: умрет ли он завтра, в двадцать лет, или будет умирать день за днем в течение четырех или пяти десятков лет.
   Он должен был все разузнать! Разузнать любой ценой!
   На шестой день он не выдержал и решил спросить, за что же его арестовали. Вечером, когда тюремщик зашел к нему в камеру, Пардальян впервые обратился к нему:
   — Послушай, друг мой…
   Тюремщик мрачно глянул на него и заявил:
   — Разговаривать с заключенными запрещено.
   — Одно слово! Только одно! За что я сижу?
   Тюремщик направился к двери, потом обернулся, и, видимо, пожалев бледного, потрясенного юношу, сказал:
   — Предупреждаю в первый и последний раз: мне с вами разговаривать запрещено. Если вы будете настаивать, мне придется доложить коменданту. А вы можете угодить вниз, в карцер.
   — Ах так! — взорвался Пардальян. — Пусть в карцер! Но я хочу знать! Слышишь! Скажи, мерзавец, а не то задушу!
   Шевалье рывком бросился на тюремщика, но тот, похоже, был настороже и успел выскочить в коридор, захлопнув за собой дверь. Тогда Пардальян всем корпусом навалился на дверь, но она лишь чуть дрогнула. Целые сутки заключенный вел себя как безумный: орал, стучал в дверь, лупил табуреткой по стенам, так что тюремщик боялся и нос в камеру сунуть. Пришлось предупредить коменданта, и тот, прихватив дюжину хорошо вооруженных солдат, явился в камеру бунтаря.
   — К вам пришел господин комендант, — прокричал тюремщик сквозь закрытую дверь.
   — Наконец-то! Сейчас мне все объяснят, — обрадовался Пардальян.
   Дверь распахнулась, и солдаты выставили в проем алебарды. Пардальян в приступе отчаяния был готов броситься прямо на острия алебард, но внезапно остановился. За спинами солдат он увидел коменданта, а увидев, узнал его — это был один из тех заговорщиков, что собирались в задней комнате гостиницы «У ворожеи».
   — Прекрасно! — воскликнул комендант. — Похоже, зрелище алебард вас успокаивает, как, впрочем, и всех остальных безумцев вашей породы. Пошли на попятный? Это хорошо… Молчите? Ну что ж, я человек не злопамятный, но больше не безобразничать! Еще одна попытка — и попадете в карцер, вторая — лишу воды, третья — подвергнетесь пыткам. Я вас предупредил, теперь будьте паинькой! Хотя вам и не спится, не мешайте спать другим.
   Пардальян отступил на два шага. Он, казалось, успокоился, но мозг его лихорадочно работал; впрочем, лицо юноши выражало лишь тупое почтение.
   Комендант решил, что одно его появление усмирило узника, и снисходительно пожал плечами.
   — Ненадолго же тебя хватило! — проворчал Гиталан.
   А Пардальян все молчал. Сдвинув брови и сжав кулаки, шевалье размышлял.
   — Вот и хорошо! — продолжал комендант. — Вот мы и успокоились! Пытки-то никому не нравятся! Надеюсь, теперь будете вести себя как положено. Можете поблагодарить меня: я с вами был добр!
   Комендант повернулся, чтобы уйти, но Пардальян бросился к нему.
   — Господин комендант, — произнес шевалье совершенно спокойным тоном, хотя внутри у него все кипело, — у меня к вам простой, очень простой вопрос…
   — Знаю, знаю… Хотите выяснить, за что вы попали в Бастилию? Но, видите ли, дорогой мой, должен сказать, что меня совершенно не интересует, какие преступления совершили наши заключенные. Одно могу добавить: скорее всего, вы никогда отсюда не выйдете… Так что лучше вам не ссориться ни со мной, ни с вашими милыми тюремщиками.
   — Да я и не собираюсь с вами ссориться, господин комендант, и благодарю вас за добрые советы… Но я совсем не о том хотел спросить.
   — Что же вам угодно?
   — Могу ли я получить бумагу, перо и чернила?
   — Запрещено.
   — Господин комендант, я хочу написать донос.
   — Донос?
   — Да. Вам лично и в письменном виде. Я случайно стал свидетелем заговора.
   — Заговора… — повторил комендант, побледнев.
