по-прежнему немного хрипло.
-- Не разберу, Маруся: изменились вы или нет?
Она подумала и решила, что только в одном отношении да. Она мне
напомнила: давно, когда раз я "прочел ей нотацию" за слишком вольный язык,
она мне объяснила свою классификацию неприличностей. Есть неприличности,
которых детям знать нельзя; и есть та категория, которую детям знать не
только разрешается, но даже неизбежно. В обществе, где есть и мужчины, и
женщины, "детские" неприличности строго воспрещены, это дурной тон; но те,
что не для детей, -- пожалуйста.
-- А теперь, -- призналась она, -- я могу нечаянно порадовать вас и
анекдотом из категории младенческих вольностей;
хотя постараюсь воздержаться. Трудно, понимаете, когда весь день с
полуторагодовалым малышом.
Тут она вдруг меня притянула к себе и шепнула на ухо:
-- Через пять месяцев будет второй.
-- Вот бы не догадался!
Она повернулась профилем и весело спросила, следя за моим выражением:
-- Не прибыло?
Я честно сказал, что нет, но она заметила что то у меня в глазах:
-- Вы чему смеетесь?
Я, расхохотавшись, сознался:
-- Вспомнил. Когда то -- после другой моей "нотации", на другую тему
о... вольностях, -- вы тоже повернулись ко мне профилем, но опросили
наоборот: что ж, убыло?
Она меня за эту справку расцеловала и затихла на минуту с головой у
меня на плече.
-- А встречаете вы моих "пассажиров"? -- спросила она потом.
В двух шагах была Одесса, но она редко туда ездила, гораздо чаще Анна
Михайловна к ней; и, когда гостила у матери, никого из прежних друзей не
вызывала. Мне пришлось ей рассказать, кто остался, кто уехал, у кого какая
служба или практика; и что все, когда со мной встречаются, до сих пор
говорят не о былой юности, а про Марусю. Она слушала внимательно и
растроганно, о каждом расспрашивала, вспоминала словечки, выходки,
странности каждого, и о каждом наизусть Сережин "портрет":
Вошел, как бог, надушен бергамотом
А в комнате запахло идиотом...
-- Милые они все, -- сказала она искренно; -- чудно мне с ними жилось,
так бы каждого сейчас и расцеловала, -- как вас;
не ревнуйте.
-- А вы, Маруся, никогда не тоскуете? -- спросил я, осмелев.
-- Не, -- ответила она просто, качая головою. -- Ведь это было как
купанье: плескаться в море -- прелесть, но поплескался и баста; а выйдя из
воды и надевши туфли и шляпку и все, кто разве тоскует по воде?
Показала она мне комнатку вроде своего будуара ("моя личная норка");
там на столике я увидел карточку Руницкого, но о нем в этот раз она не
заговорила, и я тоже.
На второй день, вскоре после завтрака, Самойло уехал в Одессу что то
закупать и сказал, что вернется поздно после полуночи: в аптеке у него был
ученик-помощник. Хоть он и стал много милее прежнего, я без него себя
чувствовал куда свободнее; но Маруся, по моему, ничуть, -- только, понятно,
у нее больше было времени говорить со мною наедине; а говорила так же точно,
как и накануне.
В десять я пошел спать -- на рассвете надо было ехать; и скоро заснул.
Разбудил меня плач ребенка; через минуту из той комнаты послышались шаги
босиком и уговаривающий голос Маруси. Хотя толковала она с ним вполголоса,
чтобы я не проснулся, но все слова доносились ясно, -- только половины их я
все равно не понял: это все было на языке того заколдованного края, куда от
нас уносят боги девушек, преображенных первым материнством.
А-ба-ле-ба-ле-ба-ле... А-гудь-гудь-гудь-гудь... Иногда, впрочем, слова были
русские, но такие, которых я никогда не слышал: "шелковиночка серебристая",
"светлячок", "лепесточек"... Потом запела потихоньку:
Ули-люли-люли,
Чужим деткам дули,
Зато нашим калачи,
Чтоб не хныкали в ночи.
Он, наконец, угомонился; босые ноги зашуршали к моей двери, и Маруся
шепнула:
-- Спите?
Я отозвался; она вошла, в косах и в том балахоне поверх сорочки,
сказала "подвиньтесь", села с ногами на кровать и заговорила:
-- Полагалось бы выразить сожаление, что мы вас разбудили, но я страшно
рада: покуда я там укачивала это добро, все молилась Господу, чтобы вы
проснулись. Как то за этот час больше "за вами" соскучилась, чем от
сотворения мира.
Не допопрощалась, видно. Бог знает, когда я снова тебя увижу, --
молодость моя...
Было не совсем темно, с улицы косо падал свет керосинового фонаря. Она
пристально вглядывалась в меня; протянула руки, погладила мои чуб, потом
взяла за уши; я вспомнил, где-то читал, что в древнем Риме женщины, целуя,
тоже брали за оба уха -- Маруся немножко наклонилась, как будто хотела
поцеловать и уже косы упали мне на лоб; но передумала, отодвинулась, велела:
"дайте вторую подушку", положила ее себе за спину и оперлась.
Я сказал ей, не для того, чтобы вызвать опровержение, а совсем честно:
-- На что вам молодость, Маруся? Ведь вам хорошо в этой новой
молодости, во сто раз лучше: я не знаю, как это вышло, прежде бы не поверил,
но ведь вы словно для этой жизни и родились, и все годы к ней себя готовили,
только по своему готовили; и мама это знала -- она мне давно предсказывала,
только не называя Самойло, что так будет.
Маруся помолчала, потом ответила:
-- Мама великая умница. Никогда мы с ней об этом не говорили -- а она
еще раньше знала, чем я.
-- А вы давно знали?
-- Ей-богу не помню. Всегда. Папа его привез, я еще была гимназисткой и
готовила его к экзамену; и мне страшно импонировало, что он так умеет
сосредоточиваться на главном и отметать пустяки, ничем его не обманешь и
ничем не сманишь. Металлическая душа; или дубок, что ли. Тогда еще, верно, и
порешила; а момента не помню.
Она вдруг засмеялась:
-- Знаете? Самойло по своему такой же тонкий умница, как мама (это у
них в крови -- он ведь ей родня, а не папе). Раз он мне сказал: "если бы ты
со мною попыталась флиртовать, я бы ушел навсегда. Что ты там набуянила с
другими, мне все равно, а со мною нельзя. Не важно, если человек свистит на
улице -- главное, чтобы он понимал, что в синагоге свистеть не полагается".
Потом она поправилась, не глядя:
-- Он сказал так: "мне все равно, что с другими -- кроме Руницкого".
У нее слегка дрогнул голос; я инстинктивно выпростал из под головы руки
и протянул их ей навстречу -- она переплела свои пальцы с моими и долго не
выпускала. Мы молчали -- я где то прочел, или сам придумал и где то написал
такое слово: молчать в унисон: это когда мысли сами между собою
перестукиваются. Поэтому вышло совсем не "вдруг", а вышло естественно, по
ходу и логике бессловного разговора и с ее бессловного позволения, когда я
спросил:
-- Что тогда было в долине Лукания?
