Страница:
Жан заговорил с Алисой спокойно и нежно:
— Он любит вас. Поверьте, ни одну женщину в мире не любили с таким благоговением, с такой страстью. Он не желает знать о вас ничего дурного: вы — его святыня, его радость, его жизнь!.. Не думайте, он ничего такого мне не говорил, но в каждом его слове, в каждом взгляде сквозит обожание, с которым он относится к вам… Он преклоняется перед вами, вы для него — божество… Успокойтесь, не терзайте себя — беззаветное чувство такого человека способно творить чудеса…
— Нет, — простонала Алиса, — нет… Если бы это было возможно!.. Он так благороден — и ни о чем не догадывается…
— Поймите, он любит вас. Какая разница, известны ли ему ваши секреты? Не сомневайтесь: его душа принадлежит вам так же, как ваша — ему… Только одно имеет значение — ваша безграничная преданность жениху и его верность вам…
— У вас благородное сердце, господин де Пардальян!
— Да, это так, — ответил шевалье с той странной прямотой, которая всегда отличала его слова и поступки. — Я знаю: сердце у меня на месте. Я могу здраво и спокойно судить о ваших переживаниях и вижу, что ваша любовь к графу возвышенна и чиста, даже если вы действительно виновны в тех прегрешениях, о которых говорили… Душа, способная на такое чувство, — прекрасная душа! Счастлив мужчина, которого вы боготворите, и должны быть счастливы и вы, понимая, как он относится к вам!
— Но вам же ничего неизвестно обо мне! — воскликнула трепещущая Алиса. — Вы смогли утешить мое кровоточащее сердце, потому что и сами страдали. Я видела в вас врага, а вы стали мне братом! Но я хочу, чтобы вы узнали…
— Нет, сударыня, нет! — с невольным страхом воскликнул шевалье. — Пусть покров молчания сохранит ваши тайны.
— Дорогой друг!..
— Да, я ваш друг, Алиса, и друг графа. Во имя нашей искренней привязанности умоляю: не надо сейчас произносить слова, о которых вы потом пожалеете. Вы должны думать о будущем, Алиса. Если бы я позволил вам сейчас рассказать мне все, вы когда-нибудь раскаялись бы в том, что доверились постороннему!
Красавица вздрогнула. Пардальян, сам того не желая, разбередил ее раны.
— Посторонний, — прошептала она так тихо, что шевалье не услышал, — сколько их… тех, кому уже известны мои постыдные секреты…
Алиса замолчала и попыталась взять себя в руки.
— Скажите, — спросила она уже спокойнее, — граф в Париже?
— Нет.
— Скажите, — помедлив, промолвила Алиса, — вы получили весточку от него? Где он?.. Что с ним?
— Весь Париж обсуждает то, что королева Наваррская приехала в Блуа и ведет переговоры с королем Франции. Скорее всего, граф тоже в Блуа.
Глаза Алисы радостно засияли.
«Если бы королева Жанна сообщила ему правду обо мне, Деодат давно был бы здесь, — сообразила фрейлина. — А раз он не примчался в Париж, значит, Жанна д'Альбре все от него скрыла».
Лицо Алисы осветилось улыбкой. Красавица тут же вспомнила об обязанностях хозяйки и кликнула Лауру; та подала фрукты, прохладительные напитки и сладости. Но шевалье не притронулся к лакомствам.
Алиса уже полностью взяла себя в руки и мило извинилась перед Пардальяном:
— Ради Бога, не обижайтесь на меня за столь нелюбезный прием. Я просто обезумела, это было какое-то затмение…
— Забудем об этом! Раз вы видите во мне друга, осмелюсь обратиться к вам с одной просьбой.
— Буду рада вам помочь, шевалье! Вы ведь говорили, что у вас ко мне какое-то дело…
— Да, это так, — ответил шевалье.
Он все больше волновался. Алиса заметила его тревогу. Она внимательно посмотрела на молодого человека и улыбнулась:
— Послушайте, шевалье, я хочу вам сказать только одно. Я сочту за честь быть вам полезной; поверьте, ради вас я пойду на любые жертвы.
— Сударыня, — ответил Жан, — боюсь, я действительно попрошу вас о жертве.
— Я готова. Все, что угодно! — воскликнула Алиса. — Мне кажется, вы страдаете — и потому почувствовали боль, терзающую меня. Вы облегчили мои муки… Шевалье, для меня вы воплощение чести. Другой, услышав мои признания, отвернулся бы от преступницы… Самые великодушные постарались бы, по крайней мере, предостеречь моего возлюбленного… Да, они сочли бы это своим долгом, святой обязанностью настоящих друзей графа… А вы, шевалье, вы не стали ни о чем расспрашивать меня. Вы пожалели несчастную и не пожелали выведывать причины ее скорби… Это говорит о благородстве и величии вашей души… И я буду счастлива сделать для вас все, что в моих силах… Говорите же, я слушаю!..
— Так вот, — решительно начал Пардальян, — я тоже влюблен. И моя избранница дорога мне так же, как вам — граф де Марийяк… А теперь вообразите на минуту, что граф, ваш суженый, оказался моим пленником… И вы пришли ко мне, заклиная отпустить его… О, вы дрожите — значит, вы все поняли. Я не собираюсь выяснять, почему именно в ваш дом маршал де Данвиль поместил узниц — меня это не интересует. Скажите лишь одно: можете ли вы ради меня, ради человека, которого сочли своим другом, освободить Жанну де Пьенн и ее дочь?
Жан говорил, а Алиса становилась все бледнее.
— Вы влюблены в Лоизу… Лоизу де Монморанси!
— Да, мадам!
— О Боже! Почему судьба так жестока ко мне!
— Алиса, где они? Что с ними произошло?
— Они жили здесь, но теперь покинули мой дом.
— Данвиль забрал их отсюда и переправил в другое место! — вскричал шевалье. — О, я объеду всю Францию, но отыщу их, а когда доберусь до него…
— Да нет же, шевалье! Данвиль их никуда не увозил. Это я выпустила их на волю.
— Так они свободны!
— Послушайте, шевалье! Вся моя жизнь состоит лишь из тяжких грехов и жестоких мучений… Я знаю: мой любимый, человек с кристально чистой душой и благороднейшим сердцем, в ужасе отшатнется от меня. Он меня проклянет! Так что мне ли бояться угроз Данвиля… Ведь королева Жанна в любом случае все расскажет Деодату! Мне нечего опасаться! Узницы жили в этом доме, на втором этаже. Я вошла к ним в комнату и прошептала: «Простите меня, я причинила вам много зла, сама того не желая, но отныне вы свободны… « О, зачем я так поступила! Если бы они по-прежнему были здесь, вы бы сейчас увиделись с Лоизой! Я проклята, проклята!
