Она посмотрела на меня с неподдельным изумлением, словно бы я сказал,
что вот уже десять лет прыгаю на одной ноге.
-- Это ж не карьера. Писать можно еще год, еще два;
нельзя всю жизнь сочинять фельетоны, Игнац Альбертович (это мой муж)
охотно устроил бы вас у себя в конторе; или подумайте об адвокатуре; или
что-нибудь, только нельзя же болтаться человеку в воздухе без настоящего
заработка.
Я стал было доказывать питательные качества своего ремесла, но
почувствовал, что не поможет ему защита: в ее представлениях о социальной
лестнице просто не было для него ступени; в старину, говорят, так смотрели
все порядочные люди на актеров; или, может быть, это проявился атавизм
еврейский, и мое занятие казалось ей чем-то вроде профессии меламеда, за
которую берется человек потому, что ничего другого не нашлось. Я бросил
апологию и перешел в наступление:
-- Откровенность за откровенность. Я знаю двоих из ваших детей: эту
старшую барышню и Сережу. Скажите: как у них-то прививаются ваши
благоразумные советы? Оба они прелесть, но что то, боюсь, не в вашем
стиле...
-- О, это другое дело. Они мои дети; я скорее на крышу гулять полезу,
чем стану им советовать.
-- Как так?
-- Последний человек, которого люди слушают, это Мать;
или отец, все равно. В каждом поколении повторяется трагедия отцов и
детей, и всегда одна и та же: именно то, что проповедуют родители, в один
прекрасный день, оказывается, детям осточертело, заодно и родители
осточертели. Спасибо, не хочу.
"Умница дама", подумал я, и решил, что занятнее не проведу вечера, чем
с нею. Эта семья меня уже заинтересовала; я стал расспрашивать о ее детях,
она охотно рассказывала, минутами с такой откровенностью, которая и вчуже
меня бы резнула, если бы у нее все это не выходило "по милому".
Между танцами подбежала к нам Маруся; сказала мне, указывая на мать:
"берегитесь, она форменная деми-вьерж -- обворожить обворожит, а на роман не
согласится"; и тут же сообщила матери: "весь вечер танцую с Н. Н.; влюблена;
жаль, у него усы, но я надеюсь, что мягкие, царапать не будут", -- и
убежала.
-- От слова не станется, -- сказал я утешительно, думая, что Анна
Михайловна смущена конкретностью этого прогноза; но она ничуть не была
смущена.
-- У девушек этого поколения, что слово, что дело -- разница их не
пугает.
-- А вас?
-- Всякая мать за всех детей тревожится; но меньше всего я тревожусь
именно за Марусю. Вы в детстве катались на гигантских шагах? Взлетаешь чуть
ли не до луны, падаешь как будто в пропасть -- но это все только так
кажется, а на самом деле есть привязь и прочная граница. У Маруси есть
граница, дальше которой ее никакие усы не оцарапают -- хотя я, конечно, не
хотела бы знать точно, где эта граница; -- но вот мой муж... Игнац
Альбертович был много старше, полный, с бритым подбородком, в очках; я и по
виду сказал бы, что хлебник -- так и оказалось. Судя по акценту, он в
русской школе не учился, но, невидимому, сам над собою поработал; особенно
усердно, как было еще принято в его поколении, читал немецких классиков --
впоследствии цитировал на память чуть ли не страницы из Берне, а из поэтов
особенно почему то любил Шамиссо и Ленау. В результате был на нем отчасти
тот неопределимый отпечаток, который мы передаем смешным словом
"интеллигент"; слово столь же зыбкого содержания, как у англичан
"джентльмен". У подлинного джентльмена могут быть невыносимо скверные
манеры, как и настоящий интеллигент может спокойно, даже зевнув, обнаружить
незнание Мопассана или Гегеля: дело тут не в реальных признаках, а в какой
то внутренней пропудренности культурой вообще. -- Но вместе с тем в Игнаце
Альбертовиче прежде всего чувствовался человек из мира "делов", знающий цену
вещам и людям и убежденный, что цена, вероятно, и есть самая сущность. Это
все я узнал после, когда сошелся с семьею, хотя и в той первой беседе мне
врезались в память некоторые его оценки.
Анна Михаиловна сразу ему пожаловалась, что я в контору не хочу, а
намерен "весь век остаться сочинителем".
-- Что ж, -- сказал он, -- молодой человек, очевидно, имеет свою
фантазию в жизни. У нашего сына Марко, что ни месяц, новая фантазия; я ему
всегда говорю: "С Богом, желаю успеха; только помни: если тебе удастся, я
скажу: молодец, я всегда предсказывал, что из него выйдет толк. А если
провалишься, я скажу: да разве я еще с его рождения не знал, что Марко
дурак?".
Я поблагодарил за науку, но предпочел опять перевести беседу подальше
от себя, на их собственных детей; это было нетрудно -- Анна Михайловна явно
любила эту тему, и муж ее тоже от нее не сторонился. Сережу они описали
точно таким, каким я его уже знал; Игнац Альбертович, протирая очки,
закрепил это описание формулой несколько неожиданной:
-- Вообще шарлатан; люблю шарлатанов.
Зато о Торике (его звали Виктор), самом младшем, Анна Михайловна
говорила почтительно: хорошо учится, много читает, ходит на гимнастику,
недурно играет на скрипке, вежлив, охотно услужлив; когда у матери было
воспаление легких, а Маруся тогда была за границей, Торик ходил за больною
лучше всякой сиделки.
-- Есть, -- сказал Игнац Альбертович, -- люди, которые любят суп с
лапшою, а есть и такие, что любят его с клецками. Это не просто, это два
характера. Лапша -- дело скользкое: если повезет, наберешь целую копну; но
есть и риск, что все соскользнет. А с клецками никакого беспокойства: больше
одной не выловишь, зато с мясом, и уж наверняка. У нас Сережа любит суп с
лапшею, а Торик с клецками.
Я долго смеялся, хотя слышал эту притчу и раньше, во многих версиях; но
он очень сочно все это изложил. Я спросил:
-- Теперь мне знакома вся галерея семейных портретов, но Сережа
говорил, что есть еще сестра -- Лика?
Анна Михайловна посмотрела на мужа, а он -- на пол, и сказал
раздумчиво:
-- Лика. Гм... Лика -- это не сюжет для разговора во время танцев.
Вскоре я стал частым гостем в их доме; и при этом, странно сказать, на
первых порах как бы потерял из виду самих хозяев дома -- мать и отца и
детей. Все они утонули в пестрой и шумной толчее марусиных "пассажиров";
прошло много недель, пока я сквозь этот тесный переплет посторонних людей
стал опять различать сначала Марусю, а потом и остальную семью.