Маруся легла ко мне, обвила мои руки тесно вокруг себя, свои вплела мне
в волосы, прижала губы к уху и зашептала:
-- Страшная вещь была. Я туда ехала, как одержимая, с обрыва бежала,
как одержимая: знала, что это конец, через минуту я буду женой Алеши, я так
хочу и так надо, пусть мне будет больно и страшно и все развалится навсегда.
Так и сказала Алеше, внизу, на том самом месте, где ты меня судил и простил;
даже не сказала -- велела. И вдруг -- даже объяснить не умею -- как будто
лопнула во мне пружина, и я не я, и все по другому, чужой человек с чужим
человеком. Он еще только руки протянул ко мне -- и разом отстранился, и,
сразу все понял. Не сказал больше ни слова, отвел меня наверх, отыскал
извозчика, отвез домой; помню, зубы у меня стучали. У подъезда помог мне
вынуть ключ из сумки, сам отворил дверь и снял шляпу. Я хотела сказать
"прости ты меня Христа ради" -- ведь я за полчаса до того уже была в душе
крещеная и венчанная в церкви. Ничего не сказала, и он ничего не сказал.
Маруся толчком откинулась от меня, опять села, оперлась о ту вторую
подушку, закинула голову; потом подняла руки и долго смотрела на них в косом
свете с улицы.
-- Собственно говоря, -- сказала она громко, равнодушно, даже
усмехнувшись, -- ведь у меня, собственно говоря, кровь на руках.
-- Не болтайте глупостей, -- отозвался я сердито.
-- О, меня это не мучит. -- Она говорила, в самом деле, очень спокойно.
-- Может быть, это мы в такое время живем: все пистолеты, виселицы, погромы.
Меня кровь не пугает. Я только за маму тревожусь.
Я не понял: -- За маму? В чем дело?
Она объяснила медленно, с долгими запинками, подбирая слова; говорила
опять совсем спокойно, по-видимому, ничуть не испытывая той жути, которой во
мне отзывались ее странные мысли. Странные? Не уверен, чтобы совсем
неожиданные: в этом рассказе уже несколько раз сорвалось у меня имя
"Ниобея", и теперь я не помню, родилось ли оно в моем сознании только после
этой беседы и после всего -- или тоже, как Марусино предчувствие, задолго
раньше, "так", "почему то".
-- Так, почему то, -- говорила Маруся. -- Почему то мне мерещится, что
мамины дети все плохо кончат; то есть все кроме Торика -- Торик не наш. Вот
уже Марко пропал, как то совсем по дикому, как никто никогда не пропадал.
Лика -- Лика палач до корня волос, до обкусанного края ногтей; кого задушит,
ее ли придушат, не знаю, но я как то уже давно ее списала со счета. А Сережа
-- Сережа меня затащил однажды в кавказский кабачок, там один черкес плясал
с пятью кинжалами во рту: это ведь и есть Сережа -- ох, напорется. И хуже
всего одно: мама это знает, мама всегда про это думает.
Я молчал, настолько подавленный, что даже не попытался вставить
подходящее возмущенное замечание -- "какая чепуха!" или в этом роде.
-- Кроме Торика, -- повторила она. -- И еще я пропустила Марусю. Я
зверек без когтей, никого не придушу, и кинжалов у нас в доме нету; но
убейте меня -- как то не могу вообразить себя старушкой, или просто пожилой
дамой. Это свои вы мне когда то читали стихи: "Цветок сирени, ты свой убор
покинула весенний, когда весна прошла"?
Я, наконец, взял себя в руки:
-- Весьма польщен: мои; но вы, мой друг, оказывается -- тайная
истеричка. Гидропатия вам нужна: на такую блажь один ответ -- холодная вода;
или оттаскать за косы.
Но Маруся уже смеялась, тормоша мои волосы:
-- И то правда; вероятно, сама в это не верю, иначе не жилось бы мне
так безоблачно, как живется. Утром забуду все, что теперь вам нагадала.
Я сказал: -- Хотите, я вам скажу, как я вас "разгадал", здесь, за эти
два дня?
-- Хочу.
-- Вы мне тогда в Лукании сказали: будь у меня талант певицы, или
другой талант, я бы спряталась от всего мира, одна одинешенька или с моим
рабовладельцем. А я спрашиваю: может быть, есть женщины, для которых высшая
песня, песнь песней -- это ребенок и муж, и вообще вся эта ванна спокойной
нежности, в которой вы живете?
-- "Весьма польщен", -- она передразнила мой давнишний ответ, но глаза
ее смотрели серьезно.
-- Понимаете, -- настаивал я, -- жил-был человек, от роду художник, но
не знал, что он художник; только почему то все портил чужие обои, рисуя на
них арабески. И вдруг его взяли на выучку, дали полотно и краски: целый день
вымазаны у него руки и лицо и самый нос, и ничего ему больше на свете не
нужно. Или жила-была девушка, от роду с неслыханным, несметным зарядом
нежности в душе; разбрызгивала эту нежность направо и налево, не считая и не
жалея и не выбирая, стоит ли, пока --
-- Пока не попала в ванну? Может быть.
Она зевнула и соскочила с кровати.
-- Одно несомненно: мой наряд скорее подходит для ванны, чем для
визита. И мы уже опять вернулись к началу начал -- к истории о том, как ваша
героиня "разбрызгивала нежность"; значит, круг сюжетов завершен, и я иду
спать. Утром напою вас кофе; только еще булочек не будет, но я вам поджарю
сухариков. Яйца как хотите -- всмятку или яичницу?
Но она еще с минуту простояла у моей кровати, прощаясь за руку;
смотрела на меня задумчиво, склонив голову на бок и щекоча себе губы
пушистым кончиком одной косы; опять как будто хотела нагнуться и раздумала.
-- О чем это вы молчите так нерешительно, Маруся?
Она не ответила, высвободила руку и пошла к двери, но у двери опять
остановилась и повернулась ко мне лицом.
-- О чем?
Она засмеялась и ответила мне так, как будто снова ей двадцать лет,
снова она рыжий котенок в муфте, ничему не научилась и ничего не забыла:
-- Я вам признаюсь. Я стояла и думала: надо бы с ним попрощаться по
особенному -- может быть и в самом деле не увидимся? Но, как изволите
видеть, я передумала. Мы с вами все сроки пропустили; и вообще не надо,
пусть так останется, как было. Мона Ванна (она опять зевнула) бьет челом
Жофруа Рюделю; впрочем, это, кажется, из двух разных опер. Засни, мой
родной; "сни меня", если можно так выразиться.
Она ушла. Где то пробило час ночи; после этого я слышал, как она
спускалась на нижний этаж, на цыпочках, но уже не босиком -- очевидно решила
дождаться мужа. Потом приехал Самойло; потом я заснул. Утром они меня
накормили кофе, яичницей, хрустящими горячими сухариками, проводили оба
ласково; бричка довезла меня до Люстдорфа, оттуда я на трамваях добрался до
Большого Фонтана и до Одессы, а назавтра уехал в Петербург.