— Не убивайтесь так, — ласково промолвил Пардальян. — Вы сделали меня счастливым: ведь теперь я уверен, что Лоиза и ее мать вырвались из плена. Может быть, они сообщили вам, где надеются укрыться?
— Нет, я так разволновалась, что ни о чем их не спросила. Но даже если бы я их и спросила, не думаю, что они бы мне ответили. Кто я для них? Тюремщица…
— И у вас нет никаких предположений?.. Может, они что-то говорили?..
— Абсолютно ничего.
Поколебавшись, Алиса добавила:
— Шевалье, мне кажется, вы хотите кое-что выяснить, но боитесь обидеть меня. Однако я догадалась, что вас интересует… Знайте же: живя здесь, они ни в чем не нуждались и страдали лишь оттого, что оказались в заточении… Я старалась помочь им… Кроме того, клянусь вам, маршал де Данвиль ни разу у меня не появлялся.
Молодые люди немного помолчали, а потом шевалье тихо поинтересовался:
— Скажите, вы разговаривали с Лоизой или мадам де Пьенн?
— Да, дважды или трижды.
— А Лоиза произносила мое имя?
— Ни разу!
Пардальян печально вздохнул.
«А почему, собственно, они должны были вспоминать обо мне? — тоскливо подумал он. — Она давно забыла меня… Однако тем утром, когда меня отправили в Бастилию, Лоиза все-таки звала на помощь именно меня… «
Пардальяну больше незачем было задерживаться в особнячке Алисы де Люс. Он попрощался, пообещав заглянуть еще, и поспешил на Тиктонскую улицу в кабачок толстухи Като.
В конце концов, он мог считать, что ему повезло: Лоиза и ее мать вырвались из лап Данвиля!
Размышляя о последних событиях, шевалье двинулся по направлению к Тиктонской улице. Он добрался до улицы Бове, которая в те времена была одной из самых оживленных в Париже и выходила прямо к каменной ограде Лувра. Но тут путь Пардальяну преградила плотная толпа зевак.
Жан пригляделся и увидел, что подъемный мост со стороны улицы Бове опущен. Как всякий парижанин, шевалье знал, что в отсутствие короля все мосты Лувра бывают подняты. А сегодня не только мост был опущен, но вдоль улицы выстроилась целая рота вооруженных аркебузами солдат в парадной форме с гербами королевского дома и в касках, увенчанных пышными плюмажами.
Город гудел, толпа перед дворцом стремительно росла. Парижане нарядились в лучшие одежды; женщины рвались занять места поближе к проезжей части улицы; стражники, размахивая алебардами, пытались навести порядок и освободить мостовую от зевак.
Началась давка. Хорошенькая девушка вцепилась в рукав Пардальяна, чтобы не упасть.
— Что тут происходит? По какому случаю такая суматоха? — спросил ее удивленный шевалье.
— Как! Вы что, ничего не знаете? — удивилась девушка. — Король, наш милостивый повелитель, возвращается из Блуа к себе в Лувр — и возвращается не один…
Но тут толпа заволновалась: прошел слух, что государь со свитой проследует не по улице Бове, а двинется в объезд, через Монмартр. В одну секунду зевак словно ветром сдуло. Людское море, схлынув, превратилось в мелкие ручейки, которые переулками потекли на Монмартр. Шевалье облегченно вздохнул и продолжил свой путь к кабачку толстухи Като на Тиктонской улице.
XLVIII
— Он любит вас. Поверьте, ни одну женщину в мире не любили с таким благоговением, с такой страстью. Он не желает знать о вас ничего дурного: вы — его святыня, его радость, его жизнь!.. Не думайте, он ничего такого мне не говорил, но в каждом его слове, в каждом взгляде сквозит обожание, с которым он относится к вам… Он преклоняется перед вами, вы для него — божество… Успокойтесь, не терзайте себя — беззаветное чувство такого человека способно творить чудеса…
— Нет, — простонала Алиса, — нет… Если бы это было возможно!.. Он так благороден — и ни о чем не догадывается…
— Поймите, он любит вас. Какая разница, известны ли ему ваши секреты? Не сомневайтесь: его душа принадлежит вам так же, как ваша — ему… Только одно имеет значение — ваша безграничная преданность жениху и его верность вам…
— У вас благородное сердце, господин де Пардальян!
— Да, это так, — ответил шевалье с той странной прямотой, которая всегда отличала его слова и поступки. — Я знаю: сердце у меня на месте. Я могу здраво и спокойно судить о ваших переживаниях и вижу, что ваша любовь к графу возвышенна и чиста, даже если вы действительно виновны в тех прегрешениях, о которых говорили… Душа, способная на такое чувство, — прекрасная душа! Счастлив мужчина, которого вы боготворите, и должны быть счастливы и вы, понимая, как он относится к вам!
— Но вам же ничего неизвестно обо мне! — воскликнула трепещущая Алиса. — Вы смогли утешить мое кровоточащее сердце, потому что и сами страдали. Я видела в вас врага, а вы стали мне братом! Но я хочу, чтобы вы узнали…
— Нет, сударыня, нет! — с невольным страхом воскликнул шевалье. — Пусть покров молчания сохранит ваши тайны.
— Дорогой друг!..
— Да, я ваш друг, Алиса, и друг графа. Во имя нашей искренней привязанности умоляю: не надо сейчас произносить слова, о которых вы потом пожалеете. Вы должны думать о будущем, Алиса. Если бы я позволил вам сейчас рассказать мне все, вы когда-нибудь раскаялись бы в том, что доверились постороннему!
Красавица вздрогнула. Пардальян, сам того не желая, разбередил ее раны.
— Посторонний, — прошептала она так тихо, что шевалье не услышал, — сколько их… тех, кому уже известны мои постыдные секреты…
Алиса замолчала и попыталась взять себя в руки.
— Скажите, — спросила она уже спокойнее, — граф в Париже?
— Нет.
— Скажите, — помедлив, промолвила Алиса, — вы получили весточку от него? Где он?.. Что с ним?
— Весь Париж обсуждает то, что королева Наваррская приехала в Блуа и ведет переговоры с королем Франции. Скорее всего, граф тоже в Блуа.
Глаза Алисы радостно засияли.
«Если бы королева Жанна сообщила ему правду обо мне, Деодат давно был бы здесь, — сообразила фрейлина. — А раз он не примчался в Париж, значит, Жанна д'Альбре все от него скрыла».
Лицо Алисы осветилось улыбкой. Красавица тут же вспомнила об обязанностях хозяйки и кликнула Лауру; та подала фрукты, прохладительные напитки и сладости. Но шевалье не притронулся к лакомствам.
Алиса уже полностью взяла себя в руки и мило извинилась перед Пардальяном:
— Ради Бога, не обижайтесь на меня за столь нелюбезный прием. Я просто обезумела, это было какое-то затмение…
— Забудем об этом! Раз вы видите во мне друга, осмелюсь обратиться к вам с одной просьбой.
