Жванецкий Михаил Михайлович. Мой портфель

   – Яблок?
   – Морковок!!!
   Всхлипывание.
   – Посмотри. Сколько грязных морковок осталось в твоих грязных руках?
   – Одна-а-а-а-а…
   – Правильно, сынок… А теперь возвращаемся к яблокам.
   – А-а-а-а! Папа, не надо!
   – Гриша, не надо.
   – Не реветь! Отвечать! У тебя было два яблока.
   – Гриша, умоляю!
   – Надо! Этот идиот с морковками ответил правильно, значит, есть надежда. Я развиваю у него абстрактное мышление. У тебя было два яблока.
   Дикий рев. А-а-а! Не надо!
   – Гриша, не надо.
   – Или он не будет идиотом, или он не вырастет вообще. У тебя было два яблока.
   А-а-а! Ревут все.
   – Тишина! Весь дом молчит. Не подсказывать. Я, твой папа, отнял у тебя…
   А-а-а! Все ревут.
   – … одно яблоко из двух (перекрикивая рев). Я, твой отец, подкрался и из твоих двух яблок отнял у тебя одно… (Рев стал таким, что в стены застучали, «Что там у вас?») Ну, хорошо… Ты мне сам дал одно… Сколько у тебя осталось?
   – (Тихий шепот): Одно.
   – Значит, теперь у меня сколько яблок?
   – Одно.
   – У тебя сколько яблок?
   – Одно.
   – Давай их съедим?
   – Давай…
   – Но яблок нет! Жрать нечего! Это и есть абстрактное мышление!

Наблюдатель

   Кто рыбок любит наблюдать в аквариуме, кто – зверушек в зоопарке, я баб люблю наблюдать. Как ходят, как передвигаются… Очень успокаивает.
   Задумчивые есть какие-то, тоже лежат себе. А есть, что бегут, не стоят никогда, все время крутятся. Между собой стрекочат. Сидят некоторые. С книжкой даже. Но это редко. Больше – вдвоем, втроем. В прическах такие есть.
   Мех вдруг здесь или здесь. В общем там, где у нее его не ждешь. Или вдруг пуговка или булавка. Ну это, конечно, мужики им воткнули, они носят. В чулках бывают. Даже летом. Мужики надели, они и не снимают.
   И перебегают, знаешь, так озабоченно. Так и кажется, что знает, куда. Так деловито бежит, бежит, там наткнется на что-нибудь – обратно бежит тоже деловито-деловито. Пока не наткнется. Тогда поворачивает и в третью сторону бежит. Ну полное впечатление, что знает куда. Но если пунктиры составить сверху – беспорядочное движение.
   В магазин забегает, вроде знает, зачем. Ну ткнется туда-сюда – выбегает и дальше бежит.
   А в капюшонах которые, – не слышат и не видят, только впереди себя. Два капюшона если встретились посреди дороги – вообще ничего не видят, хоть дави их мусоровозом. А чего: им тепло, окружающих нет.
   Мужики тоже, когда чулки носили в шестнадцатом веке, бегали все время. А брюки одели – как-то успокоились. Теперь эти все у них переняли.
   А есть некоторые хохочут и хохочут, а подойдешь – убегают. И погладить себя не дают. Она, конечно, страдает, если ее гладят или там щипают, но если поймал, держишь крепко, то уже гладишь, гладишь… Пока не вырвется. А зачем вырываться, зачем? Ну понимает же, что гладить будут, далеко не убежишь. Так нет, вот этот пусть гладит, а вот именно этот – нет.
   Хотя сами мужики говорят, что разница между ними небольшая. Но эти, видимо, чувствуют. И страшно кричат, если не тот гладит, страшно кричат.
   Так что все, кто тишину любит, одни живут.

