Страница:
Молодой принц Конде на минуту замолчал — волнение сдавило ему горло.
— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»
Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…
— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.
— Ну что же, теперь представился удобный случай, и я расскажу все. Итак, я приехал в Париж и выяснил, что этот Монтескью был капитаном гвардейцев герцога Анжуйского. Один из наших друзей спрятал меня у себя в доме и согласился выполнить мое поручение.
— А кстати, ведь никто так и не узнал, что же случилось с Монтескью, — сказал Андело.
— Потерпите и все поймете! — продолжал принц Конде. — Мой друг должен был уговорить капитана Монтескью явиться вечером на берег Сены, чуть пониже того места, где строится дворец Тюильри… Монтескью принял вызов — он пришел один в назначенный час. Я уже ждал его.
Увидев меня, он удивленно спросил:
— Что вам угодно, молодой человек?
— Мне угодно убить вас.
— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!
— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!
— Да кто вы такой? — изумился капитан.
— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.
Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:
— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.
И он прохрипел:
— Никто!
— Никто? Может, твой господин, брат короля?
— Нет, я сам… по своей воле.
— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?
— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…
Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…
— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…
Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»
Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.
Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.
Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.
В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.
Однако вернемся к нашему рассказу.
Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?
Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.
Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.
Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.
— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.
— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.
Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:
— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.
— Ваше величество, — откликнулся шевалье, — вы так добры, что я не хочу от вас ничего скрывать: религиозные распри вызывают у меня глубочайшее омерзение. Но скажу честно: если вам нужна верность столь ничтожной особы, как я, вам стоит лишь приказать, и я исполню любое ваше повеление. Но я не поддерживаю ни одну из сторон. К вопросам веры я равнодушен; не знаю, хорошо это или плохо, но мой отец, воспитывая меня, как-то вообще забыл о религии.
Пардальян не заметил неодобрительного взгляда Колиньи — с точки зрения адмирала, шевалье высказывал неслыханно дерзкую мысль. А Генрих Наваррский лишь улыбнулся. Похоже, он тоже не отличался религиозным пылом.
— Ну что ж, мы это еще обсудим.
Пардальян покинул гостиную вместе с Марийяком. Деодат сразу заметил, как взволнован его друг.
— Что случилось, шевалье? — осведомился граф. — Вы внезапно побелели, задрожали…
— Послушайте, к королю приехал маршал Монморанси?
— Да.
— Франсуа де Монморанси?
— Он самый, — кивнул недоумевающий Монморанси.
— Монморанси — отец Лоизы, моей возлюбленной. Мне надо вручить ему пакет, он у меня с собой. Если я не передам этого письма, то окажусь последним подлецом: из-за меня Лоиза лишится отцовской поддержки. А если передам — маршал станет презирать меня и окончательно разлучит с моим сокровищем!
XXXI
— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»
Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…
— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.
— Ну что же, теперь представился удобный случай, и я расскажу все. Итак, я приехал в Париж и выяснил, что этот Монтескью был капитаном гвардейцев герцога Анжуйского. Один из наших друзей спрятал меня у себя в доме и согласился выполнить мое поручение.
— А кстати, ведь никто так и не узнал, что же случилось с Монтескью, — сказал Андело.
— Потерпите и все поймете! — продолжал принц Конде. — Мой друг должен был уговорить капитана Монтескью явиться вечером на берег Сены, чуть пониже того места, где строится дворец Тюильри… Монтескью принял вызов — он пришел один в назначенный час. Я уже ждал его.
Увидев меня, он удивленно спросил:
— Что вам угодно, молодой человек?
— Мне угодно убить вас.
— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!
— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!
— Да кто вы такой? — изумился капитан.
— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.
Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:
— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.
И он прохрипел:
— Никто!
— Никто? Может, твой господин, брат короля?
— Нет, я сам… по своей воле.
— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?
— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…
Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…
— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…
Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»
Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.
Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.
Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.
В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.
Однако вернемся к нашему рассказу.
Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?
Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.
Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.
Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.
— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.
— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.
Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:
— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.
— Ваше величество, — откликнулся шевалье, — вы так добры, что я не хочу от вас ничего скрывать: религиозные распри вызывают у меня глубочайшее омерзение. Но скажу честно: если вам нужна верность столь ничтожной особы, как я, вам стоит лишь приказать, и я исполню любое ваше повеление. Но я не поддерживаю ни одну из сторон. К вопросам веры я равнодушен; не знаю, хорошо это или плохо, но мой отец, воспитывая меня, как-то вообще забыл о религии.
Пардальян не заметил неодобрительного взгляда Колиньи — с точки зрения адмирала, шевалье высказывал неслыханно дерзкую мысль. А Генрих Наваррский лишь улыбнулся. Похоже, он тоже не отличался религиозным пылом.
— Ну что ж, мы это еще обсудим.
Пардальян покинул гостиную вместе с Марийяком. Деодат сразу заметил, как взволнован его друг.
— Что случилось, шевалье? — осведомился граф. — Вы внезапно побелели, задрожали…
— Послушайте, к королю приехал маршал Монморанси?
— Да.
— Франсуа де Монморанси?
— Он самый, — кивнул недоумевающий Монморанси.
— Монморанси — отец Лоизы, моей возлюбленной. Мне надо вручить ему пакет, он у меня с собой. Если я не передам этого письма, то окажусь последним подлецом: из-за меня Лоиза лишится отцовской поддержки. А если передам — маршал станет презирать меня и окончательно разлучит с моим сокровищем!