В том году в Петербург на гастроли приехала Лина Кавальери; кто то меня
зазвал полюбоваться на знаменитую красавицу, не то в "Лакмэ", не то в
"Таис". Впрочем, не кто то, а старый друг, которого уже раза два я в этом
рассказе поминал, не называя; и теперь не хочется назвать. Это он мне когда
то сказал, что кургузые "дрипки", подруги революционных экстернов 1902 года,
были переодетые дочери библейской Юдифи; и это он, через год или меньше
после того спектакля с Линой Кавальери, погиб у царя на виселице под
Сестрорецком. Теперь он жил в столице инкогнито: коренной одессит, мой
соученик по гимназии, он выдавал себя за итальянца, корреспондента
консервативной римской газеты, не знающего по-русски ни слова; говорил
по-итальянски, как флорентиец, по-французски с безукоризненно-подделанным
акцентом итальянца, завивал и фабрил усы, носил котелок и булавку с цацкой в
галстухе, -- вообще играл свою комедию безошибочно. Когда мы в первый раз
где то встретились, я, просидевший с ним годы на одной скамье (да и после
того мы часто встречались, еще недавно), просто не узнал его и даже не
заподозрил: так он точно контролировал свою внешность, интонацию, жесты. Он
сам мне открылся -- ему по одному делу понадобилась моя помощь за границей;
но и меня так захватила и дисциплинировала его выдержка, что даже наедине я
с ним никогда не заговаривал по-русски. Он был большой любитель оперы и
большой приверженец Лины Кавальери; а кроме того -- объяснил он мне, даже
бровью не моргнув -- "ведь она моя соотечественница".
-- Зовите (по-русски мы были на ты) меня изменником, -- шепнул он мне в
антракте, -- но дама в той ложе еще лучше Лины.
Я оглянулся на ту ложу и внутренне согласился с ним; и не удивился -- я
давно знал, что другую такую красавицу, как та дама в ложе, вряд ли
доведется встретить; мне, по крайней мере, не довелось ни раньше, ни после.
У нее были черные волосы и профиль греческой статуи, лоб и нос в одну черту
без перерыва, и роскошные плечи (я их помнил по девичьи худыми) были покаты,
как очертание амфоры там, где вместилище постепенно переходит в горлышко
сосуда. В волосах у нее была диадема, на груди тоже что то сверкало;
вечерний туалет, на тогдашнюю мерку "нескромный", от большого мастера, она
носила, как мы с вами пиджак, просто, привычно, незаметно. "В бомонде жила",
подивился я, вспоминая прошлое. На голых руках у нее были высокие перчатки;
я подумал: а ногти под ними теперь -- все еще обкусанные, или же только
подпилены маникюршей? Ее глаза я не сразу увидел, она сначала сидела боком;
потом повернула голову, отвечая своему спутнику во фраке, и стали видны
синие-синие глаза, совершенно небывалой, неправдоподобной какой то синевы.
Но цвет их я помнил, а вот что было ново и меня поразило: выражение этих
глаз. Не великий я чтец физиономий и взглядов, но тут и подслеповатому было
ясно, что в этих глазах четко прописана огромная любовь: странная любовь,
редкая в людском обиходе, жадная, властная, нетерпимая, суровая, а в то же
время нежная и послушная. Потом она взглянула на зал; мой сосед ей
поклонился, она кивнула с величавой любезностью, и тут встретилась глазами
со мною. Что то мне шепнуло: не кланяйся, ей этого не хочется.
Действительно, она равнодушно отвела взгляд дальше. Но в эту минуту
обернулся ее кавалер, сидевший к нам раньше спиною, и я невольно проговорил
в слух его имя:
-- Дотторе Верниччи?
-- Вот как? -- спросил мой сосед с любопытством, -- вы и его знаете? А
ее -- неужели не узнали?
Верниччи, увидав нас обоих, радостно закивал и стал знаками звать в их
ложу. У меня на то не было никакой охоты, во первых, из за нее, а кроме того
-- в зале могли оказаться знакомые, для которых не было тайной его ремесло.
Но сосед мой пробормотал под усы римское ругательство:
-- Accidenti a li mortacci sui. -- Я должен...
-- Скажите ему, что мне надо звонить в редакцию, -- попросил я, -- или
что хотите, только выручите меня. Да и синьора его по мне вряд ли
стосковалась.
После спектакля мы долго тащились на извозчике в ресторан "Вена", и он
мне рассказывал об этой паре. По своему титулу консервативного журналиста,
он бывал у Верниччи в Париже, где тот, конечно, тоже выдавал себя за
представителя седьмой державы; а по истинной крамольной своей профессии
хорошо знал истинную профессию моего римского знакомца.
-- Его шефы, -- говорил он, -- очень им дорожат; а по моему он -- то,
что сказал когда то Бисмарк о Наполеоне малом: "крупная, но непризнанная
бездарность".
-- Почему бездарность?
-- Да хотя бы вот почему: вы поверите -- он до сих пор не подозревает,
что мадмуазель Лаперванш ваша соотечественница?
Я вспомнил, что в Берне, когда мы встретились в банке и потом сидели в
кафе, ее имя не было названо, и выдала она себя ему сразу за иностранку.
Теперь оказалось, по рассказу моего приятеля, что вот уже сколько времени
она считается в Париже официальной подругой Верниччи, ездит с ним в качестве
"секретарши" по разным Европам, куда заносит его сыскная служба, и
называется Мадлен Лаперванш, или даже де Лаперванш; и бумаги в порядке,
получила визу на приезд в Россию.
-- И по-русски ни слова не знает: как я.
Он замолчал, потом вдруг наклонился к моему уху и, в первый раз за все
эти месяцы, прошептал по-русски:
-- Большая женщина. Таких, после революции, история на золотую доску
записывает.
Тут я совсем удивился и посмотрел на него вопросительно; он, однако,
покачал головою с видом, ясно говорившим: не расспрашивай, не имею права
объяснить; даже и то, что сказал тебе сейчас, ты забудь.
Остаток дороги мы молчали; и я про себя старался построить из осколков
портрет новой Лики. На золотую доску? Это, в его устах, может означать
только одно: Лика по-прежнему работает для какого-то подполья. В то же время
-- диадема, ожерелье, содержанка этого хорька... Собственно говоря, он-то
чем занимается? Иностранец, не могущий ни к кому из политической эмиграции
втереться в доверие, -- какая от него польза сыску, за что деньги платят? Но
видно, что платят; и он, по всем отзывам, правая рука того М.-М., ласкового,
приветливого выкреста, которым так дорожит российская охранка. Значит, и
Верниччи им полезен; но что тут делает Лика? Что тут за роль играет при
нечистом человеке эта странная душа, когда-то откликавшаяся только на
злопамятные голоса ненависти, а теперь так явно прильнувшая к нечистому
человеку? Ничего у меня не получалось, портрет не складывался; я только
смутно чувствовал, что дотронулся до какой то путаницы, может быть и святой,
но нечистой.