В жизни я, ни до того, ни после, не видал такого гостеприимного дома.
Это не было русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим. Тут
скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: "всякий, кому
угодно, да придет и ест". После я узнал, что Игнац Альбертович выражал эту
же мысль формулой на языке своего житомирского детства, и это была одна из
его любимых поговорок: "а гаст? мит-н коп ин ванд!", т. е. открой ему,
гостю, двери на звонок, скажи: вот стулья, а вот чай и сдобные булочки: и
больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает, что угодно --
"хоть головой об стенку". Должен признаться, что это и в самом деле помогало
гостям сразу чувствовать себя, как дома.
Сквозь сумрак нескольких вечностей, пролетевших с той поры, я еще
некоторых помню; большей частью не по собственной их выпуклости, а скорее
при помощи сережиных рифмованных портретов. Почти все это были студенты:
было два-три экстерна, из тех, что носили тогда синие студенческие фуражки в
предвкушении грядущих достижений, хоть и очень проблематических из за
процентной нормы; были начинающие журналисты, уже знаменитые на
Дерибасовской улице; бывали, вероятно, и такие, которых даже Маруся точно по
имени не знала.
Помню двух явных белоподкладочников. Один из них был степенный и
благовоспитанный, вставлял французские слова, а по-русски пытался говорить
на московский лад; только буква "р" у него не выходила, но он объяснял это
тем, что "гувернантка акцент испохтила". Он готовил себя к карьере
административной или дипломатической, намекал, что религия не есть
препятствие, и писал на медаль сочинение на многообещающую тему о
желательности отмены конституции великого княжества Финляндского. Являясь к
Марусе, всегда подносил цветы; замужним дамам целовал ручки, а девицам --
нет, как полагается (мы все, неотесанные, целовали руку и Марусе; кто то
попробовал это проделать даже над семнадцатилетней Ликой, но жестоко
пострадал). Но Сережа его постиг, и портрет этого "пассажира" гласил:
Вошел, как бог, надушен бергамотом,
А в комнате запахло идиотом.
Второй был раздуханчик, румяненький, всегда счастливый, всегда с
улыбкой на все тридцать два зуба. "Папаша меня гнал в медики, в Харьков",
объяснил он однажды, -- "но я был неумолим: пойду только на один из
танцевальных факультетов -- или юридический, или филологический". Обожал
Одессу и всех не в Одессе родившихся презрительно называл "приезжие". С
Марусей он познакомился таким способом: она как то шла по улице одна, он
вдруг зашагал с нею рядом, снял фуражку и заявил, сверкая всеми зубами:
-- Мадмуазель, я -- дежурный член Общества для охраны одиноких девиц на
Ришельевской от нахалов.
Сережин портрет, скорее злой, и вообще я привожу его не без колебаний:
Он в комнату ворвался бурным штормом --
И в комнате запахло йодоформом.
Экстерны допускались только наиболее благообразные и наименее
глубокомысленные; собственно, только в этом доме я и видел таких. Вообще
экстерны тогда составляли в Одессе очень заметную группу населения; наезжали
из местечек близких и далеких, даже с Литвы ("выходцы из Пинского болота",
говорила Маруся), днем читали Тургенева и Туган-Барановского в городской
библиотеке, а по вечерам разносили по городу -- одни революцию, другие
сионизм. На экзаменах за шесть и восемь классов их нещадно проваливали;
многие давно махнули рукой, перестали зубрить и даже мечтать об
университете, но продолжали считаться "экстернами", точно это была сословная
каста. Вид у них был строгий и сосредоточенный, я их всегда боялся, читая в
их глазах библейский приговор: ты взвешен, взвешен -- и оказался легковесом.
Но к Марусе попадали только исключения из этого насупленного типа:
"умеренные экстерны", как она выражалась, ручные, с галстуками и даже в
крахмальных воротничках, и она, радея об их воспитании, старалась их отучить
от бесед на грузные темы из разных областей любомудрия. Тем не менее,
остальные "пассажиры" на них косились, а Сережа охотно "цитировал"
лингвистические жемчужины, якобы им почерпнутые из их сочинений, поданных на
последнем неудачном экзамене:
"Человечество давно уже заметило просветительное значение науки...".
"На поле битвы" (это был перевод с греческого) "раздавались стоны
гибнущих и гибнуемых...".
"Мать была поражена видеть сына бить отца...".
Был среди них, впрочем, и один неподкрашенный экстерн, как следует
быть, в косоворотке; но он приходил не к Марусе, а к Лике, и, как она,
волком смотрел на всех нас, и вообще скоро исчез из круга. Сережин отзыв
гласил:
Бог знает как одет, нечисто выбрит --
Того и глядь, он что-нибудь да стибрит.
Молодых журналистов я знал, конечно, и прежде. Один из них был тот
самый бытописатель босяков и порта, который тогда в театре сказал мне про
Марусю: котенок в муфте. Милый он был человек, и даровитый; и босяков знал
гораздо лучше, чем Горький, который, я подозреваю, никогда с ними по
настоящему и не жил, по крайней мере, не у нас на юге. Этот и в обиходе
говорил на ихнем языке -- Дульцинею сердца называл "бароха", свое пальто
"клифт" (или что то в этом роде), мои часики (у него не было) "бимбор", а
взаймы просил так: нема "фисташек"? Сережа считал его своим учителем, вообще
обожал, и упорно отказывался посвятить ему "портрет". Его все любили,
особенно из простонародья. Молдаванка и Пересыпь на eго рассказах,
по-видимому, впервые учились читать; в кофейне Амбарзаки раз подошла к нему
молоденькая кельнерша, расплакалась и сказала: -- Мусью, как вы щиро вчера
написали за "Анютку-Божемой"...
Другой носил тщательно растрепанные кудри и насаждал у нас в городе
декаданс; несколько мешало ему то, что он не знал ни одного иностранного
языка; зато с русским расправлялся бестрепетно, и одну свою статью
озаглавил: "У меня болит его голова". Он обильно цитировал из книги
"Единственный и его собственность", но однажды выяснилось, что он ее
приписывает Ницше; напечатал поэму в сто двадцать строк, но с подзаголовком
"сонет". Беспощадный Сережа обессмертил его так:
Он был изысканно, возвышенно духовен,
Но путал имена: Шпильгаген и Бетховен.
...Но это я еще и пятой, и десятой доли того населения не описал.