XXXI
ФРАНСУА ДЕ МОНМОРАНСИ
Мужчина, визита которого с таким нетерпением ожидали в доме адмирала, выглядел лет на сорок. Высокий, широкоплечий, сильный и ловкий, он производил впечатление человека, давно привыкшего к трудной солдатской жизни.
Его волосы были белы, как снег. Седые пряди удивительным образом контрастировали с совсем молодым лицом без единой морщины, на котором сияли светлые и холодные, будто льдинки, глаза, подернутые туманной пеленой.
Пролетело много лет… Невыносимая мука уже не терзала душу Франсуа де Монморанси. Но неизбывная тоска тяжким бременем легла ему на сердце… Потому, наверное, люди и считали, что герцог давно утратил интерес ко всему окружающему.
Казалось, жизнь его кончилась в тот роковой день, когда он вернулся из плена. Радостный и счастливый примчался Франсуа домой, и там на него обрушилось страшное горе, под тяжестью которого он согнулся… С тех пор Франсуа так и не смог распрямиться — воспоминания о потерянной любви каждый день, каждый час терзали герцога де Монморанси.
Он чувствовал себя как путник, возвратившийся из долгого путешествия и обнаруживший, что его жилье сожжено, семья погибла и ничего, кроме скорби и нищеты, в будущем его не ждет. Такой человек словно каменеет, потрясенный неожиданной жестокостью несправедливой к нему судьбы.
Франсуа был из тех людей, которые влюбляются один раз — до конца своих дней. Огромное, чистое чувство к Жанне де Пьенн захватило его когда-то полностью и без остатка.
Он часто мечтал встретиться с Жанной, но всегда подавлял это безумное желание и бросался то в грохот боя, то в водоворот политических страстей, погружался во все свои предприятия с головой, но убежать от призраков прошлого ему не удавалось.
О брате Анри он почти забыл. А вот простил ли? Пожалуй, нет… Он сумел вытравить образ этого человека из своей памяти, но вот о Жанне думал постоянно…
Естественно, зная себя и свои истинные чувства, Франсуа де Монморанси даже не старался найти утешение, создать другую семью, снова наладить свою жизнь.
Впрочем, он женился на Диане де Франс, но сделал это лишь потому, что так приказал ему тиран-отец, старик коннетабль. Перед свадьбой Франсуа заключил с невестой своеобразное соглашение. Как они и договорились, их супружество оставалось только формальным и так и не превратилось в настоящий брак. Встречались они нечасто: за восемь лет Франсуа лишь три-четыре раза видел принцессу, которая, надо сказать, ничем не запятнала его имени. Это означает, что, имея множество любовников (как утверждают авторы хроник), Диана, глубоко чтившая своего мужа, всегда заботилась о соблюдении приличий.
Но Франсуа отчаянно тянуло в родовое гнездо Монморанси. Как-то он даже отправился туда, чтобы разузнать наконец все детали ужасных событий, перевернувших его жизнь. Герцог почти добрался до своих владений. Однако, оказавшись на опушке леса и увидев перед собой великолепный замок, а дальше — дом в Маржанси, Франсуа утратил смелость… Стараясь не показать окружающим, сколь сильное впечатление произвели на него эти места, он повернул коня и отдал свите приказ возвращаться в Париж…
Нередко какой-нибудь ничтожный эпизод определяет всю дальнейшую судьбу человека. Если бы Франсуа решился тогда посетить Маржанси и поговорить с тамошними жителями, ему, возможно, давно было бы известно, кто виноват во всех его горестях и бедах.
Не использовал Франсуа и другой шанс убедиться в невиновности любимой…
В 1567 году гугеноты разбили католиков при Сен-Дени и подошли почти к самому Парижу. После этого старый коннетабль Анн де Монморанси, встав во главе католической армии, нанес протестантам сокрушительное поражение и отбросил их от столицы. Но в кровавой сече коннетабль получил смертельную рану. Старика доставили в резиденцию его младшего сына Анри, герцога де Данвиля. Сам Данвиль в то время доблестно воевал в Гиени, силой оружия внушая гугенотам почтение к мессе. Франсуа был в Париже. Он не видел отца целых три года. Узнав, что дни коннетабля сочтены, старший сын кинулся к нему, тем более что младший отсутствовал.
Старый Монморанси завершал свой земной путь; он уж продиктовал писцу свое завещание. При виде Франсуа умирающий слабо улыбнулся.
Здесь же, в спальне, рыдали, стоя на коленях, верные слуги дома Монморанси. Явился посланник короля и Екатерины Медичи и сообщил, что их величества скорбят о потере преданного друга. Придворный пытался найти слова, чтобы утешить старика, стоящего на краю могилы, но коннетабль спокойно сказал ему:
— Я прожил восемьдесят лет. Так потерплю же последние десять минут…
Когда Франсуа вошел к отцу, тот с забинтованной головой лежал в постели. Он уже причастился, и всем было ясно, что раненый доживает последние минуты: он с трудом дышал и едва ворочал языком. Слабым взмахом руки коннетабль отослал всех из комнаты и поманил к себе старшего сына. Франсуа наклонился над кроватью, пытаясь расслышать тихий шепот умирающего.