В "Вене" было, как всегда по ночам, полным полно. Не помню, как мы там
провели время, кто к нам подсел, И почему так долго мы там засиделись;
только помню, что спутник мой и на людях разыгрывал свою роль иностранца
изумительно. Был даже такой случай (может быть, не в этот раз, но все
равно): пришел с ночной работы другой журналист, тоже одессит, тоже наш
одноклассник, сел у нашего столика и провел с нами час; я их познакомил, был
им за переводчика; новопришедший, посреди разговора, вдруг мне сказал: -- А
в нем есть что то похожее на Л., правда? -- и я подтвердил, что есть; и тот
ушел, так и не догадываясь, что это и есть Л.
Вдруг, уже очень поздно, публика зашевелилась, шеи вытянулись, сидевшие
спиною повернули головы; и я тоже повернул голову -- метрдотель торжественно
вел к свободному столу Лику и Верниччи. У нее на плечах было что то меховое,
очень богатого вида, и шла она сквозь строй восторженных взглядов спокойно и
равнодушно. Провожатый уже указывал им, жестом отменного изящества, какой то
особенно почетный столик, но в эту минуту Верниччи увидел нас. Он бросился
ко мне со всегдашней своей экспансивностью, опять тряс мою руку обеими
руками нескончаемо, за одну минуту произнес длинную речь о том, как он рад
этой встрече, а потом указал на Лику:
-- Неужели не узнаете мадемуазель Мадлен? ведь это вы нас и
познакомили.
-- Здравствуйте, мсье, -- сказала она по-французски, подавая мне руку;
ее голос звучал учтиво и равнодушно, глаза смотрели на меня спокойно и
уверенно. Я пробормотал:
-- Мадемуазель де Лаперванш так изменилась... -- Тут я вспомнил, что
при таком случае, в присутствии итальянца, надо вставить комплимент, и
прибавил: -- Звезда стала солнцем: -- или что то в этом роде.
-- Разрешите присесть? -- спросил он. -- Мерси, метрдотель, мы
останемся здесь.
Я уж внутренне махнул рукою на страх, что люди увидят меня,
либерального журналиста, в таком дружеском соседстве с господином, о котором
они, быть может, слыхали; но от самой создавшейся неразберихи меня в
холодный пот ударило. У меня за столом две маски, и все мы втроем дурачим
четвертого; он того стоит, мне его не жаль, но сумею ли я, совершенный
новичок, выдержать свою роль в этом лицедействе? И зачем? Я-то, собственно,
тут при чем? Была у меня мысль извиниться, отговориться работой и уйти; но
все знают, до чего это трудно. Актеры соловцовской труппы, с которыми я
когда то в Одессе был близок, объясняли мне, что самое трудное на сцене --
это уметь "отшиться", уйти без неловкости, ничего не зацепив; в жизни это
еще сложнее, чем на сцене. Я остался, взял себя в руки и решил поменьше
говорить, чтобы как-нибудь не выдать моих переодетых одесситов. Это
оказалось не так трудно -- Верниччи говорил без умолку, мой приятель ему
вторил, моего содействия почти не требовалось.
Верниччи оказался интересным и очаровательным собеседником. О чем он
рассказывал, я, конечно, уж не помню; но тут была и мировая политика, и все
новые книги, что вышли на западе, и закат Элеоноры Дузе, и школа Маринетти,
и двадцать анекдотов о королях и министрах, один другого забавнее. В то же
время он выбрал из списка вин какую-то особенную марку, метрдотель даже
вытянулся на вытяжку, услышав название. У меня в душе заворчали сразу все
мои мещанские предрассудки:
пить из его бутылки? Но выручил мой приятель: объявил безапелляционно,
что хозяева стола -- мы, никаких возражений, "когда встретимся у вас в
Париже, вы реваншируетесь"... У меня отлегло от сердца, и на радостях я пил
больше всех; мы заказали вторую бутылку и третью, и понемногу мое смущение
прошло.
Помню такой момент: Лика разговаривала с моим другом, Верниччи хотел ей
что то сказать и положил руку ей на руку. Она повернула к нему голову и
слушала, но смотрела не на него, а на его руку: и опять у нее в глазах и во
всем лице отпечаталось то самое выражение "твоя", хищное и покорное, рабье и
рабовладельческое, что меня давеча поразило в театре. "Господи!", подумал я,
действительно ломая голову над этой загадкой, -- "влюблена, как цыганка, --
и лжет ему, как цыганка? в чем дело?"
Он сказал ей, что хотел, снял руку; она опять заговорила с моим
приятелем, все по-французски, мсье, мадмуазель. Верниччи обернулся ко мне,
но сначала молчал; вдруг он поднял на меня глаза, и, несмотря на все мое
предубеждение, это был подлинный задушевный взгляд очень искреннего доброго
малого.
-- Вы, -- проговорил он вполголоса, -- сами того не зная, сделали мое
счастье на всю жизнь.
От вина, должно быть, я расчувствовался: его слова меня прямо тронули.
Без вины виноватый, я в душе застыдился: уж не мог разобрать, кто тут кого
больше обманывает, кто кому глубже копает яму, но этого гоя, уж каков он ни
есть, помогаю сегодня дурачить я. "Счастье на всю жизнь"... собственно, раз
он у моего стола и пьет мое вино, полагалось бы хоть намекнуть ему, что не
надолго такое счастье, что где то в его перине уже торчит ржавая игла --
какая не знаю, но ржавчина ядовитая, и конец будет плохой. -- Конечно,
ничего я ему не сказал, молча дал ему опять потрясти мою руку, и запил свое
смущение пятым или шестым стаканом.
А в конце помню и такой момент, когда Верниччи и мой приятель вышли, и
я остался с Ликой вдвоем. Мы сидели друг против друга; она мне указала на
место Верниччи -- "сядьте ближе". Я послушался. Кругом стоял полупьяный
говор, на наш стол уже никто не обращал внимания; она проговорила по-русски,
почти беззвучно:
-- Вы давно из Одессы?
Я так же беззвучно ответил, что все здоровы (а жив ли был еще Марко? не
помню); и про Марусю и ребенка в Овидиополе.
-- Ставлю вам пятерку, -- сказала она, -- я сначала боялась, что вы
как-нибудь обмолвитесь. Нашим тоже не говорите об этой встрече.
Тон ее, хоть она в эту минуту говорила со мной о своих секретах, был ее
старый тон, холодный, не подпускающий -- я подумал: "точно с прислугой,
которой велят унести объедки". Вдруг мне в голову ударила огромная злоба --
неприязнь целой жизни, вся взаимная полярность нашего склада, вся моя жуть
перед такой душой без святынь и без категорий добра и зла; может быть,
сознаюсь, еще больше ударили в голову те несчетные стаканы vendange 1872. Я
-- Не разберу, Маруся: изменились вы или нет?