Присмотревшись к ним и, наконец, словно ежика в густой траве, различив
в центре Марусю, я залюбовался, как она ими всеми правит. Без усилий, даже
без внимания, без всяких попыток "занимать", одним внутренним магнетизмом.
Она не умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по моему, и
говорила не так много -- да и где перекричать такую толпу! -- но от одного
ее присутствия всем становилось уютно и весело, и каждое слово каждого
казалось удивительно остроумным. Я субъект глухой к магнетизму: самый
любимый человек может два часа смотреть мне в затылок -- не почую и не
оглянусь; но помню такой случай: раз я пришел к ним, никого не застал, сел в
гостиной читать "Ниву" -- полчаса так прошло, и вдруг меня буквально залило
ощущением bien-être, словно в холодный день печку затопили, или вытекла
из глаза колючая пылинка: это вернулась Маруся, -- а я, зачитавшись, ни
звонка не слышал, ни шагов ее по ковру; и притом даже не был в нее влюблен
никогда. Просто "так", просто вошло с нею в гостиную что-то необычайно
хорошее.
Чем интимно были для нее эти "пассажиры", не знаю. Послушать ее -- чуть
ли не все, долго или мимолетно, озарены были по очереди ее щедрой милостью
до той самой "границы", точного местоположения которой предпочитала не знать
Анна Михайловна; и Маруся, когда я как то ей повторил эти слова матери,
посоветовала: "а вы маму успокойте: до диафрагмы". Однажды из другой комнаты
я услышал ее голос (она была в гостиной, и вокруг нее там гудело пять или
шесть баритонов): "ой, папа, не входи, я сижу у кого то на коленях -- не
помню у кого". Уходя вечером на музыку с румяным белоподкладочником, она при
мне оказала матери: "побегу переоденусь, невежливо идти в парк с кавалером в
блузке, которая застегивается сзади"; покраснел студент, а мудрая Анна
Михайловна откликнулась критически только в литературном смысле:
-- Односторонний у тебя стиль, Маруся.
Когда мы подружились, я раз наедине спросил: -- что это, Маруся, --
"стиль" такой, или взаправду правда?
Она отрезала:
-- Вас, газетчиков, я ведь не соблазняю, так вы и не беспокойтесь. --
Ну, а если бы и правда, так что?
-- Много их...
-- А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль убыло ?
В конце концов, не мое это было дело; а лучше Маруси я не встречал
девушек на свете. Не могу ее забыть; уже меня упрекали, что во всех моих,
между делом, налетах в беллетристику, так или иначе всегда выступает она, ее
нрав, ее безбожные правила сердечной жизни, ее красные волосы. Ничего не
могу поделать. Глядя на нее как то из угла в их гостиной, вдруг я вспомнил
слово Энрико Ферри, не помню о ком, слышанное когда то в Риме на лекции: che
bella pianta umana, "прекрасный росток человеческий"; и тогда я еще не знал,
какой воистину прекрасный, сколько стали под ее бархатом, и как это все
дико, страшно, чудовищно и возвышенно кончится.
Конечно, была в этом доме и другая жизнь, помимо старшей дочери и
собиравшейся у нее ватаги; только очень казалась она заслоненной, и сам
Игнац Альбертович говорил о себе и жене и гостях не марусиных: -- Мы --
вторая гарнитура... Между тем вышло так, что в дальнейшем ходе разных
ответвлений этой веселой и горькой истории тем "заслоненным" достались
видные роли; надо и их помянуть.
Были "Нюра и Нюта" -- мать и дочь; дочь называла мамашу по имени.
Собственно звали старшую даму Анной, а девицу Ноэми -- на библейском имени
настоял отец; он же, говорят, очень сердился за то, что мать и дочь, хотя бы
неофициально, слывут как будто тезками наперекор еврейской традиции; но с
ним мало считались, человек он был застенчивый, молчаливый, и часто уезжал
по делам. Нюра и Нюта не только себе клички придумали похожие -- они и
одевались одинаково, и причесывались друг под друга и всегда были
неразлучны. Кажется, они и губы подкрашивали -- серьезная в те годы
уголовщина. "В Нюре с Нютой есть что-то порочное", уверяла Маруся; а Сережа
их, напротив, защищал следующим образом: "Ничего подобного, просто дурака
валяют"; причем этот обмен мнений произошел в присутствии самих Нюры и Нюты
и моем и еще всякого разного народу, и никто не обиделся, только мать и
дочь, сидевшие рядом, повернули друг к другу лица под одним и тем же углом и
улыбнулись друг дружке одной и той же стороною губ. -- Дочери было,
вероятно, лет двадцать пять, она формально считалась приходившей к Марусе (у
которой вообще бывало много и женской молодежи); мать ее числилась, конечно,
гостьей Анны Михайловны; но впечатление было такое, будто Нюра и Нюта, где
бы ни были, всегда, собственно, делают визиты друг другу.
Еще бывал там один гость, не разобраться чей; меня с ним раза три
знакомили, пока я его заметил. Был это дальний племянник Анны Михайловны,
уже взрослым юношей прибывший из местечка на Днепре; теперь ему было,
по-видимому, лет двадцать восемь, не меньше. Он называл хозяев "дядя" и
"тетя", со всеми детьми был на ты, но этим близость и ограничивалась;
приходил часто, но ни в каких общих затеях, играх, прогулках не участвовал;
все так привыкли к его пассивному присутствию, что оно уже никого не
стесняло, ни хозяев, ни гостей, ни его самого. Я попробовал однажды с ним
разговориться, но успеха не имел; только вынес впечатление, что он и меня и
всю компанию презирает, и вообще мужчина угрюмый и не очень
доброжелательный. Фамилия у него была странная -- Козодой; в семье называли
его Самойло; он имел звание помощника провизора и служил в аптекарском
магазине, а слова "аптекарский магазин" произносил оба с ударениями на
предпоследнем слоге. Кто то пустил слух, будто он влюблен в Марусю; но все
они были в нее влюблены, и меньше всего был похож на вздыхателя именно
Самойло -- кажется, даже не заговаривал с нею, а на ее редкие обращения
отвечал равнодушно и деловито, не поощряя к продолжению беседы. Еще помню:
говорили, что он о своем ремесле держится очень высокого мнения и называет
себя не фармацевт, а фармаколог; Сережа это выговаривал: "фармаколух".