— Буду рада вам помочь, шевалье! Вы ведь говорили, что у вас ко мне какое-то дело…
— Да, это так, — ответил шевалье.
Он все больше волновался. Алиса заметила его тревогу. Она внимательно посмотрела на молодого человека и улыбнулась:
— Послушайте, шевалье, я хочу вам сказать только одно. Я сочту за честь быть вам полезной; поверьте, ради вас я пойду на любые жертвы.
— Сударыня, — ответил Жан, — боюсь, я действительно попрошу вас о жертве.
— Я готова. Все, что угодно! — воскликнула Алиса. — Мне кажется, вы страдаете — и потому почувствовали боль, терзающую меня. Вы облегчили мои муки… Шевалье, для меня вы воплощение чести. Другой, услышав мои признания, отвернулся бы от преступницы… Самые великодушные постарались бы, по крайней мере, предостеречь моего возлюбленного… Да, они сочли бы это своим долгом, святой обязанностью настоящих друзей графа… А вы, шевалье, вы не стали ни о чем расспрашивать меня. Вы пожалели несчастную и не пожелали выведывать причины ее скорби… Это говорит о благородстве и величии вашей души… И я буду счастлива сделать для вас все, что в моих силах… Говорите же, я слушаю!..
— Так вот, — решительно начал Пардальян, — я тоже влюблен. И моя избранница дорога мне так же, как вам — граф де Марийяк… А теперь вообразите на минуту, что граф, ваш суженый, оказался моим пленником… И вы пришли ко мне, заклиная отпустить его… О, вы дрожите — значит, вы все поняли. Я не собираюсь выяснять, почему именно в ваш дом маршал де Данвиль поместил узниц — меня это не интересует. Скажите лишь одно: можете ли вы ради меня, ради человека, которого сочли своим другом, освободить Жанну де Пьенн и ее дочь?
Жан говорил, а Алиса становилась все бледнее.
— Вы влюблены в Лоизу… Лоизу де Монморанси!
— Да, мадам!
— О Боже! Почему судьба так жестока ко мне!
— Алиса, где они? Что с ними произошло?
— Они жили здесь, но теперь покинули мой дом.
— Данвиль забрал их отсюда и переправил в другое место! — вскричал шевалье. — О, я объеду всю Францию, но отыщу их, а когда доберусь до него…
— Да нет же, шевалье! Данвиль их никуда не увозил. Это я выпустила их на волю.
— Так они свободны!
— Послушайте, шевалье! Вся моя жизнь состоит лишь из тяжких грехов и жестоких мучений… Я знаю: мой любимый, человек с кристально чистой душой и благороднейшим сердцем, в ужасе отшатнется от меня. Он меня проклянет! Так что мне ли бояться угроз Данвиля… Ведь королева Жанна в любом случае все расскажет Деодату! Мне нечего опасаться! Узницы жили в этом доме, на втором этаже. Я вошла к ним в комнату и прошептала: «Простите меня, я причинила вам много зла, сама того не желая, но отныне вы свободны… « О, зачем я так поступила! Если бы они по-прежнему были здесь, вы бы сейчас увиделись с Лоизой! Я проклята, проклята!
— Не убивайтесь так, — ласково промолвил Пардальян. — Вы сделали меня счастливым: ведь теперь я уверен, что Лоиза и ее мать вырвались из плена. Может быть, они сообщили вам, где надеются укрыться?
— Нет, я так разволновалась, что ни о чем их не спросила. Но даже если бы я их и спросила, не думаю, что они бы мне ответили. Кто я для них? Тюремщица…
— И у вас нет никаких предположений?.. Может, они что-то говорили?..
— Абсолютно ничего.
Поколебавшись, Алиса добавила:
— Шевалье, мне кажется, вы хотите кое-что выяснить, но боитесь обидеть меня. Однако я догадалась, что вас интересует… Знайте же: живя здесь, они ни в чем не нуждались и страдали лишь оттого, что оказались в заточении… Я старалась помочь им… Кроме того, клянусь вам, маршал де Данвиль ни разу у меня не появлялся.
Молодые люди немного помолчали, а потом шевалье тихо поинтересовался:
— Скажите, вы разговаривали с Лоизой или мадам де Пьенн?
— Да, дважды или трижды.
— А Лоиза произносила мое имя?
— Ни разу!
Пардальян печально вздохнул.
«А почему, собственно, они должны были вспоминать обо мне? — тоскливо подумал он. — Она давно забыла меня… Однако тем утром, когда меня отправили в Бастилию, Лоиза все-таки звала на помощь именно меня… «
Пардальяну больше незачем было задерживаться в особнячке Алисы де Люс. Он попрощался, пообещав заглянуть еще, и поспешил на Тиктонскую улицу в кабачок толстухи Като.
В конце концов, он мог считать, что ему повезло: Лоиза и ее мать вырвались из лап Данвиля!
Размышляя о последних событиях, шевалье двинулся по направлению к Тиктонской улице. Он добрался до улицы Бове, которая в те времена была одной из самых оживленных в Париже и выходила прямо к каменной ограде Лувра. Но тут путь Пардальяну преградила плотная толпа зевак.
Жан пригляделся и увидел, что подъемный мост со стороны улицы Бове опущен. Как всякий парижанин, шевалье знал, что в отсутствие короля все мосты Лувра бывают подняты. А сегодня не только мост был опущен, но вдоль улицы выстроилась целая рота вооруженных аркебузами солдат в парадной форме с гербами королевского дома и в касках, увенчанных пышными плюмажами.
Город гудел, толпа перед дворцом стремительно росла. Парижане нарядились в лучшие одежды; женщины рвались занять места поближе к проезжей части улицы; стражники, размахивая алебардами, пытались навести порядок и освободить мостовую от зевак.
Началась давка. Хорошенькая девушка вцепилась в рукав Пардальяна, чтобы не упасть.
— Что тут происходит? По какому случаю такая суматоха? — спросил ее удивленный шевалье.
— Как! Вы что, ничего не знаете? — удивилась девушка. — Король, наш милостивый повелитель, возвращается из Блуа к себе в Лувр — и возвращается не один…
Но тут толпа заволновалась: прошел слух, что государь со свитой проследует не по улице Бове, а двинется в объезд, через Монмартр. В одну секунду зевак словно ветром сдуло. Людское море, схлынув, превратилось в мелкие ручейки, которые переулками потекли на Монмартр. Шевалье облегченно вздохнул и продолжил свой путь к кабачку толстухи Като на Тиктонской улице.
XLVIII
БЕСПРИМЕРНАЯ БИТВА
В заведении на Тиктонской улице Пардальяна-старшего радостно приветствовала трактирщица, достойнейшая мадам Като. Внимательно оглядев зал, ветеран довольно улыбнулся:
— Мои поздравления, Като! Это отменный кабак! А ведь все только благодаря вашей доброте, — засияла Като. -Как мне помогли ваши экю! Надеюсь, хотя бы тут обойдется без пожара!