Она подумала и решила, что только в одном отношении да. Она мне
напомнила: давно, когда раз я "прочел ей нотацию" за слишком вольный язык,
она мне объяснила свою классификацию неприличностей. Есть неприличности,
которых детям знать нельзя; и есть та категория, которую детям знать не
только разрешается, но даже неизбежно. В обществе, где есть и мужчины, и
женщины, "детские" неприличности строго воспрещены, это дурной тон; но те,
что не для детей, -- пожалуйста.
-- А теперь, -- призналась она, -- я могу нечаянно порадовать вас и
анекдотом из категории младенческих вольностей;
хотя постараюсь воздержаться. Трудно, понимаете, когда весь день с
полуторагодовалым малышом.
Тут она вдруг меня притянула к себе и шепнула на ухо:
-- Через пять месяцев будет второй.
-- Вот бы не догадался!
Она повернулась профилем и весело спросила, следя за моим выражением:
-- Не прибыло?
Я честно сказал, что нет, но она заметила что то у меня в глазах:
-- Вы чему смеетесь?
Я, расхохотавшись, сознался:
-- Вспомнил. Когда то -- после другой моей "нотации", на другую тему
о... вольностях, -- вы тоже повернулись ко мне профилем, но опросили
наоборот: что ж, убыло?
Она меня за эту справку расцеловала и затихла на минуту с головой у
меня на плече.
-- А встречаете вы моих "пассажиров"? -- спросила она потом.
В двух шагах была Одесса, но она редко туда ездила, гораздо чаще Анна
Михайловна к ней; и, когда гостила у матери, никого из прежних друзей не
вызывала. Мне пришлось ей рассказать, кто остался, кто уехал, у кого какая
служба или практика; и что все, когда со мной встречаются, до сих пор
говорят не о былой юности, а про Марусю. Она слушала внимательно и
растроганно, о каждом расспрашивала, вспоминала словечки, выходки,
странности каждого, и о каждом наизусть Сережин "портрет":
Вошел, как бог, надушен бергамотом
А в комнате запахло идиотом...
-- Милые они все, -- сказала она искренно; -- чудно мне с ними жилось,
так бы каждого сейчас и расцеловала, -- как вас;
не ревнуйте.
-- А вы, Маруся, никогда не тоскуете? -- спросил я, осмелев.
-- Не, -- ответила она просто, качая головою. -- Ведь это было как
купанье: плескаться в море -- прелесть, но поплескался и баста; а выйдя из
воды и надевши туфли и шляпку и все, кто разве тоскует по воде?
Показала она мне комнатку вроде своего будуара ("моя личная норка");
там на столике я увидел карточку Руницкого, но о нем в этот раз она не
заговорила, и я тоже.
На второй день, вскоре после завтрака, Самойло уехал в Одессу что то
закупать и сказал, что вернется поздно после полуночи: в аптеке у него был
ученик-помощник. Хоть он и стал много милее прежнего, я без него себя
чувствовал куда свободнее; но Маруся, по моему, ничуть, -- только, понятно,
у нее больше было времени говорить со мною наедине; а говорила так же точно,
как и накануне.
В десять я пошел спать -- на рассвете надо было ехать; и скоро заснул.
Разбудил меня плач ребенка; через минуту из той комнаты послышались шаги
босиком и уговаривающий голос Маруси. Хотя толковала она с ним вполголоса,
чтобы я не проснулся, но все слова доносились ясно, -- только половины их я
все равно не понял: это все было на языке того заколдованного края, куда от
нас уносят боги девушек, преображенных первым материнством.
А-ба-ле-ба-ле-ба-ле... А-гудь-гудь-гудь-гудь... Иногда, впрочем, слова были
русские, но такие, которых я никогда не слышал: "шелковиночка серебристая",
"светлячок", "лепесточек"... Потом запела потихоньку:
Ули-люли-люли,
Чужим деткам дули,
Зато нашим калачи,
Чтоб не хныкали в ночи.
Он, наконец, угомонился; босые ноги зашуршали к моей двери, и Маруся
шепнула:
-- Спите?
Я отозвался; она вошла, в косах и в том балахоне поверх сорочки,
сказала "подвиньтесь", села с ногами на кровать и заговорила:
-- Полагалось бы выразить сожаление, что мы вас разбудили, но я страшно
рада: покуда я там укачивала это добро, все молилась Господу, чтобы вы
проснулись. Как то за этот час больше "за вами" соскучилась, чем от
сотворения мира.
Не допопрощалась, видно. Бог знает, когда я снова тебя увижу, --
молодость моя...
Было не совсем темно, с улицы косо падал свет керосинового фонаря. Она
пристально вглядывалась в меня; протянула руки, погладила мои чуб, потом
взяла за уши; я вспомнил, где-то читал, что в древнем Риме женщины, целуя,
тоже брали за оба уха -- Маруся немножко наклонилась, как будто хотела
поцеловать и уже косы упали мне на лоб; но передумала, отодвинулась, велела:
"дайте вторую подушку", положила ее себе за спину и оперлась.
Я сказал ей, не для того, чтобы вызвать опровержение, а совсем честно:
-- На что вам молодость, Маруся? Ведь вам хорошо в этой новой
молодости, во сто раз лучше: я не знаю, как это вышло, прежде бы не поверил,
но ведь вы словно для этой жизни и родились, и все годы к ней себя готовили,
только по своему готовили; и мама это знала -- она мне давно предсказывала,
только не называя Самойло, что так будет.
Маруся помолчала, потом ответила:
-- Мама великая умница. Никогда мы с ней об этом не говорили -- а она
еще раньше знала, чем я.
-- А вы давно знали?
-- Ей-богу не помню. Всегда. Папа его привез, я еще была гимназисткой и
готовила его к экзамену; и мне страшно импонировало, что он так умеет
сосредоточиваться на главном и отметать пустяки, ничем его не обманешь и
ничем не сманишь. Металлическая душа; или дубок, что ли. Тогда еще, верно, и
порешила; а момента не помню.
Она вдруг засмеялась:
-- Знаете? Самойло по своему такой же тонкий умница, как мама (это у
них в крови -- он ведь ей родня, а не папе). Раз он мне сказал: "если бы ты
со мною попыталась флиртовать, я бы ушел навсегда. Что ты там набуянила с
другими, мне все равно, а со мною нельзя. Не важно, если человек свистит на
улице -- главное, чтобы он понимал, что в синагоге свистеть не полагается".
Потом она поправилась, не глядя:
-- Он сказал так: "мне все равно, что с другими -- кроме Руницкого".
У нее слегка дрогнул голос; я инстинктивно выпростал из под головы руки
и протянул их ей навстречу -- она переплела свои пальцы с моими и долго не
выпускала. Мы молчали -- я где то прочел, или сам придумал и где то написал
такое слово: молчать в унисон: это когда мысли сами между собою
перестукиваются. Поэтому вышло совсем не "вдруг", а вышло естественно, по
ходу и логике бессловного разговора и с ее бессловного позволения, когда я
спросил:
-- Что тогда было в долине Лукания?