Затем помню еще двух родственников, между собою братьев, совсем
пожилых; старшего звали Абрам Моисеевич, второго Борис Маврикиевич, и это
различие в стилизации одного и того же отчества определяло многое в их
несходной натуре. Старший, старик богатый, любил щеголять первобытной своей
неотесанностью. Все ходячие престарелые словечки и остроты на эту тему я
слышал от него. "Образование?" -- говорил он, вытаскивая бумажник: "вот мое
образование". Или: "Убеждения? вот...". Или: "Что, Игнац, твой Марко опять
остался на второй год? Это ты дурак, а не он. Мой Сема тоже лентяй, но я что
делаю? .Перед экзаменами встречаю в клубе его директора и говорю прямо: г.
Суббоцкий, держу с вами пари на пятьсот, что мой сын опять застрянет. -- И
дело в шляпе". Брата своего Бориса Маврикиевича он терпеть не мог, всячески
ему досаждал; за глаза называл его "этот шмендрик", а в глаза на людях не
Борис, но "Бенреш".
Борис Маврикиевич был всего лет на пять моложе, но воспитан был или сам
себя воспитал совсем по иному. Выражался правильно по-русски, а оттенки
акцента сглаживал тем, что в присутствии русских старался говорить басом
(это, говорят, помогает). Много лет назад, принимая грязевые ванны на
Хаджибейском лимане, он познакомился с писателем Данилевским; тот ему
подарил на память свой роман "Девятый вал", и Борис Маврикиевич оттуда
всегда цитировал места, подходящие к теме данной беседы. Более того: когда в
кредитном обществе, где он и брат его Абрам Моисеевич оба состояли членами
правления, появился вдруг некий строптивый пайщик и произвел не помню какой
скандал в годовом собрании, -- я сам слышал, вот этими ушами, как Борис
Маврикиевич о нем отозвался: "Это Робеспьер какой то; кончит тем, что и его
какая-нибудь Шарлотта застрелит в бане". Росту он был богатырского, грудь
носил колесом; раз я встретил его на Дерибасовской, в сизой крылатке вроде
офицерской, а на голове у него была самая подлинная дворянская фуражка с
красным околышком, и общий эффект был отменно православный. Он носил
бакенбарды в полщеки, а подбородок брил ежедневно, с синевой, и по пятницам
приходила к нему маникюрша.
В клубе он играл в винт исключительно с чиновниками -- тут то и любил
старший брат подойти и сказать во всеуслышание: "Бейреш, пора домой, твоя
жена Фейгеле беспокоится", -- а тот был холостяк, и никакой Фейгеле и на
свете не было.
Смешили они меня до умору; но в одном должен признаться -- эти двое, и
с ними еще Игнац Альбертович, первые мне показали то, что потом в жизни
много раз еще подтвердилось: что гораздо любопытнее говорить с купцами, чем
с профессиональными интеллигентами. В естественном кругу моем я встречался
больше с литераторами и адвокатами: потолковав о книгах, больше не о чем
бывало нам беседовать, разве что рассказывать анекдоты судебные или
редакционные. Но когда те три "хлебника", уставши от вечной игры в очко и в
шестьдесят шесть, клали локти на стол и начинали пересуживать свои биржевые
дела, я невольно заслушивался, и мне на час открывался весь божий мир и чем
он живет. По тысячам дорог Украины скрипят телеги, хохлы кричат на волов
"цоб-цобе", -- это везут зерно со всех сторон к пристаням кормильца-Днепра,
и жизнь сорока миллионов зависит от того, какие будут в этом сезоне отмечены
в бюллетене одесского гоф-маклера ставки на ульку или сандомирку. Но и эти
ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет
опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из за каких то событий в Индии или в
Персии, и как то связаны с этим и Франц-Иосиф, и императрица Мария
Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они
говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях
собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и о
тех и других как будто что то знали такое, чего нигде не вычитаешь.
Подтверждалось это мое впечатление также и тем еще, как тесно
подружился с Абрамом Моисеевичем юнейший в доме Торик: Торик, несмотря на
великую свою обходительность со всеми людьми без различия, не стал бы терять
времени на разговоры, лишенные поучительности. Старик у него просиживал
часами: хотя у Марко с Сережей была комната общая, Торику отвели, конечно,
отдельную. Раза два и я напросился третьим в их беседу; в самом деле,
занимательно и сочно рассказывал старик о Севастопольской кампании, о смерти
Линкольна, о парижской коммуне, о Скобелеве, о процессе Желябова, о Буланже
и тому подобных явлениях из хроники черноморской хлеботорговли. Но помню,
что больше всего при этом мне импонировал не Абрам Моисеевич, а Торик; еще
точнее -- не сам Торик, который слушал и молчал, а его комната. Она была вся
заставлена книгами, отражавшими разные стадии его духовного развития.
"Задушевное Слово", "Родник", "Вокруг Света" и так дальше до ежемесячника
"Мир Божий" -- все в сохранности, в комплектах, в переплетах; русские
классики; целая полка Bibliothèque Rose и всяческих Moreeaux Choisis;
даже, к моему изумлению, "История" Греца, единственная книга еврейского
содержания во всем доме. Письменный стол содержался в порядке; правильным
столбиком лежали школьные тетради в голубых обложках, из каждой свешивалась
цветная ленточка, приклеенная облатками и к обложке, и к промокашке; на
стене висело расписание уроков...
А однажды случилось так: Анна Михайловна, когда мальчиков не было дома,
попросила меня принести ей словарь Макарова с полки у Торика, но я ошибся
дверью и попал в комнату, где еще никогда не был. Полагалось бы сейчас же
отступить, но я про это забыл, так меня разом удивила обстановка и атмосфера
той комнаты. Словно из другого дома: железная кровать, два некрашенных
стула, облупленный умывальник, на нем гребешок, мыло и зубная щетка и больше
ничего. На столе валялись книжки; заглавий я не мог прочесть с порога, но
узнал их по формату -- эту словесность тогда просто называли "брошюрами", и
о том же ходе мысли говорил прибитый кнопками к обоям портрет Лассаля.
Подивившись на все это, я закрыл дверь, разыскал у Торика словарь, понес его
Анне Михайловне и в коридоре встретил Лику: глядя прямо перед собою, она
тщательно отвела плечо, чтобы я как-нибудь не задел ее за форменный
темно-зеленый рукав, и прошла в ту комнату к себе.
Летом Мильгромы жили на Среднем Фонтане. Дача находилась на десятой
станции: достаточно для старого туземца назвать этот номер, чтобы восстала
из забвения пред очами души его одна из характернейших картин нашего
тогдашнего быта.
Если бы мне поручено было написать монографию о десятой станции, я бы
начал издалека, и с сюжета чрезвычайно поэтического. Много раз уже, начал бы
я, воспевали художники слова таинственную влекущую силу ночного серебряного
светила, которой, говорят, послушны морские приливы (на Черном море высота
что вот уже десять лет прыгаю на одной ноге.