Меня подозвал певец

   Меня подозвал к себе народный певец и композитор:
   – Тебе нравится?
   – Нравится. Мне вообще нравится то, что ты делаешь, – сказал я. – Ты так пишешь песни, что они кажутся народными. Вот мне бы такую фамилию и национальность, как у тебя, я бы страну перевернул.
   – А я еврей, – сказал он.
   – Да ты что? Вот бы не подумал.
   – А никто и не подумает, – сказал он, – никто не знает.
   – Ты что, честное слово, еврей?
   – Конечно.
   На следующий день я подошел к нему:
   – Так ты что, еврей?
   – Да так, серединка наполовинку.
   – Что, мама?
   – Нет.
   – Что, папа?
   – Тоже нет.
   – А кто ж тогда?
   – Ну, там путаница…
   В общем, мы выпили, он сказал, что он ошибся, попросил забыть, оплатил ужин. Я согласился.
   Потом я его спросил на следующем концерте:
   – Так ты все-таки еврей?
   Он резко отказался, сказал, что был пьян в тот вечер.
   – Неужели настолько?
   – Да. Без сознания.
   На следующем концерте я подошел к нему:
   – А я все-таки верю, что ты еврей.
   Он сказал, что мне никто не поверит, все поверят ему. Тогда я заявил, что у меня есть свидетель.
   Он сказал: «Ну и что?» – и предложил мне четыреста баксов, чтоб я забыл. Я попросил две тысячи, ну, чтоб как-то сгладить неприятное впечатление… Тогда он сказал, что лучше быть евреем и предложил мне восемьсот. Чтоб я за восемьсот дал ему такое счастье?!
   – Нет, – сказал я, – мы записали свои показания на пленку и положили в сейф Русского православного банка.
   Он отменил концерт и подослал хулиганов. Я откупился от них за четыреста и попросил их попросить у него пять тысяч за моральный ущерб, половина – им.
   В общем, мы с ним сошлись на полутора, и я сжег пленку.
   Теперь, когда я слышу его песню «Гей, Москва православная, гей», я ему подмигиваю, и он долгое время не попадает ртом в фонограмму.

Наш человек

   Наш человек всем телом ест.
   Всей фигурой соображает.
   В желудок мало что попадает.
   В дырах, в щелях застревает.
   Кое-что из того, что жует, в зубах остается.
   Потом второй раз ест, уже из зубов.
   Так же и тексты.
   Что услышит, в извилинах застревает.
   В душу попадает на второй-третий день.
   Через неделю подойдет: «Как вы хорошо сказали!»
   Автор так же – услышит, вздрогнет, носит в извилинах. Через месяц выступит, а ему через неделю: «Как вы хорошо сказали!»
   Успех в терпении.

Чайка

   Сижу и вычисляю: над чем парит чайка?
   Пароход далеко. А ее я вижу.
   Не надо мной.
   Не над рыбаками.
   Не над котельной.
   Не над пирсом.
   Не над пляжем.
   Не над кафе.
   Не над деревьями.
   Над чем эта сволочь парит, загружая мою голову и душу этими вычислениями?
   Теперь она парит в другом месте.
   Не над пароходом.
   Не над берегом.
   Не над кафе.
   Не над пирсом.
   Как можно думать о таких пустяках?
   А как можно парить ни над чем уже три часа?