— Сын мой, — проговорил старик. — На пороге смерти я оглядываюсь назад и понимаю, как много ошибок совершил… Я совсем не заботился о вашем счастье… Признайтесь, Франсуа, вы можете назвать себя счастливым?
— Не терзайтесь, отец. На мою долю выпало столько счастья, сколько отмерил мне Всевышний.
— Но ваш брат…
Франсуа содрогнулся, однако совладал с собой.
— Вы не хотите примирения?..
— Это невозможно! — отрезал сын.
— Но послушайте, возможно, Анри не так уж виноват перед вами…
Франсуа грустно покачал головой.
— А та женщина, что с ней случилось? — вдруг встрепенулся коннетабль.
— Какая женщина, отец?
— Та… дочь господина де Пьенна… О Боже, темнеет в глазах… Это конец…
— Не волнуйтесь, батюшка. Я давно забыл о ней.
— Разыщи ее… разыщи… У нее твоя…
Голос коннетабля прервался, старик погрузился в забытье, пробормотал несколько бессвязных слов и умер…
Так Франсуа и не узнал тогда правды о своей первой жене. Он не заинтересовался тем, почему отец столь настойчиво просил его найти Жанну, решив, что это был лишь бред умирающего.
Старого коннетабля похоронили по-королевски. Однако скончался он как нельзя более кстати: могущественного сеньора очень боялись; его опасались Гизы; он тревожил даже Екатерину Медичи.
Один лишь Франсуа искренне оплакивал этого человека, со смертью которого уходила в прошлое великая эпоха.
После боя при Сен-Дени Франсуа де Монморанси покинул армию. Екатерина Медичи предложила ему однажды повести войска на еретиков, однако герцог не согласился, объяснив, что сражался раньше плечом к плечу с гугенотами против общего врага и потому не видит в них противников.
Королева-мать сочла слова Монморанси крайне подозрительными и тут же возненавидела Франсуа. Она приказала Алисе де Люс обольстить маршала, но фрейлина так и не сумела этого сделать.
Франсуа никогда не принимал участия ни в каких заговорах, но всегда хотел, чтобы во Франции воцарился благословенный покой. Люди, мечтавшие о том же и не понимавшие, почему из-за религиозных разногласий нужно проливать реки крови, составили небольшую группу, получившую название Партии политиков; эту партию, сам того не желая, возглавил Франсуа.
Граф де Марийяк, оказавшись в Париже, нанес Франсуа де Монморанси визит и предложил ему переговорить с королем Наварры.
Генрих Беарнский пробрался в столицу инкогнито; его сопровождали принц Конде и адмирал Колиньи. В назначенное время маршал Монморанси прибыл во дворец адмирала. Мы помним, какое впечатление произвела на шевалье де Пардальяна весть о появлении Франсуа де Монморанси.
Но оставим пока Жана в обществе его друга графа Марийяка и поспешим в гостиную вслед за маршалом.
Генрих Беарнский приветствовал Франсуа де Монморанси без своих обычных шуточек, с большим уважением. Франсуа же почтительно поклонился юному королю.
— Ваше величество, — промолвил маршал. — Для меня огромная честь обсудить с вами положение в стране и разные взгляды на религиозные распри. Я надеюсь, что вы посвятите меня в свои планы, я же, ничего не утаивая, расскажу вам о наших намерениях.
Решительность и прямота маршала понравилась хитрецу Беарнцу. Он указал Франсуа на кресло.
— Негоже знаменитому полководцу стоять, когда я сижу. Ведь я худший солдат, чем любой новобранец.
Похоже, король старался выиграть время, чтобы сосредоточиться.
Монморанси опустился в предложенное кресло. Генрих окинул цепким взглядом суровое и смелое лицо герцога и, чуть помедлив, произнес:
— Господин маршал, не стану распространяться о том, с каким доверием я отношусь к вам. Мы представители разных партий, однако я всегда восхищался вами. И лучшим подтверждением моего безмерного уважения к вам является то, что лишь одному вам во всем Париже известно о моем прибытии и моем убежище.
— Сир, вы оказали мне честь, но, уверяю вас, ваше величество, что ни один настоящий дворянин не выдал бы вашей тайны.
— Вы так думаете? — со скептической улыбкой заметил Генрих Наваррский. — Я с вами не согласен и повторяю еще раз: вы единственный человек, которого я пригласил сюда. Вы пришли — и я уверен, что мне ничто не угрожает.
Маршал молча поклонился, а король Генрих продолжал:
— Не хочу от вас скрывать и цели моего визита в столицу. Господин маршал, мы решили похитить Карла IX, короля Франции. Что вы об этом думаете?
Колиньи побелел, а Конде в волнении затеребил пряжки своего камзола.
Маршал же, не изменившись в лице, холодно осведомился:
— Сир, вас интересует, насколько реальны ваши замыслы, или вы хотите знать мое мнение о последствиях этой авантюры — как в случае успеха, так и в случае неудачи?
— Это мы обговорим потом. А пока я хочу услышать, не считаете ли вы нашу затею бесчестной. В том, что она целесообразна, я не сомневаюсь. Так как же? Вы за или против?
— Мой ответ зависит от того, для чего вам понадобилось захватить французского монарха. Карл не сделал мне ничего дурного, но и восхищаться им особо не за что. Однако он мой повелитель. Я должен хранить ему верность. Итак, ваше величество, собираетесь ли вы свергнуть короля и посадить на трон кого-то другого? Если так — я ваш противник. Или вы стремитесь таким способом вынудить государя закрепить во Франции веротерпимость? Тогда я сохраняю нейтралитет. Но вашим союзником я не стану ни при каких обстоятельствах.