Заведение выглядело очень прилично: на полках сверкала начищенная оловянная и медная утварь; глаз посетителя радовали столы массивного дерева и стулья с резными спинками, внушительные глиняные кружки и бокалы. Через приоткрытую дверь кухни виднелись огромные котлы и кастрюли; в очаге пылали толстые дубовые поленья, таган и крюк над очагом уже потемнели от сажи. В общем, судя по всему, трактир Като процветал, и Пардальян-старший улыбнулся довольной улыбкой.
— Неужели жалеешь о сгоревшем кабачке?
— Ни минуты не жалела, сударь! Да останься я после пожара ни с чем, в одном фартуке, и то не заплакала бы… Ведь я помогла вам и вашему сыну… А господин шевалье не зайдет ко мне?
— Обязательно заскочит, дорогая Като. Только зря ты ему глазки строишь… Этот молодец уже имел глупость навечно отдать одной даме свое сердце… Так что не старайся…
— Что вы, что вы! Да как вам такое в голову пришло!.. Конечно, когда-то и я была хороша… а теперь, куда уж мне!..
И бедняжка Като, вытащив из кармана осколок зеркала, украдкой взглянула на свое обезображенное оспой лицо и печально вздохнула, вспомнив о былом…
Пардальян опустился на стул, а поскольку без дела он сидеть не любил, то сосредоточенно занялся обедом, который вызвал бы уважение Пантагрюэля.
Сначала он попросил Като сделать ему омлет из пяти-шести яиц — на закуску, «чтобы размяться», как выразился старый солдат. Омлет Като готовила превосходно, и гость по достоинству оценил высокое мастерство хозяйки. Время у Пардальяна еще было, и старик занялся жареным цыпленком, с которым расправился на удивление быстро. После цыпленка пришла очередь горшочка с вареньем. Естественно, не обошлось без пары-тройки графинов доброго вина. Вот так провел Пардальян-старший два часа в ожидании шевалье. Из-за стола он вышел, чувствуя себя сильнее библейского Самсона и проворнее собственного сына. Хороший обед настроил ветерана на воинственный лад.
Вдруг на улице заиграли армейские трубы. Пардальян пристегнул шпагу, надвинул шляпу с черным пером на левый глаз, подкрутил ус и вышел на Монмартрскую улицу, где и гремели фанфары. Като он сказал, что часок погуляет.
— А-а, вы решили поглядеть на его величество? — оживилась Като.
— Нет, я даже не знал… Стало быть, трубачи возвещают о торжественном выезде короля Карла?
— Именно так, сударь, король будет приветствовать королеву Наваррскую с сыном; с ними едет целая куча гугенотских дворян — хотят мириться с католиками!
— Замечательно, а то я уж подумал, не войну ли объявили. Пойду полюбуюсь доспехами и вооружением эскорта!
С этими словами Пардальян покинул кабачок и быстро зашагал по Тиктонской улице, а потом свернул на Монмартрскую. Здесь уже толпилось множество людей, и Пардальяна притиснули к стене дома.
Какой-то юный проныра предложил ему табурет:
— Сударь, желаете увидеть его величество короля, нашего всемилостивейшего повелителя, и ее величество королеву Екатерину в золотой карете, да еще герцога де Гиза с придворными? Всего одно су, сударь, — и вы все отлично разглядите.
Пардальян кинул пареньку монетку и влез на табурет. Он стоял как раз у запертой двери дома. Пардальян поднял голову и сразу заметил, что все окна в доме были плотно закрыты, в то время как из соседних зданий на улицу глазели десятки парижан.
Приподнявшись над толпой, Пардальян получил возможность любоваться торжественным приближением королевского кортежа. Громко звонили колокола всех парижских храмов, а у Лувра гремел артиллерийский салют.
Первыми шли вооруженные горожане, врезаясь в толпу с криками:
— Расступись! Дорогу, дорогу его величеству!
За ними маршировали роты солдат с аркебузами и протазанами, потом два ряда конных трубачей, затем королевские гвардейцы.
За гвардейцами ехала великолепная золотая карета, крышу которой венчала громадная корона. В экипаж была впряжена дюжина лошадей. Их убранство тоже сверкало золотом; каждого коня вел под уздцы здоровенный солдат-швейцарец. В глубине экипажа виднелось мертвенно-бледное лицо Карла IX.
Король, как всегда, был одет в черное и с опаской посматривал на ревущие толпы парижан, которые плотной стеной стояли по обеим сторонам улицы. Место слева от него занимал Генрих Наваррский. Он весело махал рукой сбежавшимся парижанам, а дамам расточал пленительные улыбки.
За каретой короля двигался второй, тоже весь вызолоченный экипаж. Он вез Екатерину Медичи и Жанну д'Альбре. Королева-мать то милостиво кивала своим подданным, то сладко улыбалась Жанне д'Альбре.
Ах, эта любезная улыбка Екатерины Медичи! Чем-то королева напоминала паука, удовлетворенно созерцающего бабочку, которая запуталась наконец в его паутине… Иногда в глазах Екатерины вспыхивала злобная радость; королева-мать нежно сжимала руку сидевшей рядом Жанны д'Альбре, словно боясь, что жертва в последний момент ускользнет…
А Жанна д'Альбре выглядела спокойной и довольной. Она думала только о своем сыне. Что бы ни случилось, считала королева Наваррская, брак с Маргаритой Французской усилит позиции Генриха в борьбе за власть. Но смутное предчувствие не оставляло Жанну д'Альбре. Ей все время чудилось приближение ужасной опасности. Однако эта женщина, приняв решение, не отступала от него уже никогда.
А толпа вокруг приветствовала Екатерину Медичи.
— Да здравствует королева! Да здравствует месса! — завопил кто-то.
Крик тут же подхватили, и он прокатился по улицам, суля гугенотам недоброе.
Королевский кортеж двигался к Лувру. За каретами их величеств верхом на прекрасном коне скакал герцог Анжуйский. Справа от него ехал невозмутимый седобородый Колиньи, слева — младший брат короля, герцог Алансонский. За ними следовал герцог де Гиз, возбужденный и радостный; лошадь Гиза изящно гарцевала, вызывая восторги зевак, а сам герцог то и дело одарял толпу лучезарными улыбками.
За людьми Гиза катили кареты фрейлин; потом показались знатнейшие вельможи королевства: герцог де Невер, герцог д'Омаль, герцог де Данвиль, господин де Гонди, господа де Майенн, де Монпансье, де Роган, де Ларошфуко и другие. Католические и гугенотские сеньоры ехали друг за другом, вперемежку, каждый с собственной свитой, со своими священниками и даже епископами. Вереницей шли монахи, колоннами двигались солдаты, пехотинцы и кавалеристы. Под звуки фанфар на улицах Парижа разыгрывался яркий фантастический спектакль…
Старый лис чувствовал, что всем этим театром управляет Екатерина Медичи. Однако зрелище очень развлекло Пардальяна-старшего. Как истый парижанин, он любил поглазеть на пышные торжества. После выпивки и обеда у Като он пребывал в приподнятом настроении и совершенно забыл, что высовываться ему не стоит.