Линия фронта

   Господи! Почему так хорошо!
   И в жару, когда сунешь руку в раскаленный воздух, а потом голову, а потом самоё.
   И крики с пляжа, будто со сковороды.
   С воплями погружают – кто красное тело, кто белую ногу.
   А кто-то под водой взглядом субмарины все это ощупывает.
   Из песка вырастают женщины.
   Мужчины, как стихи, из мусора и водки.
   И поплыли. Вид на человечество снизу.
   Зажгли лампы. Почему так хорошо?
   И в жару…
   И когда налетает ветер и все кричат.
   – Мама! Смотри… Нет, не туда. Наверх…
   Огромное черное одеяло натягивают с берега.
   Море встречает его темно-зеленым.
   Светлая полоса всё уже.
   Туда-сюда прокатывается гром.
   Крики: это фронт. Фронт идет!…
   Отдельные внутри клубятся облака и ходят по своим орбитам…Советчики!
   Острые вспышки. Сполохи.
   Всё вертится в разные стороны.
   А вместе движется на нас.
   С теми же воплями выскакивают охлажденные люди.
   Уже черная Аркадия, еще белая Лузановка.
   Но она уже сломлена и ждет.
   Фронт неумолим. С нами уже не говорят – мы в тылу.
   Мы неинтересны.
   Туда, туда, где люди резвятся, ныряют и женщины вырастают из песка и колеблются в воде.
   Всё! Мы в плену.
   В домах зажглись огни.
   Мы арестованы в квартирах.
   И лишь по телефону:
   – Ты понял, Гриша?
   – Понял! Понял!
   Но где же дождь? Ведь вы же обещали?
   Но фронт идет вперед. Не до дождя.
   Вот так. Любая власть надует. Ей главное – отнять у нас веселье.

Ума не приложу

   Не о себе говорю! Просто с ужасом вдруг подумал: довольно большая часть нашего населения полностью выключена из общественной жизни. Я бы даже сказал – часть народа. Может быть, худшая, но – наша.
   Эти люди не смотрят телевидение, не читают газет. Не понимают разницы между центристами, не разбираются в нашей политике, в нашей экономике, не понимают ничего. Такие это люди.
   Я говорю об умных людях. Они не могут это слушать, не могут это видеть, не могут это читать. Все! Все! Все! Эта категория вычеркнута из жизни. С ними надо что-то делать. Кто-то должен с ними поговорить. Может, даже президент. Я думаю, он соскучился.
   Как можно слушать, говорят они, идиота, единственным достоинством которого является юный возраст?
   Как можно разобраться в программах, где всюду укрепление государства и гибкая налоговая система. И что под этим и за этим стоит? Как можно бывшего премьера судить по его делам, если он всю жизнь занимался тайным шпионажем, а Пушкина только по словам?
   Мы, говорят они, не понимаем, что творится с президентом. Мы за него голосовали, говорят они, и, кстати, не жалеем, потому что до сих пор все равно кроме него никого нет, хотя и на его месте его тоже часто не бывает.
   Он единственный, кого можно понять, невзирая на дикцию. Но как можно так лечить все руководство страны, чтоб они становились такими одинаковыми к своим годам? Нет ли там в Кремле других лекарств?
   Нынешняя жизнь, говорят они, не дает нам повода для размышлений. Никто не разбогател благодаря уму.
   Дурость, хитрость, жестокость, быстрота, вероломство и презентации переходят в баллотирование. Комментаторы омерзели до невозможности. Даже если у него дома библиотека или конюшня, или то и другое в одном помещении. Как они будут жить после выборов? Кто будет пожимать эти грязные руки?
   Все остальное искусство и даже литература с ее провайдерами, криэйтерами, пиарщиками и прочим отсутствием живых и здоровых напоминает больницу и вызывает сострадание, а не размышления.