— Коротко и ясно! Беседовать с вами — одно удовольствие, господин маршал. Что ж, расскажу, почему нам пришло в голову похитить моего кузена Карла. Мне, как и вам, известно, что королева-мать хочет устроить новую бойню. У нас же сейчас слишком мало сил: не хватает ни золота, ни солдат. А нам угрожает смертельная опасность! И то, что мы задумали, является всего лишь заурядной военной операцией. Ведь если бы Карл выступил против нас во главе армии, мы бы, естественно, постарались пленить его. Разве я не прав?
— Безусловно, правы, ваше величество. Не скрою: если бы моим государем были вы, а не французский король, и если бы его отряды напали на ваших людей, я приложил бы все силы для того, чтобы взять Карла в плен.
— Прекрасно! Теперь слушайте, что ожидает короля Франции, если он попадет нам в руки…
— Да, ваше величество, это очень интересная тема.
— Господин маршал, по линии моего отца, Антуана Бурбона, род которого восходит непосредственно к Роберту, одному из шести сыновей Людовика Святого, я первый среди принцев крови королевского дома Франции. Я имею полное право заниматься делами государства, и мысль о том, что когда-нибудь я смогу взойти на престол, многим вовсе не кажется абсурдной. Но пока богоизбранные короли этой страны — Валуа. И я покоряюсь воле Господа. Он может возвести на трон Франции Бурбонов.
Я не стремлюсь отнять у Карла корону. Пусть мой дражайший братец и дальше правит в своих землях — если, конечно, ему позволит его милая маменька Екатерина Медичи. Но, черт побери, мы не мешаем Карлу жить, так почему же он мешает жить нам? Заключен Сен-Жерменский мир, однако гугенотов преследуют по-прежнему! Больше так продолжаться не может! Мы сейчас слишком слабы, чтобы воевать. Стало быть, я должен пустить в ход силу убеждения, если уж не могу применить оружие. Разве я не вправе мирно побеседовать со своим кузеном — так, как мы разговариваем сейчас с вами? Что в этом плохого?
Генриху удалось столь ловко повернуть дело, что теперь обсуждалось уже не похищение монарха, а просто встреча двух важных персон, каждая из которых могла выдвинуть на переговорах свои условия.
— В такой ситуации поддержите ли вы нас? — осведомился король Наваррский.
— Вы предлагаете мне участвовать в пленении государя, ваше Величество? Что ж, откровенность за откровенность. Я забуду о том, что услышал здесь. Честно предупреждаю вас: я сделаю все, что от меня зависит, чтобы Карл не попал в беду, однако сообщать ему о ваших намерениях не стану.
— Мой кузен счастливец: он имеет таких друзей, как вы! — вздохнул Генрих. — А я бы мечтал, чтобы все мои противники были похожи на вас.
— Вы допустили две ошибки, сир. Во-первых, я не являюсь другом короля, я всего лишь думаю о благе Франции. Во-вторых, вы совершенно напрасно считаете меня своим противником. Клянусь, я искренне хочу, чтобы гонения на гугенотов прекратились!
— Благодарю вас, герцог, — расстроенно проговорил Беарнец. — Выходит, ни от вас, ни от ваших единомышленников помощи ждать не стоит.
— Не стоит, ваше величество! — вежливо, но решительно подтвердил Франсуа. — Однако заверяю вас: если когда-нибудь между вами и французским королем пройдут переговоры — мне безразлично, кто и как их устроит, — и если мой повелитель Карл IX обратится ко мне за советом, я употреблю все свое влияние, чтобы довести до сведения государя и всех вокруг: маршал де Монморанси, верный сын святой католической церкви, возмущен отношением католиков к протестантам…
— Неужели вы это сделаете, маршал? — недоверчиво взглянул на собеседника Генрих.
— Клянусь вам, ваше величество! — промолвил Франсуа.
— Я не забуду вашего обещания! Думаю, очень скоро эти переговоры состоятся.
— Разрешите же, сир, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение. Однако я все-таки подумаю, как обеспечить безопасность французского монарха…
Сказав это, герцог поклонился всем присутствующим, и Колиньи, исполняя обязанности хозяина, проводил гостя до крыльца.
Через минуту адмирал, маршал и следовавшие за ними двое слуг спустились во двор. Уже наступила ночь, и дом Колиньи с темными окнами казался необитаемым. Но вдруг к герцогу де Монморанси приблизились два человека — граф де Марийяк и шевалье де Пардальян.
— Господин маршал, — обратился к Франсуа граф, — позвольте представить вам моего лучшего друга. Мы просим прощения, что заговорили с вами столь бесцеремонно.
— Ваши друзья — мои друзья, граф де Марийяк, — улыбнулся маршал, узнав Деодата.
— Моему другу, шевалье де Пардальяну, необходимо срочно побеседовать с вами.
— Сударь, — промолвил Франсуа, поворачиваясь к Пардальяну, — завтра вы застанете меня дома, и я с удовольствием в любое время приму вас.
— Господин маршал, — в волнении воскликнул Жан, — этот разговор не терпит отлагательств, и я умоляю вас выслушать меня не завтра, а сегодня!