Пардальян, ехидно ухмыляясь, рассматривал со своей табуретки пышную процессию.
— Вот гугенотов и пустили в столицу! — громко пробурчал он. — Пустить-то пустили, да захотят ли выпустить?
Внезапно Пардальян ощутил на себе чей-то яростный взгляд. В ту же секунду ветеран увидел маршала де Данвиля, отвесил учтивый поклон и приветливо улыбнулся.
Анри де Монморанси нервно остановил коня и воззрился на Пардальяна: ведь маршал был уверен, что тело Пардальяна давно в воде! А рядом с Анри замерли еще четыре всадника: Келюс, Можирон, Сен-Мегрен и Моревер, сопровождавшие герцога Анжуйского. Они, наоборот, считали, что зловредный старик погиб в огне!
«Веселенький, однако, праздник! — пронеслось в голове у Пардальяна. — Все мои недруги съехались на меня полюбоваться»
И он принялся кланяться и улыбаться с удвоенным усердием.
— Мы ведь его спалили в кабаке! — вскричал Моревер.
— Ну конечно, вместе с юным шевалье, — изумленно пробормотал Келюс.
Тут Пардальян с некоторым опозданием понял, что все это для него добром не кончится. Он попытался спрыгнуть с табурета и затеряться в толпе, но люди так плотно окружили табуретку, что спуститься с пьедестала Пардальяну при всем желании не удалось.
В тот момент, когда Пардальян тщетно пытался соскочить со стула, герцог Анжуйский обернулся и с удивлением заметил, что несколько человек из его свиты почему-то остановились. Герцог окликнул Келюса, фаворит поспешил подъехать к своему господину, и они перебросились парой слов. Герцог Анжуйский сделал знак капитану своих гвардейцев и продолжил путь в составе королевского кортежа. Все эти переговоры заняли лишь несколько минут, но не ускользнули от внимательного взгляда старого солдата.
Пардальян-старший смекнул, что приказ, отданный герцогом Анжуйским капитану гвардейцев, касается его собственной скромной особы. Конечно, большая честь, когда тобой лично интересуется брат короля, но Пардальян предпочел бы остаться незамеченным.
Герцог Анжуйский подал знак капитану своих гвардейцев, и движение кавалькады возобновилось.
«Беда!» — подумал Пардальян.
Тут нужно отметить, что не один он стоял на табурете. Слева от него горожане пристроили стол, который потрескивал под шестью зеваками, а справа, на деревянном помосте теснилось не менее пятнадцати любопытных. Стульев же и табуреток вокруг было великое множество. Еще раз оглядевшись, Пардальян принял единственно возможное решение: он раскачал свой пьедестал и рухнул вместе с ним в толпу. Миг — и он оказался на мостовой, среди вопящих от гнева людей. Но, увидев свирепое лицо ветерана, крикуны моментально прикусили языки.
Теперь необходимо было во что бы то ни стало выбраться из этого скопища народа и где-нибудь спрятаться. Но вместо того чтобы успокоиться, людское море вокруг Пардальяна внезапно заволновалось, зеваки бестолково заметались, замахали руками… Ветерана чуть не сбили с ног, но он все же не упал, ухватившись за дверной молоток дома, возле которого валялся его табурет.
Что же произошло?
Группа гвардейцев из эскорта резко развернулась и понеслась назад. Двадцать всадников, пустив коней крупной рысью, врезались в толпу, не обращая внимания на вопли и проклятия парижан. Началась паника, люди кинулись в разные стороны.
Вцепившись в молоток, Пардальян видел, что народ спасается бегством, но никак не мог понять, почему. Почувствовав, что его больше не прижимают к двери, он обернулся и обнаружил, что рядом с ним никого нет. Он выпустил из рук молоток, который с громким стуком ударился о дверь, шагнул вперед — и застыл; путь ему преграждали выстроившиеся полукругом всадники, а за спиной высился сплошной ряд домов. Отступать было некуда… Прямо напротив ветерана оказался Анри де Монморанси, герцог де Данвиль, маршал королевской армии. Возле него, сверля Пардальяна злобным взглядом, топтался Ортес, виконт д'Аспремон. На правом фланге находились Моревер и Сен-Мегрен, на левом — Келюс и Можирон.
Пардальян вскинул голову и оглушительно рявкнул:
— Приветствую вас, господа убийцы!
«Чем гнить в какой-нибудь темнице или болтаться на виселице на Монфоконе или на Гревской площади, лучше уж погибнуть здесь, у всех на виду. Сейчас мы покажем этим щеголям, что значит умереть достойно», — решил Пардальян.
Тут заговорил Можирон:
— А этот господин, видно, и в огне не горит, и в воде не тонет! Такую свиную шкуру даже прожарить на огне невозможно, мы ведь его закоптили в том кабаке в воровском квартале! Помните, господа?
Видимо, знатные вельможи, прежде чем разделаться с жертвой, решили немного посмеяться. Услышав слова Можирона, кое-кто с удовольствием расхохотался.
Пардальян спокойно ответил:
— Мою свиную шкуру прожарить действительно трудно, а вот твое лилейное личико ошпарить очень легко. Помнишь, как я на тебя кипящим маслицем плеснул?.. Ты тогда запрыгал, как карась на сковородке, даже кое-какие чешуйки отлетели…
Взбешенный Можирон направил коня на Пардальяна, но Данвиль остановил придворного. Младший Монморанси тоже хотел поговорить со старым знакомым.
— Эй, господа! — крикнул маршал. — Перед нами же осел в шкуре льва! Клянусь честью: чтобы прилично одеться, этот жулик взломал шкафы в моем доме.
— Нет, монсеньор! — гордо заявил Пардальян. — Тут ваша светлость ошибается. Если уж кто из нас и осел, так это ты, а я все-таки лев. У меня и доказательства есть, не открестишься: когда я в твоих сундуках искал себе перчатки, ничего подходящего не нашел. Да и как найти!.. У тебя же перчатки под копыто сшиты, вот мои когти в них и не лезли!.. А я все перемерил, даже ту, что твой братец приколотил к воротам дворца!..
— Гнусный пес! — взревел маршал де Данвиль.
— Ну вот уже и пес! — ехидно заметил Пардальян. — Тебя не разберешь: то пес, то лев, то осел…
— Да я тебя так хлыстом отделаю, живого места не останется!..