Маруся легла ко мне, обвила мои руки тесно вокруг себя, свои вплела мне
в волосы, прижала губы к уху и зашептала:
-- Страшная вещь была. Я туда ехала, как одержимая, с обрыва бежала,
как одержимая: знала, что это конец, через минуту я буду женой Алеши, я так
хочу и так надо, пусть мне будет больно и страшно и все развалится навсегда.
Так и сказала Алеше, внизу, на том самом месте, где ты меня судил и простил;
даже не сказала -- велела. И вдруг -- даже объяснить не умею -- как будто
лопнула во мне пружина, и я не я, и все по другому, чужой человек с чужим
человеком. Он еще только руки протянул ко мне -- и разом отстранился, и,
сразу все понял. Не сказал больше ни слова, отвел меня наверх, отыскал
извозчика, отвез домой; помню, зубы у меня стучали. У подъезда помог мне
вынуть ключ из сумки, сам отворил дверь и снял шляпу. Я хотела сказать
"прости ты меня Христа ради" -- ведь я за полчаса до того уже была в душе
крещеная и венчанная в церкви. Ничего не сказала, и он ничего не сказал.
Маруся толчком откинулась от меня, опять села, оперлась о ту вторую
подушку, закинула голову; потом подняла руки и долго смотрела на них в косом
свете с улицы.
-- Собственно говоря, -- сказала она громко, равнодушно, даже
усмехнувшись, -- ведь у меня, собственно говоря, кровь на руках.
-- Не болтайте глупостей, -- отозвался я сердито.
-- О, меня это не мучит. -- Она говорила, в самом деле, очень спокойно.
-- Может быть, это мы в такое время живем: все пистолеты, виселицы, погромы.
Меня кровь не пугает. Я только за маму тревожусь.
Я не понял: -- За маму? В чем дело?
Она объяснила медленно, с долгими запинками, подбирая слова; говорила
опять совсем спокойно, по-видимому, ничуть не испытывая той жути, которой во
мне отзывались ее странные мысли. Странные? Не уверен, чтобы совсем
неожиданные: в этом рассказе уже несколько раз сорвалось у меня имя
"Ниобея", и теперь я не помню, родилось ли оно в моем сознании только после
этой беседы и после всего -- или тоже, как Марусино предчувствие, задолго
раньше, "так", "почему то".
-- Так, почему то, -- говорила Маруся. -- Почему то мне мерещится, что
мамины дети все плохо кончат; то есть все кроме Торика -- Торик не наш. Вот
уже Марко пропал, как то совсем по дикому, как никто никогда не пропадал.
Лика -- Лика палач до корня волос, до обкусанного края ногтей; кого задушит,
ее ли придушат, не знаю, но я как то уже давно ее списала со счета. А Сережа
-- Сережа меня затащил однажды в кавказский кабачок, там один черкес плясал
с пятью кинжалами во рту: это ведь и есть Сережа -- ох, напорется. И хуже
всего одно: мама это знает, мама всегда про это думает.
Я молчал, настолько подавленный, что даже не попытался вставить
подходящее возмущенное замечание -- "какая чепуха!" или в этом роде.
-- Кроме Торика, -- повторила она. -- И еще я пропустила Марусю. Я
зверек без когтей, никого не придушу, и кинжалов у нас в доме нету; но
убейте меня -- как то не могу вообразить себя старушкой, или просто пожилой
дамой. Это свои вы мне когда то читали стихи: "Цветок сирени, ты свой убор
покинула весенний, когда весна прошла"?
Я, наконец, взял себя в руки:
-- Весьма польщен: мои; но вы, мой друг, оказывается -- тайная
истеричка. Гидропатия вам нужна: на такую блажь один ответ -- холодная вода;
или оттаскать за косы.
Но Маруся уже смеялась, тормоша мои волосы:
-- И то правда; вероятно, сама в это не верю, иначе не жилось бы мне
так безоблачно, как живется. Утром забуду все, что теперь вам нагадала.
Я сказал: -- Хотите, я вам скажу, как я вас "разгадал", здесь, за эти
два дня?
-- Хочу.
-- Вы мне тогда в Лукании сказали: будь у меня талант певицы, или
другой талант, я бы спряталась от всего мира, одна одинешенька или с моим
рабовладельцем. А я спрашиваю: может быть, есть женщины, для которых высшая
песня, песнь песней -- это ребенок и муж, и вообще вся эта ванна спокойной
нежности, в которой вы живете?
-- "Весьма польщен", -- она передразнила мой давнишний ответ, но глаза
ее смотрели серьезно.
-- Понимаете, -- настаивал я, -- жил-был человек, от роду художник, но
не знал, что он художник; только почему то все портил чужие обои, рисуя на
них арабески. И вдруг его взяли на выучку, дали полотно и краски: целый день
вымазаны у него руки и лицо и самый нос, и ничего ему больше на свете не
нужно. Или жила-была девушка, от роду с неслыханным, несметным зарядом
нежности в душе; разбрызгивала эту нежность направо и налево, не считая и не
жалея и не выбирая, стоит ли, пока --
-- Пока не попала в ванну? Может быть.
Она зевнула и соскочила с кровати.
-- Одно несомненно: мой наряд скорее подходит для ванны, чем для
визита. И мы уже опять вернулись к началу начал -- к истории о том, как ваша
героиня "разбрызгивала нежность"; значит, круг сюжетов завершен, и я иду
спать. Утром напою вас кофе; только еще булочек не будет, но я вам поджарю
сухариков. Яйца как хотите -- всмятку или яичницу?
Но она еще с минуту простояла у моей кровати, прощаясь за руку;
смотрела на меня задумчиво, склонив голову на бок и щекоча себе губы
пушистым кончиком одной косы; опять как будто хотела нагнуться и раздумала.
-- О чем это вы молчите так нерешительно, Маруся?
Она не ответила, высвободила руку и пошла к двери, но у двери опять
остановилась и повернулась ко мне лицом.
-- О чем?
Она засмеялась и ответила мне так, как будто снова ей двадцать лет,
снова она рыжий котенок в муфте, ничему не научилась и ничего не забыла:
-- Я вам признаюсь. Я стояла и думала: надо бы с ним попрощаться по
особенному -- может быть и в самом деле не увидимся? Но, как изволите
видеть, я передумала. Мы с вами все сроки пропустили; и вообще не надо,
пусть так останется, как было. Мона Ванна (она опять зевнула) бьет челом
Жофруа Рюделю; впрочем, это, кажется, из двух разных опер. Засни, мой
родной; "сни меня", если можно так выразиться.
Она ушла. Где то пробило час ночи; после этого я слышал, как она
спускалась на нижний этаж, на цыпочках, но уже не босиком -- очевидно решила
дождаться мужа. Потом приехал Самойло; потом я заснул. Утром они меня
накормили кофе, яичницей, хрустящими горячими сухариками, проводили оба
ласково; бричка довезла меня до Люстдорфа, оттуда я на трамваях добрался до
Большого Фонтана и до Одессы, а назавтра уехал в Петербург.