Горячность и пылкое нетерпение юноши тронули сердце Франсуа де Монморанси.
— Что ж, если вы считаете ваше сообщение таким важным, следуйте за мной.
Пардальян быстро распрощался с Марийяком, герцог пожал руку адмиралу, и оба посетителя вышли на улицу. Они были совершенно одни: чтобы не выдать убежища Генриха Наваррского, маршал явился во дворец Колиньи пешком и без свиты.
В молчании они вскоре добрались до особняка Монморанси. Маршал провел юношу в кабинет, располагавшийся рядом с главным залом, и попросил:
— Подождите меня несколько минут, я только сниму кольчугу.
Пардальян с трудом перевел дух и вытер потный лоб. Вот он — тот момент, которого Жан так ждал и так боялся! Сейчас Франсуа де Монморанси узнает, что у него есть дочь! И поймет, что по вине человека, которого зовут Пардальян, он шестнадцать лет не подозревал о своем отцовстве, потерял любимую жену Жанну де Пьенн, терзался и страдал. И поведать обо всем этот маршалу должен он, шевалье де Пардальян…
Вот он — момент, когда Жан вынужден будет рассказать о преступлении родного отца — и навсегда потеряет Лоизу.
Неожиданно шевалье заметил портрет, висевший в самом дальнем и темном уголке комнаты. Внимательно взглянув на картину, Жан остолбенел.
— Но ведь это Лоиза! — пробормотал он. — Как попал к герцогу ее портрет? Ему же неизвестно, что она его дитя!
Пардальян приблизился к полотну и тут увидел, что ошибся, хотя прелестная девушка на портрете была поразительно похожа на Лоизу.
— Да это ее мать! Молодая Дама в трауре!
В кабинет вошел Франсуа де Монморанси и застал Пардальяна перед портретом Жанны де Пьенн. Приблизившись к шевалье, герцог ласково дотронулся до его плеча.
— Она прекрасна, не правда ли?
— О да! Бог дал этой женщине такую внешность, что ею невозможно налюбоваться!
— Как вы еще юны и наивны! Грезите, наверное, о любви дамы, похожей на это дивное создание…
— Вы правы, герцог, — грустно прошептал шевалье. — Я действительно мечтаю о такой возлюбленной. Я бы боготворил ее, лишь ради нее я бы жил, дышал, сражался… У дамы на портрете такая светлая улыбка, такие ясные, добрые глаза, что я не сомневаюсь: она — идеал кротости и чистоты!
А если мне не довелось увидеть эту даму в те годы, когда она была молода, как бы я хотел познакомиться, например, с ее сестрой или дочерью… да, с дочерью, во всем похожей на мать… Но, конечно, такая встреча принесла бы только страдание. Ведь дама из такого знатного рода и внимания не обратила бы на бедного дворянина, даже если бы он полюбил ее, полюбил навсегда, полюбил больше жизни!..
Его волосы были белы, как снег. Седые пряди удивительным образом контрастировали с совсем молодым лицом без единой морщины, на котором сияли светлые и холодные, будто льдинки, глаза, подернутые туманной пеленой.
Пролетело много лет… Невыносимая мука уже не терзала душу Франсуа де Монморанси. Но неизбывная тоска тяжким бременем легла ему на сердце… Потому, наверное, люди и считали, что герцог давно утратил интерес ко всему окружающему.
Казалось, жизнь его кончилась в тот роковой день, когда он вернулся из плена. Радостный и счастливый примчался Франсуа домой, и там на него обрушилось страшное горе, под тяжестью которого он согнулся… С тех пор Франсуа так и не смог распрямиться — воспоминания о потерянной любви каждый день, каждый час терзали герцога де Монморанси.
Он чувствовал себя как путник, возвратившийся из долгого путешествия и обнаруживший, что его жилье сожжено, семья погибла и ничего, кроме скорби и нищеты, в будущем его не ждет. Такой человек словно каменеет, потрясенный неожиданной жестокостью несправедливой к нему судьбы.
Франсуа был из тех людей, которые влюбляются один раз — до конца своих дней. Огромное, чистое чувство к Жанне де Пьенн захватило его когда-то полностью и без остатка.
Он часто мечтал встретиться с Жанной, но всегда подавлял это безумное желание и бросался то в грохот боя, то в водоворот политических страстей, погружался во все свои предприятия с головой, но убежать от призраков прошлого ему не удавалось.
О брате Анри он почти забыл. А вот простил ли? Пожалуй, нет… Он сумел вытравить образ этого человека из своей памяти, но вот о Жанне думал постоянно…
Естественно, зная себя и свои истинные чувства, Франсуа де Монморанси даже не старался найти утешение, создать другую семью, снова наладить свою жизнь.
Впрочем, он женился на Диане де Франс, но сделал это лишь потому, что так приказал ему тиран-отец, старик коннетабль. Перед свадьбой Франсуа заключил с невестой своеобразное соглашение. Как они и договорились, их супружество оставалось только формальным и так и не превратилось в настоящий брак. Встречались они нечасто: за восемь лет Франсуа лишь три-четыре раза видел принцессу, которая, надо сказать, ничем не запятнала его имени. Это означает, что, имея множество любовников (как утверждают авторы хроник), Диана, глубоко чтившая своего мужа, всегда заботилась о соблюдении приличий.