— Надо же! А я-то думал, ты сражаешься со шпагой в руке. Извини, забыл — лакею и впрямь больше хлыст подойдет, со шпагой ведь ему не управиться!
Нападавшие затряслись от гнева, но капитан гвардейцев герцога Анжуйского призвал всех к спокойствию и сказал Пардальяну:
— Вашу шпагу, сударь!
— Еще что? — откликнулся ветеран. — Если тебе понадобилась моя шпага — попытайся ее заполучить!
И мгновенно, как это умел делать и шевалье, Пардальян-старший обнажил клинок.
— Вашу шпагу, сударь! — с угрозой повторил капитан гвардейцев.
— Сейчас ты ее получишь! В грудь или в живот, как пожелаешь! — презрительно заявил Пардальян.
— С этим стариком нужно покончить! — закричал Анри де Монморанси.
Пардальян по-прежнему стоял, прижавшись спиной к дверям дома. Противники наступали на него, обнажив клинки. А за спинами нападавших толпились зеваки. Вдалеке еще слышались фанфары, звенели колокола, гремел салют. Возбужденные парижане пытались понять, что за стычка разгорелась на улице. Десятки голов свешивались из окон домов.
— Сейчас они его возьмут! — закричал кто-то.
— Живым или мертвым? — вопрошал другой любопытный.
— Молодец старик! — верещал какой-то мальчишка, взобравшись на стул.
Пардальян-старший приветственно махнул ему рукой.
— Вперед же! Наступайте! Схватить его! — закричал потерявший терпение Данвиль.
— Не торопитесь, — прозвучал чей-то сладкий голос. — Этот буян — отец некоего шевалье де Пардальяна, посмевшего оскорбить его величество короля! Его надо взять живым! А под пытками он расскажет, где скрывается Пардальян-младший!
Эта идея принадлежала Мореверу.
— Да! Живым! Только живым! — проскрежетал Анри де Монморанси, и его глаза налились кровью. — И пусть признается, где прячется его бесценный сынок!
— Шевалье де Пардальян к вашим услугам! — услышали вдруг все звонкий голос.
И в тот же миг словно ветер смешал ряды нападавших: один из гвардейцев внезапно упал с лошади и покатился по грязной мостовой, а на его коня взлетел какой-то неизвестный юноша. В глазах его пылала ярость, губы кривились в иронической улыбке. Уверенно держась в седле, молодой человек горячил коня, колотя его по бокам стременами и натягивая удила. Конь громко заржал, взвился от боли, поднялся на дыбы, выбивая копытами искры из булыжников. Другим гвардейцам пришлось отъехать назад, пятясь от обезумевшей лошади.
— Мальчик мой! — вскричал Пардальян.
— Я иду вам на помощь, батюшка! — отозвался шевалье.
Покинув особнячок на улице де Ла Аш, Жан ненадолго задержался на улице Бове, проталкиваясь через скопище зевак, глазевших на королевский кортеж. Шевалье хотел уже отправиться своей дорогой, в новый кабачок толстухи Като, но не сумел выбраться из людской реки, увлекшей его на Монмартрскую улицу.
Там что-то случилось — правда, шевалье ничего не видел, но разглядел статную фигуру маршала де Данвиля, сидящего на коне.
Шевалье, не желая быть узнанным, решил поскорее уносить ноги. Для отступления он наметил Тиктонскую улицу. Юноша уже почти добрался до нее, как вдруг среди воплей и визга услышал крик отца. Шевалье, не медля, бросился в толпу.
— Мои поздравления, Като! Это отменный кабак! А ведь все только благодаря вашей доброте, — засияла Като. -Как мне помогли ваши экю! Надеюсь, хотя бы тут обойдется без пожара!
Заведение выглядело очень прилично: на полках сверкала начищенная оловянная и медная утварь; глаз посетителя радовали столы массивного дерева и стулья с резными спинками, внушительные глиняные кружки и бокалы. Через приоткрытую дверь кухни виднелись огромные котлы и кастрюли; в очаге пылали толстые дубовые поленья, таган и крюк над очагом уже потемнели от сажи. В общем, судя по всему, трактир Като процветал, и Пардальян-старший улыбнулся довольной улыбкой.
— Неужели жалеешь о сгоревшем кабачке?
— Ни минуты не жалела, сударь! Да останься я после пожара ни с чем, в одном фартуке, и то не заплакала бы… Ведь я помогла вам и вашему сыну… А господин шевалье не зайдет ко мне?
— Обязательно заскочит, дорогая Като. Только зря ты ему глазки строишь… Этот молодец уже имел глупость навечно отдать одной даме свое сердце… Так что не старайся…
— Что вы, что вы! Да как вам такое в голову пришло!.. Конечно, когда-то и я была хороша… а теперь, куда уж мне!..
И бедняжка Като, вытащив из кармана осколок зеркала, украдкой взглянула на свое обезображенное оспой лицо и печально вздохнула, вспомнив о былом…
Пардальян опустился на стул, а поскольку без дела он сидеть не любил, то сосредоточенно занялся обедом, который вызвал бы уважение Пантагрюэля.
Сначала он попросил Като сделать ему омлет из пяти-шести яиц — на закуску, «чтобы размяться», как выразился старый солдат. Омлет Като готовила превосходно, и гость по достоинству оценил высокое мастерство хозяйки. Время у Пардальяна еще было, и старик занялся жареным цыпленком, с которым расправился на удивление быстро. После цыпленка пришла очередь горшочка с вареньем. Естественно, не обошлось без пары-тройки графинов доброго вина. Вот так провел Пардальян-старший два часа в ожидании шевалье. Из-за стола он вышел, чувствуя себя сильнее библейского Самсона и проворнее собственного сына. Хороший обед настроил ветерана на воинственный лад.
Вдруг на улице заиграли армейские трубы. Пардальян пристегнул шпагу, надвинул шляпу с черным пером на левый глаз, подкрутил ус и вышел на Монмартрскую улицу, где и гремели фанфары. Като он сказал, что часок погуляет.
— А-а, вы решили поглядеть на его величество? — оживилась Като.
— Нет, я даже не знал… Стало быть, трубачи возвещают о торжественном выезде короля Карла?
— Именно так, сударь, король будет приветствовать королеву Наваррскую с сыном; с ними едет целая куча гугенотских дворян — хотят мириться с католиками!
— Замечательно, а то я уж подумал, не войну ли объявили. Пойду полюбуюсь доспехами и вооружением эскорта!
С этими словами Пардальян покинул кабачок и быстро зашагал по Тиктонской улице, а потом свернул на Монмартрскую. Здесь уже толпилось множество людей, и Пардальяна притиснули к стене дома.
Какой-то юный проныра предложил ему табурет:
— Сударь, желаете увидеть его величество короля, нашего всемилостивейшего повелителя, и ее величество королеву Екатерину в золотой карете, да еще герцога де Гиза с придворными? Всего одно су, сударь, — и вы все отлично разглядите.