   — Гугенотского заговора, сударь; представьте себе, они хотят убить герцога де Гиза.
   — Надо же! И вы, стало быть, это раскрыли.
   — Да. Я напишу все, и вы сможете арестовать проклятых еретиков и доказать их вину. Надеюсь, что мне это зачтется.
   — Конечно, обещаю вам сделать все возможное, чтобы способствовать вашему освобождению.
   В голове у достойного коменданта моментально созрел план: узник пишет донос и немедленно отправляется вниз, в подвал, в каменный мешок, где человек и нескольких месяцев выжить не может. А сам господин комендант, раскрыв гугенотский заговор, становится таким образом спасителем Гиза — скорее всего, будущего короля Франции — да еще доказывает свою преданность святой церкви.
   Через четверть часа тюремщик принес Пардальяну два листа бумаги, чернильницу и очинённые перья. Шевалье тут же схватился за бумагу.
   — Через несколько дней я буду свободен! — воскликнул он. — Ваш начальник собственными руками распахнет передо мной ворота Бастилии.
   — Мой начальник?
   — Да, комендант тюрьмы, господин де Гиталан.
   Тюремщик с сомнением покачал головой и удалился.
   «По-моему, он окончательно свихнулся, — подумал про себя достойный страж. — Хорошо хоть не буйный…»
   На следующее утро он явился в камеру с утра пораньше.
   — Написали?
   — Нет еще. Ведь надо все хорошенько вспомнить.
   — Поторопитесь. Господин комендант ждет не дождется.
   Когда тюремщик вышел, Пардальян пододвинул табурет к стене, взобрался на него и, прижавшись лицом к прутьям решетки, принялся внимательно разглядывать улицу. Так он стоял целый день… Два или три раза ему на глаза попадался Пипо, уныло бродивший под стенами тюрьмы. Растроганный шевалье грустно улыбнулся и прошептал:
   — Бедняга Пипо!
   Внезапно лицо Пардальяна осветила радость, похоже, его посетила какая-то гениальная идея.
   — Нашел, кажется, нашел! — воскликнул шевалье и слез с табурета.
   Он схватил листок и принялся лихорадочно писать. Затем он сложил бумагу и спрятал ее за отворот камзола. После чего ударами каблука Пардальян разбил плитки, которыми в одном углу камеры заменили каменные плиты, и подыскал обломок потяжелей.
   На следующий день шевалье взял оставшийся у него чистый лист бумаги, влез на табурет, занял наблюдательный пост у окошка и немедленно увидел Пипо.
   — Пипо! — крикнул Жан.
   Из окна был виден угол стены, у которого стояли часовые. Они услышали крик и подняли головы, стараясь рассмотреть, кто кричал.
   — Похоже, клюнули! — обрадовался шевалье.
   Он замахнулся и изо всех сил швырнул подальше обломок плитки, завернутый в чистый лист бумаги. Он видел, как Пипо схватил брошенный камень, как стражники кинулись за собакой… Несколько мгновений он стоял, вперив взор за окно. И лишь когда стражники, не добившись своего, вернулись к стенам Бастилии, Пардальян слез с табурета и сел. Он задумчиво провел рукой по лбу и прошептал:
   — Только бы Пипо унес бумагу подальше. Если часовые подобрали листок, я погиб!
   Пардальян поставил на карту все: любовь, свободу, будущее.
   Вскоре в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и на пороге камеры возник разъяренный комендант в окружении стражи.
   — Сударь! — взревел Гиталан. — Извольте объяснить, чем вы тут занимаетесь! Что за письмо вы бросили? Отвечайте, иначе пытки вам не миновать.
   Пардальян вздохнул с облегчением — сработало!
   «Я спасен!» — подумал шевалье.
   — Не смейте отрицать! — продолжал комендант, — Стражники видели, как вы бросили записку какой-то собаке! Отвечайте!
   — Готов ответить на любой вопрос…
   — Собака ваша?
   — Конечно, моя!
   — И вы бросили ей записку…
   — Именно так…
   — А она знает, куда нести письмо?
   — Естественно, собака приучена носить письма.
   — Негодяй! Вот зачем вы просили у меня бумагу! Кому вы писали?