Но Франсуа отчаянно тянуло в родовое гнездо Монморанси. Как-то он даже отправился туда, чтобы разузнать наконец все детали ужасных событий, перевернувших его жизнь. Герцог почти добрался до своих владений. Однако, оказавшись на опушке леса и увидев перед собой великолепный замок, а дальше — дом в Маржанси, Франсуа утратил смелость… Стараясь не показать окружающим, сколь сильное впечатление произвели на него эти места, он повернул коня и отдал свите приказ возвращаться в Париж…
Нередко какой-нибудь ничтожный эпизод определяет всю дальнейшую судьбу человека. Если бы Франсуа решился тогда посетить Маржанси и поговорить с тамошними жителями, ему, возможно, давно было бы известно, кто виноват во всех его горестях и бедах.
Не использовал Франсуа и другой шанс убедиться в невиновности любимой…
В 1567 году гугеноты разбили католиков при Сен-Дени и подошли почти к самому Парижу. После этого старый коннетабль Анн де Монморанси, встав во главе католической армии, нанес протестантам сокрушительное поражение и отбросил их от столицы. Но в кровавой сече коннетабль получил смертельную рану. Старика доставили в резиденцию его младшего сына Анри, герцога де Данвиля. Сам Данвиль в то время доблестно воевал в Гиени, силой оружия внушая гугенотам почтение к мессе. Франсуа был в Париже. Он не видел отца целых три года. Узнав, что дни коннетабля сочтены, старший сын кинулся к нему, тем более что младший отсутствовал.
Старый Монморанси завершал свой земной путь; он уж продиктовал писцу свое завещание. При виде Франсуа умирающий слабо улыбнулся.
Здесь же, в спальне, рыдали, стоя на коленях, верные слуги дома Монморанси. Явился посланник короля и Екатерины Медичи и сообщил, что их величества скорбят о потере преданного друга. Придворный пытался найти слова, чтобы утешить старика, стоящего на краю могилы, но коннетабль спокойно сказал ему:
— Я прожил восемьдесят лет. Так потерплю же последние десять минут…
Когда Франсуа вошел к отцу, тот с забинтованной головой лежал в постели. Он уже причастился, и всем было ясно, что раненый доживает последние минуты: он с трудом дышал и едва ворочал языком. Слабым взмахом руки коннетабль отослал всех из комнаты и поманил к себе старшего сына. Франсуа наклонился над кроватью, пытаясь расслышать тихий шепот умирающего.
— Сын мой, — проговорил старик. — На пороге смерти я оглядываюсь назад и понимаю, как много ошибок совершил… Я совсем не заботился о вашем счастье… Признайтесь, Франсуа, вы можете назвать себя счастливым?
— Не терзайтесь, отец. На мою долю выпало столько счастья, сколько отмерил мне Всевышний.
— Но ваш брат…
Франсуа содрогнулся, однако совладал с собой.
— Вы не хотите примирения?..
— Это невозможно! — отрезал сын.
— Но послушайте, возможно, Анри не так уж виноват перед вами…
Франсуа грустно покачал головой.
— А та женщина, что с ней случилось? — вдруг встрепенулся коннетабль.
— Какая женщина, отец?
— Та… дочь господина де Пьенна… О Боже, темнеет в глазах… Это конец…
— Не волнуйтесь, батюшка. Я давно забыл о ней.
— Разыщи ее… разыщи… У нее твоя…
Голос коннетабля прервался, старик погрузился в забытье, пробормотал несколько бессвязных слов и умер…
Так Франсуа и не узнал тогда правды о своей первой жене. Он не заинтересовался тем, почему отец столь настойчиво просил его найти Жанну, решив, что это был лишь бред умирающего.
Старого коннетабля похоронили по-королевски. Однако скончался он как нельзя более кстати: могущественного сеньора очень боялись; его опасались Гизы; он тревожил даже Екатерину Медичи.
Один лишь Франсуа искренне оплакивал этого человека, со смертью которого уходила в прошлое великая эпоха.
После боя при Сен-Дени Франсуа де Монморанси покинул армию. Екатерина Медичи предложила ему однажды повести войска на еретиков, однако герцог не согласился, объяснив, что сражался раньше плечом к плечу с гугенотами против общего врага и потому не видит в них противников.
Королева-мать сочла слова Монморанси крайне подозрительными и тут же возненавидела Франсуа. Она приказала Алисе де Люс обольстить маршала, но фрейлина так и не сумела этого сделать.
Франсуа никогда не принимал участия ни в каких заговорах, но всегда хотел, чтобы во Франции воцарился благословенный покой. Люди, мечтавшие о том же и не понимавшие, почему из-за религиозных разногласий нужно проливать реки крови, составили небольшую группу, получившую название Партии политиков; эту партию, сам того не желая, возглавил Франсуа.
Граф де Марийяк, оказавшись в Париже, нанес Франсуа де Монморанси визит и предложил ему переговорить с королем Наварры.
Генрих Беарнский пробрался в столицу инкогнито; его сопровождали принц Конде и адмирал Колиньи. В назначенное время маршал Монморанси прибыл во дворец адмирала. Мы помним, какое впечатление произвела на шевалье де Пардальяна весть о появлении Франсуа де Монморанси.
Но оставим пока Жана в обществе его друга графа Марийяка и поспешим в гостиную вслед за маршалом.