-- Это ж не карьера. Писать можно еще год, еще два;
нельзя всю жизнь сочинять фельетоны, Игнац Альбертович (это мой муж)
охотно устроил бы вас у себя в конторе; или подумайте об адвокатуре; или
что-нибудь, только нельзя же болтаться человеку в воздухе без настоящего
заработка.
Я стал было доказывать питательные качества своего ремесла, но
почувствовал, что не поможет ему защита: в ее представлениях о социальной
лестнице просто не было для него ступени; в старину, говорят, так смотрели
все порядочные люди на актеров; или, может быть, это проявился атавизм
еврейский, и мое занятие казалось ей чем-то вроде профессии меламеда, за
которую берется человек потому, что ничего другого не нашлось. Я бросил
апологию и перешел в наступление:
-- Откровенность за откровенность. Я знаю двоих из ваших детей: эту
старшую барышню и Сережу. Скажите: как у них-то прививаются ваши
благоразумные советы? Оба они прелесть, но что то, боюсь, не в вашем
стиле...
-- О, это другое дело. Они мои дети; я скорее на крышу гулять полезу,
чем стану им советовать.
-- Как так?
-- Последний человек, которого люди слушают, это Мать;
или отец, все равно. В каждом поколении повторяется трагедия отцов и
детей, и всегда одна и та же: именно то, что проповедуют родители, в один
прекрасный день, оказывается, детям осточертело, заодно и родители
осточертели. Спасибо, не хочу.
"Умница дама", подумал я, и решил, что занятнее не проведу вечера, чем
с нею. Эта семья меня уже заинтересовала; я стал расспрашивать о ее детях,
она охотно рассказывала, минутами с такой откровенностью, которая и вчуже
меня бы резнула, если бы у нее все это не выходило "по милому".
Между танцами подбежала к нам Маруся; сказала мне, указывая на мать:
"берегитесь, она форменная деми-вьерж -- обворожить обворожит, а на роман не
согласится"; и тут же сообщила матери: "весь вечер танцую с Н. Н.; влюблена;
жаль, у него усы, но я надеюсь, что мягкие, царапать не будут", -- и
убежала.
-- От слова не станется, -- сказал я утешительно, думая, что Анна
Михайловна смущена конкретностью этого прогноза; но она ничуть не была
смущена.
-- У девушек этого поколения, что слово, что дело -- разница их не
пугает.
-- А вас?
-- Всякая мать за всех детей тревожится; но меньше всего я тревожусь
именно за Марусю. Вы в детстве катались на гигантских шагах? Взлетаешь чуть
ли не до луны, падаешь как будто в пропасть -- но это все только так
кажется, а на самом деле есть привязь и прочная граница. У Маруси есть
граница, дальше которой ее никакие усы не оцарапают -- хотя я, конечно, не
хотела бы знать точно, где эта граница; -- но вот мой муж... Игнац
Альбертович был много старше, полный, с бритым подбородком, в очках; я и по
виду сказал бы, что хлебник -- так и оказалось. Судя по акценту, он в
русской школе не учился, но, невидимому, сам над собою поработал; особенно
усердно, как было еще принято в его поколении, читал немецких классиков --
впоследствии цитировал на память чуть ли не страницы из Берне, а из поэтов
особенно почему то любил Шамиссо и Ленау. В результате был на нем отчасти
тот неопределимый отпечаток, который мы передаем смешным словом
"интеллигент"; слово столь же зыбкого содержания, как у англичан
"джентльмен". У подлинного джентльмена могут быть невыносимо скверные
манеры, как и настоящий интеллигент может спокойно, даже зевнув, обнаружить
незнание Мопассана или Гегеля: дело тут не в реальных признаках, а в какой
то внутренней пропудренности культурой вообще. -- Но вместе с тем в Игнаце
Альбертовиче прежде всего чувствовался человек из мира "делов", знающий цену
вещам и людям и убежденный, что цена, вероятно, и есть самая сущность. Это
все я узнал после, когда сошелся с семьею, хотя и в той первой беседе мне
врезались в память некоторые его оценки.
Анна Михаиловна сразу ему пожаловалась, что я в контору не хочу, а
намерен "весь век остаться сочинителем".
-- Что ж, -- сказал он, -- молодой человек, очевидно, имеет свою
фантазию в жизни. У нашего сына Марко, что ни месяц, новая фантазия; я ему
всегда говорю: "С Богом, желаю успеха; только помни: если тебе удастся, я
скажу: молодец, я всегда предсказывал, что из него выйдет толк. А если
провалишься, я скажу: да разве я еще с его рождения не знал, что Марко
дурак?".
Я поблагодарил за науку, но предпочел опять перевести беседу подальше
от себя, на их собственных детей; это было нетрудно -- Анна Михайловна явно
любила эту тему, и муж ее тоже от нее не сторонился. Сережу они описали
точно таким, каким я его уже знал; Игнац Альбертович, протирая очки,
закрепил это описание формулой несколько неожиданной:
-- Вообще шарлатан; люблю шарлатанов.
Зато о Торике (его звали Виктор), самом младшем, Анна Михайловна
говорила почтительно: хорошо учится, много читает, ходит на гимнастику,
недурно играет на скрипке, вежлив, охотно услужлив; когда у матери было
воспаление легких, а Маруся тогда была за границей, Торик ходил за больною
лучше всякой сиделки.
-- Есть, -- сказал Игнац Альбертович, -- люди, которые любят суп с
лапшою, а есть и такие, что любят его с клецками. Это не просто, это два
характера. Лапша -- дело скользкое: если повезет, наберешь целую копну; но
есть и риск, что все соскользнет. А с клецками никакого беспокойства: больше
одной не выловишь, зато с мясом, и уж наверняка. У нас Сережа любит суп с
лапшею, а Торик с клецками.
Я долго смеялся, хотя слышал эту притчу и раньше, во многих версиях; но
он очень сочно все это изложил. Я спросил:
-- Теперь мне знакома вся галерея семейных портретов, но Сережа
говорил, что есть еще сестра -- Лика?
Анна Михайловна посмотрела на мужа, а он -- на пол, и сказал
раздумчиво:
-- Лика. Гм... Лика -- это не сюжет для разговора во время танцев.
Вскоре я стал частым гостем в их доме; и при этом, странно сказать, на
первых порах как бы потерял из виду самих хозяев дома -- мать и отца и
детей. Все они утонули в пестрой и шумной толчее марусиных "пассажиров";
прошло много недель, пока я сквозь этот тесный переплет посторонних людей
стал опять различать сначала Марусю, а потом и остальную семью.