В том году в Петербург на гастроли приехала Лина Кавальери; кто то меня
зазвал полюбоваться на знаменитую красавицу, не то в "Лакмэ", не то в
"Таис". Впрочем, не кто то, а старый друг, которого уже раза два я в этом
рассказе поминал, не называя; и теперь не хочется назвать. Это он мне когда
то сказал, что кургузые "дрипки", подруги революционных экстернов 1902 года,
были переодетые дочери библейской Юдифи; и это он, через год или меньше
после того спектакля с Линой Кавальери, погиб у царя на виселице под
Сестрорецком. Теперь он жил в столице инкогнито: коренной одессит, мой
соученик по гимназии, он выдавал себя за итальянца, корреспондента
консервативной римской газеты, не знающего по-русски ни слова; говорил
по-итальянски, как флорентиец, по-французски с безукоризненно-подделанным
акцентом итальянца, завивал и фабрил усы, носил котелок и булавку с цацкой в
галстухе, -- вообще играл свою комедию безошибочно. Когда мы в первый раз
где то встретились, я, просидевший с ним годы на одной скамье (да и после
того мы часто встречались, еще недавно), просто не узнал его и даже не
заподозрил: так он точно контролировал свою внешность, интонацию, жесты. Он
сам мне открылся -- ему по одному делу понадобилась моя помощь за границей;
но и меня так захватила и дисциплинировала его выдержка, что даже наедине я
с ним никогда не заговаривал по-русски. Он был большой любитель оперы и
большой приверженец Лины Кавальери; а кроме того -- объяснил он мне, даже
бровью не моргнув -- "ведь она моя соотечественница".
-- Зовите (по-русски мы были на ты) меня изменником, -- шепнул он мне в
антракте, -- но дама в той ложе еще лучше Лины.
Я оглянулся на ту ложу и внутренне согласился с ним; и не удивился -- я
давно знал, что другую такую красавицу, как та дама в ложе, вряд ли
доведется встретить; мне, по крайней мере, не довелось ни раньше, ни после.
У нее были черные волосы и профиль греческой статуи, лоб и нос в одну черту
без перерыва, и роскошные плечи (я их помнил по девичьи худыми) были покаты,
как очертание амфоры там, где вместилище постепенно переходит в горлышко
сосуда. В волосах у нее была диадема, на груди тоже что то сверкало;
вечерний туалет, на тогдашнюю мерку "нескромный", от большого мастера, она
носила, как мы с вами пиджак, просто, привычно, незаметно. "В бомонде жила",
подивился я, вспоминая прошлое. На голых руках у нее были высокие перчатки;
я подумал: а ногти под ними теперь -- все еще обкусанные, или же только
подпилены маникюршей? Ее глаза я не сразу увидел, она сначала сидела боком;
потом повернула голову, отвечая своему спутнику во фраке, и стали видны
синие-синие глаза, совершенно небывалой, неправдоподобной какой то синевы.
Но цвет их я помнил, а вот что было ново и меня поразило: выражение этих
глаз. Не великий я чтец физиономий и взглядов, но тут и подслеповатому было
ясно, что в этих глазах четко прописана огромная любовь: странная любовь,
редкая в людском обиходе, жадная, властная, нетерпимая, суровая, а в то же
время нежная и послушная. Потом она взглянула на зал; мой сосед ей
поклонился, она кивнула с величавой любезностью, и тут встретилась глазами
со мною. Что то мне шепнуло: не кланяйся, ей этого не хочется.
Действительно, она равнодушно отвела взгляд дальше. Но в эту минуту
обернулся ее кавалер, сидевший к нам раньше спиною, и я невольно проговорил
в слух его имя:
-- Дотторе Верниччи?
-- Вот как? -- спросил мой сосед с любопытством, -- вы и его знаете? А
ее -- неужели не узнали?
Верниччи, увидав нас обоих, радостно закивал и стал знаками звать в их
ложу. У меня на то не было никакой охоты, во первых, из за нее, а кроме того
-- в зале могли оказаться знакомые, для которых не было тайной его ремесло.
Но сосед мой пробормотал под усы римское ругательство:
-- Accidenti a li mortacci sui. -- Я должен...
-- Скажите ему, что мне надо звонить в редакцию, -- попросил я, -- или
что хотите, только выручите меня. Да и синьора его по мне вряд ли
стосковалась.
После спектакля мы долго тащились на извозчике в ресторан "Вена", и он
мне рассказывал об этой паре. По своему титулу консервативного журналиста,
он бывал у Верниччи в Париже, где тот, конечно, тоже выдавал себя за
представителя седьмой державы; а по истинной крамольной своей профессии
хорошо знал истинную профессию моего римского знакомца.
-- Его шефы, -- говорил он, -- очень им дорожат; а по моему он -- то,
что сказал когда то Бисмарк о Наполеоне малом: "крупная, но непризнанная
бездарность".
-- Почему бездарность?
-- Да хотя бы вот почему: вы поверите -- он до сих пор не подозревает,
что мадмуазель Лаперванш ваша соотечественница?
Я вспомнил, что в Берне, когда мы встретились в банке и потом сидели в
кафе, ее имя не было названо, и выдала она себя ему сразу за иностранку.
Теперь оказалось, по рассказу моего приятеля, что вот уже сколько времени
она считается в Париже официальной подругой Верниччи, ездит с ним в качестве
"секретарши" по разным Европам, куда заносит его сыскная служба, и
называется Мадлен Лаперванш, или даже де Лаперванш; и бумаги в порядке,
получила визу на приезд в Россию.
-- И по-русски ни слова не знает: как я.
Он замолчал, потом вдруг наклонился к моему уху и, в первый раз за все
эти месяцы, прошептал по-русски:
-- Большая женщина. Таких, после революции, история на золотую доску
записывает.
Тут я совсем удивился и посмотрел на него вопросительно; он, однако,
покачал головою с видом, ясно говорившим: не расспрашивай, не имею права
объяснить; даже и то, что сказал тебе сейчас, ты забудь.
Остаток дороги мы молчали; и я про себя старался построить из осколков
портрет новой Лики. На золотую доску? Это, в его устах, может означать
только одно: Лика по-прежнему работает для какого-то подполья. В то же время
-- диадема, ожерелье, содержанка этого хорька... Собственно говоря, он-то
чем занимается? Иностранец, не могущий ни к кому из политической эмиграции
втереться в доверие, -- какая от него польза сыску, за что деньги платят? Но
видно, что платят; и он, по всем отзывам, правая рука того М.-М., ласкового,
приветливого выкреста, которым так дорожит российская охранка. Значит, и
Верниччи им полезен; но что тут делает Лика? Что тут за роль играет при
нечистом человеке эта странная душа, когда-то откликавшаяся только на
злопамятные голоса ненависти, а теперь так явно прильнувшая к нечистому
человеку? Ничего у меня не получалось, портрет не складывался; я только
смутно чувствовал, что дотронулся до какой то путаницы, может быть и святой,
но нечистой.