Генрих Беарнский приветствовал Франсуа де Монморанси без своих обычных шуточек, с большим уважением. Франсуа же почтительно поклонился юному королю.
— Ваше величество, — промолвил маршал. — Для меня огромная честь обсудить с вами положение в стране и разные взгляды на религиозные распри. Я надеюсь, что вы посвятите меня в свои планы, я же, ничего не утаивая, расскажу вам о наших намерениях.
Решительность и прямота маршала понравилась хитрецу Беарнцу. Он указал Франсуа на кресло.
— Негоже знаменитому полководцу стоять, когда я сижу. Ведь я худший солдат, чем любой новобранец.
Похоже, король старался выиграть время, чтобы сосредоточиться.
Монморанси опустился в предложенное кресло. Генрих окинул цепким взглядом суровое и смелое лицо герцога и, чуть помедлив, произнес:
— Господин маршал, не стану распространяться о том, с каким доверием я отношусь к вам. Мы представители разных партий, однако я всегда восхищался вами. И лучшим подтверждением моего безмерного уважения к вам является то, что лишь одному вам во всем Париже известно о моем прибытии и моем убежище.
— Сир, вы оказали мне честь, но, уверяю вас, ваше величество, что ни один настоящий дворянин не выдал бы вашей тайны.
— Вы так думаете? — со скептической улыбкой заметил Генрих Наваррский. — Я с вами не согласен и повторяю еще раз: вы единственный человек, которого я пригласил сюда. Вы пришли — и я уверен, что мне ничто не угрожает.
Маршал молча поклонился, а король Генрих продолжал:
— Не хочу от вас скрывать и цели моего визита в столицу. Господин маршал, мы решили похитить Карла IX, короля Франции. Что вы об этом думаете?
Колиньи побелел, а Конде в волнении затеребил пряжки своего камзола.
Маршал же, не изменившись в лице, холодно осведомился:
— Сир, вас интересует, насколько реальны ваши замыслы, или вы хотите знать мое мнение о последствиях этой авантюры — как в случае успеха, так и в случае неудачи?
— Это мы обговорим потом. А пока я хочу услышать, не считаете ли вы нашу затею бесчестной. В том, что она целесообразна, я не сомневаюсь. Так как же? Вы за или против?
— Мой ответ зависит от того, для чего вам понадобилось захватить французского монарха. Карл не сделал мне ничего дурного, но и восхищаться им особо не за что. Однако он мой повелитель. Я должен хранить ему верность. Итак, ваше величество, собираетесь ли вы свергнуть короля и посадить на трон кого-то другого? Если так — я ваш противник. Или вы стремитесь таким способом вынудить государя закрепить во Франции веротерпимость? Тогда я сохраняю нейтралитет. Но вашим союзником я не стану ни при каких обстоятельствах.
— Коротко и ясно! Беседовать с вами — одно удовольствие, господин маршал. Что ж, расскажу, почему нам пришло в голову похитить моего кузена Карла. Мне, как и вам, известно, что королева-мать хочет устроить новую бойню. У нас же сейчас слишком мало сил: не хватает ни золота, ни солдат. А нам угрожает смертельная опасность! И то, что мы задумали, является всего лишь заурядной военной операцией. Ведь если бы Карл выступил против нас во главе армии, мы бы, естественно, постарались пленить его. Разве я не прав?
— Безусловно, правы, ваше величество. Не скрою: если бы моим государем были вы, а не французский король, и если бы его отряды напали на ваших людей, я приложил бы все силы для того, чтобы взять Карла в плен.
— Прекрасно! Теперь слушайте, что ожидает короля Франции, если он попадет нам в руки…
— Да, ваше величество, это очень интересная тема.
— Господин маршал, по линии моего отца, Антуана Бурбона, род которого восходит непосредственно к Роберту, одному из шести сыновей Людовика Святого, я первый среди принцев крови королевского дома Франции. Я имею полное право заниматься делами государства, и мысль о том, что когда-нибудь я смогу взойти на престол, многим вовсе не кажется абсурдной. Но пока богоизбранные короли этой страны — Валуа. И я покоряюсь воле Господа. Он может возвести на трон Франции Бурбонов.
Я не стремлюсь отнять у Карла корону. Пусть мой дражайший братец и дальше правит в своих землях — если, конечно, ему позволит его милая маменька Екатерина Медичи. Но, черт побери, мы не мешаем Карлу жить, так почему же он мешает жить нам? Заключен Сен-Жерменский мир, однако гугенотов преследуют по-прежнему! Больше так продолжаться не может! Мы сейчас слишком слабы, чтобы воевать. Стало быть, я должен пустить в ход силу убеждения, если уж не могу применить оружие. Разве я не вправе мирно побеседовать со своим кузеном — так, как мы разговариваем сейчас с вами? Что в этом плохого?
Генриху удалось столь ловко повернуть дело, что теперь обсуждалось уже не похищение монарха, а просто встреча двух важных персон, каждая из которых могла выдвинуть на переговорах свои условия.
— В такой ситуации поддержите ли вы нас? — осведомился король Наваррский.
— Вы предлагаете мне участвовать в пленении государя, ваше Величество? Что ж, откровенность за откровенность. Я забуду о том, что услышал здесь. Честно предупреждаю вас: я сделаю все, что от меня зависит, чтобы Карл не попал в беду, однако сообщать ему о ваших намерениях не стану.