   — Извольте, скажу, но будет лучше, если я назову адресата вам лично… наедине…
   — И этому человеку собака отнесет письмо?
   — Нет, не ему, а моему другу. Тот вечером доставит письмо в Лувр.
   Комендант вздрогнул.
   — Значит, адресат проживает в Лувре?
   — Совершенно верно.
   Гиталан задумался. Заключенный отвечал очень уверенно, и комендант начал тревожиться.
   — Итак, — настаивал Гиталан, — вы скажете, что же было в том письме?
   — С удовольствием, господин комендант. Я написал, что однажды вечером, не так давно, оказался в одной парижской гостинице… на улице Сен-Дени.
   — Сен-Дени… — повторил побледневший комендант.
   — Там, знаете ли, собираются поэты… вина выпить, стихи почитать…
   Гиталан задрожал, но взял себя в руки и громко спросил:
   — Заключенный, вы утверждаете, что ваше письмо настолько важно, что мы должны побеседовать наедине?
   — Утверждаю! — заявил Пардальян. — Государственная тайна, господин комендант…
   — Всем выйти! — приказал Гиталан страже. — Я сам поговорю с заключенным.
   Стражники покорно удалились в коридор.
   — И отойдите от дверей подальше! — приказал комендант охране.
   — Но, сударь, — робко заметил один из тюремщиков. — А вдруг заключенный бросится на вас?
   — Не волнуйтесь! Мне ничто не угрожает, — раздраженно ответил комендант. — Речь идет о государственной тайне. Любого, кто сунется сюда, я упеку в карцер!
   Стражники поторопились исчезнуть.
   Гиталан на всякий случай запер дверь и подошел поближе к Пардальяну. Комендант дрожал всем телом, он попытался заговорить, но лишь слабо пискнул…
   — Месье, — заявил шевалье, — думаю, вы не удивитесь, узнав, что лицо, которому адресовано письмо…
   — Тише! Не так громко! — взмолился комендант.
   — Так вот, письмо адресовано королю Франции! — торжествующе закончил Пардальян.
   — Королю… — простонал Гиталан и рухнул на табуретку.
   — А теперь, если вас интересует, что именно я написал его величеству, можете ознакомиться с копией моего послания. Я ее оставил специально для вас.
   Пардальян вытащил из-за отворота камзола бумагу и протянул коменданту.
   Тот с нескрываемым ужасом вцепился в этот листок, с трудом развернул его дрожащими руками, пробежал глазами по строчкам и буквально взвыл от страха.
   Вот что он прочитал:
   «Хочу предупредить ваше величество, что готовится заговор, цель которого — убийство короля. В заговоре принимают участие господа де Гиз, де Данвиль, де Таванн, де Коссен, де Сен-Фуа и де Гиталан, комендант Бастилии. Они намереваются, умертвив монарха, возвести на престол герцога де Гиза. Ваше величество может получить доказательства, допросив монаха Тибо пли господина де Гиталана, одного из самых опасных злоумышленников. Последнее собрание преступников состоялось в задней комнате гостиницы „У ворожеи“, на улице Сен-Дени»
   — Я погиб! — прошептал Гиталан.
   Почти лишившись чувств, он едва не свалился с табурета, но Пардальян заботливо поддерживал его.
   — Будьте же мужественны! — вполголоса сказал шевалье и сжал руку коменданта.
   — Меня ничто не спасет… — простонал несчастный Гиталан.
   — Неправда! У вас есть шанс! И нечего падать в обморок, словно нервная девица. Наоборот, вам понадобятся все ваши силы…
   — Негодяй! Погубив меня, ты еще надо мной и издеваешься! Конечно, купил себе свободу ценой доноса…
   — Сударь! — прервал коменданта Пардальян. — Выбирайте выражения. Не надо меня обвинять! Я невинная жертва! Меня навеки заточили в тюрьму, и, естественно, я стараюсь отсюда выбраться, вот и все! Но я могу вас спасти.
   — Вы… меня спасти? Нет! Все пропало! — запричитал комендант. — Я в отчаянии: вот-вот король узнает ужасную правду… сюда придут… меня схватят…
   — А почему, собственно, вы решили, что король вот-вот узнает правду?
   — Но как же… письмо!