В "Вене" было, как всегда по ночам, полным полно. Не помню, как мы там
провели время, кто к нам подсел, И почему так долго мы там засиделись;
только помню, что спутник мой и на людях разыгрывал свою роль иностранца
изумительно. Был даже такой случай (может быть, не в этот раз, но все
равно): пришел с ночной работы другой журналист, тоже одессит, тоже наш
одноклассник, сел у нашего столика и провел с нами час; я их познакомил, был
им за переводчика; новопришедший, посреди разговора, вдруг мне сказал: -- А
в нем есть что то похожее на Л., правда? -- и я подтвердил, что есть; и тот
ушел, так и не догадываясь, что это и есть Л.
Вдруг, уже очень поздно, публика зашевелилась, шеи вытянулись, сидевшие
спиною повернули головы; и я тоже повернул голову -- метрдотель торжественно
вел к свободному столу Лику и Верниччи. У нее на плечах было что то меховое,
очень богатого вида, и шла она сквозь строй восторженных взглядов спокойно и
равнодушно. Провожатый уже указывал им, жестом отменного изящества, какой то
особенно почетный столик, но в эту минуту Верниччи увидел нас. Он бросился
ко мне со всегдашней своей экспансивностью, опять тряс мою руку обеими
руками нескончаемо, за одну минуту произнес длинную речь о том, как он рад
этой встрече, а потом указал на Лику:
-- Неужели не узнаете мадемуазель Мадлен? ведь это вы нас и
познакомили.
-- Здравствуйте, мсье, -- сказала она по-французски, подавая мне руку;
ее голос звучал учтиво и равнодушно, глаза смотрели на меня спокойно и
уверенно. Я пробормотал:
-- Мадемуазель де Лаперванш так изменилась... -- Тут я вспомнил, что
при таком случае, в присутствии итальянца, надо вставить комплимент, и
прибавил: -- Звезда стала солнцем: -- или что то в этом роде.
-- Разрешите присесть? -- спросил он. -- Мерси, метрдотель, мы
останемся здесь.
Я уж внутренне махнул рукою на страх, что люди увидят меня,
либерального журналиста, в таком дружеском соседстве с господином, о котором
они, быть может, слыхали; но от самой создавшейся неразберихи меня в
холодный пот ударило. У меня за столом две маски, и все мы втроем дурачим
четвертого; он того стоит, мне его не жаль, но сумею ли я, совершенный
новичок, выдержать свою роль в этом лицедействе? И зачем? Я-то, собственно,
тут при чем? Была у меня мысль извиниться, отговориться работой и уйти; но
все знают, до чего это трудно. Актеры соловцовской труппы, с которыми я
когда то в Одессе был близок, объясняли мне, что самое трудное на сцене --
это уметь "отшиться", уйти без неловкости, ничего не зацепив; в жизни это
еще сложнее, чем на сцене. Я остался, взял себя в руки и решил поменьше
говорить, чтобы как-нибудь не выдать моих переодетых одесситов. Это
оказалось не так трудно -- Верниччи говорил без умолку, мой приятель ему
вторил, моего содействия почти не требовалось.
Верниччи оказался интересным и очаровательным собеседником. О чем он
рассказывал, я, конечно, уж не помню; но тут была и мировая политика, и все
новые книги, что вышли на западе, и закат Элеоноры Дузе, и школа Маринетти,
и двадцать анекдотов о королях и министрах, один другого забавнее. В то же
время он выбрал из списка вин какую-то особенную марку, метрдотель даже
вытянулся на вытяжку, услышав название. У меня в душе заворчали сразу все
мои мещанские предрассудки:
пить из его бутылки? Но выручил мой приятель: объявил безапелляционно,
что хозяева стола -- мы, никаких возражений, "когда встретимся у вас в
Париже, вы реваншируетесь"... У меня отлегло от сердца, и на радостях я пил
больше всех; мы заказали вторую бутылку и третью, и понемногу мое смущение
прошло.
Помню такой момент: Лика разговаривала с моим другом, Верниччи хотел ей
что то сказать и положил руку ей на руку. Она повернула к нему голову и
слушала, но смотрела не на него, а на его руку: и опять у нее в глазах и во
всем лице отпечаталось то самое выражение "твоя", хищное и покорное, рабье и
рабовладельческое, что меня давеча поразило в театре. "Господи!", подумал я,
действительно ломая голову над этой загадкой, -- "влюблена, как цыганка, --
и лжет ему, как цыганка? в чем дело?"
Он сказал ей, что хотел, снял руку; она опять заговорила с моим
приятелем, все по-французски, мсье, мадмуазель. Верниччи обернулся ко мне,
но сначала молчал; вдруг он поднял на меня глаза, и, несмотря на все мое
предубеждение, это был подлинный задушевный взгляд очень искреннего доброго
малого.
-- Вы, -- проговорил он вполголоса, -- сами того не зная, сделали мое
счастье на всю жизнь.
От вина, должно быть, я расчувствовался: его слова меня прямо тронули.
Без вины виноватый, я в душе застыдился: уж не мог разобрать, кто тут кого
больше обманывает, кто кому глубже копает яму, но этого гоя, уж каков он ни
есть, помогаю сегодня дурачить я. "Счастье на всю жизнь"... собственно, раз
он у моего стола и пьет мое вино, полагалось бы хоть намекнуть ему, что не
надолго такое счастье, что где то в его перине уже торчит ржавая игла --
какая не знаю, но ржавчина ядовитая, и конец будет плохой. -- Конечно,
ничего я ему не сказал, молча дал ему опять потрясти мою руку, и запил свое
смущение пятым или шестым стаканом.
А в конце помню и такой момент, когда Верниччи и мой приятель вышли, и
я остался с Ликой вдвоем. Мы сидели друг против друга; она мне указала на
место Верниччи -- "сядьте ближе". Я послушался. Кругом стоял полупьяный
говор, на наш стол уже никто не обращал внимания; она проговорила по-русски,
почти беззвучно:
-- Вы давно из Одессы?
Я так же беззвучно ответил, что все здоровы (а жив ли был еще Марко? не
помню); и про Марусю и ребенка в Овидиополе.
-- Ставлю вам пятерку, -- сказала она, -- я сначала боялась, что вы
как-нибудь обмолвитесь. Нашим тоже не говорите об этой встрече.
Тон ее, хоть она в эту минуту говорила со мной о своих секретах, был ее
старый тон, холодный, не подпускающий -- я подумал: "точно с прислугой,
которой велят унести объедки". Вдруг мне в голову ударила огромная злоба --
неприязнь целой жизни, вся взаимная полярность нашего склада, вся моя жуть
перед такой душой без святынь и без категорий добра и зла; может быть,
сознаюсь, еще больше ударили в голову те несчетные стаканы vendange 1872. Я