— Мой кузен счастливец: он имеет таких друзей, как вы! — вздохнул Генрих. — А я бы мечтал, чтобы все мои противники были похожи на вас.
— Вы допустили две ошибки, сир. Во-первых, я не являюсь другом короля, я всего лишь думаю о благе Франции. Во-вторых, вы совершенно напрасно считаете меня своим противником. Клянусь, я искренне хочу, чтобы гонения на гугенотов прекратились!
— Благодарю вас, герцог, — расстроенно проговорил Беарнец. — Выходит, ни от вас, ни от ваших единомышленников помощи ждать не стоит.
— Не стоит, ваше величество! — вежливо, но решительно подтвердил Франсуа. — Однако заверяю вас: если когда-нибудь между вами и французским королем пройдут переговоры — мне безразлично, кто и как их устроит, — и если мой повелитель Карл IX обратится ко мне за советом, я употреблю все свое влияние, чтобы довести до сведения государя и всех вокруг: маршал де Монморанси, верный сын святой католической церкви, возмущен отношением католиков к протестантам…
— Неужели вы это сделаете, маршал? — недоверчиво взглянул на собеседника Генрих.
— Клянусь вам, ваше величество! — промолвил Франсуа.
— Я не забуду вашего обещания! Думаю, очень скоро эти переговоры состоятся.
— Разрешите же, сир, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение. Однако я все-таки подумаю, как обеспечить безопасность французского монарха…
Сказав это, герцог поклонился всем присутствующим, и Колиньи, исполняя обязанности хозяина, проводил гостя до крыльца.
Через минуту адмирал, маршал и следовавшие за ними двое слуг спустились во двор. Уже наступила ночь, и дом Колиньи с темными окнами казался необитаемым. Но вдруг к герцогу де Монморанси приблизились два человека — граф де Марийяк и шевалье де Пардальян.
— Господин маршал, — обратился к Франсуа граф, — позвольте представить вам моего лучшего друга. Мы просим прощения, что заговорили с вами столь бесцеремонно.
— Ваши друзья — мои друзья, граф де Марийяк, — улыбнулся маршал, узнав Деодата.
— Моему другу, шевалье де Пардальяну, необходимо срочно побеседовать с вами.
— Сударь, — промолвил Франсуа, поворачиваясь к Пардальяну, — завтра вы застанете меня дома, и я с удовольствием в любое время приму вас.
— Господин маршал, — в волнении воскликнул Жан, — этот разговор не терпит отлагательств, и я умоляю вас выслушать меня не завтра, а сегодня!
Горячность и пылкое нетерпение юноши тронули сердце Франсуа де Монморанси.
— Что ж, если вы считаете ваше сообщение таким важным, следуйте за мной.
Пардальян быстро распрощался с Марийяком, герцог пожал руку адмиралу, и оба посетителя вышли на улицу. Они были совершенно одни: чтобы не выдать убежища Генриха Наваррского, маршал явился во дворец Колиньи пешком и без свиты.
В молчании они вскоре добрались до особняка Монморанси. Маршал провел юношу в кабинет, располагавшийся рядом с главным залом, и попросил:
— Подождите меня несколько минут, я только сниму кольчугу.
Пардальян с трудом перевел дух и вытер потный лоб. Вот он — тот момент, которого Жан так ждал и так боялся! Сейчас Франсуа де Монморанси узнает, что у него есть дочь! И поймет, что по вине человека, которого зовут Пардальян, он шестнадцать лет не подозревал о своем отцовстве, потерял любимую жену Жанну де Пьенн, терзался и страдал. И поведать обо всем этот маршалу должен он, шевалье де Пардальян…
Вот он — момент, когда Жан вынужден будет рассказать о преступлении родного отца — и навсегда потеряет Лоизу.
Неожиданно шевалье заметил портрет, висевший в самом дальнем и темном уголке комнаты. Внимательно взглянув на картину, Жан остолбенел.
— Но ведь это Лоиза! — пробормотал он. — Как попал к герцогу ее портрет? Ему же неизвестно, что она его дитя!
Пардальян приблизился к полотну и тут увидел, что ошибся, хотя прелестная девушка на портрете была поразительно похожа на Лоизу.
— Да это ее мать! Молодая Дама в трауре!
В кабинет вошел Франсуа де Монморанси и застал Пардальяна перед портретом Жанны де Пьенн. Приблизившись к шевалье, герцог ласково дотронулся до его плеча.
— Она прекрасна, не правда ли?
— О да! Бог дал этой женщине такую внешность, что ею невозможно налюбоваться!
— Как вы еще юны и наивны! Грезите, наверное, о любви дамы, похожей на это дивное создание…
— Вы правы, герцог, — грустно прошептал шевалье. — Я действительно мечтаю о такой возлюбленной. Я бы боготворил ее, лишь ради нее я бы жил, дышал, сражался… У дамы на портрете такая светлая улыбка, такие ясные, добрые глаза, что я не сомневаюсь: она — идеал кротости и чистоты!
А если мне не довелось увидеть эту даму в те годы, когда она была молода, как бы я хотел познакомиться, например, с ее сестрой или дочерью… да, с дочерью, во всем похожей на мать… Но, конечно, такая встреча принесла бы только страдание. Ведь дама из такого знатного рода и внимания не обратила бы на бедного дворянина, даже если бы он полюбил ее, полюбил навсегда, полюбил больше жизни!..