   То есть, говорят они, сегодня умных заменили сообразительные. Мы сегодня опять переживаем период, когда умные и начитанные пытаются это от всех скрывать, чтоб взяли на работу, наняли в гувернеры. Любовь перешла в короткий, слабооплачиваемый секс при встрече и просто не нуждается в поэтическом описании. Конечно, они сегодня не нужны. Они это и сами знают, потому что умны. Сегодня, говорят они, для нас ничего нет, ну просто не над чем подумать. Обогреватели под зад или охладители под затылок. Соревнование только по сбору горизонтальных благ.
   Я сам пишу малограмотно, чтоб было понятно. Вот я и обращаюсь ко всем! Обратите внимание на умных жителей нашей страны, борющейся за пропитание среди сверхдержав. Они тоже люди. Ну нельзя так с ними все-таки, это они нам придумали оружие, которое, хоть и старое, но убивает и годится для национальной гордости. Это они нам придумали образование и литературу.
   Всю старую жизнь их сажали и ссылали. Всю новую жизнь они не могут найти себе употребление. Лишние люди. Все, что поется и танцуется, не для них. Они, к сожалению, не могут смотреть даже разговоры со звездами, не говоря об их пении. Это пение они не могут видеть уже давно. А в этой беседе уже ведущий выглядит умнее, хотя это невозможно.
   Они давно поняли, что борьба коммунистов и демократов – это борьба старых и молодых. Но есть же еще третьи. Это такая группа, что понимает все чуть раньше и не надеется на вопрос, как не надеется на ответ.
   Когда говорят, что законы экономики у нас не работают, потому что такая ментальность… Почему же они работают в Японии, где уж такая ментальность? И есть ли ментальная арифметика, или русская тригонометрия? И если законы экономики для разных народов разные, почему все-таки для большой группы народов они одинаковые?
   А пока мы придумаем свои, останется ли кто-нибудь, для кого это все… и т. д.
   Под загадочным словом ментальность скрыто все, что хотят скрыть. Ни один самолет не взлетит, если у него будет специальный ментальный мотор. В авиации разных стран есть что-то общее. На русском ментальном керосине летают все. Но держаться за ментальность, чтоб оставаться всю жизнь голодными и босыми, нам бы не хотелось, и там должны быть еще какие-то законы, чтоб не голодать на черноземе. Потому что есть еще Израиль с совершенно жуткой еврейской ментальностью Однако там на камне и песке все растет и настолько, что они своей безвкусной клубникой всю Америку запрудили. И сами жрут. И если есть у нас сегодня национальная идея – так это как раз пообедать, для начала, – перед разработкой особых наших законов.
   А что касается растений, то у нас люди живут по их законам: вырос, пошумел, скосили.
   То, что умные сегодня не нужны нам, это факт. Хуже, если мы им не понадобимся.
   Сколько мы тогда сумеем одалживать? Сколько пользоваться тем, что ими создано?!
   Молодые, агрессивные, с проблеском и спецсигналом для прохода толпы насквозь, задохнутся среди себе подобных.
   Не будем позориться, оценим сегодняшнее телевизионное быдло и газетную бурду и кроме стариков, которым уже никто не поможет, кроме их детей, вспомним и еще об одних, нуждающихся в сострадании и государственной поддержке.
   В конце концов это меньшинство и образовывает большинство и заслуживает того, чтобы знать, кто чего хочет от этой страны. Погоня только за голосами или за головами тоже?!
   Целую и жму. Ваш Жванецкий.