В жизни я, ни до того, ни после, не видал такого гостеприимного дома.
Это не было русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим. Тут
скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: "всякий, кому
угодно, да придет и ест". После я узнал, что Игнац Альбертович выражал эту
же мысль формулой на языке своего житомирского детства, и это была одна из
его любимых поговорок: "а гаст? мит-н коп ин ванд!", т. е. открой ему,
гостю, двери на звонок, скажи: вот стулья, а вот чай и сдобные булочки: и
больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает, что угодно --
"хоть головой об стенку". Должен признаться, что это и в самом деле помогало
гостям сразу чувствовать себя, как дома.
Сквозь сумрак нескольких вечностей, пролетевших с той поры, я еще
некоторых помню; большей частью не по собственной их выпуклости, а скорее
при помощи сережиных рифмованных портретов. Почти все это были студенты:
было два-три экстерна, из тех, что носили тогда синие студенческие фуражки в
предвкушении грядущих достижений, хоть и очень проблематических из за
процентной нормы; были начинающие журналисты, уже знаменитые на
Дерибасовской улице; бывали, вероятно, и такие, которых даже Маруся точно по
имени не знала.
Помню двух явных белоподкладочников. Один из них был степенный и
благовоспитанный, вставлял французские слова, а по-русски пытался говорить
на московский лад; только буква "р" у него не выходила, но он объяснял это
тем, что "гувернантка акцент испохтила". Он готовил себя к карьере
административной или дипломатической, намекал, что религия не есть
препятствие, и писал на медаль сочинение на многообещающую тему о
желательности отмены конституции великого княжества Финляндского. Являясь к
Марусе, всегда подносил цветы; замужним дамам целовал ручки, а девицам --
нет, как полагается (мы все, неотесанные, целовали руку и Марусе; кто то
попробовал это проделать даже над семнадцатилетней Ликой, но жестоко
пострадал). Но Сережа его постиг, и портрет этого "пассажира" гласил:
Вошел, как бог, надушен бергамотом,
А в комнате запахло идиотом.
Второй был раздуханчик, румяненький, всегда счастливый, всегда с
улыбкой на все тридцать два зуба. "Папаша меня гнал в медики, в Харьков",
объяснил он однажды, -- "но я был неумолим: пойду только на один из
танцевальных факультетов -- или юридический, или филологический". Обожал
Одессу и всех не в Одессе родившихся презрительно называл "приезжие". С
Марусей он познакомился таким способом: она как то шла по улице одна, он
вдруг зашагал с нею рядом, снял фуражку и заявил, сверкая всеми зубами:
-- Мадмуазель, я -- дежурный член Общества для охраны одиноких девиц на
Ришельевской от нахалов.
Сережин портрет, скорее злой, и вообще я привожу его не без колебаний:
Он в комнату ворвался бурным штормом --
И в комнате запахло йодоформом.
Экстерны допускались только наиболее благообразные и наименее
глубокомысленные; собственно, только в этом доме я и видел таких. Вообще
экстерны тогда составляли в Одессе очень заметную группу населения; наезжали
из местечек близких и далеких, даже с Литвы ("выходцы из Пинского болота",
говорила Маруся), днем читали Тургенева и Туган-Барановского в городской
библиотеке, а по вечерам разносили по городу -- одни революцию, другие
сионизм. На экзаменах за шесть и восемь классов их нещадно проваливали;
многие давно махнули рукой, перестали зубрить и даже мечтать об
университете, но продолжали считаться "экстернами", точно это была сословная
каста. Вид у них был строгий и сосредоточенный, я их всегда боялся, читая в
их глазах библейский приговор: ты взвешен, взвешен -- и оказался легковесом.
Но к Марусе попадали только исключения из этого насупленного типа:
"умеренные экстерны", как она выражалась, ручные, с галстуками и даже в
крахмальных воротничках, и она, радея об их воспитании, старалась их отучить
от бесед на грузные темы из разных областей любомудрия. Тем не менее,
остальные "пассажиры" на них косились, а Сережа охотно "цитировал"
лингвистические жемчужины, якобы им почерпнутые из их сочинений, поданных на
последнем неудачном экзамене:
"Человечество давно уже заметило просветительное значение науки...".
"На поле битвы" (это был перевод с греческого) "раздавались стоны
гибнущих и гибнуемых...".
"Мать была поражена видеть сына бить отца...".
Был среди них, впрочем, и один неподкрашенный экстерн, как следует
быть, в косоворотке; но он приходил не к Марусе, а к Лике, и, как она,
волком смотрел на всех нас, и вообще скоро исчез из круга. Сережин отзыв
гласил:
Бог знает как одет, нечисто выбрит --
Того и глядь, он что-нибудь да стибрит.
Молодых журналистов я знал, конечно, и прежде. Один из них был тот
самый бытописатель босяков и порта, который тогда в театре сказал мне про
Марусю: котенок в муфте. Милый он был человек, и даровитый; и босяков знал
гораздо лучше, чем Горький, который, я подозреваю, никогда с ними по
настоящему и не жил, по крайней мере, не у нас на юге. Этот и в обиходе
говорил на ихнем языке -- Дульцинею сердца называл "бароха", свое пальто
"клифт" (или что то в этом роде), мои часики (у него не было) "бимбор", а
взаймы просил так: нема "фисташек"? Сережа считал его своим учителем, вообще
обожал, и упорно отказывался посвятить ему "портрет". Его все любили,
особенно из простонародья. Молдаванка и Пересыпь на eго рассказах,
по-видимому, впервые учились читать; в кофейне Амбарзаки раз подошла к нему
молоденькая кельнерша, расплакалась и сказала: -- Мусью, как вы щиро вчера
написали за "Анютку-Божемой"...
Другой носил тщательно растрепанные кудри и насаждал у нас в городе
декаданс; несколько мешало ему то, что он не знал ни одного иностранного
языка; зато с русским расправлялся бестрепетно, и одну свою статью
озаглавил: "У меня болит его голова". Он обильно цитировал из книги
"Единственный и его собственность", но однажды выяснилось, что он ее
приписывает Ницше; напечатал поэму в сто двадцать строк, но с подзаголовком
"сонет". Беспощадный Сережа обессмертил его так:
Он был изысканно, возвышенно духовен,
Но путал имена: Шпильгаген и Бетховен.
...Но это я еще и пятой, и десятой доли того населения не описал.