Пардальян кинул пареньку монетку и влез на табурет. Он стоял как раз у запертой двери дома. Пардальян поднял голову и сразу заметил, что все окна в доме были плотно закрыты, в то время как из соседних зданий на улицу глазели десятки парижан.
Приподнявшись над толпой, Пардальян получил возможность любоваться торжественным приближением королевского кортежа. Громко звонили колокола всех парижских храмов, а у Лувра гремел артиллерийский салют.
Первыми шли вооруженные горожане, врезаясь в толпу с криками:
— Расступись! Дорогу, дорогу его величеству!
За ними маршировали роты солдат с аркебузами и протазанами, потом два ряда конных трубачей, затем королевские гвардейцы.
За гвардейцами ехала великолепная золотая карета, крышу которой венчала громадная корона. В экипаж была впряжена дюжина лошадей. Их убранство тоже сверкало золотом; каждого коня вел под уздцы здоровенный солдат-швейцарец. В глубине экипажа виднелось мертвенно-бледное лицо Карла IX.
Король, как всегда, был одет в черное и с опаской посматривал на ревущие толпы парижан, которые плотной стеной стояли по обеим сторонам улицы. Место слева от него занимал Генрих Наваррский. Он весело махал рукой сбежавшимся парижанам, а дамам расточал пленительные улыбки.
За каретой короля двигался второй, тоже весь вызолоченный экипаж. Он вез Екатерину Медичи и Жанну д'Альбре. Королева-мать то милостиво кивала своим подданным, то сладко улыбалась Жанне д'Альбре.
Ах, эта любезная улыбка Екатерины Медичи! Чем-то королева напоминала паука, удовлетворенно созерцающего бабочку, которая запуталась наконец в его паутине… Иногда в глазах Екатерины вспыхивала злобная радость; королева-мать нежно сжимала руку сидевшей рядом Жанны д'Альбре, словно боясь, что жертва в последний момент ускользнет…
А Жанна д'Альбре выглядела спокойной и довольной. Она думала только о своем сыне. Что бы ни случилось, считала королева Наваррская, брак с Маргаритой Французской усилит позиции Генриха в борьбе за власть. Но смутное предчувствие не оставляло Жанну д'Альбре. Ей все время чудилось приближение ужасной опасности. Однако эта женщина, приняв решение, не отступала от него уже никогда.
А толпа вокруг приветствовала Екатерину Медичи.
— Да здравствует королева! Да здравствует месса! — завопил кто-то.
Крик тут же подхватили, и он прокатился по улицам, суля гугенотам недоброе.
Королевский кортеж двигался к Лувру. За каретами их величеств верхом на прекрасном коне скакал герцог Анжуйский. Справа от него ехал невозмутимый седобородый Колиньи, слева — младший брат короля, герцог Алансонский. За ними следовал герцог де Гиз, возбужденный и радостный; лошадь Гиза изящно гарцевала, вызывая восторги зевак, а сам герцог то и дело одарял толпу лучезарными улыбками.
За людьми Гиза катили кареты фрейлин; потом показались знатнейшие вельможи королевства: герцог де Невер, герцог д'Омаль, герцог де Данвиль, господин де Гонди, господа де Майенн, де Монпансье, де Роган, де Ларошфуко и другие. Католические и гугенотские сеньоры ехали друг за другом, вперемежку, каждый с собственной свитой, со своими священниками и даже епископами. Вереницей шли монахи, колоннами двигались солдаты, пехотинцы и кавалеристы. Под звуки фанфар на улицах Парижа разыгрывался яркий фантастический спектакль…
Старый лис чувствовал, что всем этим театром управляет Екатерина Медичи. Однако зрелище очень развлекло Пардальяна-старшего. Как истый парижанин, он любил поглазеть на пышные торжества. После выпивки и обеда у Като он пребывал в приподнятом настроении и совершенно забыл, что высовываться ему не стоит.
Пардальян, ехидно ухмыляясь, рассматривал со своей табуретки пышную процессию.
— Вот гугенотов и пустили в столицу! — громко пробурчал он. — Пустить-то пустили, да захотят ли выпустить?
Внезапно Пардальян ощутил на себе чей-то яростный взгляд. В ту же секунду ветеран увидел маршала де Данвиля, отвесил учтивый поклон и приветливо улыбнулся.
Анри де Монморанси нервно остановил коня и воззрился на Пардальяна: ведь маршал был уверен, что тело Пардальяна давно в воде! А рядом с Анри замерли еще четыре всадника: Келюс, Можирон, Сен-Мегрен и Моревер, сопровождавшие герцога Анжуйского. Они, наоборот, считали, что зловредный старик погиб в огне!
«Веселенький, однако, праздник! — пронеслось в голове у Пардальяна. — Все мои недруги съехались на меня полюбоваться»
И он принялся кланяться и улыбаться с удвоенным усердием.
— Мы ведь его спалили в кабаке! — вскричал Моревер.
— Ну конечно, вместе с юным шевалье, — изумленно пробормотал Келюс.
Тут Пардальян с некоторым опозданием понял, что все это для него добром не кончится. Он попытался спрыгнуть с табурета и затеряться в толпе, но люди так плотно окружили табуретку, что спуститься с пьедестала Пардальяну при всем желании не удалось.
В тот момент, когда Пардальян тщетно пытался соскочить со стула, герцог Анжуйский обернулся и с удивлением заметил, что несколько человек из его свиты почему-то остановились. Герцог окликнул Келюса, фаворит поспешил подъехать к своему господину, и они перебросились парой слов. Герцог Анжуйский сделал знак капитану своих гвардейцев и продолжил путь в составе королевского кортежа. Все эти переговоры заняли лишь несколько минут, но не ускользнули от внимательного взгляда старого солдата.
Пардальян-старший смекнул, что приказ, отданный герцогом Анжуйским капитану гвардейцев, касается его собственной скромной особы. Конечно, большая честь, когда тобой лично интересуется брат короля, но Пардальян предпочел бы остаться незамеченным.
Герцог Анжуйский подал знак капитану своих гвардейцев, и движение кавалькады возобновилось.
«Беда!» — подумал Пардальян.
Тут нужно отметить, что не один он стоял на табурете. Слева от него горожане пристроили стол, который потрескивал под шестью зеваками, а справа, на деревянном помосте теснилось не менее пятнадцати любопытных. Стульев же и табуреток вокруг было великое множество. Еще раз оглядевшись, Пардальян принял единственно возможное решение: он раскачал свой пьедестал и рухнул вместе с ним в толпу. Миг — и он оказался на мостовой, среди вопящих от гнева людей. Но, увидев свирепое лицо ветерана, крикуны моментально прикусили языки.