* * *

   Не смог предотвратить – возглавь!

Обиженные Родиной

   Мы думали, что это игра. Это и есть игра, если б не было сборных стран. Это разновидность войны. Если бы это была игра, на ней бы не присутствовал президент и не падала экономика проигравших. И зарплата игроков здесь не при чем, поэтому наши и проиграли.
   Есть два братских народа – русские и евреи, объединенные одним горем: у них футбол не идет. Причем, как показала практика, сколько ни плати – не идет.
   Вот чувствуется, что экономика, спорт, наука, искусство поднимаются вместе. И не нужно на них кричать. Они тоже хотят, чтобы Родина их любила. Не только они Родину, но и Родина их. А что же вы хотите? Чтобы он сражался до последнего, а вернувшись на Родину, был ограблен и избит? Вы хотите, чтобы он за эту Родину костьми лег?
   Нет! Пока так не будет. Кто для него Родина? Вот этот милиционер на нищенской зарплате, с огромным милицейским животом? Или вот этот департамент в золотых очках на раздаче пособий? Или вот этот бандит, который ждет тебя всюду, если ты что-то своими руками, ногами, головой заработал?
   Он ждет тебя, чтобы отнять – и все время быть вместе. Быть всегда вместе с тобой. Ты ион – обнявшись. Он – крыша, он – пиявка, он – капельница. Он нуждается в твоей свежей крови. Кто из них ворует, кто их ищет – не узнаешь никогда. Они все и всегда на свободе и на углу. Так кто же Родина?
   Олигарх, переходящий из тени в тень? Что он тебе дает? Защиту, лечение, воспитание? Заборы и собаки! Он не высовывает носа. Он тоже боится Родины. Он сам одет в мишень из сурового полотна.
   Кто же остался? Кто же Родина? Солдаты, бегущие в партизаны? Армия – эта последняя Советская власть, без элиты, без интеллекта, с лицом цвета лампасов, где вечные 40 градусов в тени козырька?
   Они не Родина.
   Остались лица разных национальностей, сидящие на рельсах, бродящие в коридорах больниц, торгующие на базарах и площадях. Остались переставшие стесняться женщины. И начинающие стесняться мужчины. И наши странные вопрошающие лица на экране. Вот такая Родина ждет своих сыновей. Возвращайтесь! И они обиделись на Родину правильно.
   И Родина на них обиделась – правильно.
   И не похоже, чтобы вдруг, если вы ему добавите 100 тысяч, он дал высокую начальную скорость и глубокое стратегическое мышление.
   Вы чувствуете, что нет. И он чувствует, что нет. Хотя истерики добавить может.
   Мы отняли у него праздник возвращения домой. Футбол – это больше чем игра. Футбол – это там и тут. И страна с футболом, экономикой и культурой поднимется вместе.
   И это будет, потому что это стало необходимым. Как бензин, который будет всегда, потому что он необходим.
   А футбол все-таки сплачивает. Это еще не дружба, но уже сплочение. Люди обиделись за Родину и унижение уже переживают.
   Теперь все ждут – и публика, и игроки, – когда Родина на них посмотрит и приспособит. И научит чему-то полезному для себя, а значит, для всех.
   И когда милиция перестанет работать с бандитами, а будет их ловить, и когда суды перестанут быть предсказуемыми и продажными, и врачи будут вылечивать, а учителя хорошо одеваться, тогда и футбол заиграет в полную силу, потому что будет куда возвращаться после игры.