   — Его величество получит это послание только вечером. Мой друг должен доставить пакет в Лувр в восемь часов вечера, понятно вам? У нас еще целый день в запасе.
   — Бежать? Но куда?.. Меня же из-под земли достанут…
   — Не надо бежать! Сделайте так, чтобы письмо не попало к королю.
   — Как?
   — Лишь один человек может перехватить пакет по дороге — я! Выпустите меня отсюда; через час я буду у моего приятеля, заберу письмо и сожгу его.
   Гиталан поднял на Пардальяна глаза, в которых явно читалось недоверие.
   — А кто мне поручится, что вы так и сделаете? — пробормотал комендант.
   — Господин Гиталан! — искренне возмутился шевалье. — Посмотрите на меня. Головой клянусь, если я окажусь на свободе, письмо до короля не дойдет. Разрази меня гром, если я лгу!.. А теперь слушайте: это ваш последний шанс. Больше я вас уговаривать не буду. Ведь я спасаю короля, а король, конечно, не станет держать меня в тюрьме. Чем я рискую? Ну, посижу тут два-три лишних дня… А вот вы… Если передо мной не распахнутся сегодня ворота Бастилии, вы погибли… Все! Я кончил, сударь!
   И шевалье гордо удалился в противоположный угол камеры.
   Гиталан так и остался сидеть на табурете, не в силах встать, не в силах заговорить. Шевалье нанес ему сокрушительный удар: Гиталан уже видел себя болтающимся на виселице на Монфоконе. Какая страшная смерть ждала бедного коменданта!
   Перед его мысленным взором замелькали удивительно яркие сцены пыток, которые он столько раз видел в Бастилии. Он вспомнил несчастных заключенных, распятых на жутком столе палача; вспомнил, как плоть страдальцев терзали раскаленными щипцами, как по одному вырывали ногти на руках; вспомнил, как узникам через воронку заливали в глотку воду и дробили ступни в испанском сапоге. А еще комендант припомнил, как публично казнили отцеубийц: их привязывали к четырем коням, которые мощным рывком раздирали тело преступника на части. А толпа наслаждалась кровавым зрелищем, горели свечи, священники бормотали молитву за молитвой…
   Все эти картины пронеслись в разгоряченном мозгу Гиталана. А ведь со злоумышленником, покушавшимся на жизнь монарха, еще и не то могут сделать…
   Комендант затрясся от ужаса. Надо сказать, что он был одинаково равнодушен и к Гизу, которого собирался возвести на трон, и к Карлу IX, которого намеревался свергнуть с престола. Лишь гордыня, а не преданность идее, толкнула его на участие в заговоре. Как же проклинал он свое неуемное честолюбие!
   Он бы отдал все на свете, чтобы стать простым тюремщиком, вроде тех своих подчиненных, которых он изводил придирками, или даже превратиться в скромного, незаметного узника в Бастилии…
   Он посмотрел остекленевшими глазами на Пардальяна и убедился, что тот спокоен и равнодушен, как человек, чьей жизни ничто не угрожает.
   Тут Гиталан вспомнил о страже, которую отправил в коридор; охранники могли что-нибудь заподозрить: уж очень долго беседовал комендант с заключенным.
   Однако Гиталан все еще не мог ни на что решиться. Его воля была парализована. Ему чудилось, что он так и умрет, сидя в камере на табурете. Вдруг из коридора донесся какой-то звон.
   «Все… За мной пришли!» — пронеслось в голове у коменданта.
   Волосы у него встали дыбом, глаза вылезли из орбит, рот страшно перекосился. Но в коридоре опять воцарилась полная тишина.
   Никто и не собирался арестовывать Гиталана — просто один из тюремщиков выронил связку ключей, и они зазвенели, упав на каменные плиты.
   Пардальян старательно изображал полнейшее равнодушие ко всему вокруг, а сам краем глаза следил за выражением лица коменданта. Шевалье с тревогой ждал, к чему же приведет разыгранный им спектакль.
   Молодой человек опасался, что слишком запугал Гиталана. Тот замер на табурете словно сомнамбула.