Присмотревшись к ним и, наконец, словно ежика в густой траве, различив
в центре Марусю, я залюбовался, как она ими всеми правит. Без усилий, даже
без внимания, без всяких попыток "занимать", одним внутренним магнетизмом.
Она не умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по моему, и
говорила не так много -- да и где перекричать такую толпу! -- но от одного
ее присутствия всем становилось уютно и весело, и каждое слово каждого
казалось удивительно остроумным. Я субъект глухой к магнетизму: самый
любимый человек может два часа смотреть мне в затылок -- не почую и не
оглянусь; но помню такой случай: раз я пришел к ним, никого не застал, сел в
гостиной читать "Ниву" -- полчаса так прошло, и вдруг меня буквально залило
ощущением bien-être, словно в холодный день печку затопили, или вытекла
из глаза колючая пылинка: это вернулась Маруся, -- а я, зачитавшись, ни
звонка не слышал, ни шагов ее по ковру; и притом даже не был в нее влюблен
никогда. Просто "так", просто вошло с нею в гостиную что-то необычайно
хорошее.
Чем интимно были для нее эти "пассажиры", не знаю. Послушать ее -- чуть
ли не все, долго или мимолетно, озарены были по очереди ее щедрой милостью
до той самой "границы", точного местоположения которой предпочитала не знать
Анна Михайловна; и Маруся, когда я как то ей повторил эти слова матери,
посоветовала: "а вы маму успокойте: до диафрагмы". Однажды из другой комнаты
я услышал ее голос (она была в гостиной, и вокруг нее там гудело пять или
шесть баритонов): "ой, папа, не входи, я сижу у кого то на коленях -- не
помню у кого". Уходя вечером на музыку с румяным белоподкладочником, она при
мне оказала матери: "побегу переоденусь, невежливо идти в парк с кавалером в
блузке, которая застегивается сзади"; покраснел студент, а мудрая Анна
Михайловна откликнулась критически только в литературном смысле:
-- Односторонний у тебя стиль, Маруся.
Когда мы подружились, я раз наедине спросил: -- что это, Маруся, --
"стиль" такой, или взаправду правда?
Она отрезала:
-- Вас, газетчиков, я ведь не соблазняю, так вы и не беспокойтесь. --
Ну, а если бы и правда, так что?
-- Много их...
-- А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль убыло ?
В конце концов, не мое это было дело; а лучше Маруси я не встречал
девушек на свете. Не могу ее забыть; уже меня упрекали, что во всех моих,
между делом, налетах в беллетристику, так или иначе всегда выступает она, ее
нрав, ее безбожные правила сердечной жизни, ее красные волосы. Ничего не
могу поделать. Глядя на нее как то из угла в их гостиной, вдруг я вспомнил
слово Энрико Ферри, не помню о ком, слышанное когда то в Риме на лекции: che
bella pianta umana, "прекрасный росток человеческий"; и тогда я еще не знал,
какой воистину прекрасный, сколько стали под ее бархатом, и как это все
дико, страшно, чудовищно и возвышенно кончится.
Конечно, была в этом доме и другая жизнь, помимо старшей дочери и
собиравшейся у нее ватаги; только очень казалась она заслоненной, и сам
Игнац Альбертович говорил о себе и жене и гостях не марусиных: -- Мы --
вторая гарнитура... Между тем вышло так, что в дальнейшем ходе разных
ответвлений этой веселой и горькой истории тем "заслоненным" достались
видные роли; надо и их помянуть.
Были "Нюра и Нюта" -- мать и дочь; дочь называла мамашу по имени.
Собственно звали старшую даму Анной, а девицу Ноэми -- на библейском имени
настоял отец; он же, говорят, очень сердился за то, что мать и дочь, хотя бы
неофициально, слывут как будто тезками наперекор еврейской традиции; но с
ним мало считались, человек он был застенчивый, молчаливый, и часто уезжал
по делам. Нюра и Нюта не только себе клички придумали похожие -- они и
одевались одинаково, и причесывались друг под друга и всегда были
неразлучны. Кажется, они и губы подкрашивали -- серьезная в те годы
уголовщина. "В Нюре с Нютой есть что-то порочное", уверяла Маруся; а Сережа
их, напротив, защищал следующим образом: "Ничего подобного, просто дурака
валяют"; причем этот обмен мнений произошел в присутствии самих Нюры и Нюты
и моем и еще всякого разного народу, и никто не обиделся, только мать и
дочь, сидевшие рядом, повернули друг к другу лица под одним и тем же углом и
улыбнулись друг дружке одной и той же стороною губ. -- Дочери было,
вероятно, лет двадцать пять, она формально считалась приходившей к Марусе (у
которой вообще бывало много и женской молодежи); мать ее числилась, конечно,
гостьей Анны Михайловны; но впечатление было такое, будто Нюра и Нюта, где
бы ни были, всегда, собственно, делают визиты друг другу.
Еще бывал там один гость, не разобраться чей; меня с ним раза три
знакомили, пока я его заметил. Был это дальний племянник Анны Михайловны,
уже взрослым юношей прибывший из местечка на Днепре; теперь ему было,
по-видимому, лет двадцать восемь, не меньше. Он называл хозяев "дядя" и
"тетя", со всеми детьми был на ты, но этим близость и ограничивалась;
приходил часто, но ни в каких общих затеях, играх, прогулках не участвовал;
все так привыкли к его пассивному присутствию, что оно уже никого не
стесняло, ни хозяев, ни гостей, ни его самого. Я попробовал однажды с ним
разговориться, но успеха не имел; только вынес впечатление, что он и меня и
всю компанию презирает, и вообще мужчина угрюмый и не очень
доброжелательный. Фамилия у него была странная -- Козодой; в семье называли
его Самойло; он имел звание помощника провизора и служил в аптекарском
магазине, а слова "аптекарский магазин" произносил оба с ударениями на
предпоследнем слоге. Кто то пустил слух, будто он влюблен в Марусю; но все
они были в нее влюблены, и меньше всего был похож на вздыхателя именно
Самойло -- кажется, даже не заговаривал с нею, а на ее редкие обращения
отвечал равнодушно и деловито, не поощряя к продолжению беседы. Еще помню:
говорили, что он о своем ремесле держится очень высокого мнения и называет
себя не фармацевт, а фармаколог; Сережа это выговаривал: "фармаколух".