По спирали вниз

   Наконец-то! Все вздохнули с облегчением.
   Пройдя путь эволюционного развития по спирали вниз, мы вернулись туда, откуда вышли. Правда, уже без денег, без лучших мозгов и мускулов. Как проигравший в казино возвращается домой.
   Мы вернулись, мама! Домой! Домой!
   Ну, слава богу, дети! С Новым счастьем!
   Я и так никогда не терял оптимизма, а последние события меня просто окрылили. Я же говорил: или я буду жить хорошо, или мои произведения станут бессмертными.
   И жизнь опять повернулась в сторону произведений.
   А они мне кричали:
   – Все, у вас кризис, вы в метро три года не были! О чем вы писать теперь будете? Все теперь об этом. Теперь вообще права человека, теперь свобода личности выше государств. А вы зажрались, вы три года в метро не были.
   Критика сверкала: вечно пьяный, жрущий, толстомордый, все время с бокалом… А я всегда с бокалом, потому что понимал – ненадолго.
   Все по словам. А я по лицам. Я слов не знаю, я лица понимаю.
   Подошел ко мне авторемонтник и говорит:
   – Я вам радиатор заменил.
   А я на лицо его глянул.
   – Нет, – говорю, – не заменил.
   – То есть, – говорит, – запаял.
   – Нет, – говорю, – не запаял.
   – Сейчас посмотрю. – И пошел смотреть. Когда все стали кричать «свобода!», и я вместе со всеми пошел смотреть по лицам.
   Нормально всё. Наши люди. Они на свободу не потянут. Они нарушать любят. Ты ему запрети, чтоб он нарушал. Это он понимает.
   – Это кто сделал?
   – Где?
   – Вот.
   – Что сделал?
   – Что сделал, я вижу. А кто это сделал?
   – А что, здесь запрещено?
   – Запрещено.
   – Не я.
   Наша свобода – это то, что мы делаем, когда никто не видит. Стены лифтов, туалеты вокзалов, капоты чужих машин. Это и есть наша свобода. Нам руки впереди мешают. Руки сзади – другое дело. И команды не спереди, а сзади. То есть не зовут, а посылают. Это совсем другое дело. Можно глаза закрыть и подчиниться: «Левое плечо вперед! Марш! Стоп! Отдыхать! Подъем! Становись!…»
   Так что народ сейчас правильно требует порядка. Это у нас в крови – обязательность, пунктуальность и эта… честность, эта… порядочность и чистота.
   Мы жили среди порядка все 70 лет и не можем отвыкнуть.
   В общем, наша свобода – бардак. Наша мечта – порядок в бардаке.
   Разница небольшая, но некоторые ее чувствуют.
   Они нам и сообщают: вот сейчас демократия, а вот сейчас диктатура.
   То, что при демократии печатается, при диктатуре говорится.
   При диктатуре все боятся вопроса, при демократии – ответа.
   При диктатуре больше балета и анекдотов, при демократии – поездок и ограблений.
   Крупного животного страха – одинаково.
   При диктатуре могут прибить сверху, при демократии – снизу.
   При полном порядке – со всех сторон.
   Сказать, что милиция при диктатуре защищает, будет некоторым преувеличением. Она нас охраняет. Особенно в местах заключения. Это было и есть. А на улице, в воздушной и водной среде – это дело самих покойников, поэтому количество погибших в войнах у нас равно количеству погибших в мирное время.
   В общем, наша свобода хотя и отличается от диктатуры, но не так резко, чтоб в этом мог разобраться необразованный человек, допустим, прокурор.
   Многих волнует судьба сатирика, который процветает в оранжерейных условиях диктатуры пролетариата и гибнет в невыносимых условиях расцвета свободы. Но это все якобы. Просто в тепличных условиях подполья он ярче виден и четче слышен. И у него самого ясные ориентиры.
   Он сидит на цепи и лает на проходящий поезд, то есть предмет, лай, цепь и коэффициент полезного действия ясны каждому.
   В условия свободы сатирик без цепи, хотя в ошейнике. Где он в данный момент – неизвестно. Его лай слышен то в войсках, то под забором самого Кремля, а чаще он сосредоточенно ищет блох с огромной тоской по ужину.
   И дурак понимает, что в сидении на цепи больше духовности и проникновения в свой внутренний мир. Ибо бег за цепь можно проделать только в своем воображении, что всегда интересно читателям.
   Конечно, писателю не мешало бы отсидеть в тюрьме для высокого качества литературы, покидающей его организм. Но, честно говоря, не хочется. И так идешь на многое: путаница с семьями, свидания с детьми… Так что тюрьма – это будет чересчур.
   Но что сегодня радует – предчувствие нового подполья. Кончились волнения, беготня, митинги, выборы, дебаты, снова на кухне, снова намеки, снова главное управление культуры и повышенные обязательства. Снова тебе кричат: «Вы своими произведениями унижаете совьетского человьека», а ты кричишь: «А вы своей „Газелью“ его просто калечите». Красота!…
   Но тот, кто нас снова загоняет в подполье, не подозревает, с какими профессионалами имеет дело. Сказанное оттуда, по всем законам акустики, в десять раз сильнее и громче и, главное, запоминается наизусть.
   А вечный лозунг руководства «Работать завтра лучше, чем сегодня» – в подполье толкуют однозначно: сегодня работать смысла не имеет.

* * *

   «Господа! Давайте переживать неприятности по мере их поступления».

Пуля

   А не удивительно ли, что такая маленькая пуля убивает человека?
   Как изобретательны люди. На таком расстоянии. Неизвестно откуда.
   Шальная.
   Летают пули вместо пчел. Предупредительный свист.
   Он даже не предупреждает, он уведомляет.
   И…
   Полная тишина наступает в двух случаях.
   Если нет всех.
   И если нет тебя.
   Что по-настоящему совершенствуется?
   Спички – не меняются.
   Лампы – не меняются.
   Велосипед – не меняется.
   Оружие – каждую секунду.
   И вы хотите, чтобы оно не применялось?