   «Если он потеряет остатки воли, я пропал! — мрачно размышлял шевалье. — Должен же комендант принять наконец какое-то решение… А вдруг он отправится сейчас к себе и будет в бездействии ждать развития событий? Ну, подрожит день, два, неделю, а потом успокоится, убедится, что я солгал, или подумает, что пес потерял записку. Вот тогда-то он и выместит на мне всю свою злобу: засунет меня в какое-нибудь подземелье, откуда никто еще не вышел живым…»
   Когда в коридоре раздался звон ключей, Пардальян тоже вздрогнул. Он уже хотел броситься на коменданта, но тут Гиталан поднялся с табурета и приблизился к узнику.
   — Поклянитесь, поклянитесь, — забормотал несчастный тюремщик, — на святом Евангелии, на кресте… Дайте слово, что вовремя перехватите письмо.
   — Клянусь всем, чем хотите, — ответил шевалье, — но хочу напомнить вам: время идет, ваши солдаты уже начали беспокоиться…
   — Вы правы, — согласился Гиталан, стирая холодный пот со лба.
   — Так что будем делать?
   Коменданта все еще терзали сомнения. Пардальян кипел от негодования, но старался выглядеть совершенно спокойным.
   — А знаете, — задумчиво проговорил он, — может, и впрямь лучше ничего не предпринимать. Мой друг получит письмо, доставит его по назначению, король рассмотрит дело, и меня, конечно, освободят, а вы уж выкручивайтесь, как хотите…
   — Шевалье, — глухо произнес комендант, — через полчаса вы выйдете из Бастилии.
   Пардальян достаточно хорошо владел собой, чтобы скрыть свои истинные чувства.
   — Как вам будет угодно! — с холодной вежливостью откликнулся он.
   Гиталан воздел руки к сводам тюрьмы, словно прося у Бога защиты. Люди, у которых, подобно коменданту, предательство в крови, считают Господа чем-то вроде надежного сообщника и часто прибегают к Его помощи в трудную минуту. Итак, призвав Бога в свидетели, Гиталан распахнул дверь, поманил к себе стражников и, обернувшись к заключенному, заявил:
   — Шевалье, ваш секрет столь важен, что я немедленно передам его королю. Не сомневаюсь, наш всемилостивейший повелитель будет вам благодарен, и надеюсь, что в скором времени я сам открою перед вами ворота Бастилии.
   Тюремщик Пардальяна так и замер от изумления.
   — Ну! Что я вам говорил? — заметил ему юноша.
   — Говорить-то говорили, да я думал, вы с ума сошли… — ответил потрясенный охранник.
   — А что теперь думаете?
   — Вы, наверное, колдун, шевалье.
   Комендант приказал заложить свою карету и громогласно заявил, что едет в Лувр. Он действительно отправился во дворец и пробыл там достаточно долго. Во всяком случае, теперь в Бастилии не сомневались, что Гиталан виделся с королем.
   Он вернулся не через полчаса, как обещал, а через час, собрал нескольких офицеров и объявил:
   — Господа, этот заключенный оказал неоценимую услугу его величеству! Но не вздумайте об этом болтать! Иначе лишитесь места, а то и жизни… Дело государственной важности!
   Офицеры затрепетали. Такие слова любому могли заткнуть рот.
   А Гиталан поспешил в камеру к Пардальяну.
   — Шевалье, — сказал комендант, — счастлив сообщить, что, принимая во внимание ваши заслуги, король помиловал вас…
   — Я в этом не сомневался! — ответил юноша, поклонившись.
   Через пять минут Жан уже был за воротами Бастилии. Комендант проводил его до подъемного моста: немногим заключенным оказывал он подобную честь. На прощание Гиталан со значением пожал Пардальяну руку. Шевалье даже стало жалко этого человека.
   — Хотите, я вас успокою? — обратился Пардальян к незадачливому заговорщику. — Так вот, слушайте: то самое письмо, которое я бросил моей собаке…
   — Что в нем? — с ужасом прошептал Гиталан.
   — Ничего… Я бросил чистый лист… Нет и друга, которому якобы поручено доставить письмо королю… Я не способен на донос даже ради спасения собственной жизни.
   Гиталан едва не вскрикнул — то ли от радости, то ли от огорчения. Несколько секунд он боролся с желанием водворить Жана обратно в камеру. Но, как человек подлый и двуличный, комендант, естественно, решил, что Пардальян мог сейчас и солгать и, донос все-таки существует…