Затем помню еще двух родственников, между собою братьев, совсем
пожилых; старшего звали Абрам Моисеевич, второго Борис Маврикиевич, и это
различие в стилизации одного и того же отчества определяло многое в их
несходной натуре. Старший, старик богатый, любил щеголять первобытной своей
неотесанностью. Все ходячие престарелые словечки и остроты на эту тему я
слышал от него. "Образование?" -- говорил он, вытаскивая бумажник: "вот мое
образование". Или: "Убеждения? вот...". Или: "Что, Игнац, твой Марко опять
остался на второй год? Это ты дурак, а не он. Мой Сема тоже лентяй, но я что
делаю? .Перед экзаменами встречаю в клубе его директора и говорю прямо: г.
Суббоцкий, держу с вами пари на пятьсот, что мой сын опять застрянет. -- И
дело в шляпе". Брата своего Бориса Маврикиевича он терпеть не мог, всячески
ему досаждал; за глаза называл его "этот шмендрик", а в глаза на людях не
Борис, но "Бенреш".
Борис Маврикиевич был всего лет на пять моложе, но воспитан был или сам
себя воспитал совсем по иному. Выражался правильно по-русски, а оттенки
акцента сглаживал тем, что в присутствии русских старался говорить басом
(это, говорят, помогает). Много лет назад, принимая грязевые ванны на
Хаджибейском лимане, он познакомился с писателем Данилевским; тот ему
подарил на память свой роман "Девятый вал", и Борис Маврикиевич оттуда
всегда цитировал места, подходящие к теме данной беседы. Более того: когда в
кредитном обществе, где он и брат его Абрам Моисеевич оба состояли членами
правления, появился вдруг некий строптивый пайщик и произвел не помню какой
скандал в годовом собрании, -- я сам слышал, вот этими ушами, как Борис
Маврикиевич о нем отозвался: "Это Робеспьер какой то; кончит тем, что и его
какая-нибудь Шарлотта застрелит в бане". Росту он был богатырского, грудь
носил колесом; раз я встретил его на Дерибасовской, в сизой крылатке вроде
офицерской, а на голове у него была самая подлинная дворянская фуражка с
красным околышком, и общий эффект был отменно православный. Он носил
бакенбарды в полщеки, а подбородок брил ежедневно, с синевой, и по пятницам
приходила к нему маникюрша.
В клубе он играл в винт исключительно с чиновниками -- тут то и любил
старший брат подойти и сказать во всеуслышание: "Бейреш, пора домой, твоя
жена Фейгеле беспокоится", -- а тот был холостяк, и никакой Фейгеле и на
свете не было.
Смешили они меня до умору; но в одном должен признаться -- эти двое, и
с ними еще Игнац Альбертович, первые мне показали то, что потом в жизни
много раз еще подтвердилось: что гораздо любопытнее говорить с купцами, чем
с профессиональными интеллигентами. В естественном кругу моем я встречался
больше с литераторами и адвокатами: потолковав о книгах, больше не о чем
бывало нам беседовать, разве что рассказывать анекдоты судебные или
редакционные. Но когда те три "хлебника", уставши от вечной игры в очко и в
шестьдесят шесть, клали локти на стол и начинали пересуживать свои биржевые
дела, я невольно заслушивался, и мне на час открывался весь божий мир и чем
он живет. По тысячам дорог Украины скрипят телеги, хохлы кричат на волов
"цоб-цобе", -- это везут зерно со всех сторон к пристаням кормильца-Днепра,
и жизнь сорока миллионов зависит от того, какие будут в этом сезоне отмечены
в бюллетене одесского гоф-маклера ставки на ульку или сандомирку. Но и эти
ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет
опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из за каких то событий в Индии или в
Персии, и как то связаны с этим и Франц-Иосиф, и императрица Мария
Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они
говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях
собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и о
тех и других как будто что то знали такое, чего нигде не вычитаешь.
Подтверждалось это мое впечатление также и тем еще, как тесно
подружился с Абрамом Моисеевичем юнейший в доме Торик: Торик, несмотря на
великую свою обходительность со всеми людьми без различия, не стал бы терять
времени на разговоры, лишенные поучительности. Старик у него просиживал
часами: хотя у Марко с Сережей была комната общая, Торику отвели, конечно,
отдельную. Раза два и я напросился третьим в их беседу; в самом деле,
занимательно и сочно рассказывал старик о Севастопольской кампании, о смерти
Линкольна, о парижской коммуне, о Скобелеве, о процессе Желябова, о Буланже
и тому подобных явлениях из хроники черноморской хлеботорговли. Но помню,
что больше всего при этом мне импонировал не Абрам Моисеевич, а Торик; еще
точнее -- не сам Торик, который слушал и молчал, а его комната. Она была вся
заставлена книгами, отражавшими разные стадии его духовного развития.
"Задушевное Слово", "Родник", "Вокруг Света" и так дальше до ежемесячника
"Мир Божий" -- все в сохранности, в комплектах, в переплетах; русские
классики; целая полка Bibliothèque Rose и всяческих Moreeaux Choisis;
даже, к моему изумлению, "История" Греца, единственная книга еврейского
содержания во всем доме. Письменный стол содержался в порядке; правильным
столбиком лежали школьные тетради в голубых обложках, из каждой свешивалась
цветная ленточка, приклеенная облатками и к обложке, и к промокашке; на
стене висело расписание уроков...
А однажды случилось так: Анна Михайловна, когда мальчиков не было дома,
попросила меня принести ей словарь Макарова с полки у Торика, но я ошибся
дверью и попал в комнату, где еще никогда не был. Полагалось бы сейчас же
отступить, но я про это забыл, так меня разом удивила обстановка и атмосфера
той комнаты. Словно из другого дома: железная кровать, два некрашенных
стула, облупленный умывальник, на нем гребешок, мыло и зубная щетка и больше
ничего. На столе валялись книжки; заглавий я не мог прочесть с порога, но
узнал их по формату -- эту словесность тогда просто называли "брошюрами", и
о том же ходе мысли говорил прибитый кнопками к обоям портрет Лассаля.
Подивившись на все это, я закрыл дверь, разыскал у Торика словарь, понес его
Анне Михайловне и в коридоре встретил Лику: глядя прямо перед собою, она
тщательно отвела плечо, чтобы я как-нибудь не задел ее за форменный
темно-зеленый рукав, и прошла в ту комнату к себе.
Летом Мильгромы жили на Среднем Фонтане. Дача находилась на десятой
станции: достаточно для старого туземца назвать этот номер, чтобы восстала
из забвения пред очами души его одна из характернейших картин нашего
тогдашнего быта.
Если бы мне поручено было написать монографию о десятой станции, я бы
начал издалека, и с сюжета чрезвычайно поэтического. Много раз уже, начал бы
я, воспевали художники слова таинственную влекущую силу ночного серебряного
светила, которой, говорят, послушны морские приливы (на Черном море высота