Теперь необходимо было во что бы то ни стало выбраться из этого скопища народа и где-нибудь спрятаться. Но вместо того чтобы успокоиться, людское море вокруг Пардальяна внезапно заволновалось, зеваки бестолково заметались, замахали руками… Ветерана чуть не сбили с ног, но он все же не упал, ухватившись за дверной молоток дома, возле которого валялся его табурет.
Что же произошло?
Группа гвардейцев из эскорта резко развернулась и понеслась назад. Двадцать всадников, пустив коней крупной рысью, врезались в толпу, не обращая внимания на вопли и проклятия парижан. Началась паника, люди кинулись в разные стороны.
Вцепившись в молоток, Пардальян видел, что народ спасается бегством, но никак не мог понять, почему. Почувствовав, что его больше не прижимают к двери, он обернулся и обнаружил, что рядом с ним никого нет. Он выпустил из рук молоток, который с громким стуком ударился о дверь, шагнул вперед — и застыл; путь ему преграждали выстроившиеся полукругом всадники, а за спиной высился сплошной ряд домов. Отступать было некуда… Прямо напротив ветерана оказался Анри де Монморанси, герцог де Данвиль, маршал королевской армии. Возле него, сверля Пардальяна злобным взглядом, топтался Ортес, виконт д'Аспремон. На правом фланге находились Моревер и Сен-Мегрен, на левом — Келюс и Можирон.
Пардальян вскинул голову и оглушительно рявкнул:
— Приветствую вас, господа убийцы!
«Чем гнить в какой-нибудь темнице или болтаться на виселице на Монфоконе или на Гревской площади, лучше уж погибнуть здесь, у всех на виду. Сейчас мы покажем этим щеголям, что значит умереть достойно», — решил Пардальян.
Тут заговорил Можирон:
— А этот господин, видно, и в огне не горит, и в воде не тонет! Такую свиную шкуру даже прожарить на огне невозможно, мы ведь его закоптили в том кабаке в воровском квартале! Помните, господа?
Видимо, знатные вельможи, прежде чем разделаться с жертвой, решили немного посмеяться. Услышав слова Можирона, кое-кто с удовольствием расхохотался.
Пардальян спокойно ответил:
— Мою свиную шкуру прожарить действительно трудно, а вот твое лилейное личико ошпарить очень легко. Помнишь, как я на тебя кипящим маслицем плеснул?.. Ты тогда запрыгал, как карась на сковородке, даже кое-какие чешуйки отлетели…
Взбешенный Можирон направил коня на Пардальяна, но Данвиль остановил придворного. Младший Монморанси тоже хотел поговорить со старым знакомым.
— Эй, господа! — крикнул маршал. — Перед нами же осел в шкуре льва! Клянусь честью: чтобы прилично одеться, этот жулик взломал шкафы в моем доме.
— Нет, монсеньор! — гордо заявил Пардальян. — Тут ваша светлость ошибается. Если уж кто из нас и осел, так это ты, а я все-таки лев. У меня и доказательства есть, не открестишься: когда я в твоих сундуках искал себе перчатки, ничего подходящего не нашел. Да и как найти!.. У тебя же перчатки под копыто сшиты, вот мои когти в них и не лезли!.. А я все перемерил, даже ту, что твой братец приколотил к воротам дворца!..
— Гнусный пес! — взревел маршал де Данвиль.
— Ну вот уже и пес! — ехидно заметил Пардальян. — Тебя не разберешь: то пес, то лев, то осел…
— Да я тебя так хлыстом отделаю, живого места не останется!..
— Надо же! А я-то думал, ты сражаешься со шпагой в руке. Извини, забыл — лакею и впрямь больше хлыст подойдет, со шпагой ведь ему не управиться!
Нападавшие затряслись от гнева, но капитан гвардейцев герцога Анжуйского призвал всех к спокойствию и сказал Пардальяну:
— Вашу шпагу, сударь!
— Еще что? — откликнулся ветеран. — Если тебе понадобилась моя шпага — попытайся ее заполучить!
И мгновенно, как это умел делать и шевалье, Пардальян-старший обнажил клинок.
— Вашу шпагу, сударь! — с угрозой повторил капитан гвардейцев.
— Сейчас ты ее получишь! В грудь или в живот, как пожелаешь! — презрительно заявил Пардальян.
— С этим стариком нужно покончить! — закричал Анри де Монморанси.
Пардальян по-прежнему стоял, прижавшись спиной к дверям дома. Противники наступали на него, обнажив клинки. А за спинами нападавших толпились зеваки. Вдалеке еще слышались фанфары, звенели колокола, гремел салют. Возбужденные парижане пытались понять, что за стычка разгорелась на улице. Десятки голов свешивались из окон домов.
— Сейчас они его возьмут! — закричал кто-то.
— Живым или мертвым? — вопрошал другой любопытный.
— Молодец старик! — верещал какой-то мальчишка, взобравшись на стул.
Пардальян-старший приветственно махнул ему рукой.
— Вперед же! Наступайте! Схватить его! — закричал потерявший терпение Данвиль.
— Не торопитесь, — прозвучал чей-то сладкий голос. — Этот буян — отец некоего шевалье де Пардальяна, посмевшего оскорбить его величество короля! Его надо взять живым! А под пытками он расскажет, где скрывается Пардальян-младший!
Эта идея принадлежала Мореверу.
— Да! Живым! Только живым! — проскрежетал Анри де Монморанси, и его глаза налились кровью. — И пусть признается, где прячется его бесценный сынок!
— Шевалье де Пардальян к вашим услугам! — услышали вдруг все звонкий голос.
И в тот же миг словно ветер смешал ряды нападавших: один из гвардейцев внезапно упал с лошади и покатился по грязной мостовой, а на его коня взлетел какой-то неизвестный юноша. В глазах его пылала ярость, губы кривились в иронической улыбке. Уверенно держась в седле, молодой человек горячил коня, колотя его по бокам стременами и натягивая удила. Конь громко заржал, взвился от боли, поднялся на дыбы, выбивая копытами искры из булыжников. Другим гвардейцам пришлось отъехать назад, пятясь от обезумевшей лошади.
— Мальчик мой! — вскричал Пардальян.
— Я иду вам на помощь, батюшка! — отозвался шевалье.
Покинув особнячок на улице де Ла Аш, Жан ненадолго задержался на улице Бове, проталкиваясь через скопище зевак, глазевших на королевский кортеж. Шевалье хотел уже отправиться своей дорогой, в новый кабачок толстухи Като, но не сумел выбраться из людской реки, увлекшей его на Монмартрскую улицу.
Там что-то случилось — правда, шевалье ничего не видел, но разглядел статную фигуру маршала де Данвиля, сидящего на коне.
Шевалье, не желая быть узнанным, решил поскорее уносить ноги. Для отступления он наметил Тиктонскую улицу. Юноша уже почти добрался до нее, как вдруг среди воплей и визга услышал крик отца. Шевалье, не медля, бросился в толпу.