Непрактичные достижения

   Мы дожили, это главное. Мы на перепутье, мы не может стать такими, как другие, нас многое отличает. Мы лежим, сидим, валяемся, но на правильном пути.
   На пути, которым прошли все. Здесь нет ошибки. Бандитизм, проституция, воровство и продажность – расплата за мир. Войной можно всё это уничтожить, мир всё это допускает.
   Свобода поначалу имеет такое выражение лица. Нам продают то, что мы покупаем. Значит – мы такие. Продавцы лживы и лукавы. Но у них есть свои продавцы. Нам открылся другой мир, где мы – спрос. Мы и формируем то, что нам показывают и продают.
   Но нормальная жизнь в нестоптанных туфлях с сытым желудком – уже здесь. Мы открыли дверь и вошли в неё. Каждому есть, что делать. Один снимает кино, второй смотрит. Таков расклад.
   Расплата за богатство: изоляция, охрана, стресс и риск не вернуться домой.
   Расплата за бедность – масса свободного времени, любовь, дружба, легкое перемещение в пространстве и мечта разбогатеть, чтобы отведать сказанное выше.
   Есть еще артисты, мотающиеся по клубам всю новогоднюю ночь, выходящие с двумя шутками и одной песней тридцать два раза за ночь. Кто им завидует – тоже плохо знает жизнь.
   Исчезла дружба, появилась конкуренция и скрытность, потому что один стал резко отличаться от другого. Однако, есть возможности у всех: при наличии мозгов или мышц можно жить, где хочешь.
   При отсутствии этого – можно жить только здесь, выбивая зарплату хитростью или голодовкой.
   Можно осесть на своей земле, понять и возделывать её, чтобы не созерцать чужие моллюски в кляре и чужое вино, от которого не одна истина рождается в споре, а две. Поэтому пить, есть и целовать нужно только своё.
   Наш человек задачу любит, а непосильную задачу просто обожает, что показал опыт строительства социализма в отдельно взятой стране. Ну ничего особенного не построили, но имидж в мире себе здорово подняли. Хотя и отстали в обеспечении друг друга продовольствием, обувью и одеждой. Поэтому на БАМ ездили не только по велению сердца, но также и жены, пославшей мя.
   БАМ стоит, Братск стоит, Колыма зовет, всё ждет практического применения.
   Разбогатевшие люди нас раздражать не должны, только на их фоне мы чувствуем себя честными и порядочными, если это еще кому-то нужно.
   Кроме совести, литературы, балета и прочих непрактичных достижений, у нас есть главное, что должно нас накормить и одеть – у нас есть наша страна, к штуцерам и шлангам которой припала масса цивилизованных народов. У нас есть земля, которая была ничьей и так же выглядела. Настоящая семья – это муж, жена, дети и их земля. Они хозяева не «на этой земле», как писали раньше, а «этой земли». Чтобы было, что передать детям. Когда нет своей земли, мы как мухи на куске мяса – «кыш!» – и взлетели. «Пошли вон отсюда» – и пошли вон отсюда далеко-далеко, где что-то можно купить за свой ум или тело. Выпьем за привязанность к стране, за превращение страны в Родину, за минимум контактов с властью, с медициной, с милицией, с прессой, с телевидением, со всем, где можно узнать то, чего мы не хотим. Август вычеркнем из календаря, пусть будет июль-2, лишний летний месяц нам не помешает.
   Мы видим, что происходит, если кому-то мешать жить на этой земле: у нас всё время идет бессмысленная и показательная война.
   Ценности остаются прежними: ум, порядочность, ребенок, мысль и счастье – когда ты из дома спешишь на работу, с работы спешишь домой.